Не трогай меня

Глава 27. Макс

От этой метафоры с картами по моей спине пробегает холодок. Меня начинает трясти, хотя обычно я довольно хладнокровен. Словно невидимая рука зажимает гортань — не могу выдавить ни звука, даже разжать челюсти не получается.

Яна молчит, очевидно, подбирая нужные слова, и эта пауза давит на меня неподъемным грузом. Я осознаю — она готова поделиться тем, что так долго держала в себе. И это пугает до дрожи. Ведь когда человек набирается решимости что-то сказать, редко это бывает чем-то радостным. Интуиция, как будто верный друг, невидимо обнимает за плечи, готовя меня к ужасу. Кортизол вырабатывается с огромной скоростью, адреналин взрывается в крови фейерверком, вызывая панику.

— Знаешь, так получилось, что я всегда была одна, — начинает она тихо, глядя куда-то в небо. — Совсем. А знаешь почему? Еще в детстве мои родители решили, что детство мне не нужно. Я с раннего возраста уже жила в графике кружков, репетиторов и четкого расписания. Но, знаешь, в чем прелесть одиночества? Оно никогда тебя не предаст, не оскорбит и не ударит.

Когда Яна вскользь смотрит на меня, я цепенею. Пальцы судорожно сжимают стеклянный стакан. В тягостном молчании я жду её слов, уже зная — они разобьют моё сердце. А та тоска в её взгляде словно приковывает меня к месту, не давая пошевелиться. На балконе тихо, но я как будто слышу, как со скрипом вскрывается ящик Пандоры.

— Я никому этого не рассказывала. Никогда.

Она говорит сейчас совершенно спокойным, словно отшлифованным голосом. Если бы я не знал её, решил, что она совершенно не испытывает никаких чувств. Но это не так. Ей больно… В моменты максимального стресса Яна будто пытается сжаться до микромолекулы.

Слезы в ее глазах мгновенно высыхают. О том, что она плакала, говорят лишь немного припухшие глаза и щеки, исполосованные сухими матовыми дорожками.

— Ровно шесть лет назад, в честь моего день рождения, у нас был семейный ужин. Это был обычный будний день, мы не стали собирать большую компанию и приглашать гостей. Хотя, кого я могла пригласить? Я ни с кем близко не общалась… Из присутствующих могли бы быть были только тётя Лена и мой брат Игорь.

— Маме захотелось, чтобы на праздничном столе был торт. Мне, если честно, было всё равно, я просто хотела, чтобы моя семья была рядом, не хотела, чтобы папа уезжал. Но мама настояла. Она закатила настоящий скандал. Мы жили в загородном посёлке, и за тортом нужно было ехать. Помню, как перед уходом папа поцеловал меня в макушку и, улыбнувшись, сказал: "Малышка, не скучай, скоро вернусь".

— В тот день была ужасная метель, погода бушевала с самого утра. Она будто намекала, что нужно подождать и остановится. Остановится всем: маме с её капризами, папе, с его желанием выполнить просьбу. Но, единственные, кто прислушались к погоде — это тормоза машины. Машину занесло… — Яна сглатывает и совсем тихо продолжает. — Перелом шеи. Мгновенная смерть.

Она замолкает. Воздух на балконе словно трескается и впивается острыми краями в кожу, оставляя порезы и ссадины.

— Нам позвонили спустя час. Папа ехал за десертом, который продаётся в единственном месте. Это был торт «Москва», его покупали на каждый мой день рождение — чувствую, как по спине покрывается липким потом. — Именно поэтому я ничего не сказала тебе об этой дате и так отреагировала на твой сюрприз. Я ненавижу этот день… И этот торт тоже.

Виски сдавливает, грудь сжимает, не могу протолкнуть воздух. Это какой-то пиздец! Я не хотел этого, я же не хотел! Не способен произнести ни слова, даже рукой пошевелить не в силах. Я как заморожен, сижу и пялюсь на Яну. Она делает глоток и даже не морщится от крепости алкоголя.

— После смерти папы, с мамой мы не разговаривали месяц. Мы горевали по-разному: она поджимала губы, как только сталкивалась со мной, а я ночами рыдала в подушку. Мама… Она никогда не любила меня. Я всегда была папиной дочкой. Я думаю, я даже ее раздражала. Напоминала ей о бывшем муже: папины глаза, улыбка отца. Всё так говорили, наше сходство невозможно было не заметить.

Яна говорит хоть тихо, но очень чётко. Будто бьёт молотком по своим воспоминаниям. Я молчу. Что можно сказать в этой ситуации?

