Недоброе утро Терентия

Глава 7. Проклятые километры.

Дорога слишком узкая. И разбитая уж очень сильно пошла. Отмахали мы всего-ничего, километров пять. Оно сначала вроде и ничего было. Дорога нормальная, широкая, да ям не особо много. Будто тут ее когда-никогда и ремонтировали! Ехали потихоньку. Ну, ямы... Такие, не сильно глубокие. Какие проезжал и не обращал внимание. Какие объезжал. Нормально вроде. Думал, так часик и в Павловку приедем. Приехали... Тьфу! Тут же — просто хана! Узко стало. Канавы, рытвины, ямы. Нет, не ямы — ямищща! Кажется, в аккурат весь Урал туда и влезет! И чем так можно было разворотить-то?! Люди еще с краев объезды кое-где понакатывали. Туда съезжал. Иногда останавливался. Задумчиво башку чесал. Думал, как тут ехать-то дальше?! Пару раз назад сдавал. Разворачивался. Просто по кустам ехал, да ельник мелкий ломал. Дык, нормально-то ехать — никак! Ну невозможные канавы! Теперь понимаю, почему скорая так долго к нам едет... Доберись тут попробуй! Так, то скорая помощь, ей — край, как надо, жизнь человека спасать! А если вот такая, как «Газель» та, что на стоянке под гостиницей была? Да в магазин, чтобы товары новые привести? Отож... Потому и возят тракторами с прицепом товары к нам. И только то, что хранится долго, да не хрупкое! И цены задирают! Попробуй припери это все, да по таким канавам... Эх!

Все. Перегрев пошел! На приборе стрелочка вверх поползла. Остановил машину. Заглушил. Остудить надо малехо, да самому облегчиться. А-то от такой езды, уже и глаза желтые! Ну, отошел в сторону... Стал, стою. Вечер уже полный. Солнышко совсем за буграми скрылося. Ветерок поднялся. Приятный такой. Запахи доносит. Сейчас полынь, да трава свежая попахивает. Ну вот как бывает. Вот разнотравие как пахнет! Вот и не определишь, чем именно, но сразу понимаешь — так трава пахнет! Вот как в сенник заходишь, а там не свежескошенная трава, а пару-тройку дней полежит. Но не сено еще. Не высохло до конца. Вот так пахнет! Нравится мне. Я, когда у дядьки Вия жил, так в сеннике спать любил. Сена полный сенник, в него залезешь, сеном себя укроешь, пахнет так! Спится так крепко — не добудишься! Вот такое дело. Ну, стою, думаю... Стоп! А чего это я делаю? Я же могу это дело и в радиатор сделать! Некультурно оно конечно, дык — воды то нет! А я, как бы с водой! И сам облегчуся и машину остужу. Во как я придумал! Полез под капот моститься. Воронку бы, да нету воронки никакой. Надо так попадать. Я же большой, а горлышко радиатора — не шибко то широкое! Ну, как-то настроился... Гляжу, волчок так смотрит на меня. Удивление в нем такое! Будто диво-дивное увидал! Ну, дык... — Ты уж извини меня серый брат, я ж не от шалости! Для дела — делаю! — Фыркнул волк, да за машину пошел. Ну и славно! Мне так дажить спокойнее. Сосредоточиться смогу. Да расслабиться. Вот, пошло дело!

Стыдно. Стыдно, да делать нечего. Воды тама совсем мало! Боюсь мотор перегреем, да запорим. Оно, хоть и добавил «своего», дык, все равно воду искать надо! Хоть бы с пол ведра... Темнеет уже. Приборную панель почти и не видать. Оно же разбитое тут все! Гадины эти, что в кабину ломились, покоцали. Подсветка пропала, горелым от туда пованивает. Да все равно едет машина. Ох славный этот Урал! Все ему нипочем! Битый, дратый, — да прет! Спасибо Ивану за подарок этот нежданный. Знаю, живы благодаря только Уралу этому! Еду и хвалю машину. Да Ивана поминаю добрыми словами. Вот так! Только потихоньку еду, стараюсь не газовать. Чтобы не перегреть! А у самого глаза по сторонам шарют. Мож лужа, мож канава с водой какая будет? Ну бывает так, что вроде бы и засуха, а в лесочке, да посадочке какой — вечная лужа такая стоит. Немного же надо-то! Дык, и лесок есть. По сторонам тянется! Реденький такой, еловый. Невысокие елочки, да стройные, ладные! И канавы, да хоть завались этих канав! А луж — нету! Зараза...

Еще пару километров проехали. Совсем темно стало. Ночь уже на землю опустилася. Вокруг — ни огонечка! Темень, будто саван глаза накрыл. Ничо не видать, хоть глаза выколи! Вроде и еду, ползу потихоньку, дык, а куда еду? Куда оно, дорога ведет? Нихера. Фары-то побитые и не работают! Затрясло машину, остановился. Вылез из машины. Дык, чуть не упал. Рядом канава, да глубокая. Ногами туда заскочил. Не видно-же нихера! Ну и прыгнул. Да с водой она! Плеснула водица в стороны, а я сразу из нее вылез. Радости! Набирать сразу хотел кинуться, да тормознул. Думаю, надо подождать, пока грязь осядет, только тогда набирать! А чем набирать? Нету ничо... Ни ведра, ни канистры, дык, — каска? Так, и та — разбитая! Ладошками? А хоть бы и так! Ладошки-то у меня здоровые. Чай и начерпаю! Ну, я подождал еще, пока осядется. Да капот открымши — черпать! Черпал и черпал, черпал и лил. Долго черпал! Да начерпал пока, гляжу — ночь уже! Сова над головой кружит. Здоровенная такая. Бесшумно кружит, лишь росчерки в небе видать. Силуэт ее черный. Ну то пусть. Природа, она и есть — жизнь вокруг! Ветер вот только поднялся. Противный такой. Порывами! Прям зябко стало. Не — думаю, хорош! До утра ждать надо. Закрыл капот, да в машину. А там волчок уже на сидении разлегся. Спит. Подвинул его, да сам хотел умоститься. Да никак. Здоровый я сильно, чтобы с волком вместе на сидениях лежать. Оставил эту затею. Сел, сижу. Об руль руками оперся, да на руки голову положил. Ну, вроде так. Умостился. А ветер... Прямо рвет, машину покачивает! Холодно стало. Стекол-то нету. Все нам задувает! А я сижу. Волк тожить лежит, да сам ко мне прижался. Холодно! Обнял его, чтобы согреть. Ничо думаю, потерпим! Хоть до рассвета так и докоротаем.

Тихо стало вокруг. И ветер стих. Казалось, внутри темноты сидим. Вот руку вытяни и нету ее. Ничо не видно! Небо тучами затянуло. Плотно-плотно! Черные, клубятся волны, и ни одной звездочки не видать! Скорее всего дождь будет. Не сейчас, а к утру — точно! Задремал я. Крепко так задремал. Сон мне приснился, будто дома я. Сидим дома. В хате матушкиной. А вокруг — светло! Светло так, словно солнышко утреннее за окнами светит. А с кем сидим? Люди вокруг меня. Присмотрелся, и жена моя тут, и дядька Вий тут, и еще люди в хате собралися. Кажется сосед дажить тут! Тьфу на него, помянешь, дык — икнется. Козел этот окаянный... Только не икается мне. Еще почему-то санитары, те, что пеленать меня приезжали, и они тут! А чо они тут? Может снова по мою душу?! Да вроде — нет! Сидят кругом. Просто сидят, да молчат. Все молчат! Тоже путь проделавши с райцентра, оно хоть и не с города, дык с деревни соседней Морши. Ага! Райцентром тогда эту деревню обозначили. А чо оно ей дает такое определение — дык, кто ж его знает... Там же отделение скорой помощи было! Вспомнил — вот! Там дом был такой, который на четыре хозяина. Строили раньше такие, еще до войны последней! Только хозяев тех, нету давно! А где — никто не знает. Вот там скорую-то и организовали! Фельдшер дежурил, да санитары с ним. Там они и жили кажись. Пока машина у них на ходу была. Чинили ее, латали... Дык, всему приходит конец! Вот и она развалилась в конец. Тогда скорую ту и убрали. Не стало у нас скорой помощи! И с ней «райцентру» того тожить не стало. Оно, видать, из-за скорой помощи «райцентром» ее делали! Да не сделали. Тогда все так было! Вроде начинали, налаживали, все чин-по чину, дык, а как ремонтировать время пришло — забросили. Вот и скорую забросили. Ничо никому в деревнях не надо стало! В городе, там вот еще чего-то, да и делалось. А у нас... Никому мы тут не нужны! Фельдшер, да санитары — в город перебрались. В центральную больницу! Тогда из города скорая стала ездить. Только теперь снова платная. Ну, по закону-то она бесплатно, дык... все равно — за деньги. За взятку. Как и раньше, когда мальцом я был. И по сей день так ездит. Точнее ездила! Теперь-то нету, наверное, и в городе скорой. Нихера там уже нету! Все эта медуза разваляла...

