Некоронованный

Остаться безо всего.

И быть свободным.

Тела нет, ты его уже не ощущаешь, и звезды светят сквозь тебя, и ветер поет сквозь тебя, у тебя нет ни облика, ни имени, ты дыхание этого мира и искра мира иного, ты песчинка огромного сверкающего Пика, по сравнению с которым и Таниквэтиль не более чем пригорок, ты мал, ты меньше пыли, но что значат эти призрачные слова перед могуществом Его, и в твоей слабости сила большая, чем могла быть в той, прошлой жизни, потому что ты – часть Его, потому что Его сила текла в мир через тебя и всё, что тебе удавалось сделать, было лишь потому, что ты был открыт этой Силе.

В прошлой жизни ты называл это Долгом.

Чистота.

И беспредельность.

Ты можешь знать любого из великих людей прошлого, тебе уже не нужно их видеть – ты это и есть они, тебе уже не нужно с ними говорить – их дела, мысли, чувства до самого мельчайшего – всё открыто тебе, а ты открыт им, и вы все часть огромного сияющего океана, вы меньше чем капли, потому что у капель есть границы, а у вас границ нет, вы едины, ничтожные и могучие разом, но и ни мощи, ни ничтожества тоже нет, а есть только молочно-белый Свет, который течет по миру тонкими ручейками, смывая грязь Искажения.

Это и было твоей свободой.

Свободой остаться чистым.

Свободой остаться чистым навсегда.

Светлая тоска сжимает сердце, это больно, но эта боль слаще счастья, это счастье возвращения Домой, к тем, кого ты любил, к тем, кто любит тебя…

Те, кто любит тебя.

В том мире, что лишь слабый отсвет Истины, тебя не держит ничего. Ничего, что ты называл своим. Ничего, что принадлежало тебе.

Но ты принадлежишь им. Любящим тебя.

Ты свободен от себя – но не от них.

Аранарт медленно опустился на уступ скалы. Сердце больше не болело, только чуть ныло.

Не сейчас.

Не сегодня.

И всё же возвращаться в прошлое не хотелось. А если бы и хотелось? Сброшенную кожу не надеть.

Он знал, что надо сказать Хэлгону, что тому надо…

«Надо». Слово из прошлой жизни. Оно больше не имело власти над ним.

Он уже никому – ничего – не должен.

Можно сидеть здесь, смотреть, как медленно темно-серая синева неба бледнеет, как разворачивает свой полет Лебединая Стая, смотреть на звезды, оставаясь душой в том, что было с ним после жизни, но прежде смерти.

Он задержится ради того, чтобы попрощаться с родными, но он уже не с ними.

И неважно, кто и когда поведет его в мир живых.

Как дорогого гостя. Но только гостя.

Когда перевалило заполдень, Хэлгон… не то чтобы забеспокоился. Тревоги не было. Что-то другое. Просто уверенность, что надо пойти и встретить Аранарта.

Ничего не произошло… то есть – ничего дурного не произошло.

Непривычное чувство. Такое бывает, когда в ветреный вечер любуешься небом: успеть увидеть каждое мгновение, если тебе скажут «обернись, какая красота» – ты уже не увидишь то, о чем сказано, как бы быстро ни обернулся.

Значит, надо успеть.

Эльфийское зрение милосердно: когда нолдор увидел Короля, он сразу увидел и его лицо.

Он знал такие лица.

Правда, доселе он видел их… нет, не в Мифлонде. Там не довелось ни разу.

Он видел их за те века, что провел на корабле сына.

Многие и многие эльфы, покидая Срединные Земли, уходили от горя, утрат, боли. Они плыли на Запад беглецами – и их корабли не доплывали до Амана. Их ждал Тол-Эрессеа, век от века становившийся всё более населенным.

Были и другие. Не те, что плыли «от». Те, что плыли «ради». Ради встречи с родными, с кем судьба разлучила века назад. Ради того, чтобы увидеть Валинор. Ради… он не спрашивал, но хорошо знал эти светлые, устремленные лица на встречных кораблях. Доплывали ли они? Наверное.

И совсем редко он видел тех, кто услышал Зов. Они ни от чего не бежали. Они не ждали от Амана исцеления своим душевным ранам. Они не искали встреч. Они ничего не теряли в прошлом и ничего не просили в будущем. Они просто плыли в Аман, и в этом было столько же их воли, сколько ее у ручья, бегущего с горы.

Хэлгон знал, что они доплывали. Всегда. А потом, наверное, жили в Валмаре. Не в Тирионе же им жить…

Нолдор не знал, что у человека может быть такое же лицо.

Хэлгон поднялся к скальнику, сел на землю у ног Аранарта. Тот чуть опустил ресницы: да, хорошо, что ты пришел.

Молчали.

Потом Хэлгон спросил:

– Когда?

– Когда все соберутся, – отвечал Король.

– Сходить?

– К Раэдолу. Дальше они сами. А ты возвращайся.

– Спасибо.

Пара недель напоследок. Королевский подарок. Или даже не пара… если собрать всех внуков.

Но если собирать всех, то…

– А за Каладелу? К Элронду?

Хэлгон старался, чтобы в его голосе не звучал испуг, что только что врученный подарок отберут. Он был готов, что в Ривенделл придется идти ему.

– Они сходят.

Аранарт, который не думает о быстроте… может ли быть такое? Впрочем, те, что услышали Зов, не спешат. Но и не медлят.

– Что сказать Раэдолу?

– Правду. Что я ухожу по своей воле.

– А про Зов?

Король обернулся:

– Ты знаешь про Зов? Хорошо. Скажи ему, раз можешь.

– Я знаю про Зов для эльфов. Что он бывает и для людей, я узнал сегодня. Что это? Если об этом можно говорить.

Как изменилось его лицо. Такое светлое и спокойное бывает у человека, спящего глубоким сном. Но не наяву.

Как будто груз с плеч сняли…

– Как будто груз с плеч сняли, – сказал Аранарт. – Ты его нес всю жизнь, он был то легче, то тяжелее, то ты едва не падал, то привык и не замечал… а потом его сняли.

– Не потому, что он был хорош или плох, – подхватил эльф, – не потому, что ты нес его правильно или нет, а просто – это больше не твой груз.

– Да, всё так. Ты правильно понимаешь.

– Со мной так было... – тихо сказал Хэлгон.