— Мой график не изменился. Ночью слёзы, днём — учёба, кружки, репетиторы. Не смотря, на то что мой отец был довольно строгим в воспитании, я очень его любила. Деньги у нас были. Папа хорошо зарабатывал, оставил приличные сбережения. Дом, машина, счета в банке… Но, мама словно с ума сошла. Искала чего-то, металась. Спустя несколько месяцев, я заметила, что она часто с кем-то разговаривает по телефону, улыбается и куда-то уходит по ночам. Вся забота обо мне сводилась к тому, чтобы спросить сделаны ли уроки, ничего ли я не пропускаю и ела ли я. Всё.

Хочу прижать её к себе, но понимаю, что сейчас Яна этого не приемлет. Насколько нужно быть ущербной матерью, чтобы бросить своего ребёнка в такой момент?

— Оказывается, её разговоры по телефоны и улыбки были не на пустом месте. В один из дней на пороге дома появился Виктор. Знаешь, что меня сразу насторожило? — Яна чуть прищуривается. Она не только озвучивает мне свои воспоминания, она проживает их. — Его татуировки. Новые, яркие. Но они перекрывали старые. Тюремные.

Свожу брови. Я боюсь слышать продолжение.

— Плюс, я слышала, как Виктор разговаривает по телефону — этот жаргон не спутаешь ни с чем. Говорила маме, что он опасен и меня пугает, но она только отмахивалась: «не выдумывай, он хороший».

Яна на секунду прикрывает лицо руками и запускает пальцы в волосы, проводят ими по всей длине.

— Господи, как же я его боялась… Но нет, он меня не трогал. Никогда, — передёргивает плечами и еле заметно качает головой.

Спустя какое-то время, начались карточные вечера. Они были каждую пятницу. Прокуренная гостиная, бутылки из-под виски, громкий смех, пьяные разговоры, взгляды… Мама сбегала в это время то в театр, то на выставку. Куда угодно, лишь бы не быть дома. И никогда не брала меня с собой. Я же сидела в своей комнате, обхватив колени, и тряслась от каждого звука, доносившегося снизу. Бежать мне было некуда. Бабушек и дедушек у меня нет, друзей не появилось…

Её голос начинает дрожать, отдаваясь в каждой частичке меня. Я еще не сделал ни единого глотка, хотя от этого рассказа хочется опустошить всю бутылку.

— Особенно было страшно, когда приходил тот… — прочищает горло и продолжает. — Со шрамом, пересекавшим бровь. Он так на меня смотрел… Как хищник на жертву. Я старалась не попадаться на глаза всей компании, если нужно было выйти — проскальзывала тенью. Но, он стал приходить не только в день игры. И его взгляд… он прожигал насквозь.

Яна допивает виски залпом и наливает ещё. Бросает взгляд на мой бокал и ставит бутылку на место, увидев, что я не притронулся к выпивке. В этот момент меня раздирает боль. Моя девочка… Я никогда не видел её такой. Она сломлена, но продолжает держать спину ровно.

— А потом… — сжимает стакан до побелевших костяшек. — Наступил тот роковой вечер. Мама укатила на очередную премьеру в театр, я заперлась в комнате — всё как обычно. И тут Виктор зовёт меня спустится вниз.

Она начинает задыхаться, подаюсь вперёд, с желанием обнять, но она выставляет между нами руку. Выдыхает и на мгновение прикрывает глаза.

— Они уже были сильно пьяны. И тут Виктор, он… — её голос срывается и переходит на шёпот. — Он сильно проигрывал, и он… Он предложил ставку — меня. Будто я какая-то вещь.

Дёргаюсь, будто от удара. В моей душе уже полыхает настоящее пламя, выжигая всё внутри, оставляю после себя чёрную сажу. Каждый вздох даётся тяжелее, его пожирает пламя, наполняя все горькой копотью.

— А тот, со шрамом… он так обрадовался, — она поворачивает и смотрит мне в глаза. Там столько боли и… пустота. — Остальные, словно шакалы просто ждали.

— Знаешь, что такое «холодный пот»? Я тоже не знала. Это миллионы ледяных игл, пронзающие все твое существо! В ту ночь так и было.