А тут, — сидим мы в хате. Все вместе! Еще кажется, волчок с нами тут. А чо, они тут все собрались? Дык, хочу спросить, да не могу! Вроде и рот раскрываю, а голоса нет. Даже не шиплю. И не дышу, кажись. Еще лиц их, я различить не могу! Вот смотрю на каждого, — а лиц нет! Главное, знаю точно, кто есть — кто! Только подумал, что различить не могу, враз все меняться начало. Потемнело все! Такое, прямо мрак из окон полился. Черный, клубами, лучи с него черные идут. Только в хате —все равно светло. Вот диво какое! А у людей лица меняться стали. То были размытые, неясные, а сейчас яркие такие стали, четкие! Только не человеческие лица у них сделались. Гадин тех, что в городе морды сделались! Но не у всех. У жонки моей Любушки-любимушки — ага, у соседа, да у санитаров. А у Вия — нет! И у волчка свое — волчачее! И вроде только, что говорили они чего-то — шепталися, а сейчас шипеть начали. Да все громче и громче! Уже слышу, и рев звериный от них!

Померкло все вокруг, враз померкло. Не стало, ни стен, ни окон в стенах тех, потолок растворился. Полы потекли, будто в грязи, жиже какой-то стою. Мутной, вязкой. Холодно стало. И жарко сразу... Непонятно в общем! Только мрак кругом. Дажить глаза протер, дык не меняется ничего! Смотрю, а людей-то уже и нет! Гадины одни вокруг. Кто, есть — кто?.. И где жонка моя, где санитары... Ничо не понятно. Только вроде дядька Вий, да волчок не поменялися. Такие-же, как есть. Не вижу их. Вот тут они, знаю, дык — не вижу. Будто за краем глаз! Кручу головой, а поймать не могу... Вот покажутся чуть, раз и убежали в сторону! Вот такие дела... Тут гадины эти на меня набросились! Разом все! Ревут, когтями скребут о шкуру мою. Зубами щелкают, словно мотор клапанами стучит! Спугался я. Ох... А когда мне страшно, я злой становлюсь! И быстрый к тому-же. Прямо ветер! Руки тяжелеют, кулаки сами сжимаются! Размахнулся я, кулаками вмазал по рожам ихним! Зубы их в щепки полетели. И еще раза два маханул! Полетели они, как воробьи в разные стороны. Ух я вас! Рыло чье-то под кулак подвернулося. Вмазал со всей дури! Оно как арбуз разлетелося в брызги! Кто-то под ноги мне шлепнулся. Я топтать его! Кажется, расплющил. Вроде так... Только вставать они начали. Поднимаются, замедленно так, из жижи этой черной, как в масле двигаются! Рожи их расплющенные, снова в кучу собираются, да еще больше становятся. И зубов больше в них вырастает! И снова на меня бросаются. Я опять махать! И опять, и опять...

Выдыхаться начал. Нет конца и края этому безобразию! Снова и снова поднимаются. Теперь дажить двоиться начали. Упал один, а встало уже два! Твою маму... Бежать думаю! Не справлюсь я с ними! Отмахался от очередной атаки, огляделся, вижу: за стеной двери такие. Будто ворота огромные! И волчок уже там, и дядька Вий там! Руками не машут, зовут! А я не пойму че-то... Вроде и стен-то нету в хате этой, а стена там как-бы и есть! И дверь та есть. Такие дела! И отчетливо я это вижу. Ясно так! И свет тама яркий вроде светит! И волчок и Вий — ясные, светлые! А эти гадины — черные. Силуэты одни. Да злющие стали, много их стало! Орут-ревут! В кучу собрались, к атаке на меня готовятся! Я — чо? Думать тут нехер! Ходу! Через стену, проломил ее, да к дверям! Словно ветер вылетел! Да захлопнули мы те двери и на засов закрыли. Вместе, разом! Я еще спиной двери прижал, держу! Бьют твари в двери. Сильно бьют! Чую, еще немного и проломят они их! Бум-бум-бум... Толкают меня в спину. Или в ногу? А как в ногу-то можно толкать, когда я спиной держу? Смотрю волк в ногу меня толкает! Сильно так. Бьет прямо! Укусил меня за ногу...

Проснулся я. Волк меня кусает за ногу. И мимо меня смотрит. На окно в машине! И вроде напуганный такой! Че там? Оглянулся. Итить твою мать... Морда в окне. Длинная такая, вытянутая. Да на все окно она. Здоровенная! А на макушке — рога плоские. Лось! Лосяра к нам пожаловал. Тьфу, зараза, спугал! Я уже кулаки сжал. За малым его не двинул в морду-то! Вовремя глаза разлупал. Не случилось животное ударить по чем зря. А он стоит и смотрит. — Че, тебе надо? — говорю. — Не спится тебе, что ли... — а сам думаю, ну зверь же он. Дык, не ответит-же! Полез я в сумку и сухарь достал. Протянул ему в ладони. Понюхал лось, да взял. Бережно так взял, осторожненько. Взял и жевать! Я ему еще дал. Он и тот съел. И еще просит. Морду тянет. Полез я в сумку, пошарил, да пусто там уже... Нету сухарей. Сала только немножко осталося. Ну, не буду же я лосю сало давать?! — Извиняй, — говорю. — Нету больше... — Постоял еще лось, фыркнул, да и пошел восвояси. В ельник пошел. Тихо так... И растворился среди елок. А я в след ему еще долго смотрел. Да думал. Это хорошо, что волчок меня разбудил! Смотрю, а он вроде, как и виновато на меня смотрит. Вроде и разбудить надо было, да тревога-то такая, не страшная! Погладил его по голове. Не сержусь на него! Вдруг бы гадость какая приперлася? Хотя-бы следом за лосем тем. Может же быть такое? Да запросто! То-то... Молодец волк!

Достал сало. Пополам разделил. Ему дал. И сам жую. Про сон думаю. Дядька Вий вспомнился. Переживаю так за него! Че он там, как он там... Да Иван че-то вспомнился. Жалко его... Эх. Жена моя. Любушка-любимушка... Только чего-то про нее не переживаю. Ну, так... Вроде и есть беспокойство, только вот не так, как про Вия. Или про Ивана! И вот как, так — бывает?! Вот знаком с человеком меньше дня, а знаешь вроде как все про него. И жалко его очень! А бывает, что всю жизнь живешь с человеком, да ничо про него не знаешь хорошего такого. Ну чтобы вспомнилось, да всплакнулось! Вот жена моя... Любушка-то! Вот живем с ней уже сколько. И вроде вместе, и общаемся, и быт ведем, а навроде — чужие друг другу... Лаемся постоянно, да по чем зря. Все ей не так! Говорил уже ей: «Не такой — уходи!» Не раз говорил... Дык, не уходит! Вечером поскублися, поскандалили, злой я, а на утро она — будто и не было ничего! А я голову ломаю, чего оно так... Поговорить с ней хочу, а она только молчит. Будто и нету меня рядом... Или снова меня виноватым делает! Будто кругом только я и виноват! Водку тогда пью. И с каждым разом все больше и больше. Худо мне уже от нее, окаянной. От водки этой... Такие дела.

А на улице — светлее стало! Вышел из машины. Так, размяться немного, да по делам, по маленьким! Оно сидя-то спать, да на руле — такое себе удовольствие... А хорошо вокруг! Видно. Небо чистое стало. Луна огромная светит. Белым-белым! Сама ясная такая, дажить на ней чего-то видать. Пятнышки всякие, бугорки вроде-бы, да ямки. А может то мне кажется. Только видно. И красиво! И дымка такая вокруг нее. Вроде белая, дык еще с голубинкою, да зеленцой обрамлено. Переливается чутка. Мерцает. Большая луна! Руку протянул, — кажется дотянуться можно! А звезд не видать почему-то. Такое, кое где мелко, едва блестит. Словно бисером покидано. Одна только звезда хорошо видна. На востоке. Дядька Вий говорил — Венера то! И дажить не звезда то, а планета. Вокруг Сонышка крутится она, как и Земля наша. В небесах-то! Далеко, только все равно видать ее. Она как раз, в аккурат, перед утром вылазит на небо. Вот так! Ну, планета-то, или нет, того я не знаю. Самому бы глянуть! Да и Земля если вокруг Солнца крутится, как это понять? Вот вижу же, мы на месте, а Солнышко — по небу бежит! Значит оно вокруг ходит! А дядька Вий, говорит — нет! Дажить ругалися с ним пару раз за это. Он мне, писаное в книгах показывает, а я ему — что глазами вижу!