– Было? – брови Аранарта чуть сдвинулись.

– В Мандосе. Когда выходил.

– Если об этом можно говорить… – повторил человек слова эльфа.

Туманы прошлого

Это был камень.

Огромный, тяжелый, ребристый, держать его было больно, но это было всё, что осталось от прежней жизни, и сохранить его означало сохранить себя. Так тогда казалось.

Ты и есть этот камень. А этот камень – это ты.

И пусть он покрыт глиной и грязью, отчего вполовину тяжелее и держать его куда труднее, ты держишь его таким и гневаешься, когда жестокая рука пытается сбить комья спекшейся глины с него.

Это мое, и я не отдам! – кричишь ты.

То, что тебя некому слышать, не имеет значения.

Но камень становится меньше и легче, и ты задаешь совсем простой вопрос: если ты дорожишь своим камнем, то зачем тебе его грязь? Тебе нужен он – так очисть его.

Легче. Легче. Легче.

И ты узнаёшь, каким был твой камень на самом деле. Когда он не был покрыт ничем.

Рассматривая, ты откладываешь его в сторону: ведь это же твой камень, его никто не отберет, так зачем держать? И тонкая, едва видимая веревка связывает тебя с ним. Прочнее прочного. Ни ты от него, ни он от тебя никуда не денетесь.

Ты теперь знаешь о своем камне больше, чем знал за всю жизнь, пока нес его. Конечно, ведь тогда он был покрыт… не только грязью, нет – и трава его скрывала, и лепестки цветов осыпали… но сейчас он чист.

И тебе уже больше нечего узнавать о нем.

Ты делаешь шаг в сторону… здесь нет тела и нет шагов, но ты не знаешь слов для того, что здесь, и думаешь словом «шаг» – шаг можно сделать вбок, вверх, вниз… несколько шагов… ровно столько, сколько позволит веревка.

Мягкая, тонкая веревка. Она надежно держит.

И нет на свете меча настолько могучего, что мог бы ее перерубить. Даже те мечи, что ковал Ауле и его майары эльфам во Великого Похода, бессильны здесь.

И ты знаешь, что твоих собственных сил никогда не хватит, чтобы ее порвать.

Значит, это навеки – твой камень, чистый, известный наизусть и потому почти безразличный тебе, и веревка в три с половиной шага длиной. На четвертый не хватает.

Но почему ты решил, что три с половиной? Тела нет, и нет шагов, и зачем считать то, чего нет?

Нет шагов. Ни трех, ни четырех. Ни одного, ни бесконечности.

Ты можешь уйти от своего камня как угодно далеко. Он в твоей памяти, а сам он тебе уже не нужен.

…и когда веревка просто исчезает, тебя уносит прочь, как человечьего ловца жемчуга, который перерезал бечеву своего балласта.

Аранарт медленно кивнул. Сейчас он прекрасно понимал всё, о чем говорит Хэлгон.

Больше чем понимал.

Теперь он это знал.

– Но мы так выходим в новую жизнь, а вы…

Сил не хватало произнести слово «смерть».

Король мягко улыбнулся:

– Тебя по ту сторону ждала Эльдин. Меня ждет Матушка. И не она одна. В чем разница, Хэлгон?

Нолдор опустил голову:

– Я не ожидал этого так внезапно. Я не готов.

Аранарт опускает ладонь ему на плечо. Руки Короля по-прежнему сохраняют целительную силу, и есть ли разница, что ранено – тело или душа? Хэлгон чувствует волну золотого тепла, как тогда, много десятилетий назад, но сейчас нет пелены беспамятства, его дух бодр, и сознание их обоих открывается друг другу. Эльф видит то, на что не мигая смотрит человек: ослепительный Свет, ярче чем Луна и Солнце, чем Древа некогда, чем блеск льдов Ойлоссэ; Свет, яркий настолько, что не различить, что за ним. А человек смотрит сквозь это сияние. Смотрит на то, что ту сторону. Спокойно смотрит.

Всю жизнь глаз эльфа был зорче. Теперь пришло время признать, что человек различает недоступное эльдару. То, что никогда не будет доступно эльдару.

Но ни горечи, ни обиды нет.

Чисто и ясно.

Надо возвращаться. Хотя бы одного из них еще ждет этот мир. Надо говорить с живыми, рассказать им, идти к Раэдолу, рассылать гонцов.

«Надо». Слово для живых.

«Пойдешь?» – Хэлгон не знает, спросил он это вслух или молча.

Аранарт едва заметно качает головой.

«Хочешь есть? Пить?»

«Всё равно», – шевельнулись его губы? нет?

«Сказать им, чтобы не тревожили тебя?»

О живых говорят вслух:

– Пусть приходят, если хотят.

Хэлгон не знал, как сказать о таком. Вчера был обычный день. А сегодня…

Хорошо эльфам: сначала собираешься в Мифлонд, потом ждешь корабля, потом плывешь и только потом… Аман – за Морем! Как вход в него может быть здесь, у ближайшего скальника, который хожен-перехожен?!

Хотя это вход не в Аман…

Нолдор стоял посреди поселка, безмолвный, с посветлевшим лицом – и люди вокруг него собрались сами. Известие, для которого он не мог найти слов, было ясно, и чем оглушительнее становилась тишина – тем яснее, оно напугало бы их, если бы не лицо Хэлгона. Горестную весть так не приносят.

– Он умер? – за всех спросила Ранвен.

– Пока нет, – выдохнул эльф.

– А… когда? – задала она невозможный для человека вопрос.

– Когда все соберутся, – эхом повторил Хэлгон его слова.

Надо возвращаться в реальность. В эту реальность. Хотя тот мир – реальность тем более.

Но надо вернуться в эту.

Надо им сказать, пусть не боятся тревожить Аранарта – потому что потревожить его уже не может ничто. И бегом к Раэдолу. Потом бегом обратно… и как-то еще не споткнуться по дороге. В ночном лесу ветки не будут тебя спрашивать, какой Свет ты видел, и почтительно убираться с твоего пути. Такие у нас в лесах несознательные ветки…

За все годы никогда еще этот поселок не был так многолюден – и так тих.

Аранарт большую часть времени сидел у своей пещеры, если с ним заговаривали, он отвечал, если нет – молчал, сначала один, а потом, когда вернулся Хэлгон, – с эльфом. От еды он отказывался, только пил теплое молоко, которое приносила ему Ранвен. Однажды она накрошила туда немного ячменного хлеба – Аранарт выпил вместе с гущей, но укоризненно улыбнулся в ответ на ее хитрость. Больше она так не делала.

