Не развод, а война

Глава 31: Савелий хочет целую семью

Рассвет крадётся в кухню через занавески, окрашивая всё в мягкие розовые тона. Я сижу за столом, обхватив руками чашку тёплого кофе, и смотрю на Руслана. Он молча намазывает масло на хлеб, руки у него дрожат — едва заметно, но я вижу. После стольких лет брака я знаю каждый его жест.

Утро после нашего разговора ощущается как похмелье — голова тяжелая, в груди тоскливо, а реальность кажется размытой. Словно мы проснулись в чужой жизни.

— Странно, — говорю я, и голос звучит хрипло после бессонной ночи. — Мы сидим тут, завтракаем, как будто ничего не было.

Руслан поднимает глаза. В них читается та же растерянность, что и во мне. Синяки под глазами выдают его бессонную ночь.

— А что должно быть? — спрашивает он. — Фанфары? Салют?

Я криво усмехаюсь.

— Да хоть что-то. Недавно ещё мы готовы были убить друг друга, а сегодня...

— Сегодня мы попробуем быть людьми, — перебивает он. — Хотя бы ради Савелия.

При упоминании сына что-то болезненно сжимается в груди. Господи, что мы с ним сделали? Как мы могли так безжалостно делить ребёнка между собой, словно игрушку?

— Он приедет около двенадцати, — напоминаю я. — Нужно решить, что говорить.

— Правду, — отвечает Руслан без колебаний. — Только правду. Никаких сказок про то, что у нас всё прекрасно.

Я встаю и подхожу к окну. На улице просыпается наш район — слышно, как хлопают двери машин, лают собаки, кричат дети. Обычное воскресенье. Только для нас оно может стать переломным.

За окном соседка вешает на морозные верёвки мокрые свитера — они застывают в ледяной дымке, как заколдованные. Уже декабрь, но снега всё нет — только серый, промозглый воздух, который кусает щёки. Обычная зимняя рутина: кто-то готовится к новой неделе, кто-то просто пьёт горячий чай, пытаясь обмануть холод. А мы сидим тут и пытаемся склеить осколки того, что когда-то называлось браком.

— А если он спросит, любим ли мы друг друга? — поворачиваюсь я к мужу. — Что скажешь?

Руслан замирает с куском хлеба в руке. Молчит долго, очень долго. Потом медленно кладёт еду обратно на тарелку.

— Не знаю, — признается он. — Сегодня я уверен, что любовь выжила. А ты?

Я возвращаюсь к столу и сажусь напротив. Между нами всего полметра, но кажется, что целая пропасть.

— Руслан, — начинаю я осторожно. — Может, дело не в том, любим мы друг друга или нет. Может, дело в том, что мы разучились это показывать?

Он поднимает на меня глаза — удивлённые, настороженные.

— Что ты имеешь в виду?

— Я помню, как ты смотрел на меня в роддоме, когда Савелий родился. Помню, как держал меня за руку, когда у мамы был инфаркт три года назад. Это была не жалость, Руслан. И не привычка.

— Злата...

— Дай мне договорить, — перебиваю я. — Мы оба наговорили лишнего. Мы оба причинили друг другу боль. Но под всей этой болью, под всей злостью... там что-то есть. Иначе нам не было бы так больно.

— Но я начал, — качает головой Руслан. — В день нашей годовщины, при гостях... Мать твою, какой же я придурок.

Странно слышать сейчас такое ругательство из его уст, хотя это успокаивает. Значит, не до конца ещё превратился в холодного чужака. Значит, есть в нём ещё что-то живое.

— Знаешь, что самое страшное? — продолжаю я. — Что мы друг друга не знаем. Двенадцать лет вместе, а я только вчера узнала, что ты меня боишься.

— А я узнал, что ты умеешь быть жестокой, — отвечает он. — Когда соврала про любовника... Господи, как же мне было больно.

— Мне тоже было больно, — признаюсь я. — Когда ты сказал, что хочешь развод. Когда выгнал меня из студии. Когда...

— Хватит, — перебивает он резко. — Мы можем до завтра перечислять, кто кого обидел.

Мы смотрим друг на друга, и в этом взгляде — вся правда наших отношений. Боль, непонимание, но и что-то ещё. Что-то, что заставляет меня не вставать и не уходить.

— Руслан, — начинаю я нерешительно. — А если мы действительно попробуем? Не для галочки, не из жалости к Савелию. А по-настоящему?

— Как по-настоящему? — в его голосе слышится отчаяние. — Как можно починить то, что разбито вдребезги?

— Не знаю. Может, не чинить, а построить заново? С чистого листа?

Руслан встаёт и начинает ходить по кухне. Его движения резкие, нервные — как у загнанного зверя.

