Не развод, а война

Глава 17: Но я помню, как мы любили

Сидим на скамейке в том самом парке, где мы с Русланом когда-то мечтали построить дом у озера. Смешно до истерики. Тогда нам казалось, что мы будем жить долго и счастливо, как в детских сказках. А теперь вот — два врага на нейтральной территории.

— Но я помню, как мы любили, — говорит он вдруг, и в его голосе звучит что-то такое, отчего у меня сжимается горло.

Я оборачиваюсь к нему. Руслан сидит, откинувшись на спинку лавочки, смотрит на воду. Лицо усталое, будто он не спал неделю. А может, и правда не спал. Я-то знаю, что он не может уснуть, когда нервничает.

— С чего ты вдруг об этом? — спрашиваю я, а сама думаю: не доверяй ему, Злата. Это очередная попытка меня размягчить.

— Помню, как ты смеялась над моими глупыми шутками, — продолжает он, не отвечая на мой вопрос. — Как засыпала у меня на плече во время фильмов. Как радовалась, когда узнала, что беременна.

Блин, зачем он это говорит? У меня внутри всё переворачивается, словно кто-то взял и перемешал все органы в кучу. Я помню тот день. Тест показал две полоски, а я сидела в ванной и рыдала от счастья. Потом выбежала к нему на кухню, размахивая этим дурацким экспресс-тестом.

— Руслан, не надо, — шепчу я. — Не трогай это.

— А что, болит? — поворачивается он ко мне, и я вижу в его глазах что-то похожее на боль. — У меня тоже болит, Злата. Каждый день.

Хочется встать и уйти. Но ноги не слушаются, будто приросли к этой чёртовой скамейке. А он продолжает:

— Помню, как ты делала эскизы нашего дома. Рисовала на салфетках комнаты, показывала, какая будет детская, какая твоя мастерская. А я думал: какая же у меня умная жена. И красивая. И талантливая.

— Заткнись, — говорю я, но голос дрожит. — Зачем ты это делаешь?

— Потому что мне надоело воевать, — отвечает он просто. — Устал от этой войны, Злата. Устал ненавидеть тебя.

Я смотрю на него и не понимаю, что происходит. Это тот же человек, который месяц назад выгнал меня из собственной студии? Который угрожал лишить родительских прав? Который...

— Ты что, совсем охренел? — вырывается у меня. — После всего, что ты натворил, решил поиграть в сентиментальность?

Он молчит, смотрит на уток, которые плавают в пруду. Одна из них подплывает ближе к берегу, видимо, надеется на угощение.

— Помню, как ты поддерживала меня, когда банк отказал в кредите на первый крупный проект, — говорит он тихо. — Ты сказала: «Найдём другой банк. Найдём сто банков, если понадобится. Главное — не сдаваться».

Господи, да что с ним не так? У меня мозг сейчас взорвётся от этих воспоминаний. Да, было такое. Я тогда работала в галерее, получала копейки, но всё равно сказала, что мы справимся. Что мы команда.

— Команда, — усмехаюсь я горько. — Да, были времена.

— Были, — соглашается он. — А потом что-то пошло не так.

— Что-то? — повышаю я голос. — Да ты просто превратился в холодного ублюдка! Перестал меня видеть, слышать, вообще замечать!

— А ты превратилась в истеричку, которая устраивает сцены из-за каждой мелочи!

Вот и всё. Опять мы ругаемся. Какая же я дура, что поверила в эту его сентиментальную игру.

— Мелочи? — вскакиваю я со скамейки. — Ты считаешь мелочью, что забывал про мой день рождения? Что не интересовался моими картинами? Что разговаривал со мной, как с домработницей?

— А ты считаешь нормальным устраивать истерики, когда я задерживался на работе? Проверять мои карманы? Звонить по десять раз в день?

— Я проверяла карманы, потому что чувствовала — что-то не так! — кричу я. — Женская интуиция, дурак! А оказалось, что я права!