Примчался Арахаэль. Взволнованный, надеющийся успеть переговорить обо всех делах – сколько времени у них осталось?! Увидев лицо отца, он словно на стену налетел. И понял, что не задаст ни одного вопроса из тех, что тщательно продумал, пока спешил сюда.

Аранарт усадил сына рядом, крепко прижал. Не на разговоры о делах у них осталось время. Осталось, чтобы выразить всю нежность, которую они таили друг от друга и от самих себя: ведь отец не должен проявлять мягкость, если хочет вырастить сына настоящим мужчиной, а сын не умеет быть ласков с отцом, потому что всегда подражает ему. Для суровости и силы были годы. Для слабости – несколько дней. Но бывают дни, которые дороже и важнее десятилетий.

Отцом надо было делиться. С братьями, с сыном, с племянниками. Каждый имеет право на его ласку.

Они все запомнят Аранарта таким – снявшим латы с души. Улыбающимся.

Отпущены поводья Долга. Можно не выживать, а жить. Можно не думать о войне – раз она неизбежна, она сама о себе напомнит в свое время. Можно позволить себе мирную жизнь… всю, сколько осталось, – неделя? …что? ну, раз Нимсигиль в дальнем дозоре, значит еще дней десять, и наверное больше.

– Ты продержишься? – спросил его Хэлгон, когда никто не мог их слышать.

Король чуть улыбнулся: да.

И нолдор не решился спросить, каково это – оставаться между жизнью и смертью. Оставаться усилием собственной воли.

Вот и из Ривенделла добрались. Каладелу, тихий и смущенный, его товарищи, Элладан и Элрохир (не ожидал, что придут… всю жизнь не умел их различать, а ведь они такие разные: Элрохир решительный, первый в схватке, а Элладан осторожнее, всегда продумает все пути)… а, и ты здесь, старый спорщик?

Аранарт улыбнулся магу, открывая сознание, – и всем на миг показалось, что на лице Гэндальфа разгладились морщины, что это лицо… лик не имеет возраста и в нем тот же Свет, что в лице дунадана. «Померещилось», – подумал каждый.

Волшебник нахмурился, покрепче оперся на свой посох, словно и впрямь был стариком, который нуждается в поддержке, и, не говоря Королю ни слова, ушел туда, где играли маленькие дети. Раэдол и Аэглен понимающе переглянулись и отправились следом: хотя ты давно командир нескольких застав и тебе за девяносто, но второй раз в жизни посмотреть на огненного зайчика не откажешься.

Ночью (убывающая луна блестела оглушительно, как в полнолуние) Гэндальф, отказавшись от ночлега, пошел к Аранарту. Спит? Нет? С ним Хэлгон… ну, это понятно. Ладно, если опять с лицом будет… что-то, от этих двоих таиться нет нужды: они и так всё знают.

Король чуть качнул головой: садись, поговорим. И сделал знак эльфу: останься.

– У нас с тобой здешние дела не закончены, – сказал Аранарт.

– Говори, – сказал маг. Голос его был выше и чище привычного. И не закашляешься, даже если и хочешь.

– Тебе будет легко с Арахаэлем. Я был похож на своего деда; он похож на своего.

Маг кивнул.

– Он прекрасный командир, вроде лорда Броннира. Не меньше, но и не больше. Я спокоен за свой народ, – он помолчал и договорил: – потому что Арнор я оставляю тебе. И на этот раз, прости, я не спрашиваю.

– Я не могу быть правителем. Ты это знаешь.

– Кто говорит о правителе? Править будут другие. А ты будешь кашлять. Вовремя.

– Тебе так понравился мой кашель?

– Он незабываем.

– И всё же, Аранарт, я не более чем советчик. Ты пренебрегал моими советами.

– Другие не будут. Послушай меня, прошу. В жаркий солнечный день странно говорить о костре, который согревал бы тела… или души, – он искоса взглянул на своего собеседника. – Но когда придет ночь зимней стужи…

– Ты…

– Оно красивое, – перебил Аранарт. – Очень.

– Говорить с тобой без трубки невозможно, – он покачал головой.

– Ну так кури.

– Не сейчас, – в тоне мага слышалась улыбка.

– Ты же помнишь наш самый первый разговор, – глядя вдаль, говорил Аранарт. – Когда ты хотел узнать, собираюсь ли я бросаться на Врага. Когда придет час беды… за мой народ я спокоен: он выстоит, что бы ни было. А хоббиты? А чем станут через несколько веков недобитые рудаурцы? Кто направит мечи дунаданов на их защиту? Разве только среди моих потомков будет новый Король… а пока его нет?

– Хорошо. Я прокашляю что-нибудь нужное твоему потомку, – маг усилием воли возвращался к обычному Гэндальфу, – если ты обещаешь, что он не будет так упрям, как ты.

– Эстель, эстель, – с улыбкой ответил Король.

Теперь ждали только Нимсигиля. И благодарили судьбу за то, что он так далеко.

Еще один день вместе.

Еще.

Аранарт молчал почти всё время, отвечая приходящим к нему лишь тем, что брал их руки в свои. Но нужно ли им было иное?

Один из сыновей Элронда взял арфу, принесенную с собой, и тихо заиграл. Петь не могли, да и о чем бы они стали петь сейчас? Но музыка заполнила оглушительную тишину прощания, передавая людям то, что видели бессмертные – и человек, перешедший по ту сторону жизни.

Аэглен, взявший свою арфу несмотря на спешность сборов, набрался духу… нет, не подыграть Элладану… побеседовать с ним. Языком струн. И этот разговор смертного с вечным, разговор о том, чему люди не найдут слов, даже говоря на синдарине, ответы и вопросы от сердца к сердцу, минуя разум, – этот разговор был понятен всем, кто внимал ему. Аранарт слушал их, слабо улыбаясь и кивая в согласии.

Наконец добрался Нимсигиль. Сильнее, чем многодневным бегом, измученной мыслью, что всё напрасно и он опоздал. Перед ним расступились, даже музыка смолкла, а юноша просто рухнул перед дедом, упав лицом ему в колени.