— Злата, я же говорил тебе — я не умею любить. Я не умею быть близким. Каждый раз, когда ты пытаешься подойти ко мне слишком близко, я схожу с ума от страха и...

— И делаешь больно мне раньше, чем я сделаю больно тебе, — заканчиваю я за него. — Понимаю.

Я встаю и иду к нему. — Мы уже на дне, Руслан. Хуже некуда. Единственный путь отсюда — наверх.

Он останавливается и поворачивается ко мне. В его глазах мечется что-то дикое, отчаянное.

— А если я снова всё испорчу? Если не смогу? Если...

— Тогда хотя бы будем знать, что попробовали, — говорю я и протягиваю ему руку. — Дай мне руку.

Он смотрит на мою ладонь, словно это что-то опасное.

— Злата...

— Просто дай руку. Не бойся.

Медленно, будто через силу, он протягивает свою. Наши пальцы соприкасаются, и я чувствую, как он дрожит. Но не отпускает.

— Помнишь нашу первую встречу? — шепчу я. — На выставке. Ты стоял перед моей картиной с дождём и говорил, что никогда не видел такой грусти в красках.

— Помню, — его голос хриплый. — Ты была в том синем платье. И смеялась над моими попытками говорить об искусстве.

— А потом мы три часа сидели в кафе и болтали обо всём на свете.

— Ты рассказывала про своё детство. Про то, как рисовала мелками на асфальте и мечтала стать художницей.

— А ты — про отца. Про то, как боялся его разочаровать.

Мы стоим, держась за руки, и вспоминаем то время, когда мы были просто Златой и Русланом. Не мужем и женой с грузом взаимных претензий, а двумя людьми, которые нашли друг друга в огромном мире.

— Мы же когда-то любили друг друга, — шепчу я. — Помнишь? Ты говорил, что я — единственная, кто может заставить тебя смеяться. А я думала, что рядом с тобой могу горы свернуть.

— Помню, — голос хриплый. — Но это было так давно...

— Было. И может быть снова. Если мы захотим.

— А если мы просто изменились? Если стали другими людьми?

— Тогда познакомимся заново, — отвечаю я. — Как будто встречаемся впервые.

Руслан сжимает мою руку сильнее. В его глазах что-то меняется — страх отступает, уступая место осторожной надежде.

— А ты хочешь? — спрашивает он. — После всего, что я тебе сделал? После всех слов, всех обид?

Я закрываю глаза и пытаюсь прислушаться к своему сердцу. Что там? Любовь? Привычка? Страх одиночества? Или всё вместе?

— Хочу попробовать, — отвечаю я честно. — Хочу понять, остался ли там, глубоко внутри, хотя бы кусочек того, что было между нами.

— А если нет?

— Тогда мы расстанемся. Но по-человечески. Без войны, без ненависти. Ради Савелия и ради памяти о том, что когда-то было.

Он молчит долго, очень долго. Потом медленно поднимает наши сцепленные руки и прижимает к своей щеке.

— Мне страшно, — признается он тихо. — Страшно поверить, что может получиться. И ещё страшнее — что не получится.

— Мне тоже страшно, — говорю я. — Но знаешь что? Я устала бояться. Устала злиться. Устала быть несчастной.

— А я устал делать несчастной тебя.

В этих простых словах — больше искренности, чем во всех наших скандалах за последние месяцы.

Звонок в дверь прерывает нас. Я вздрагиваю и отпускаю руку мужа. Наши пальцы расцепляются медленно, словно не хотят терять эту хрупкую связь.

— Он приехал раньше, — говорю я, глядя на часы. — Всего половина одиннадцатого.

— Может, не спал всю ночь, как и мы, — предполагает Руслан. — Может, переживал.

Господи, конечно, он переживал. Пока мы тут воевали друг с другом, наш сын мучился в неизвестности. Какие же мы эгоисты. Как мы могли думать только о своих обидах, забыв о том, что разрываем детскую душу пополам?

Звонок повторяется — настойчиво, но не агрессивно. Словно Савелий не уверен, что его ждут.

— Иду! — кричу я в сторону двери, а сама смотрю на Руслана. — Готов?

— А можно ли быть готовым к такому разговору? — отвечает он вопросом на вопрос.

Мы идём к двери вместе, плечом к плечу. Впервые за месяцы — как единое целое, а не как противники. И это ощущение одновременно пугает и согревает.

Руслан поворачивает замок, и дверь распахивается. Савелий стоит на пороге с небольшим рюкзаком за плечами. Лицо серьёзное, взгляд изучающий — словно старик, а не одиннадцатилетний мальчишка. В глазах читается настороженность, готовность к новым ударам. Такой взгляд не должен быть у ребёнка. Мы это сделали. Мы научили его не доверять собственным родителям.