Она отворачивается и закрывая глаза, продолжает:

— Он попросил показать ему меня. Я даже не понимала сначала ничего, что они хотят и для чего меня позвали. А потом, он посмотрел на меня, — Янку передёргивает. — и говорит: «раздевайся». Я застыла. Даже слова не могла сказать, в голове только вопросы — что значит «раздевайся»? Зачем? Что происходит? Мне кажется, что я даже что-то спросила вслух, потому что мне сказали, что мой папаша…

Она выплёвывает это слово с такой ненавистью и призрением. Я понимаю, что речь не о её настоящем отце, она говорит о Викторе.

— Он всё просадил: дом, машину. А я могу ему помочь, я могу всё исправить. А я стою, как вкопанная. «Давай, не ломайся» — бросил мне тот. Его глаза… в них арктический холод. Помню, я посмотрела на отчима, я реально ждала, что он одумается и сейчас скажет, что это какая-то тупая шутка. Но он сидел, уставившись в карты. Он даже не поднял глаза.

Каждое её слово — как удар по моему внутреннему миру, заставляющий задаться вопросом: каково ей было всё это держать в себе? Хранить в воспоминаниях… И эта мысль, как чёрная дыра, поглощает меня, оставляя лишь ощущение беспомощности и острого желания стереть эти воспоминания в голове Яны.

— Пока я стояла, не в силах сдвинуться с места, эти… начали меня обсуждать. Словно я кукла: «какая молоденькая», «свеженькая», «фигурка — огонь». Каждое слово било наотмашь. Я стояла, обхватив себя руками, а он схватил меня за волосы и начал раздирать на мне одежду. В ушах до сих пор стоит это треск ткани одежды. В тот момент мне казалось, что это трещит моя душа по швам.

Яна не замолкает не на секунду, но она не торопится, она настолько срослась с этими воспоминаниями, что продолжает монотонно говорить, спотыкаясь в некоторых местах. И не показывая никаких эмоций, будто рассказывает мне о том, как провела сегодняшний день.

— Он прикасался ко мне своими грязными руками, — выплёвывает и я сжимаюсь. — Трогал своими омерзительными руками по моему телу, от него разило алкоголем и сигаретами. Я вся пропахла им. Эти ладони… — её передёргивает. — Шершавые потные руки. Они были везде… Первое, что он сказал: «будешь послушной, моя девочка». Он раздевал меня с каким-то диким взглядом. Его одного хватило бы, чтобы ощутить себя голой. Но ему было мало раздеть меня мысленно… Он запускал руки в волосы, проводил языком по щеке… В итоге меня раздели до трусов. Виктор всё это время просто молчал. Я кричала, билась в его руках, просила, чтобы не трогали меня. Когда терпение шрама кончилось, он сказал, что, если я хотя бы пикну — он выбьет мне зубы, «так сосать даже удобнее будет».

Слышу хруст. Нет, нет, нет! Это всё кажется каким-то дурным сном. Я жду, когда кто-нибудь крикнет «проснись», но кровь на моих пальцах и боль в руке говорит о том, что всё это реально. Ладонь обжигает алкоголь, смешиваясь с кровью, осколки бокала выпадают их рук. Мне плевать. Мой мир сейчас замкнулся на моём Васильке. Таком хрупком и потоптанном… и мной в том числе.

Яна не останавливается в своём рассказе, будто боится, что не продолжит, если хоть на минуту остановится.

— А потом сказал, что, если я сделаю что-то не так, он поделится со своими друзьями. За всем этим представлением наблюдали эти нелюди. Никто не заступился. Все ждали, когда же я оступлюсь и им тоже перепадёт «лакомство». Я не помню ни их лиц, ни количество, всё смешалось в какое-то пятно… В тот момент для меня стало все безликим. Единственное моё желание в тот момент — содрать с себя живьём кожу. Я до сих пор не могу смыть с себя это гадкое чувство… Оно въелось под кожу.

Мне кажется я не пошевелился ни разу за это время. Чувствую, что у меня затекло всё тело, но мне плевать. В этот момент мир кажется слишком громким и слишком тихим одновременно — слишком ярким в своих ужасающих деталях и слишком мрачным, чтобы в нём оставалось место для надежды. Как она это выдержала?

— Тогда я поняла, что совершенно одна. Некому меня защитить. Никому нет дела. Они хотели, чтобы я стала… — она начинает задыхаться, но быстро берет себя в руки. — Шлюхой. Почему? Просто потому что могли.

Мне кажется моё сердце чередует быстрые удары с полной остановкой. Выжидающе жду продолжения. Яна бросает на меня взгляд, будто хочет убедиться, что я слушаю. А я впитываю каждую фразу, слово, букву. Стараюсь не пропустить ничего.