Много мы, о чем с дядькой спорили. Это уже когда я подрос, да знать все хотел! Про Солнце да Луну. Про Венеру эту. А дядька рад стараться — учить! Про все, что знал, да книги имел — про то и учил меня. Еще вот он мне говорил, что Земля — круглая. Шариком она, таким. Даже рисунки в книжке показывал! Только она большая настолько, что мы и не замечаем округления того. А на другой стороне шара этого, — тожить люди живут. Или жили, до войны той, до последней... Дык, непонятно мне совсем, его тогда! Это как-же они тама живут? Они чего, вверх ногами там ходют?! И небо выходит тама внизу у них, а земля — вверху! И как не улетают они в небо то? Не падают точнее. А яму как копать, вверх?.. Иль «до ветру» ходить... Дык, оно же вверх все полетит. Да в морду тебе может! Тьфу... Скажет тоже дядька. Чудное! Может то — по пьяни он так... Бывает, что когда перепьешь водяры окаянной, дык всякое в голову лезет... Да не пил он так, чтобы молоть всякое! И книжка эта... Точно я ее помню! «Астрономия» 10 класс. 1983 год. СССР. И все тама про то написано. И про звезды, и про планеты. Вот так! Может она, по пьяни писаная «Астрономия» эта?.. Дык, кто-ж теперь знает... Да навряд ли! Это кто-же такой дурной, чтобы пьяным книжки писать-то?! Некультурно это! Совсем некультурно! Для людей же пишется! А оно своим пьяным рылом, да херни может тама нагородить... Нет, не верю я чтобы пьяным кто книги писал! Не верю и все! Вот так.

Так, что вроде, как и наука есть, про все дела энти, дык, непонятно, да странно все! Оно видать, как и в Библии. У маманьки была. Хранила ее бережно! В красивую полотенечку завернутую держала, да в сундуке своем. Чтоб под замком, да с глаз чужих подальше! Ценное для нее то было! Только мне читать и давала. Про Бога там написано. Много всякого написано. Про то, как жил. Да как страдал, да жизнь свою отдал за нас. Чтоб мы счастливее были! Интересно читать мне было! Тоже много непонятного, да не особо верилось мне в некоторые вещи. Дык, маму спрашивал тогда. А она мне говорила — верить надо! Чтобы понимать. Верить и все! Тогда все ладно там становится и хорошо! Тогда понимал. Так оно и в науках тех видать — тоже! Как не веришь, — ничо не понятно, а как вроде принимаешь, что так оно все, дык — враз и нормально становится!

Ну, то ладно! Науки эти... Все они хороши, когда в тепле сидишь. Когда у тебя еды полно, да дрова есть печь топить. Воды вдоволь, да денежка за душой имеется. И не надо тебе от зари и до зари пахать, да вкалывать, да по хозяйству канителиться. Да думать, что завтра кушать ты будешь! Тогда за великое оно хорошо думается! Хочется дажить стихи читать всякие. Про природу, да про любовь! Про природу, оно даже лучше! Есенина вот. Тожить стихи писал. Да красиво так! У маманьки была книжеца. Сберег я ее. Как и Библию ту — маманькину! А как читать-то научился, так и читал! Тама еще про «черемуху» было, да про «лебедушку». Читаешь, дык в душе песня прямо слышется! И доброе все вспоминать хочется. А злое — из сердца вон гнать! Лебедушку-ту, правда жалко очень мне! Оно конечно плохо, когда детки без мамы осталися. Как я вот... Только жизнь — она такая! Ничо не поделаешь... И природа — такая! Кушать всем хочется. И коршуну тому — тожить хочется! Не виноват же он, что таким народился. Одни травку клюют, а другим мясо подавай! Такие дела. А про любовь — не сильно оно доброе. Написано так здорово, ладно все у людей! Только брехня то все, мне кажется. Не видал я чтобы любилось так. Чтоб любимые — дороже жизни были! Не было у меня такого никогда. И не слыхал я такого... И не видал. Может у кого так и есть — любовь такая, как пишут. Дык, кто знает... Обычно вот так, как у меня с женой. Вроде и вместе, дык — врознь! Даром, что за одним столом кушаем, да в одной постели спим... Эх.

Гляжу, — достаточно видно стало. Дорогу видать, да канавы глубокие. Черными пятнами они видятся. Ехать то можно! Воду в радиаторе проверил: нормально еще. Сколько-то, да проедем. До Павловки, точно должно хватить! А там, обязательно воду найдем, да пожрать чего тоже должно сыскаться. Припасов у нас с волчком уже и нету! А в Павловке, чай люди добрые остались, да подкинут чего. Хоть хлеба. Мы-ж не гордые. И хлебушку рады! Сел в машину, завел мотор. Сразу запустилося. Хорошая машина! Выжал сцепление, включил передачу, да газку! Пошла родимая. Плавненько, да мягенько. Уже и не хрустит ничо сзади. Оно видать с кузовом что-то хрустело. Теперь нету его. Поломали гадины... Так, платформа одна и осталась! Ну ничего, Махал-Махалычу отдам машину. Он все сделает! Золотые руки у человека. А за работу его, я вот чего придумал: Я меду ему принесу! Пойду в тот лес и еще улей найду. Палкой его собью, да пчел попрогоняю, и принесу Махал-Махалычу. Меду-то свеженького! Рад, думаю он будет!

Едем дальше. Волчок рядом сидит. Вперед глядит, да по сторонам поглядывает, ухи крутит. Бдит. Молодец! Хороший он зверь. Умный, да красивый. Большой, сильный, да драться умеет. Здорово он гадин тех разбрасывал на площади, где Иван дрался. Ух как здорово! — Молодец! — погладил я его, да по холке потрепал. А он на меня глянул, лизнул языком своим шершавым руку мою, дык дальше вперед глядеть! Вот такой он. Хороший! Даже не зверь он, а — товарищ мой. Друг считай самый настоящий!

Светать начало. Уже и дальше все видать стало. И дорогу лучше видать и ельник. Уже и отдельные елочки видно. Не как сплошное — черное! Температуру на стрелочке поглядываю, да руля кручу. Здоровые канавы объезжаю, маленькие — потихонечку проползаю. Все пока ладится! Бензин вот только не проверил... Ну ничо, его все равно взять не от куда пока. Может в Павловке чо и найдется. Есть же тама у людей техника!

Стоп машина... Указатель на дороге — «ПАВЛОВКА - 1км.» Белый такой. И буквы на нем черные. Большие. Хорошо его видно в предрассветных сумерках. Доехали считай! Быстро мы что-то. Видать с машиной совсем освоился. Водить научился по канавам этим. Дальше дорога в лес уходит. Густо так вдоль дороги деревья стоят. Но больше лиственница. Кончились елочки. Ага! Ну, полез потихоньку. Ползет Урал, ветки по кабине шлепают, шуршат. Об стойки трутся, да листьями осыпаются. Прямо в кабину летят! Пахнет так, листвой-то! Да дорога узкая... Все боялся, что если канава впереди, дык не объехать ее будет! Но нет, не было канав. Ровненько. Будто прошлись чем-то. Бульдозером что ли?.. Кто знает... Но ехать хорошо! Вдруг, волчок уши навострил. Заскулил и ходу! Прямо через лобовое выскочил! По капоту прыгнул, да мигом в кустах и скрылся. Я сразу сообразил, что беда там! Научился уже определять по волку, чего он хочет! Остановил машину, дык глушить не стал, только на ручной тормоз поставил и следом за волком бегом!