Он тоже встаёт, и мы стоим друг против друга, как два бойца на ринге.

— Да, оказалось, — говорит он жёстко. — Но знаешь что, Злата? Ты сама меня туда толкнула. Своими подозрениями, сценами, этим постоянным недоверием.

Меня сейчас или стошнит, или я его убью. Может, и то, и другое одновременно.

— Ах, так это всё-таки я виновата? — смеюсь я истерично. — Я виновата, что у тебя встаёт на других баб? Какая же я монстрюга! Наверное, это я заставила тебя забыть про совесть и уважение. Или, может, это моя магическая харизма обладает такой отталкивающей силой, что тебе приходится искать утешение на стороне? Да, конечно, это всё мои козни — ты просто бедный, несчастный жертвенный барашек, которого я довела до измен. Как удобно — списать свою похоть на мои недостатки. Ну что же, теперь, наверное, мне ещё придётся каяться за твоё грязное бельё, от которого так приятно пахнет чужой туалетной водой?

— Не ори, — шипит он, оглядываясь. — Тут люди ходят.

— А мне плевать на людей! Пусть знают, какой ты замечательный муж!

Проходящая мимо парочка покосилась на нас и ускорила шаг. Ну да, зрелище ещё то — два взрослых человека орут друг на друга в общественном месте.

— Сядь, — говорит Руслан устало. — Прошу тебя.

— Не сяду. Мне надоело сидеть и слушать твой бред.

— Злата, — он делает шаг ко мне, — я пытаюсь с тобой поговорить по-человечески.

— По-человечески? — фыркаю я. — А когда ты купил мою студию и выгнал меня, это было по-человечески?

Он замолкает. Хорошо, что хоть совесть у него ещё осталась.

— Я был зол, — говорит он, наконец. — Очень зол.

— И это оправдание?

— Нет. Это объяснение.

Я смотрю на него и думаю: когда он стал таким чужим? Когда мой Руслан превратился в этого холодного, жёсткого мужика, который рубит с плеча и плевать хотел на чужие чувства?

— Знаешь, что мне больше всего больно? — говорю я тише. — Не то, что у тебя есть любовница. Не то, что ты хочешь развода. А то, что ты делаешь всё это так... презрительно. Словно наши двенадцать лет брака — это мусор, который надо выбросить из жизни.

Он молчит, смотрит в землю.

— Я не презираю наш брак, — говорит он, наконец.

— Да ну?

— Я презираю то, во что мы его превратили.

Вот это честно. Больно, но честно.

— Помню, как ты строил мне мольберт в мастерской, — говорю я вдруг. — Своими руками, из лучшего дерева. Говорил, что у художницы должно быть идеальное рабочее место.

Он поднимает голову, смотрит на меня.

— Помню, — кивает он. — Три недели возился с этим мольбертом. Ты каждый день спрашивала, когда он будет готов.

— А ты каждый день отвечал: «Скоро, художница, скоро».

Мы смотрим друг на друга, и я вижу в его глазах то же, что чувствую сама. Боль. Острую, режущую боль по тому времени, когда мы были счастливы.

— Художница, — повторяет он тихо. — Давно я тебя так не называл.

— Давно у тебя не было причины, — отвечаю я. — Ты перестал интересоваться моим творчеством.

— А ты перестала мне показывать свои работы.

— Потому что ты перестал их хвалить!

— Потому что ты перестала их заканчивать! — взрывается он. — Начинала картину, бросала, начинала новую, опять бросала!

— У меня был творческий кризис!

— У тебя был жизненный кризис! И вместо того чтобы с ним разбираться, ты сваливала всё на меня!

Опять мы ругаемся. Опять обвиняем друг друга. Может, мы уже не умеем по-другому?

— Что с нами произошло? — спрашиваю я устало, садясь обратно на скамейку.

Он садится рядом, оставляя между нами пространство. Раньше мы сидели вплотную, а теперь каждый в своём углу.