Я никогда не мерил сантиметром глубину своей души, но сейчас каждый её миллиметр кровоточит. Если мне так больно, насколько больно ей?

— Я не помню, как вырвалась. Они не успели мной «полакомится», — она усмехается сквозь боль, — помню только, что мне это удалось, когда кому-то позвонили. Произошла заминка, давшая мне шанс. Я схватила первое, что попалось мне под руку — мамину шубу. Бежала по улицам, как сумасшедшая, задыхалась от рыданий и чувства отвращения. Снег валил, попадал в глаза, но я не останавливалась ни на секунду, бежала пока могла. Вечер поздний, все спали и я даже не сообразила позвать на помощь или разбудить соседей.

Она продолжает, а у меня ощущение что я под камнепадом: на меня сыпятся подробности, к которым я не готов.

— Я увидела полицейскую машину. Это же моё спасение! Подбежала, начала вываливать всё, захлёбываясь словами. Я даже не помню, что я говорила. Они…

Яна делает глоток и продолжает:

— Они смеялись мне в лицо и на перебой кидали предположения: «кто-то папика не удовлетворил?» или «че, плохо старалась?». Они так ржали… Я пыталась объяснить, но они затолкали меня в машину и повезли в отделение. Там было ещё хуже…

Яна переходит на шёпот, а для меня он громче самого оглушительного вопля.

— «Малолетняя блядь», «можем устроить субботник», я сидела и куталась в свою шубу, потому что меня трясло. Зубы стучали так, что мне казалось, они раскрошатся… Один подошёл и схватив за ворот, попытался стянуть шубу, заявив, что верхнюю одежду у них нужно снимать. Я была в какой-то прострации… Их не интересовало, что со мной случилось, их интересовало, как я выгляжу без одежды, а я ведь… — Яна делает глоток. — Я ведь не одела на себя ничего кроме этой злосчастной шубы. Я не помню, что было дальше, через какое-то время разрешили позвонить. Это был старший группы, его не было с ними, когда меня привезли. Первому, кому я позвонила была мама. Но, она сбросила вызов.

Яна снова усмехается. Блядь, это какой-то лютый пиздец. От этого рассказа я слышу тихий скрежет своей кровеносной системы. Сердце бьёт по голове огромным молотом боли. У меня разъедает глаза от выступающей соли. Я не хочу верить, что с ней этой могло произойти.

— Этот же мужчина разрешил мне сделать второй звонок. И я позвонила брату. Я даже не поняла, что на тот момент я потеряла голос. Как разобрал мой шепот брат … Игорь приехал с тётей Леной, как они меня забирали и выводили из отделения — я не помню. Очнулась уже в больнице. На следующий день приехала мама. Я так её ждала… Надеялась, что она защитит меня, а она сказала: «Это ты во всём виновата! Из-за тебя у Виктора инсульт». Как оказалось, страшнее всего — предательство самого близкого человека. Она притащила какие-то бумаги, я подписала не глядя. Мне было всё равно. Как оказалось, это отказ от имущества.

Что я там говорил про ущербность её матери? Можно забыть. Теперь я даже не знаю, как описать это словами. Я никогда не мог представить, что так можно поступить, особенно со своим ребенком.

Мне хочется воткнуть в память Яны нож, и вырезать эти воспоминания, как злокачественную опухоль. Чтобы она смогла навсегда это забыть.

— Как выяснилось позже, со дня моего рождения отец откладывал деньги на счёт, который открыл на моё имя. От него нельзя было отказаться по тем документам и мать о нем ничего не знала. Именно с этих денег куплена эта квартира и мотоцикл. Плюс подработка у брата. Клуб «Догма», помнишь? Он принадлежит ему. Я помогаю с закупками, организацией мероприятий, дизайном. Машину подарил мне тоже брат.

Стоит ли говорить каким мудаком я себя ощущаю в данную минуту? Думаю, это и так понятно. Мне стыдно смотреть на неё, и я перевожу взгляд на небо. За окном умирает день, а мне кажется я умираю вместе с ним.