— Привет, — говорит он осторожно, словно проверяет, безопасно ли говорить. Голос тихий, почти шёпот.

— Привет, солнце, — отвечаю я и протягиваю руки для объятия.

Он идёт ко мне, но медленно, словно ожидая подвоха. Когда обнимаю его, чувствую, как напряжено его маленькое тело. Он откликается на объятие, но без былой непосредственности. Тело готово отпрыгнуть в любой момент, если начнётся очередной скандал.

— Как дела, сын? — спрашивает Руслан, и я слышу, как он старается сделать голос мягким, обычным.

Он молча берёт у Савелия рюкзак. В этом простом жесте — попытка вернуться к нормальным отцовским обязанностям. Попытка показать, что он всё ещё папа, а не чужой дядя, который иногда появляется в доме.

— Нормально, — пожимает плечами Савелий. — А у вас?

Вопрос ребёнка повисает в воздухе тяжёлым грузом. Мы переглядываемся с Русланом. Начинается самый важный разговор в нашей семье. Возможно, последний шанс всё исправить.

— У нас... сложно, — честно отвечаю я. — Но мы хотим это исправить.

— Правда? — в голосе сына звучит осторожная надежда, смешанная со страхом поверить.

— Правда, — подтверждает Руслан. — Но сначала нужно поговорить.

— Проходи, поешь сначала, — предлагаю я. — Потом поговорим как следует.

Савелий снимает куртку и вешает на крючок. Движения автоматические, но я замечаю, как он оглядывается — ищет признаки недавней ссоры. Разбитые вещи, следы скандала. К счастью, кухня выглядит мирно.

— Мам, — останавливается он посреди коридора и поворачивается ко мне. — Вы больше не ругаетесь?

Прямой вопрос застаёт врасплох. Дети всегда чувствуют атмосферу лучше взрослых. Им не нужны слова — они читают напряжение в воздухе, слышат интонации, видят микрожесты.

— Пока нет, — отвечаю я честно. — Мы пытаемся говорить спокойно.

— А будете? — в этом вопросе — весь его страх. Страх, что хрупкое перемирие родителей снова разрушится.

— Не знаем, — признается Руслан, и я благодарна ему за честность. — Надеемся, что нет. Очень надеемся.

— Хорошо, — кивает Савелий, но я вижу, что он не до конца верит нашим словам. — Я проголодался.

В кухне я достаю из холодильника всё, что может понравиться сыну. Колбасу, сыр, его любимое варенье. Руки трясутся — от волнения или от усталости, не знаю. Хочется накормить его, побаловать, показать, что он любимый и желанный. Хочется загладить хотя бы малую часть вины.

Савелий садится за стол и ест молча, но я чувствую, как он исподтишка наблюдает за нами. Смотрит, как мы сидим, как разговариваем, какая дистанция между нами. Ищет подвохи и ловушки. Умный мальчишка. Слишком умный для своих лет. Мы заставили его повзрослеть раньше времени.

— Хочешь ещё чаю? — спрашиваю я, хотя его чашка ещё полная.

— Нет, спасибо, — отвечает он, не поднимая глаз от тарелки.

Руслан наливает ему сок — апельсиновый, который Савелий любит с детства. И я замечаю, как осторожно сын реагирует на этот простой отцовский жест. Поднимает глаза, словно проверяет: а не притворство ли это? Не подготовка ли к очередному удару?

— Спасибо, пап, — говорит он тихо, и в этом «спасибо» слышится такая благодарность, словно отец подарил ему не стакан сока, а весь мир.

Боже мой. Мы довели ребёнка до того, что он благодарит за самые обычные проявления родительской заботы. Что мы наделали?

— Савелий, — начинает Руслан, когда сын заканчивает с бутербродами. — Нам нужно с тобой серьёзно поговорить.

Савелий кладёт недоеденный бутерброд обратно на тарелку. Спина выпрямляется, плечи напрягаются — он готовится к плохим новостям.

— О разводе? — спрашивает он спокойно.

Я чуть не подпрыгиваю от неожиданности. Этого слова мы в его присутствии не произносили никогда. Откуда он знает?

— Откуда ты...

— Мам, я же не глухой, — перебивает он меня. — Все эти месяцы вы только и делали, что ругались. Папа съехал из дома. Ты плакала по ночам. Думаешь, я дурак?

Его слова больно бьют по сердцу. Мы, как могли, пытались скрыть от него самое страшное, а он всё видел, всё слышал. Впитывал нашу боль, как губка.

— И потом, — продолжает Савелий, глядя то на меня, то на отца, — все мои друзья знают это слово. У половины класса родители в разводе.