– Неужели ты мог подумать, что я не дождусь воина с границы? – сказал Король, и в его тихом голосе не было укора, только улыбка. – Отдышись.

Вот теперь – все.

Теперь – всё.

– Что ты наденешь? – спросила его Ранвен вечером.

Он едва улыбнулся и качнул головой.

Она понимала неуместность своего вопроса, но ей хотелось говорить с ним. Последний раз говорить с ним.

– Будете хоронить, не делайте глупостей, – сказал он. – Мертвому телу наряды и украшения ни к чему.

– Хорошо. – Она держалась, с трудом, но держалась.

– И не вздумайте класть в курган оружие.

– Я передам.

И я сдержу слезы.

– Ранвен, – едва слышно выдохнул он, – спасибо тебе за эти годы. Я сделал в жизни что-то правильное, раз заслужил тебя.

И тут ее слезы хлынули.

Это были не слезы горя – она видела светлый путь, которым он уходит, она понимала и принимала это. Она плакала даже не потому, что рушился мир, который она с такой любовью выстроила и в котором жила почти всю жизнь, – она знала, что рано или поздно… и лучше так, всё и сразу, чем медленное разрушение. Но за эти недели слишком много новых, неведомых и мощных чувств обрушилось на нее, и Ранвен была неготова к ним.

Король ее понял, кивнул: иди ко мне.

Она уткнулась лицом в плечо деду, он гладил ее по волосам (темно-каштановым, как у ушедшей Риан), ее слезы лились, но их не стоило стыдиться и за них он не укорил бы ее даже раньше.

Отплакавшись, она почувствовала себя чистой и легкой. Так бывает, когда гроза пронеслась.

…надо идти и делать свое дело. Сегодняшний пир – не из тех, где заботишься об угощении, но надо…

Надо. Слово для живых.

Как нынешний пир не похож на тот, который он помнит.

Ни нарядов, ни особых блюд.

Ничего внешнего.

Простая еда – для тех, кто способен в эту ночь чувствовать голод. И едва ли не вода в кувшинах.

А арфы, оказывается, у четверых.

И можно просто петь – обычными, привычными песнями закрываясь от ледяного дыхания Великой Тайны.

Или наоборот – открываясь ей?

Какой долгой будет эта ночь.

Как много времени до рассвета.

Голоса людей переплетаются, как нити в кружеве: один, несколько, все вместе… уступая эльфам…

А Хэлгон молчит. Маленьким Ондомиром, давно уснувшим у него на руках, как щитом закрылся. Бедняга. Опасно эльфам подходить к людям слишком близко, опасно… и не помочь ему, и не попросит он помощи… и кто знает, как эльфам переживать такую утрату? один Элронд и знает, но вот уж с кем этот огнеглазый не станет…

У Элрохира красивый голос. Сильный, звучный. Думаешь, твой дядя уходил так же? если отбросить всё внешнее? из пещер ли уходить, из дворца ли… тропа одна.

Что молчишь, старый гордец? Доволен? Ни о чем не жалеешь?

…песнь летит в синеву, освобождая души от гнета утраты.

Нет, Гэндальф, не о чем жалеть. Былого не изменить, а сожаление – прибежище для робких. Гордость вождя для народа – что солнце для всходов: обогреет молодую поросль, но беда, если разгорится в час расцвета.

Мы ошибались, называя себя арнорцами. Мы другой народ. Неведомый прежде. У нас другой язык. Другие обычаи. Мы мыслим иначе. Время даст нам новое имя.

Ты знаешь, Гэндальф, почему в их сердцах нет горя? Не потому, что они мужественны, нет. Просто не смерть собрала их сегодня.

Рождение.

Рождение нашего народа.

И как младенцу надо перерезать пуповину, чтобы впустить его в жизнь, так сейчас осталось разорвать последнюю нить, связующую с прежним миром.

Я должен уйти.

И они увидят то, что и так знают в своем сердце: я им больше не нужен.

Им горько потерять отца и деда (и кому бы ни было это горько!), но Арамунд сделал свое дело: путь проложен.

Дальше сами.

Светало.

Становилось холодно, и от утренника ли, от страха ли перед неизбежным то один, то другая унимали дрожь.

Можно сто раз повторить «готов», но страшно будет. Нет стыда признаться в этом.

А этот спокоен. И взгляд ясен, почти как при жизни. Только тверже.

Песня смолкла.

Аранарт встретился взглядом с Арахаэлем. Чуть печально усмехнулся.

«Чего ждешь? Коронации? Прекрасных речей и громких клятв? – из безумно далекого прошлого вернулись слова Голвега. – Не будет тебе коронации».

– Незачем.

Он договорил вслух.

Король встал. Поднялись остальные. Звоном струн отозвалась неудачно поставленная кем-то арфа.

Аранарт снял кольцо Барахира, протянул Арахаэлю и повторил те самые слова, которые когда-то сказал ему товарищ отца:

– Надевай. Иди. И делай свое дело.

Арахаэль надел.

Отец положил руки на плечи сыну, тот ему, они наклонились друг к другу и уперлись лбами ­–словно два оленя сцепились рогами. Только эти не бодались.

Тихо. Холодно. Утренний ветерок. До дрожи.

Аранарт распрямился.

– Хэлгон. Проводишь меня… до развилки?

Нолдор понял, о какой развилке говорит человек.

Борн забрал у эльфа тихо спящего сына.

Скоро над лесом поднимется солнце.

Два воина, один старый, второй вечно молодой, пошли прочь. Словно в очередной дозор.

Небольшой пригорок в березняке. Не подумаешь, что насыпан руками людей.

Под ним спит Матушка.

И хотя ты знаешь, что она не здесь, что она ждет тебя там, по ту сторону, всё равно идешь на этот пригорок – к ней.

Куда ни иди – всё равно идешь к ней.

– Я завидую тебе, – говорит Хэлгон.

– Почему?

– Ты идешь вперед. А я… когда бы ни пришел мой час, я пойду только назад. Если это будет орочья стрела, еще и своих подведу, кем бы ни будут тогда эти свои. Если просто однажды вернусь – все равно назад.

– Значит, доживи до пути вперед, – улыбаешься ты.

Это было похоже на берег моря. Прошлый раз словно рухнул со скал в пучину, ничего ни разглядеть, ни понять, а сейчас видишь ясно: стихия, готовая принять в себя каждого, одним холодная, другим теплая, одним грозная, другим ласковая.