— Мать с отчимом уехали в какую-то деревню. Я больше с ней никогда не разговаривала. Меня забрали к себе тётя с Игорем. Я замкнулась в себе, кое-как доучилась до конца одиннадцатого класса. Они возвращали меня к жизни, если бы не они… После школы я поступила на заочку. Я не хотела никого видеть, ни с кем общаться. Я ходила к психологу, по его совету я перешла на очное, — она снова растягивает губы в жёсткой усмешке. Мне не нравится, к чему всё это ведёт. — Как бы не старались родные и психолог, я больше так и не смогла доверять людям. Потому что самое страшное не холод снега под босыми ногами, не насмешки полицейских. Даже не предательство матери. Самое страшное — понимание, что для некоторых людей ты просто вещь. Товар. Ставка. Они могут обсуждать тебя, оценивать, выставлять за тебя цену — и не видеть в этом ничего страшного. Теперь каждый мужской взгляд мне кажется оценивающим. Каждый громкий голос заставляет вздрагивать. По ночам снится один и тот же кошмар, что я в тёмном помещении с запертой дверью и нахожу замок. Когда я открываю эту дверь я вижу лицо со шрамом…

Она замолкает на мгновение. Рассматриваю её лицо и проигрываю как на повторе всё, что она сказала. Почему? Почему Яна? Судьба била её, не жалея. Я старался ей помочь, защитить от всего мира, но почему же я не смог её уберечь от самого себя? Яна вскидывает взгляд и заглядывает мне в глаза:

— Знаешь… Когда замёрзают руки можно надеть варежки, замерзает шея — просто поправить ворот, но нет одежды для души, когда каждая клеточка покрыта льдом. От моего сердца осталась одна сажа, Макс. Но, потом появился ты, — она слабо улыбается, тоже рассматривая моё лицо. — Ты единственный, кого я подпустила настолько близко. Я знаю, что нужно было рассказать, это многое бы объяснило. Но думаю, ты согласишься, что желания таким делиться — не возникает. К тому же, одна из причин по которой я не хотела говорить — стыд. Делали они, а стыдно мне, потому что я чувствую себя запачканной, измаранной, извалявшейся в грязи. А ещё одна причина — жалость. Та жалость, которую я боюсь увидеть в твоих глазах. Я не знаю, почему ты решил, что я играю в игры с тобой…

— Яна..

— Это уже не важно, — она мгновенно перебивает меня. — Ярлыки легко навешаются, но мы не товары, ножницами их не срезать. Не придумали еще таких хирургических ниток, чтобы зашивать раны в душе.

Она замолкает на секунду, а у меня не находится сейчас слов, которые я мог бы ей сказать. Я оглушен этой историей.

Яна, словно мотылёк, который летел к свету. А сейчас, она снова с опалёнными крыльями, только спичку с огнём поднёс я.

— Когда ты был в командировке, я снова встретила его… Честно, я надеялась никогда больше его не увидеть. Этот голос… Руки… Тату… — ровным тоном продолжает Яна.

Зажмуривается и лёгонько трясёт головой, будто отгоняя наваждение.

— Хорошо рядом был Игорь. Он сказал, что больше я его никогда не увижу. Я не знаю, что он с ним сделал и сделал ли вообще. Но, надеюсь, это наша последняя встреча. Тебе я не сказала потому что… Я снова почувствовала себя той уязвимой, беззащитной и никому ненужной девочкой. Я так боялась… — она шепчет еле слышно, но я распознаю каждый звук.

Уже хочу начать что-то говорить, надеясь на что слова найдутся, но она резко оборачивается ко мне:

— Сегодня же мой день рождения, — произносит она с невесёлой ухмылкой, — исполнишь моё желание?

В этот момент внутри меня что-то обрывается. Чувствую, как липкие щупальца тревоги начинают заполнять всё внутри меня. Гоню прочь эти ощущения и стараясь слабо улыбнуться, отвечаю:

— Любое, Яна, — пытаюсь её обнять, но она уворачивается.

— Уходи, Макс, — она отстраняется и поднимает на меня взгляд, наполненный болью, но вместе с тем уверенностью в своих словах. — Уходи и никогда не возвращайся.

Всё вокруг будто сужается до точки. Я понимаю, что теряю её, а в голове формируется чёткое понимание, что это необратимо.

— Ян, — мой голос переходит в какой-то каркающий шёпот, прикасаюсь к её ледяным пальцам, но она аккуратно высвобождается из моего захвата. — Василек…

Её просьба застывает между нами ледяной стеной. Я вижу, как Яна отворачивается, словно вычёркивая меня из своей реальности. Наш разговор для неё закончен — последние слова брошены, как камни в омут.

Я наблюдаю за собой будто со стороны: вот я встаю, механически переставляя ноги, с мучительной ясностью понимая — любые слова сейчас бесполезны. Она захлопнула все двери, опустила все шторы. Мой голос теперь для неё — лишь пустой звук. Щелчок замка входной двери звучит как выстрел. Занавес. Конец истории.