— Не дурак, — мягко говорит Руслан. — Ты очень умный мальчик. Умнее, чем нам хотелось бы. Но и не взрослый пока. Есть вещи, которые ты можешь не понимать...

— Например? — Савелий смотрит на отца прямо, без вызова, но твёрдо. В его взгляде — требование честности.

— Например, то, что взрослые люди иногда перестают понимать друг друга, — отвечаю я осторожно. — И тогда им приходится принимать сложные решения.

— Типа развода?

— Типа развода, — подтверждаю я. — Но есть ещё один вариант.

Савелий насторожённо смотрит на меня. В его глазах мелькает что-то — надежда? Или страх очередного обмана?

— Какой?

— Мы можем попробовать всё исправить, — говорит Руслан, и я слышу, как дрожит его голос. — Попробовать стать снова семьёй. Настоящей семьёй.

— Как раньше? — спрашивает Савелий, и в этих двух словах — всё его детское желание вернуть безопасный мир, где родители любят друг друга.

— Не как раньше, — честно отвечаю я. — Раньше мы делали вид, что всё хорошо. А теперь хотим, чтобы действительно было хорошо.

— А если не получится?

Молчание повисает тяжело. Сын ждёт ответа, и я понимаю — от нашей честности зависит очень многое. Если соврём сейчас, он не поверит нам никогда.

— Тогда разведёмся, — честно отвечает Руслан. — Но спокойно. Без ссор и скандалов. И ты будешь жить с нами обоими — просто в разных домах.

— А вы перестанете ненавидеть друг друга?

Вопрос застаёт меня врасплох. Я переглядываюсь с Русланом.

— Мы не ненавидим друг друга, — говорю я медленно. — Мы... потерялись. Забыли, как быть семьёй.

— Но хотим вспомнить, — добавляет Руслан.

Савелий молчит, обдумывая услышанное. Его лицо серьёзно, по-взрослому сосредоточено. Такое выражение не должно быть у одиннадцатилетнего ребёнка. Мы украли у него беззаботное детство.

— А я могу сказать, чего хочу? — спрашивает он, наконец.

— Конечно, — киваю я. — Твоё мнение для нас очень важно. Самое важное.

— Я хочу целую семью, — говорит он просто, и эти слова пробивают меня насквозь. — Хочу, чтобы мы все жили вместе, как раньше. Хочу, чтобы вы не ругались и не делили меня между собой, как игрушку.

Последние слова особенно больно ранят. Он чувствовал себя игрушкой, которую мы перетягивали. Боже мой.

— Хочу, чтобы папа опять читал мне на ночь, — продолжает Савелий, и голос чуть дрожит. — Как раньше. «Гарри Поттера» или что-нибудь про космос.

Руслан сглатывает. Я помню, как он читал сыну каждый вечер, делая разные голоса для персонажей. Когда это кончилось?

— Хочу, чтобы мы опять ездили на дачу к бабушке с дедушкой все вместе, — продолжает сын, и голос становится всё тише. — Чтобы папа учил меня чинить велосипед. Чтобы мама рисовала мне смешные картинки. Чтобы мы жарили шашлыки и играли в футбол.

Слёзы подступают к горлу. Каждое его слово — как удар. Он помнит всё лучшее из нашей семейной жизни и хочет этого обратно.

— Чтобы мы были нормальной семьёй, — заканчивает он. — Как у других. Чтобы я не боялся приглашать друзей домой, потому что вы можете поругаться.

Руслан сжимает кулаки, пытаясь сдержать эмоции. По его щеке катится одинокая слеза.

— А ещё, — добавляет Савелий совсем тихо, — хочу, чтобы вы снова любили друг друга. Как в тех фильмах, которые мы смотрели вместе. Чтобы вы обнимались и целовались, и чтобы я знал — мои родители счастливы.

Это уже слишком. Я не могу сдержать слёз. Встаю из-за стола и отворачиваюсь к окну, чтобы сын не видел, как я плачу.

— Мама? — голос Савелия полон беспокойства.

— Всё хорошо, солнце, — говорю я сквозь слёзы. — Просто мама очень тебя любит.

— Мы постараемся, — говорит Руслан, и голос предательски дрожит. — Мы очень постараемся дать тебе всё это.

— Постараемся, — эхом повторяю я, поворачиваясь к ним.

Савелий смотрит на нас ещё несколько секунд — на плачущую маму и растроганного папу. Затем медленно кивает:

— Хорошо. Я буду ждать.

В этих словах — и надежда, и предупреждение. Ребёнок даёт нам шанс, но если мы его не используем, он, вряд ли, даст нам второй. И мы это прекрасно понимаем.