— Мы перестали видеть друг друга, — отвечает он. — Я видел только жену, которая должна готовить, убирать, воспитывать ребёнка. А ты видела только мужа, который должен зарабатывать деньги и решать проблемы.

— И мы куда-то исчезли, — киваю я грустно. — Мужчина, который любил джаз и умел готовить блинчики. Женщина, которая мечтала написать портрет каждого дерева в этом парке.

— Ты помнишь про блинчики?

— Конечно, помню. По воскресеньям, когда мы только поженились. Ты вставал раньше меня и готовил завтрак. А потом будил меня поцелуем.

— А джаз?

— Ты включал Майлза Дэвиса, когда работал над чертежами. Говорил, что под джаз лучше думается.

Мы молчим. Вокруг шумят деревья, где-то вдалеке лают собаки, дети играют на площадке. Жизнь идёт своим чередом, а мы сидим посреди этой жизни и пытаемся понять, где потеряли друг друга.

— Знаешь, — говорю я, — иногда мне кажется, что мы просто играли в семью. Ты играл роль идеального мужа, я — роль идеальной жены. А настоящие мы были спрятаны глубоко внутри.

— Может, и так, — соглашается он. — Но мне нравилась эта игра. До поры до времени.

— А потом?

— А потом стало скучно. И грустно. И пусто.

Господи, как же точно он сказал. Пусто. Вот именно это слово описывает наши последние годы. Пустота между нами, внутри нас, вокруг нас.

— Руслан, — говорю я осторожно, — а что, если бы мы тогда, пять лет назад, не стали играть эти роли? Что, если бы остались собой?

— Не знаю, — качает он головой. — Может, всё было бы по-другому. А может, мы просто разошлись бы раньше.

— Ты, правда, так считаешь?

— Я уже ничего не знаю, Злата. Раньше мне казалось, что я всё понимаю. Что ты неправильная жена, что наш брак — ошибка, что надо всё заканчивать и начинать новую жизнь. А сейчас сижу здесь, смотрю на тебя и думаю: а вдруг я ошибаюсь?

Внутри у меня что-то ёкает. Неужели он сомневается? Неужели не так уж и уверен в том, что мы должны разводиться?

— А Виолетта? — спрашиваю я. — Твоя молоденькая архитекторша?

Он поморщился, словно я ударила его.

— Виолетта — это попытка почувствовать себя живым, — говорит он честно. — С ней я снова ощутил себя мужчиной, а не функцией по зарабатыванию денег.

— Понятно, — киваю я, хотя внутри всё горит от ревности. — И что, получилось?

— Сначала да. А потом понял, что это самообман. Нельзя убегать от проблем в объятия другой женщины. Рано или поздно проблемы догонят.

— И что теперь?

— А теперь я не знаю. Честно не знаю, Злата.

Мы опять замолкаем. Утки в пруду начинают подплывать к берегу — видимо, время кормления. Скоро сюда придут бабушки с хлебом, и начнётся весёлая суета.

— Помню, как мы с тобой здесь гуляли, когда я была беременна, — говорю я. — Ты всё время боялся, что я упаду.

— Ты была такая неуклюжая, — усмехается он. — Как пингвин.

— Спасибо, очень приятно слышать.

— Красивый пингвин, — поправляется он. — Самый красивый пингвин в мире.

И вдруг мне хочется плакать. От этих воспоминаний, от его слов, от того, что мы сидим здесь, как два чужих человека, которые когда-то любили друг друга.

— Руслан, — шепчу я, — неужели всё так безнадёжно?

Он долго не отвечает, смотрит на воду.

— Я не знаю, — говорит он, наконец. — Может быть, мы уже слишком сильно сделали друг другу больно.

— А может, ещё не поздно что-то исправить?

— А может, — соглашается он, но в голосе нет уверенности.

Солнце начинает садиться, окрашивая пруд в золотистые тона. Красиво. Романтично. Жаль, что романтика в нашей жизни давно закончилась.