Кувалдометр свой прихватил. Ага! Вот уж выручалочка! Так рад, что сыскалась! Простое, крепкое — да привычное орудие. То, что надо! Прихватил, да бегом и помелся. Через кусты, за волчком следом. Сам бегу, а у меня мысли всякие, нехорошие: Вдруг гадины те, и сюда уже успели добраться? Может же быть — в городе всех людей уже извели, да сюда рыпнулись? Вот может-же быть такое? Конечно может! Далековасто оно конечно, дык... Шустрые то они очень. Да много их! Думаю, и от этого зябко как-то на душе становится. Гаденько так, противно! Тьфу... Через пень здоровенный перемахнул и дальше побег. Быстрее припустил! Бегу, а сам разминаюсь. Руки разминаю. Помахиваю кувалдой. Чтобы связки прогреть. Оно конечно и не особо тяжелый молот для меня, да вот после ночи — сидя, да с руками на руле — оно так-то, руки вялые! Вот и грею.

Не долго бежал. Кажись даже крики слышал, да волка рычание! Точно думаю — гадины тама! Деревья расступились, да на поляну выбежал. А там уже драка полным ходом! Волчок с гадиной сцепился. Повалились на землю. Катаются! Волк заразу эту рвет, аж ошметки с нее летят! Вижу, молодец он, дык на душе все же камень... И тут зараза эта! Добралися гадины и сюда! Вторая гадина в стороне. У дерева возится, шебуршит, да шипит че-то! Подбежал к ней и с ходу в рыло молотом ей! Не ожидала гадина меня, да пропустила удар! Вмазал ей, так, наотмашь, да с оттягом. Чтобы наверняка! Я же не знаю, сколько их тут! Вижу —две. Дык, сумерки же еще! Перед рассветом, солнышка еще не видать, темновато. А в лесу оно еще темнее! Деревья черные стоят, да кусты косматые. Будто твари такие-же! Вмазал гадине по башке, покатилася она в кусты от дерева того, гляжу: А там, — пацан к дереву привязанный! Мальчишка самый настоящий. Годков десять! Из — «наших» он! Рыженький такой, да лохматенький. Глаза большие, желтые-желтые! И ушки на макушке у него — треугольничком такие. Да руки с коготками. Будто котик он! Красивый такой мальчишка. Только напуганный совсем. Дрожит, плачет, да веревки коготками разодрать пытается. И долго видать дерет их, вон все узлы размочалены! Не выходит у него. Уж очень крепко привязанный...

Волк с гадиной своей справился. Оббежал вокруг. Вроде никого больше нету! Я пока пацана отвязал. Распутал узлы эти поганые, да веревки скинул с него. Он меня тоже боится, шипеть начал, зубами руку ухватит пытается! — Не боись! — говорю. — Чай — не твари эти! Звать-то тебя как? — спрашиваю. Перестал он кусаться. На меня, да на волка поглядел, да понял видать, что обижать его не собираемся. Успокоился весь. — Степан я! — говорит. — А вы кто?

— Я Терентий буду. Он — волчок! С города едем. Домой. В Зареченку!

Он мне на руки так и упал. Обессилил совсем! Подхватил я его, да в машину отнес. Усадил в кабину. А он трусится еще. Перенервничал здорово... Волк к нему подсунулся, прижался боком своим к пацаненку этому. Греет! Степан сначала волка побаивался, дык понятное дело! Волчара-то дикий зверь, огромный, матерый! Только волк ласково к нему, даже лицо лизнул. Да я подбодрил. Мол — свои! Обнял волка Степан. Лицом в мех его густой уперся. Плачет...

— Это кто-же тебя так? — спрашиваю.

— Кирсан! — говорит. Да злобно так. Что-то еще хотел он сказать, да спохватился! — Тут где-то Аленка... Сестрица моя! — говорит. — Нас еще с вечера тут привязали. Чтобы тварям этим отдать! — Ох епть... Ну мы и искать! Кругом все разов десять оббежали. Все обшарили! Нету! Волк только веревки нашел коло дерева одного да ленточку красненькую. От платюшка Аленки — сестрицы его! Все. Ничо больше нету! Дажить крови нигде ни капельки. Все обсмотрел, да обнюхал волчок. Вернулись к машине. Совсем поник Степан. Сидит слезы по щекам. Волк ему нос под ладонь засунул, чтобы гладил, да отвлекся как-то. Я машину завел. Тронул. Еду потихоньку. Да вопросы у меня! — Это что еще за «Кирсан» такой? Что же это за скотина такая, что детей-то, к дереву привязывает?!

Плачет Степка, да рассказывает: — Староста наш. Деревенский! Он всех так, кто не с «обычных»! Соседей наших. Дядю Игоря и жену его — Миланью! И папаньку моего и сестренку... — глянул на меня Степан, да снова в слезы! Волчок сам дажить заскулил, да к Степану еще ласковей. Жалко ему Степку-то! И мне жалко! Только чую, дела тут творятся, ох недобрые...

— И где тот Кирсан? — сам спросил, а сам понимаю, уже где...

— В деревне он! Дом себе наш забрал. Большой самый! Папанька его строил для нас с маманькой, да сестренкой — Аленушкой. Жили чтобы... А он, как из тюрьмы вышел, так все к маманьке моей хотел в гости прийти, да не пускала маманька его! Говорила — Я замужем! Да все равно ему — настаивал! Еще говорил, мол: «Дура — со зверем живешь!» Это потому, что папа — такой. Как и я! И как сестрица моя... А мама — с «обычных»! Да еще про нас с Аленкой много всякого говорил — что «зверьки» мы! Мама отцу и пожаловалась. Набил ему морду папанька тогда. Здорово набил! И дружкам его — тоже набил! Чтоб не рыпались. Папанька же сильный, не то, что эти... Они и успокоились. А как зараза та началась, люди к нам поехали с города. Бежали от напасти той! Одна семья приехала, из «наших». Оружия много привезли, говорили — оборону делать надо! Да оружие то, за так всем и раздавали! И Кирсану давали. Он со своими дружками-то и набрался оружия того. А потом их убил! И в лес унес. От глаз подальше. А я — то видел! Сложили они тела людей тех, да и оставили там. Сразу твари тогда пожаловали! Видать на запах крови пришли! Забрали твари тела, да утащили. А куда — не знаю! В сторону города кажется... А Кирсана с его дружками — не тронули! Кирсан, тогда видать и смекнул — чтобы их не трогали, твари-то эти, он всех, кто не с «обычных» и в лес! И нас так... Папаньку застрелил. А сестрицу и меня — его дружки, так в лес отвели. Видать убивать — рука не поднялася! Привязали, да и бросили... А сам Кирсан — с маманькой в доме нашем. Живет гад, да маму там держит! Да бьет ее, чтобы убежать не думала! Дружки его так говорили, когда меня привязывали...

М-да. Вот такая гадость выходит. Сволочи — да и только! Но, пацану — точно домой нельзя. Снова у дерева окажется. Или сразу грохнут! И чо? Ехать? Чтобы пацан маму свою тут оставил?.. Тоже оно не правильно! Понял я, что делать дальше... Ну а чо тут непонятного? — Скот этот Кирсан! — говорю. — А маманьку твою, выручать надо!

Обрадовался Степка. Враз реветь перестал, подскочил, и ну тараторить: Да какая у него маманька хорошая, да добрая! Да какие она пироги печет! И что ее Серафимой звать, да как и ангела небесного! Да как песни умеет петь, да сказки какие знает! Да математику умеет и писать-читать умеет, и их научила, да вышивает, да рубахи шьет, да хлеб печет, да вареники лепит и с творогом, и с вишнями, да...

— Стоп! — говорю. — Сколько их?

— Кого?

— Дружков-то тех! У Кирсана что! — вот балда! Как про пироги, да вареники вспомнил, дык все сразу с головы вылетело у него.

— Четверо! Пятеро с ним. С Кирсаном!

— Оружия много?

— Не, так — ружья. Двустволки охотничьи. У Кирсана только автомат!

— Хреново... Собаки в деревне есть?

— Нету. Они собак сразу подушили, чтоб не лаяли. Не привлекали этих... Тварей!

— Ясно. Это хорошо, что собак нет! Где хата ваша?

Почесал он темечко, прикинул. Даже пальцем потыкал: левее, правее... Наконец определился. — У края деревни она. Если от сюда — то с восточной стороны! Направо нам надо. Там еще забор высокий, да дорога в обход имеется. Знаю дорогу!

— Показывай!