Готовая принять каждого эльдара.

Достаточно сделать шаг.

И – словно солнечная дорожка по глади вод. Эльфы могут ходить по снегу, почти не оставляя следов, но по этой тропе не пройти ни одному из них. Хотя одна некогда смогла.

По сияющему пути, который достаточно прочен, чтобы выдержать человека.

Если тот идет с легким сердцем.

Тропами Арнора

Когда после похорон большинство уже разошлось по своим поселкам, Арахаэль позвал Хэлгона.

Дунадан и нолдор шли через орешник вниз по склону. Тихое место, для серьезного разговора.

– Уходи, – сказал вождь.

Хэлгон сперва не понял.

– Уходи, – повторил Арахаэль. – Наша утрата тяжела, а твоя тяжелее всех. Уходи. Найди себе дозор на границе подальше, и оставайся там сколько хочешь.

– «Сколько хочешь» это будет очень, очень долго, – мрачно проговорил нолдор.

Арахаэль кивнул. Чуть усмехнулся:

– Я не обижусь, если ты не придешь на мои похороны.

– Я не могу уйти, – сказал Хэлгон. – Я нужен вам.

– Ты будешь нужен нам, – отвечал вождь. – При моем сыне, моем внуке. Когда начнется та война, к которой он нас готовил. Но не при мне. Я буду самым неинтересным изо всех правителей Арнора, – он грустно улыбнулся. – Отдохни, Хэлгон. Отдохни, пока есть время.

– Не знаю, – нолдор опустил голову. – Нет.

– Да, – мягко произнес дунадан, и эльфу почудилось, что он слышит голос Арведуи. – Каким словом ты был связан с ним?

– Сохранить ему жизнь.

– Ты сдержал его. Ты свободен, Хэлгон. Иди.

Нолдор опустил голову. Возразить было нечем. Согласиться он не мог.

– Я не могу тебе приказать, – проговорил Арахаэль, – но я прошу тебя. Если ты ничего не можешь сделать для себя, то просто исполни мою просьбу.

…а его ты когда-то держал на руках. Кормил кашей. Учил лазить по скалам.

Теперь он тебя учит. Только ты плохой ученик.

– Я не могу, – голос нолдора звучит решительно, он нашел ответ. – Я нужен Ранвен. Если я уйду…

– Ранвен, – глубоко вздыхает вождь. – Да, если ты уйдешь, то Ранвен будет тяжело. Очень. Помощи она не попросит, да, пожалуй, и не примет. Дом, дитя, а там и еще дитя на подходе… она будет очень уставать. Так уставать, что не присесть днем лишний раз, а ночью едва донести голову до подушки, и то на недолго. А ты хочешь избавить ее от этого. Хочешь, чтобы у нее было время… на что, Хэлгон? Осознать свою утрату? Ощутить пустоту, на которую ее обрекла его смерть?

Нолдор замер.

– Пожалей ее, Хэлгон. Пожалей по-настоящему.

Они замолчали.

– Уходи. Уходи на границу и помни: возвращайся не тогда, когда решишь, что ты снова нужен нам. Возвращайся, когда наши внуки станут нужны тебе. Когда наше прошлое закончится для тебя. Когда ты будешь открыт настоящему.

– Спасибо.

Можно было отшутиться, закончить этот разговор как-нибудь полегче. Раз уж уйдет.

…когда успел вырасти этот мальчик, что теперь стал старше и мудрее его?

Откуда он знает, что со смертью человека умирает часть тебя самого? Вот вам и эльфийское бессмертие – умирать, оставаясь живым. Раньше так не было.

«Когда наше прошлое закончится для тебя». Сам же говорил ему о камне. А этому и говорить не надо, он и так всё видит.

Когда он оставит свой камень лежать на самом глухом из дозорных постов, тогда он вернется.

Тогда он вернется.

май 2015 – апрель 2016

Вместо примечаний, или «Что в имени тебе моем?»

В далеком 2009 году возник замысел романа о нолдоре, прошедшем с Арнором две тысячи лет его истории. Сколько-то глав и фрагментов было написано в 2010–2011 годах, потом был долгий перерыв, и я не надеялась, что когда-нибудь вернется вдохновение и этот замысел будет воплощен. Трагические события 2014 года всё изменили, появилось несколько глав о Войне Кольца.

А потом пришел Аранарт, и прежняя жизнь закончилась.

Я не знаю, что имел в виду Профессор, там где он этого не сказал даже в черновиках. И никто из нас не знает. И не узнает.

И всё же попытаться узнать, реконструируя – но не разрушая, достраивая – но не внося чуждого, мы можем.

Потому что Толкиен оставил нам чудесный волшебный ключ. (Разумеется, остается лишь встать у заветной двери в тот час, когда солнце и луна... и все сокровища будут наши.) Ключ этот – система имен в его мире.

В этом он более профессор, чем в других принципах своего миростроения. Потому что он не оригинален.

В средневековой культуре имя знатного ребенка превращалось почти в политическую программу его отца. Связи с историческими предками, сопоставление или противопоставление живым родичам – всё это было имя. Толкиен прекрасно знал это и своими бесконечными и, на первый взгляд, почти лишенными событий генеалогиями лепил свой мир.

Татьяна Волоконская всколыхнула толкинистский фэндом своим «Делом об Аркенстоне» (увы, недописанным), где показала сцепления имен знаменитых героев – и тех, от кого лишь полторы строки в хронике. Спустя год другой, не менее замечательный человек, – Науртинниэль – показала историю Нуменора через призму имен правителей Андуниэ.

Между этими двумя событиями была моя встреча с Науртинниэль в Петербурге, на Каменном острове, недалеко от Александровского парка, где растет Тот Самый Дуб. Был холодный май, Дуб стоял нагим и служил, сам того не зная, прообразом еще и Вяза... а мы говорили и говорили, в основном об именах. Именно в тот день, тринадцатого мая, и сложился окончательно замысел романа об Аранарте.

Прежде чем раскрыть карты, мне следует подчеркнуть одну важную вещь.

Чем была для Профессора его символика имен-судеб? Сознательно он выстраивал эту скрытую игру смыслов? Или лишь записывал то, что создавалось вдохновением, что было плодом его подсознания, интуиции, но не целенаправленной мысли? Иными словами, было ли это подобно надводной части айсберга – чем для художественного произведения является логический замысел автора, или же это уместно сравнить с гигантской подводной частью плавучего льда, то есть с собственно творчеством, способным подчас, как мы знаем из истории литературы, разрушить даже самый стройный изначальный замысел.