— А помнишь, как ты возил меня на эту дурацкую ярмарку? — говорю я вдруг. — В первый год нашего брака. Покупал мне сахарную вату, как маленькой.

— Помню, — кивает он. — Ты так смеялась на американских горках. А потом тебя стошнило от этой ваты.

— Зато ты всю ночь держал мне голову и приносил воду.

— Ещё бы не принести. Ты же была моя жена.

«Была». Прошедшее время. Вот и весь ответ.

— Руслан, — начинаю я осторожно, — а если бы мы попробовали начать сначала? Ну, теоретически.

— Теоретически? — переспрашивает он. — А что значит «начать сначала»?

— Ну... познакомиться заново. Без всего этого багажа обид, без привычек, без ролей, которые мы на себя натянули.

Он долго молчит, обдумывая мои слова.

— А как это возможно? — спрашивает он, наконец. — Мы же не можем стереть память.

— Можем попробовать не цепляться за прошлое. За старые обиды.

— Злата, — говорит он устало, — мы уже пробовали. Сколько раз мы мирились, обещали друг другу начать с чистого листа? А потом всё повторялось.

Он прав, чёрт бы его побрал. Мы действительно пробовали. И каждый раз скатывались в те же самые конфликты.

— Может, мы пробовали неправильно? — не сдаюсь я. — Может, надо было не просто мириться, а действительно меняться?

— А ты готова меняться? — смотрит он мне в глаза. — Честно?

Вопрос в точку. Готова ли я? Перестать устраивать истерики, когда он говорит что-то не так? Перестать подозревать его в каждом взгляде на другую женщину? Перестать требовать от него постоянного внимания и подтверждений любви?

— Не знаю, — отвечаю я честно. — А ты?

— Тоже не знаю. Но боюсь, что нет.

Вот и всё. Честный ответ. Никто из нас не готов меняться, а значит, ничего не получится.

— Тогда зачем мы здесь сидим? — спрашиваю я. — Зачем эти разговоры?

— Потому что мне больно, — говорит он тихо. — Больно терять тебя. Больно терять то, что у нас было.

— Но недостаточно больно, чтобы попытаться это сохранить.

— А тебе?

Я думаю. Мне больно? Да, конечно. Но готова ли я ради этого меняться, работать над собой, над нашими отношениями? Или мне проще найти кого-то нового, с кем не будет этого груза прошлого?

— Наверное, тоже недостаточно, — признаюсь я.

— Значит, мы действительно всё разрушили.

— Значит, да.

Мы сидим молча. Вокруг нас жизнь продолжается — дети смеются, собаки лают, птицы поют. А мы сидим посреди этой жизни и хороним свой брак.

— Знаешь, что самое страшное? — говорю я. — Мы даже не пытались по-настоящему. Всегда было что-то важнее — работа, деньги, быт. А на отношения времени не хватало.

— Да, — соглашается он. — Мы думали, что любовь — это что-то само собой разумеющееся. Что она будет всегда, что бы ни происходило.

— А оказалось, что любовь — это работа. Ежедневная, кропотливая работа.

— К которой мы оказались не готовы.

Печально это признавать, но это правда. Мы оба оказались слишком ленивыми, слишком эгоистичными, слишком уверенными в том, что всё само как-нибудь образуется.

— Руслан, — говорю я, — а если бы мы встретились сейчас? Вот не тогда тринадцать лет назад, а именно сейчас. Такие, какие мы есть. Ты бы обратил на меня внимание?

Он долго смотрит на меня, изучающе.

— Знаешь, — говорит он, наконец, — наверное, да. Ты стала интереснее. Сложнее. У тебя появился характер.

— Характер у меня и раньше был. Просто я его прятала, играя роль послушной жёнушки.

— А я стал жёстче, — продолжает он. — Циничнее. Может, это тебе не понравилось бы.