Проехали мы еще немного, да Степка сказал, чтобы в лес сворачивали. А где? Смотрю — нету дороги тут! А он все равно. Говорит, что там была дорога раньше. Да не сильно заросла. Только кусты, да деревца молоденькие. Дальше проехать надо! Ну я и сунулся. И правда, сначала туговасто шло, проламывать приходилось путь себе, а дальше — красота! Оно конечно нет накатанного, да кусты сплошняком, дык идет машина! Ровно идет! Мы так еще с километр проползли. Дальше Степка становиться сказал. Ну, стали. Он из машины выпрыгнул, да побег в кусты. Волчок следом за ним. Видать переживает за пацана-то! Ждал их. Тихо так. Солнышко уже высоченько поднялось. Пригревает! Птички лесные по просыпались. Песни свои заводят. Щебечут! Белка на капот запрыгнула. Чудная такая! Шустренько лапками своими шебуршит, да мордой крутит. Сама рыжая, такая, с подпалинами по бокам темными. Хвост длинный, пушистый. Красивая! Посидела, — да шмыгнула прочь. Степка с волчком вернулись. Быстро вернулись. Довольный Степка. Волчка за холку почесывает. — Все, — говорит. — можно туда! Спят еще в деревне. Только охранение с оружием на улице. Там забор вдоль идет, а за забором — хата его! Мужик один там у входа только. С ружжом. А Кирсана нет! Спит в доме, наверное. А больше — никого не видать! Такие дела.

Ну, с Богом!

Оставил я их. С волчком-то! Волку строго-настрого приказал, чтобы пацана оберегал! Ну это так, нервное… Волк-то и сам понимает, что ему делать! Пошлепал я через лесок, там тропок нет вовсе. Никто не ходит тут. Немного только трава примятая. Это после «разведчиков» моих! Реченька там такая, неширокая совсем. Так, чуть ручейка по шире. Перепрыгнул с разбегу. Еще пробежался. Сразу лес закончился. Забор впереди. Прямо коло деревьев! Нехорошо так, неправильно так делать! Лес убирать надо от ограды! Хоть на пару метров… Чтобы видно было периметр, да с дерева никто не перепрыгнул. Зверь какой хищный. Дык, мне же на руку это! А забор… Высокий конечно. Из досок и бревен сколочен, только кое-где ветки в прорехи по заткнуты. Видать не стали заморачиваться с ремонтом. Так – тоже мне плюс! Не стал по деревьям скакать. Хотя планировал так залезть! Нашел прореху широкую. Ветку выдернул аккуратненько. И туда! Там еще трава высокая. Да кусты. Красота просто! Прошлепал еще метров сорок. Вдоль забора. Присел в траву. Вижу — хата! Большой дом, добротный. Старался отец Степана! Угу, теперь в хате этой, твари те обитают... Не люди — то, чтобы вот так с другими поступать! Крыльцо увидал. Да нет там никого! А где? Степка говорил — мужик должен быть один там. Только хотел еще подойти, уже приготовился, ноги разогнул... — Руки вверх!

Тьфу, зараза... Обернулся. Стоит мужик. С ружжом. Ствол мне в бок направил. И как гад подкрался-то?! А сам не бандит вовсе. Не с таких. «Такие» были, когда магазин грабить приходили! Их дядька Вий тогда обломал. Вот те, точно бандиты были! Рожи наглючие, сами злющие. Дык, в глазах — лють холодная. Точно — убивцы! А этот... Вижу, что пахарь! С плугом еще вчера землю пахал, да хлеб сеял. Сам — в годах уже, так за шестьдесят далеко ему. Ружжо то держит, да руки трясутся. В глаза мне глянуть боится! Ну чо делать... Мне-то, раз плюнуть — его прибить! Махану рукой, да ружжо отобью в сторону, и в морду кулаком! И дело с концами. Только не охота мне его убивать. — Слышь, отец. — говорю. — Ты не стреляй! Вижу, что не бандит. Не бери грех на душу! Терентий — меня звать. Из Зареченки я. Мож и знаешь меня?.. Я за матушкой Степкиной пришел. За Серафимой! Заберу и уйду. Никто и не пострадает. Разойдемся миром! Добро?

— Как ты сказал? Ишь ты, сынок у меня какой выискался. Весь в меня, ага! Знаю я тебя... С Зареченки такого. Только не отпущу я тебя! Мне за тебя Кирсан хлеба даст. И крупы еще. Самому семью кормить надо! А таких как ты, зверь поганый, — в лес! Чтобы твари те тебя сожрали, а нас, людей не трогали! Оно видать из-за вас все так! Бог на людей гневается, что со зверьми живем, да детей от таких-же зверей родим. Вот и карает нас из-за вас таких...

Не дал я ему договорить. Видит Бог, по-хорошему хотел я! Только он про зверей-то начал, так у меня в душе снова волна та черная и поднялась. Внутри где-то зародилась, выросла, и всего меня и накрыла. Да так, будто огнем ожгло! И в глазах зарябило. И медленное все вокруг сделалось, как и в детстве, когда грабить меня приходили. Будто под водою все движется. Плавно так. Муха вроде мимо летит, но только не быстро как обычно они, а навроде плывет так в водице. А я, будто пружина сжатый, резкий, быстрый, — вот, вот выстрелю! Крутанулся я на месте, правой рукой за стволы ухватил ружье его, а левой — ему в нос! Даже удара не почувствовал. Будто сквозь масло прошло. Хлоп — и покатился мужик. Замертво упал. Он дажить и не понял, что произошло! Только успел он за скобу спусковую дернуть. Стрельнуло ружье со ствола с одного. Плохо оно конечно, но ничего уже не поделаешь! Обшарил я его карманы, еще пять патронов выудил оттуда и за хату его заволок. Чтобы сразу не заметили, если войдет кто во двор. Забрал его ружье, заряды проверил. И к дверям ходу! Замок наружный висел там. На цепочке такой. Я его одной рукой сорвал, отшвырнул в сторону и дверь распахнул. Так мне сразу в морду-то и прилетело! Сковородкой вмазали. Не особо-то и больно, только неожиданно! Смотрю, баба стоит. Сковороду держит. Волосы светлые, да глаза — зеленые-зеленые! Сама худая-худая. Как осиночка! В ночную сорочку одетая. Симпатишная дажить очень! Лицо такое овальное, щеки гладкие, да ямочки на щеках тех. И веснушки. Много-много! Понравилась мне она. Лицо красивое! Только побитое лицо ее. Здорово побитое. Видно щека опухшая, да глаз подбитый. Еще шея в царапинах красных. Били бабу. Да видать кулаками били. Вон аж губа разбитая! Жалко ее стало. Враз у меня от этого, та муть черная в душе отлегла. Успокоился я. А на тех, кто бил — наоборот разозлился! Вот думаю — козлы! Это кто-ж бабу бить то сподобился? Сами небось такие-же как и баба. С мужиком пусть потягаются сперва! Тьфу... Узнаю, думаю — нос в щеки вобью враз!

Увидала она, кого сковородой ударила, да на жопу-то и шлепнулась. Да глаза закрыла. А сама причитать: Ой ты лесовик-батюшка не гневайся! Ой ты дух лесной, не казни...

— Цыц! — говорю. — Терентий — я. А ты — Серафима?

Кивает.

— Степан за тобой послал! Сын твой.

Как услыхала про Степана, дык сразу на ноги вскочила. — Где мой сын? Что с ним?! А доченька где?..

— Все со мной! Только быстро! — говорю. — Собирайся! Некогда. Сейчас набегут сюда, да худо будет нам! И не видать тебе ни сына, никого! — не стал я ей про дочку ее говорить, что в лесу только ленточку одну нашли от платья. Подумал, скажу — расстроится, плакать начнет. Успокаивать ее, времени нету! Да и что говорить? Тела нет, крови — тожить нет! Мож и живая, да сыщется еще! Чего человека раньше времени расстраивать?! Вот так.

Замолкла она сразу, да скорее одежу натягивать. Уж думал рот затыкать ей придется... Ан-нет, бегом засобиралась! Умная баба! Пока она шмотки на себя натягивала, осмотрелся маленько. В хате чисто так, все ладненько! Стол, стулья «магазинские». Не строганые из досок, а — мебель настоящая. Хорошо живут! Еще диван в хате «мягкий», да шкаф лакированный. На столе — продукты: хлеб да лук. Сало еще. Картошки немного. Я как увидал жратву-то, так у меня под ложечкой и засосало! Ага, с ночи не жрамши... Ведро еще на табурете стояло. В углу. Чистое! И оно нужно! Для машины. Ладошками воду в радиатор черпать — такое удовольствие...