Все эти генеалогии, насквозь пронизанные символикой значений и событий – Толкиен продуманно строил или вдохновенно писал их?

Мы не знаем и не узнаем.

Чем больше мы вскрываем эти тайники, тем больше кажется, что перед нами плод сложных и целенаправленных логических построений. Но, чем глубже в Гору – тем ближе дракон, и у нас есть причины утверждать, что руку Профессора вело вдохновение, а не холодный анализ.

Остановимся. Не будем будить дракона. По крайней мере, пока.

Украдем одну лишь чашу.

Только лишь имя Аранарта и всех, кто с ним связан.

Имя Ондогер (Ondoher – по понятным причинам, ради русского благозвучия передается не вполне точно) – это имя времен, когда в Гондоре квэнья еще знают, но уже не слишком хорошо: heru, «господин» передается усеченно, на синдарский лад. Ondo – это камень как природная субстанция (не как предмет!). Итак, «Господин камня». Само по себе имя ни о чем не говорит, но вот что с ним делает Ондогер (говоря изнутри мира; или делает Профессор, говоря извне).

Он – «господин камня вообще», а своим сыновьям он дает «каменные», но конкретные имена. Это тоже усеченный квэнья: Артамир (Artamir) – «Высокий Алмаз» и Фарамир (Faramir)... гм, я четверть века затрудняюсь с переводом, «Алмазный Охотник» меня смущает, но лучшего я не знаю. В таком каменном окружении имя Мириэль, «Алмазная», смотрелось бы совершенно органично... но Ондогер называет ее Фириэль, «Мертвая» (более мягкий перевод – «Смертная»), что становится прямой отсылкой к имени матери Феанора.

...представьте себе, что вас папа назвал Мертвая. Хорошо представили?

Это ответ на вопрос о характере Ондогера.

Второй ответ на вопрос – судьба Фарамира, который удрал в отряд еще-не-роханцев примерно так, как спустя века удерет будущая супруга его тезки. А вот сколько лет было мальчишке-Фарамиру, когда он совершил сей вполне подростковый поступок? Шестнадцать? Двадцать? Чуть-чуть не угадали... ему было как минимум пятьдесят. Даже с учетом их двухсотлетней продолжительности жизни как-то многовато... только папа отвернулся, а сынок помчался делать всё сам! сам! сам!! знакомая картина для детей, задавленных волей родителей. Ох, Господин Камня, ох, какая глыба...

Что ни говорите, а характер Ондогера Профессор прописал четко и ясно. Боюсь, что я еще смягчила... Чтобы посередь чиста поля (а Дагорлад – это равнина, на которой один холм и есть, на нем еще Арагорн стоять будет, то есть больше укрепиться просто негде) попасть под внезапное нападение врага – надо как-то радикально пренебречь данными разведки!

Но вернемся к именам.

Идея, что Ондогер хотел видеть внука Феанором среди людей (автор напоминает, что мнение героев не обязательно совпадает с мнением автора!), – полностью построена на имени Фириэли-не-Мириэли. А утверждение, что именно внука король Гондора видит наследником, – на очень своеобразной игре имен Артамира и Аранарта.

К которой и переходим.

Имена обоих состоят из двух частей. Одна часть – фамильная, вторая – личная. Фамильная – Mir, «алмаз» у одного, Aran, «король» у другого. И остается у обоих... «арт».

Ондогер дает внуку имя арнорское, но максимально близкое к имени своего наследника?!

Стоп.

В оригинале всё не так прекрасно, как по-русски.

Art, квэнийское «высокий» у одного и Arth, синдарское «земля» у второго. Для английского произношения t и th – звуки близкие, но всё же разные. Так что этот личный корень у них и на разных языках, и звучит по-разному... но, мягко говоря, похож. Ондогер дает лишь намек, не более.

А теперь мы дошли до самого увлекательного.

До того, что, собственно значит имя нашего героя. Нет, не «как переводится», хотя и тут свои сюрпризы. А вот – что значит.

Но перед этим я сделаю одну переводческую оговорку.

Никаких «князей Артедайна» у Толкиена нет. У него вполне нормальные короли. Признаться, я не настолько разбираюсь в истории русских переводов, чтобы сказать, придумали ли Григорьева и Грушецкий этих «князей», или это было еще раньше... несущественно. В рамках художественного текста лишний титул мне был совсем нелишним, но сейчас, коль уж у нас перевод, скажем строго, что Арведуи – «Последний Король». И никак иначе.

Словари синдарина, бродящие по фэндому, с завидной регулярностью игнорируют корень arth в значении «земля, королевство», оставляя только ard, известный по терминам «Арда» и «Ард-Гален». Однако за словом с этим корнем далеко ходить не надо. Это слово «Артедайн», Arthedain, «Земля Эдайн», то есть людей Запада, потомков Трех Родов Людей (хадорингов, беорингов и халадин).

Итак, начинаем переводить имя нашего героя.

Если Arth – «земля» и aran – «король», то получается... ой. Получается, мягко говоря, нескромно. Для пусть и выдающегося, но всё-таки человека... (У вас еще остались сомнения, что никак не Арведуи, а самоуверенный Ондогер дал ребенку такое имя?!) По-моему, это титул Манвэ, нет? Я это переводила смягченно как «Владыка земли», но русский язык так богат на полутона... я наберусь смелости и всё-таки скажу, что Король Мира получается.

У вас еще есть вопросы, почему Аранарт с Эру разговаривает напрямую?

Но святотатственная дерзость этого имени немедленно смягчается прелюбопытнейшей коннотацией.

По фамильному корню Аранарт – тезка девяти королям Артедайна, а по личному – собственно своей стране. Кошку назвали кошкой. Короля Артедайна назвали в высшей степени оригинально: Король Артедайна.

...этакий «Владимир», говоря по-русски. «Владеющий миром», князь по имени Князь. Идея не так уж и необычна.

Зачем?! зачем этому ребенку вместо имени выдавать его титул? должность и место работы?!

Ответ очевиден: в пару к имени «Последний Король».

Отца зовут «Последний Король», сына зовут «Король Артедайна». В вольном переводе – «А вот и не последний!» В еще более вольном – «А вот и нет!»