— Может, и не понравилось бы, — соглашаюсь я. — Мне нравились мягкие, добрые мужчины. А не бизнес-акулы.

— Вот видишь. Мы стали другими людьми. И эти другие люди друг другу не подходят.

— Получается, мы просто выросли из нашего брака, — говорю я. — Как дети вырастают из одежды.

— Получается, что так.

Странно, но это осознание приносит не боль, а какое-то облегчение. Мы не виноваты, что так получилось. Просто люди меняются, а отношения не всегда успевают измениться вместе с ними.

— А Савелий? — спрашиваю я. — Что будет с Савелием?

— Будем нормальными разведёнными родителями, — отвечает Руслан. — Никаких войн, никаких попыток настроить ребёнка против другого родителя. Просто два человека, которые любят своего сына и хотят для него лучшего.

— Думаешь, получится?

— Должно получиться. Ради Савелия.

Утки совсем близко подплыли к берегу и теперь внимательно смотрят на нас, явно ожидая угощения. Одна из них, самая наглая, даже вылезла на берег и переваливаясь шагает к нашей скамейке.

— Извини, подруга, — говорю я утке, — хлеба с собой не взяла.

— Я могу купить в киоске, — предлагает Руслан.

— Не надо. Их и так перекармливают.

Утка, поняв, что ничего не светит, обиженно крякает и шагает обратно к воде.

— Смешная, — усмехается Руслан.

— Как мы когда-то, — говорю я. — Помнишь, мы тоже так ходили за комплиментами друг к другу?

— Ходили, — кивает он. — А потом перестали их давать.

— И получать тоже.

Мы замолкаем. Солнце садится всё ниже, и воздух становится прохладнее. Скоро совсем стемнеет.

— Мне пора, — говорит Руслан. — Савелий ждёт.

— Да, и мне тоже надо ехать.

Но никто из нас не встаёт. Сидим и смотрим на пруд, на уток, на заходящее солнце. Словно пытаемся запомнить этот момент — последний момент, когда мы ещё муж и жена, а не просто два человека, которые когда-то любили друг друга.

— Злата, — говорит он тихо, — ты не жалеешь?

— О чём?

— О нас. О том, что мы не смогли.

Я думаю над его вопросом. Жалею ли я? Конечно, жалею. Жалею о потраченных годах, о разрушенных мечтах, о том, что наш сын будет расти в разводе. Но жалею ли я о том, что мы не пытаемся дальше собрать друг друга?

— Жалею, — говорю я честно. — Но не о том, что мы расстаёмся. А о том, что не смогли быть счастливыми вместе.

— Я тоже жалею, — кивает он. — Очень жалею.

Где-то вдалеке смеются дети, гавкают собаки, перекликаются голоса — мир живёт своей размеренной жизнью, равнодушный к нашим трагедиям и разбитым судьбам.

Впервые за долгое время между нами нет напряжения, нет желания уколоть друг друга, причинить боль. Есть только печальная близость двух людей, которые потеряли что-то очень важное и только сейчас осознали масштаб этой потери.

— Руслан, — говорю я, — что бы ни случилось дальше, с разделом имущества, с судами... Давай помнить этот разговор. Давай помнить, что мы не враги. Просто люди, которым не повезло.

— Договорились, — кивает он. — И спасибо за честность.

— И тебе спасибо.

Мы встаём со скамейки одновременно. Стоим друг против друга, не зная, как прощаться. Обняться? Пожать руку? Просто кивнуть?

В итоге просто стоим и смотрим друг на друга. Два человека, которые двенадцать лет были семьёй, а теперь становятся прошлым друг для друга.

Солнце окончательно садится за горизонт, окрашивая небо в розово-золотистые тона. Красиво и грустно одновременно. Как финал нашего брака.

Но почему мне так хочется протянуть руку и коснуться его щеки? Ведь мы только что признали, что всё кончено. Однако внутри — странное волнение, смешанное с болью. Почему я не могу отпустить его? Или... я всё ещё верю в нас?