Подхватил я, то ведро, дык туда продукты те и сложил. Все равно они ей тут уже не понадобятся, с собой забираем. Не воровство это! Смотрю: Серафима-то собралася! Штаны надела, да бушлат накинула. В сапоги вскочила. Да еще сумку с собой нагребла. Говорит — сыну, да дочке собрала. Одеться, да покушать. Быстрая!

— Ну, добро! Умница! Кирсан где? — спрашиваю.

— Уехал, — говорит. — С дружками со своими. На разведку они поехали. А куда — не знаю.

— Бил, он?

Кивает, а сама глаза прячет. Ничо я ей не сказал. Думаю: вот же гадина, Кирсан этот! Ну ничо, попадется еще... Покажу, как бьют. Навсегда запомнит он у меня! И как бабу бить, и как детей в лесу гадинам оставлять... Все ему покажу, козлу этому! — Готова?

— Готова!

Я к дверям подбежал. Приоткрыл дверцу, глянул: калитку кто-то уже открыл да рожу туда засунул, приглядывается. Видать на выстрел сбегаться начали! Ну, я туда и пальнул с ружья. Попал — ни попал, не знаю! Только исчезла рожа, да калитка закрылась. Я выскочил на двор, сразу патрон новый вложил-зарядил, да Серафиму следом позвал. — К забору беги!

Бегом-бегом! Слышу, калитка скрипнула. Глянул — снова кто-то лезет! Только сейчас стволы торчат из калитки. Палить начали в сторону входа в дом. Только там уже нету нас! До дырки в заборе добежали. Выглянул — никого! Серафиму туда засунул, да под задницу ее худую, подтолкнул. Некогда тут возиться! Глянул еще раз во двор: уже двое зашли! Стволы наготове, морды злющие! Медленно крадутся. А из-за калитки еще стволы ружей торчат. Кто-то по окнам пальнул. Обложили ребятушки! Ну да и хрен с ними, можно им уже рукой на прощание помахать! Только этого я делать конечно не буду. Ноги уносить надо. В дырку полез!

Как вынырнул оттуда, сразу веткой ее заткнул, чтобы не заметно было. Подхватил Серафиму на руки и ходу! Сразу так решил, чтобы не гадать: поспеет за мной или нет. Что было сил рванул, будто пуля полетел! Речку-ту враз перемахнул, да еще больше припустил. Кажись за несколько секунд до дороги лесной той домахал. Волчок меня встречать вышел, да Степка следом. Выглядывают из кустов, хорошо у них все видать. Степка мамку увидал, — радости! Обнимать ее, целовать. Мать его обнимает, да за дочку, за Аленушку спрашивает. Ну а Степка в слезы... И она плакать. Такое дело. Я ведро в машину закинул и мотор заводить сразу. Серафиму силой в машину затянул. Степану крикнул: — Бегом сюда!

Попрыгали. Волчок на платформу сзади запрыгнул. В кабине места-то уже не осталось. Только мотор загудел, я сразу газу дал! На ходу уже двери закрывали. Взревел мотор, сорвался Урал с места! Я ему вторую, выжал газ и сразу — третью! С хрустом немного зашла передача. Ну да ничо, потерпи мой хороший! Нам только ноги бы унести!

Неслись сквозь заросли. Степка все дорогу указывал. «Левее-правее! Тут газу, тут тормози!» Урал проламывал ветви молодой поросли, разметал кусты, периодически проваливаясь колесами в невидимые ямы и канавы, но только благодаря огромному их размеру, успешно их преодолевал. Серафима все порывалась вернуться, искать дочку: металась, истерила, даже выпрыгнуть на ходу пыталась! Пришлось на нее накричать. Все ей высказал, и что искали, и не просто так, а волк искал! И что ни крови, ни тела — ничего не нашли! Степка ей ленточку отдал от платья Аленушки. Все смотрела на нее, руками гладила. В слезах вся. Приказал ей лучше Степана держать, машину уж слишком трясет, чтобы не вывалился! Послушалась, обняла сына крепко. Да сама рукой за поручень ухватилась. Степка мне все дорогу указывал. Хорошо указывал! Я вообще ничего не видел. А он, видать знал дорогу эту! На лево приказал взять, там тракт старый, заброшенный. Повернул туда. И правда, после нескольких прыжков по кочкам, машина ровнее пошла, а под колесами — накат из бревен забарабанил. Лучше ехать стало. Я ходу прибавил! Тоже тракт заброшенный, да заросший, тоненькие деревца торчат сквозь бревна. Уралу — все нипочем! Давит, под себя заламывает. Кусты были. Пушистые такие, высокие, да не мешались почти! Волк сзади, на платформе сидел. Нос в кабину через форточку, разбитую засунул, смотрит вперед, да иногда назад поглядывает. Махнул я ему, чтобы «хвост» проверил. Понял волк. Сорвался с платформы, на ходу — прыг! И побежал по тракту назад.

Четыре километра так проперли. Волк вернулся. Запыхался здорово, да морда довольная! На платформу запрыгнул, морду в кабину сунул, да руку мне лизнул. Стало быть, все в порядке понял я. Никто за нами не гонится! Может и не поняли кто и откуда, а может и не на чем им гоняться. Да и хрен с ними! И нам дальше смысла гнать не было. Сбросил скорость. Да и греться Уральчик наш начал. Поберечь надо! Так еще пару километров пропылили. Хороший тракт, да только дальше хуже пошел. Много гнилых бревен попадаться стало. Проваливается машина колесами сквозь гнилухи. Опасно так! Потихоньку поехал.

Выехали мы к речке, что справа, вдоль тракта пошла. Неширокая такая, метра четыре. Видать это та, самая, что и в том лесу, когда за женой ходил. Вроде, если прикинуть, то она самая. Ага! От Зареченки идет, да вдоль Морши. Аккурат сюда. А машина нагрелась сильно уже! Подскочила температура на приборчике. Почти в красное заползла. Стало быть — привал! Съехал с тракта, да ближе к речке взял. Тут еще полянка хорошая такая, да от тракта молодой порослью прикрытая. Укромное место! Остановил машину. Вышел, огляделся — красота! Водичка в речке той — чистая-чистая! Камышика немного вдоль берега. Берег глиняный, не крутой. Подойти можно! Лягушки зеленые в воду попрыгали, мелочь блестящими стайками в стороны брызнула. А вокруг - птички летают, поют. Солнышко сквозь кроны деревьев проглядывает. Тихо так в лесу, хорошо! Степан и Серафима тоже вышли. Огляделись, да к водице пошли. Серафима сына умыла, в порядок одежу его привела. Да сама умываться, да причесываться принялась. Волк все вокруг оббежал, оглядел, да обнюхал и в кусты шмыганул. Оно видать придавило! Ну и я тожить маленько до кустов сходил. Подальше от всех. Да за ведро — воды чтобы набрать! Только продукты оттуда выложил, Серафиме со Степаном отдал. Пусть хоть поедят. А мне — некогда! Сперва машину надо в порядок привести. Чтобы если шухер, дык сразу ходу!

Открыл капот, натаскал воды, все залил под завязку. Еще так, просто на радиатор полил. Остудить чтобы. Уж сильно горячий он стал! Пар повалил от него. Булькает водичка-то. Хотел еще на мотор полить, да не стал. Там проводов всяких много, а мне еще раньше, когда на «бригаде тракторной» работал, дык Васяка, строго-настрого запрещал такое делать! Замыкание может произойти говорил. Не любит мотор, когда вода на нем! Вот так! Постоял я немного, посмотрел, как пар унимается. Дождался, пока температура на низ сошла, закрыл капот, да отошел через тракт, чтобы хоть разглядеться: где мы, да чего?

Прошелся вверх, через лесок. Гляжу — свет пробивается через деревья. Еще дальше прошел, деревья расступились, а там — поле! Вышел стало быть из лесу. Огромное поле, широкое! Пшеница колоски к солнышку тянет, да на ветру покачивается. А над полем — небо синее, ясное, ни облачка! А в небе — птица висит. Коршун! Большой. Как и у Есенина в стихах про Лебедушку! Крылья расправил, на потоках ветра держится, да вниз смотрит. Мышь выглядывает, да все вниз сорваться норовит, охотится! Первый раз я птицу в небе увидал, да средь бела дня. Еще с того времени, как город тот окаянный покинули. Даже душа обрадовалась! Есть жизнь тут! Не добрались видать гадины сюда. Еще смотрел вокруг, а кажись места-то знакомые! Вон, бугор видать: такой, круглый с выемкой посредине. Мужики его, еще — «Жопа» называли, так про меж собою! А как на самом деле бугор тот называется, дык кто-ж его знает. Да и не дают кажись названий буграм! Он хоть и здоровенный, вот только не гора, чтобы имя ему научное давать. Так-то! А если это он, то Морша уже совсем скоро будет. Километра — три, не более. Считай — дома уже! Морша-то с нашей Зареченкой рядышком.