...назвали ребенка «А вот и нет!», а потом удивляются, почему Его Лесное Величество дерзит всем, кому можно, а главное – кому нельзя.

Идея того, что страна не погибнет с Арведуи, заложена в самом имени Аранарта.

И образ лесного народа – в общем, тоже. Утратив всё, они сохранили родную землю.

О других именах, профессорских и не очень.

Арахаэль, от которого, как мы знаем из хроник, вот ровно три даты и осталось, обрисован не только этим весьма необычным для Арнора историческим периодом, но и именем. С синдаринской леницией (фонетическим чередованием) s-> h читаем: ara «король» и sael «мудрый», Мудрый Король. (Корень sael известен, например, по прозвищу Андрет Саэлинд, Мудрое Сердце).

Риан – имя, конечно, из Первой Эпохи, но персонаж уже не профессорский. Имя состоит из синдарских корней ri «корона» и an «дар», Получившая Корону В Дар. Неудивительно, что ее имя производит на Аранарта такое сильное впечатление.

Братья Аранарта Ондомир и Алдамир – у Толкиена упомянуто лишь их бегство к Синим горам, но не имена. Как легко понять, названы в память Ондогера и его сыновей, буквальный перевод даст что-то вроде «Алмазный Камень» и «Алмазное Дерево», но смысл тут, разумеется, никого не интересовал, имя Ондомира просто составлено из частей имен погибших, имя Алдамира заодно совпадает с именем одного из гондорских королей.

Голвег – Мудрый Меч (gol + meg, с леницией m->v), равно как и его вариант во сне Нголмег. «Нголмег» – классическое нолдорское имя, первый корень квэнийский, но усечен по синдарскому образцу, второй синдаринский: смесь языков, характерная для начала Первой Эпохи. «Голвег» – чистый синдарин.

Многочисленные Маэфоры, Берионы и Бердиры – имена вроде наших Бориса, Александра и Алексея. Maethor – «воин», berdir, berion – «защитник». Почему «Маэфор», а не «Маэтор»? Что ж, на этот вопрос надо ответить отдельно.

Лирическое отступление о траскрибировании th.

Я стараюсь максимально последовательно придерживаться принципа выдоха, стихийно выработанного авторами первых переводов: если в слове есть смычные согласные, то th передается как т: «Артедайн», «Митрандир», «Тарбад»; если же в слове нет смычных или они сонорные, то – как ф: «лоссофы», «Маэфор», «мифрил».

Разумеется, нет правил без исключений, и исключением номер раз оказывается... кто бы вы думали? он, голубчик. Аранарт. По правилу выдоха надо писать через ф, но ради единообразия корня приходится оставлять т. (А вот за что его Григорьева и Грушецкий «Аранархом» обозвали – тайна сия велика есть. Прозрели в нем нечто анархическое?!)

Но возвращаемся к именам.

Давать перевод всех до последнего я не вижу необходимости, но некоторые критичны.

Ряд имен – просто названия растений или животных. Дорон – «дуб», Брог – «медведь», Хеледир – «зимородок». Имя Борн означает «изжелта-красный», «раскаленный докрасна»; неудивительно, что Ранвен говорит, что рядом с ним ощущаешь тепло, а Аранарт опасается лесного пожара.

Из эльфийских имен отдельного упоминания заслуживает Броннир – имя означает «Выживший» и, как легко понять, было им взято после падения Гондолина.

Необычна форма имени Ринвайна: это синдарский корень rin, «память» и суффикс превосходной степени wain, так что получается нечто вроде Помнящий Лучше Всех. Ну и уж обо всей семье, раз речь зашла. Имя Садрона означает «Верный», имя Гвендела можно перевести и как «друг» и как «обязательный» (судя по этому, дунаданы считали дружбу взаимным обязательством, а не приятельскими чувствами; что, впрочем, неудивительно). Имя Линдис переведёте сами.

Вообще же словарик синдарина, знание чередований лениции в синдарине и учитывание принципа выдоха дают перевести все имена. Разумеется, кроме гномьих и лоссофских. Там другие языки.

Ах, да. О прозвище Арамунд, Царственный Бык. Это вполне профессорское имя, однако оно создано было Толкиеном для несколько других целей. В одном из писем он просил поклонницу не называть корову Галадриэлью – и набросал ряд имен, подходящих, по его мнению, для домашних животных. У меня нет ни коровы, ни даже кошки, так что Галадриэлью я их не назову... и всё же я опасаюсь, что нарушила волю Профессора.

Что сказать напоследок?

Роман «Холодные камни Арнора» никогда не будет написан. Потому что из-за Аранарта ему придется стать циклом... чего-то. Романов и повестей, вероятно. Во всяком случае, еще один роман уже в работе. О событиях четыреста лет спустя.

Когда имеешь дело с вождями дунаданов, приходится быть готовым к любым неожиданностям. У Профессора тоже, знаете ли, был изначально хоббит Бродяга, а кем он оказался, а?

Послесловие

Когда-то давным-давно, в 1992 году вышел «Властелин колец» в переводе Н. Григорьевой и В. Грушецкого, и настала большая радость для всех, кто уже несколько лет читал Толкина в вольном изложении А. Кистяковского и В. Муравьёва или в неизданном переводе А. Грузберга, или даже, если позволяло образование, в оригинале. Потому что в григорьевском «кирпиче» впервые были опубликованы на русском языке приложения к третьему тому. Я помню это ощущение жадного перелистывания страниц «Хроник королей и правителей» и «Хронологии Западных Земель» – наконец-то, мы заполним лакуны Второй и начала Третьей эпох, узнаем, как жили гномы, поймем, кто были предки Арагорна – ведь Арнор одна из самых коротких и загадочных страниц в эпосе Профессора. Но еще я помню разочарование от сухих, телеграфных строк летописей: «Конец Северного Княжества. Король-Чародей опустошает Архедайн и Рудаур… Король-Чародей разбит в битве при Форносте. На Севере его больше нет…» Сколько возникало новых вопросов! Как шли боевые действия во время Ангарских войн? Каким образом дунаданы выжили в лесах своей разоренной страны маленьким, почти уничтоженным народом, и умудрились сохранить культуру? Почему потерпел поражение и куда делся Ангмарец после Форноста?