Пока любовался природой и слушал ее ту, самую особую атмосферу, которая состоит из множества тайных звуков, созданных из шуршания ветвей, дуновения ветерка, чирикания лесных птиц и далекого плеса стремящейся водицы в реке, Серафима ко мне подошла. Стала рядом, да покушать мне протягивает. — Мы покушали уже с сыном. Покушайте и Вы... — а сама присела и простынку белоснежную на траве расстелила и газетку туда, поверх. Кушать туда сложила. Аккуратненько так, все разложила. И хлебушка немного и солонину кусочками. Это когда мясо кусочками-пластушками нарезают, да в банку с солью пересыпанную укладывают. Туда еще специи разные. Перец черный, горошком, да листиков всяких. Лавровый там. Немножко! Для вкуса. А мясо-то, — так кушать можно! Оно тама уже готовое получается. Ну, или варить. Да и жарить можно. Все вкусно! Мы ее — солонину, еще «салом» называем. Это — по-простому так! Вот и Серафима положила мне. Лучок дольками, да картошечку, запаренную в «кожурках» еще. Яйца еще куриные принесла. И где только взяла? Я кажись не помню, чтобы яйца со стола тогда забирал. Видать она, как собиралась, так еще своего прихватила. Хозяюшка! Почистила Серафима картошечку, да яйца, да мне протянула. — Кушайте Терентий, — говорит. — на здоровье! И не переживайте, я волку Вашему — тоже покушать оставила! — Так, все чудно мне это! Будто дома я тут с ней кажется. И не так, как у меня с женой, Любушкой-любимушкой моей, а навроде по-другому... Совсем по-другому. Не было у меня, чтобы с женой так. Тут оно, как-бы с уважением большим, да вниманием! Вот такое. Ну я кивнул ей и кушать. Хочется же! Я с ночи не жрамши. И вот дело-то какое, и хочется жрать сильно, дык все похватал бы враз, да в себя закинул! Только не закидываю. Так кушаю. Аккуратно, по кусочку кусаю, да хлебушком закусываю, да пасть не раззявляю, не чавкаю. Пальцы не облизываю. Такое у меня. Чтобы культурно было хочется!

Ну ем, а Серафима глаза от меня отвела. Голову опустила. — Знаете, что... Спасибо Вам Терентий! Сына моего спасли. И за дочку спасибо! Что искали. Не бросили... Может и правы Вы. Может и жива Аленушка моя!.. — Глянула на меня, глаза помокрели. Слеза по щеке. Обнять ее захотелось. Да покрепче! Только я не решился. Подумал — не очень культурно это, чтобы вот так бабу едва знакомую мне тискать! Вдруг поймет неправильно? Спугается еще меня такого! Я-ж не шибко-то на обычных похож... Да и не надо сейчас этого. Лишнее! Вижу, бабе выговориться надо. Пусть говорит. Оно на душе легче тогда. У меня вот как было: жена всегда в лоб все заявляла! Да с укором, да чуть что, — в крик. Заткнуть хотелось ее! А эта — вот вижу, что говорить хочет, дык и мешать ей не смею. Так оно вот как-то... Пусть говорит женщина! А она и говорит: — Видела я, мертвого Викторовича нашего. Это тот, что стражей приставлен. Меня стерег! Механизатором в деревне нашей он был. Выпивоха, ох какой... Да гадиной оказался! Людей, таких, как Вы и муж мой — не любил! Но помалкивал. А как с Кирсаном снюхался, — сильно испортился! Совсем ненавистный стал. И к детям моим. Прям лють из него! Он тогда всех подговаривать стал, мол, от Диявола все это! Особенно когда гадость эта отовсюду полезла. Твари эти из города пришли. Он тогда сразу заявил, что так Бог людей карает, что с отродьем живут! Библию всем показывал, да про «апокалипсис» поминал! Кирсан его поддержал... Ну тот с умыслом. Плевать ему! И на Бога, и на черта... плевать. Выгоду он везде ищет. И тут выгоду нашел: Власть в свои руки взять, да неугодных — истребить! Знаю его... Лет пятнадцать назад. Я тогда в городе жила. Училась в «медицинском». На врача! С родителями мы в доме многоквартирном жили. Папка у меня с обычных был. А мама — из «ваших». Как и Степка мой, да и Аленушка. Она такая была — в шерстке. Да в меленькой, едва заметной. Ушки у нее длинненькие, да глаза большие, зеленые! А хвоста и не было вовсе. Считай — обычная, только немножко от кошечки у нее! А я такая народилась. Обычная. А в соседи тогда семья новая въехала. Вот Кирсан у них сыном был. Егор его зовут. Егор Кирсанов — он! Он еще с той поры таким был. Хулиган. Меня увидал, влюбился в меня вроде. Я-ж тогда совсем молоденькая была! Ну и вился вокруг меня. С учебы иду — он тут, как тут! Следом. А я — никак! Не нравился он мне и все тут! А он злился. Всех моих поклонников, да ухажеров отваживал. Да ко мне приставал все. Папа его гонял пару раз, да без толку! Проходу мне не давал. Пока не арестовали его. Он ларек с хлебом ограбил. Всю кассу забрал. Словили его, да судили! Оказалось, что не первый ларек тот. Давно за ним милиция гоняется! Вот и посадили его. Десять лет дали. А через пару лет, я мужа своего будущего повстречала. Он на «агронома» учился. В «сельскохозяйственном» институте, что напротив нашего. Домой меня провожал, говорили. Гуляли. Защищал меня от всяких, да заботился все. С родителями моими задружил крепко. Отцу много помогал. Маме по огороду много полезного рассказал, да сделал. Умный он, да добрый очень! Хоть и не с «обычных», да мне то, что? У меня семья тоже такая! Забыла с ним за все. И за Кирсана того... Как закончили мы учебу, так я замуж за него пошла. Степка родился. Мужа на работу в деревню определили, да участок дали. Тут в Павловке! Ну, мы и переехали. Ладилось все у нас. Дом построили! Аленушкой забеременела. Только мама умерла тогда. Болезнь эта... А следом и отец. Только не от болезни! Он водителем работал. А как мама умерла, переживал сильно! Сердце в пути прихватило, и он на встречную сторону-то и выехал... А там другой грузовик. И все! Схоронили мы и отца. У мужа родители давно умерли. Ну как, — мама умерла. Еще в институт как поступал. А отца он и не знал своего. И не видел его ни разу! Вот так... Ну и жили с мужем. Аленушка родилась. Подросла. А тут этот Кирсан и объявился! Из тюрьмы его выпустили. Отсидел свой срок, в деревню приперся, и меня тут увидел! Клинья подбивать начал. И все равно ему, что муж, что дети... Пыталась сама сначала его осадить, да без толку! Пришлось мужу сказать. Тогда он его и отвадил. И дружков его, что с города с ним приперлись! Они вместе сидели. По разным делам, да все равно — бандиты все! Освободились они считай почти в один день. В городе они еще что-то совершили, да бежали сюда. А тут — я! Муж их всех тогда и угомонил. Муж-то мой, из «особенных», да куда людям-то, до его силушки! Морды им начистил, да хорошенько, чтобы навсегда запомнили, да не повадно было! Спокойно мы тогда зажили. Несколько лет так. А потом началось! Семья одна с города приехала, да рассказали они про страсти, что в городе! Что чудище в небе огромное повисло, да другие твари по городу промышляют, да людей едят! Они и убежали оттуда. Да к нам приехали, чтобы убежище сыскать! С оружием они приехали. Всем желающим раздавали! Кирсан и взял. Да понял он видать, что уже не будет ни власти, ни милиции с города не приедет. Тогда и власть себе в деревне забрал! Банду враз сколотил под себя, а всех, кто был против — порешил! И мужа моего... Не забыл сволочь обиды старые! И банда та откуда взялась… А может банда-та и была уже, только сидели тихо, не высовывались... Кто знает! Кирсан тогда еще припасы у всех себе выгреб, да за выполнение поручений — ими же людей и поощрял! Да еще докладывать друг на друга — всех научил. «Сдал соседа, что против его говорил чего, да ругал — получи пайку». А того, кто говорил — в расход! Такие правила у него были... Да все, что было дальше — Вы от Степана-то и знаете!

— А ты? — смотрю, Серафима за себя не договаривает.

— А я... Он мне про детей моих ничего не сказал, что в лес их отвели... Говорил — буду покладистой, увижу их! Вот так. — сильно заплакала Серафима. Обнял ее. Просто взял, да и обнял! К себе прижал молча и сижу. А она плачет... Жалко ее. Вот такие люди бывают! Плакала она, глаза терла от слез, потом набралась видать смелости: — Меня силой он с собой жить заставил... Запер меня, да бил! Руками, ногами, всяко... Бил! А чтоб не бил, — ноги раздвигала! Все ему делала! — резко подняла она глаза на меня. — Осуждаешь меня?! — смотрит на меня Серафима, да вроде и с вызовом, а сама слезы льет.

— Да как тут осуждать... — Ничо я ей не могу сказать. А у самого злоба растет. Да черным огнем расцветает все. Таким, как и в детстве моем было, и утром, как с Викторовичем тем «поручкался». Кулаки сами сжиматься начали. До хруста сжались. Что за люди?! Казалось, — вот она беда пришла, ну станьте вы дружнее, да помогайте вы друг другу! Всем же хана придет... Дык, — хер! Скоты поганые. Еще Библией прикрываются! Тьфу...

Степка к нам прибежал. Запыхался. Глаза напуганные. — Там это... волк!

— Чего «волк»?

— Волк в лесу рычит! Будто драка там!

Прислушался я. Ничо не слышно. — Где?!

— Там! — на речку Степан показывает. Только левее от меня. — Точно говорю! Рычит и визг там! У меня же уши! Слышу я!

— Ох епть! — Точно! У Степана-то ухи, как у кота. Все ему лучше слыхать, чем нам! Побежал! К машине побежал, да кувалдометр свой прихватил. Думал еще ружье взять, да прикинул, что мне его моими пальцами перезаряжать, дык та еще пытка! Они и так... Палец едва в скобу помещается! Побежал. Оставил ружжо Серафиме. Приказал, чтобы в машину залезли и нос не казали, а сам ходу! Выше по течению, в сторону Морши. Уже и сам рык слышу волчка-то! Да тут река изгиб делает, в сторону от тракта уходит. А там — спуск небольшой, да полянка. А выше — скала! Пещера там. Вижу: волк с гадиной сцепился! А вторая, у пещеры суетится чего-то! Ну я ее и принял на кувалду. Она только морду ко мне подняла — Хлоп! Кубарем покатилась. Вторую уже волк осилил. А за скалой еще одна! Третья! Ко мне прыгнула, да когти расставила! Отмахнул ей в ухо, ну или чо у нее тама — Шлеп! Покатилась она следом за той, что пришиб. Волчок уже коло меня, прибег. Смотрю, а у пещеры два хера валяются. Тех, что с лапками! Пополам разорванные. Волчок видать постарался! А рядом... Ох... Волчица лежит. Такая-же здоровенная, как и мой волк. Мертвая лежит. На боку — рана глубокая. И щенки возле... Двое. Тоже рваные. Да маленькие еще! Едва видать сиську мамкину бросили... Волк стал рядом, смотрит на них и выть! Да так протяжно, жалостливо... Елки, это что получается? Семья его тут! Сюда он со мной добирался. По пути нам было! Да не успели мы... Волк метаться стал, скулит, воет... Плачет! Лижет малышей, да волчицу обнюхивает и снова выть. Так мне жалко их стало! Была семья у волчка, да погубили гадины... Такое черное в душе моей поднялося-взбаламутилось! Так злоба меня накрыла! Пошвырял я тех гадин дохлых в реку, выбежал в лес, схватил березку, что росла рядом, вырвал ее с корнем, да давай орать, да вокруг все этой березкой крушить! — Суки! Давайте все сюда! Всех перемолочу! Хана вам твари! — орал, пока березку ту в щепки не размолотил. Тогда кулаками бил. Два дерева сломал. Нихто не пришел. Из гадин тех. Только другой пришел. Медведь пришел!

Выперся из кустов. Здоровенный такой! Гляжу, а рожа-то знакомая! Никак — Михал-Потапыч приперся. Тот самый, с которым за мед дралися. Точно он! Бурый такой, да подпалины рыжие на щеках. У него еще на груди пятно такое светлое — треугольником! Только вымахал сильно с тех пор. Больше стал, да мордатее. Грудина широкая, лапы мощные. Красавец такой! Ближе подошел он ко мне. Сел, смотрит. И я на него смотрю. И чо дальше? Только чувствую, не осилю его сейчас. Уж шибко здоровый он стал! Да и я уже успокоился. Злость свою всю выплеснул.

Посидел медведь. Посмотрел на меня. Еще ближе подошел, понюхал воздух. Шумно носом шмыгает. Признал! Стал на задние лапы, заревел! Смотрю, а у него бочина вся в крови. Да полосы на ней от когтей оставленные. Да знаю я уже, чии то когти... Гадин! Стало быть, и до него добралися твари окаянные... Худо и ему приходится. Жалко его. А я думаю, это как же надо было охренеть, чтобы и на такого зверюгу кинуться?! Совсем гадины дурные эти. Или толпой кидались? Скорее всего! А он отбился. Молодец! — Молодец, что живой! — кричу. Постоял медведь, фыркнул мне на прощание и в кусты пошел восвояси. Ну, значит свиделись. А у самого на душе и радостно от того, что «соперника» старого повидал, дык и грустно! Грустно, что гадины и тут промышляют, да житья от них никому нет!

Вернулся я к пещере. Волчок там. Сидит — плачет. И Степан уже коло него! Обнял волка и по голове гладит. Жалеет! И Серафима уже тут. С ружьем! Стоит да на щенков смотрит. Да на херы, те разорванные волком. Ну чо... Не стал я на них ругаться, что ослушались меня. Оно видать на помощь нам прибегли! Чо уж тут ругаться... Взял, да и яму рыть начал. Руками рыл. Выкопал! Большую, ровненькую! Да сперва, волчицу туда положил. Аккуратненько положил! Только вот смотрю, да понять не могу! Волчица-то мертвая, да израненная, однако ни крови, ни окоченения нету… И она будто такой, едва заметной пленкой покрытая. И не пленка даже, а такое… словно слюна застывшая. Посмотрел, почесал макушку. Ничо не понятно! И положил ее. Следом и щенков. Они тожить такие — будто помазанные чем-то. Волчок увидел, как щенят его хороним, подвывать начал, к яме рваться, да Степан его придержал. Серафима мне подмогла и второго принесла щеночка, волчонка. Тоже рядышком с мамкой положили. Да загребли землицей. Я туда еще валун плоский притащил и сверху накрыл. Чтобы гадость какая, не раскопала, да не тронула! Вот так. — Ну, — говорю. — брат мой серый! — волку-то. — Ты уж прости меня! Не успели мы... Знал бы, дык, поторопились...

Ничо, подошел ко мне волк. Ткнулся носом в ладонь. Погладил я его. Посидели мы еще возле могилки. Красивое место! Поляна внизу под скалой, травка зеленая, реченька водичку несет, деревца вокруг, да на ветерке кронами покачивают. Укромно, тихо. А я вот думаю. Есть у меня мысль-то! Обратился я к волку: — Это... Тут такое дело! Собираться нам надо. Ты уже дома... А нам — тоже домой надо. Предложение у меня к тебе имеется! Хочешь, тут оставайся, а хочешь — с нами давай! Только я тебе сразу говорю, что будет там, я не знаю! Может и твари там, и смерть правит! А мож и не случилось ничего. Дык, все равно — Люди там! И не все рады «вашему брату»... Да и таким, как мы со Степаном — тоже! Ну, мы-то ладно... А — ты? Волк... Боятся люди таких. А кого они боятся, — дык ненавидят сильно... Такие «люди» они. Я, тебя-то, в обиду не дам, зуб даю! Вот только не всегда я рядом буду... Такое дело. В общем, сам решай! Только знай, рад буду, что со мной поедешь! Друг ты мне. Вот так!

Постоял волк, посмотрел на могилку, где родные его... Глянул на Серафиму, да на Степана. Закивали те. Тоже хотят, чтобы с нами поехал! Да к машине и пошел. Решил стало быть. Ну и мы за ним следом потихонечку потопали. Морша впереди!