И вот сейчас, спустя почти 25 лет, я чувствую себя человеком, у которого сбылась давнишняя мечта. Потому что читаю страницы цикла Александры Барковой (Альвдис Н. Рутиэн) «Холодные камни Арнора». Да, я сама не раз перечитывала короткие заметки Приложений, и думала об этих историях, и даже иногда додумывала их, когда делала игры по Средиземью. Можно даже было бы поспорить с Альвдис и обличающе сказать, указуя перстом в родной профессорский текст: «А ведь это можно было бы понять и по-другому» или там: «А чисто с исторической точки зрения вот здесь натяжечка» или даже встать в позу Станиславского и возгласить: «Не верю! Чтобы такая куча людей добровольно терпела лишения и совершала подвиги? Вампир, не бывает!» Но у меня нет ни малейшего желания ничем подобным заниматься по одной простой причине. Потому что меня захватил текст «Холодных камней» и придираться к нему по мелочам – это глупо. От него такое ощущение, будто вернулся домой и не сейчас, а в то самое давным-давно, и опять сидишь на чердаке с потрепанным томиком, и это самое главное.

А вот почему такое ощущение возникает, можно поразбираться, это вопрос интересный. Апокрифов по Профессору немало, все они спорные, разностильные, кому-то что-то нравится, кому-то нет. Разбирать и сопоставлять те из них, которые я читала, не буду, потому что я ни разу не литературовед (и скажу честно, не так много я их и в руках держала, четыре штуки могу назвать навскидку, не считая бессмертного стеба Леши Свиридова, который представляет собой совершенно отдельное литературное произведение редкого, вызывающего искренний смех, жанра). Скажу только, что текст Альвдис меня зацепил больше прочих. И вот почему. У меня случилась радость узнавания нескольких важных вещей, которые для меня в мире Толкина являются от него неотъемлемыми, основополагающими.

Первая, пожалуй, самая сложная. Это мифологичность текста. Про нее лучше всего сказал мой коллега, Петр Шилов в статье «Слово о мифе и реальности или философская интерпретация текстов Дж.Р.Р. Толкиена», позволю себе его процитировать: «Сугубо мифологический персонаж – Берен. И вроде бы Тристан, и Нибелунг, и Ланселот. Что-то такое есть. И любовная история тоже, явно не из женского романа: она увидела его и полюбила. Но вот в разговоре с Тинголом несгибаемый мифологический герой обнаруживает свою человеческую сущность. Причем без всяких намеков – ту самую человеческую сущность, которая составляет, конституирует, я бы сказал, человека. Тингол, в моей интерпретации, говорит Берену: ты никто, ты недостоин той женщины, рядом с которой находишься, и… (вот оно самое интересное!) …и ты сам об этом знаешь. А аргумент Берена, это не аргумент Тристана или Нибелунга, это необыкновенно человеческий ответ: да, недостоин, но я могу стать достойным. <…> И начинается история Берена-человека. Слова Тингола были обращены к человеку, а не к Тристану или Нибелунгу, он упирал не на принципы, не на традицию, а на его собственное, Берена, осознание, на человеческое осознание несовершенства.

Этот прием, когда в мифологическом персонаже вдруг рождается человек, мне кажется удивительно точным, как раз в контексте девальвации героического в Европе между двумя мировыми войнами. Мифологическое есть то, что никак не сводимо к «мелко человеческому». У читателя не возникает вопроса о том, сколько баб в какой деревне было у Арагорна или Берена до и во время их встречи с большой любовью. Потому что это, в смысле «бабы в деревне» – невозможно в принципе. Но при этом проявление собственно человеческого делает эту историю живой, и что называется, цепляет» (Magister Ludy, № 8, 2005 г.).

Понятно, что речь идет не только о бабах, «мелко человеческое» проявляется еще в куче вещей – сварах между друзьями и соратниками от усталости и дрянного настроения, естественной для человека зависти, жадности до приятных вещей, бескорыстной любви к самому себе на фоне не очень ценных ближних. И знаете, так хорошо и радостно было почитать текст, в котором всего этого «реализма» нет. Да, понятно, что в обычной жизни это бывает, даже чаще, чем нам бы этого хотелось. Но Средиземье ведь не обычная жизнь – это миф.

Вторая вещь, за которую у меня постоянно цеплялся глаз, и которая в мире Толкина на мой взгляд чрезвычайно важна – это преемственность сюжетов и персонажей. У Профессора мир постоянно меняется, в каждой эпохе появляется что-то новое: новое зло, новые герои, этому еще неизвестном злу противостоящие, новые подвиги, немыслимые в прежние времена, даже новые вещи – физические, материальные – не было раньше никаких Колец, а Саурон взял и сковал их на пару с Келебримбором. Но при этом постоянно тянутся сквозные линии преемственности, бережное сохранение образцов, и все эти образцы имеют свои имена и свои судьбы. Так, Арагорн повторяет судьбу Берена, своего любимого героя древних сказаний, а Элронд – хотел он этого или нет, неизвестно и неважно – судьбу Тингола в истории с собственной дочерью. И Гондор наследует судьбу Нуменора так же, как Мордор – Ангбанда, и все эти линии судеб есть то, что связывает Арду на все века воедино. Когда про героя Альвдис другие ее герои говорят, что он похож на деда или на Феанора, и его судьба начинает приобретать черты тех, уже ставших прошлым, персонажей – для меня этот герой становится не альвдисовским, а толкиновским. Как будто встречаешь подросшего парня из семьи друзей – да, он конечно свой собственный, индивидуальный и неповторимый, но чем-то неуловимо похож на родителей.

И наконец, третья вещь, которая в текстах Толкина никогда не говорится прямым текстом, но постоянно видна, и в «Холодных камнях» так же ненавязчиво просвечивает. В Средиземье живут не только люди, и это важно, этим отличается мир Профессора от бесчисленной однообразной фэнтезятины. В этом мире еще есть Валар, майар, эльфы, гномы, энты, хоббиты и еще всякие темные существа. И все они не люди совсем, то есть абсолютно. Их не-человечность проявляется во всем – в том, как они выглядят, как говорят, как поступают, находясь в таких же обстоятельствах, что и люди – иначе, не по-человечески. В куче книг есть претензия на такое же многообразие иных существ, но у других авторов получаются в лучшем случае люди с какой-то одной гипертрофированной чертой, этакая карикатура или анекдотическое представление о другом народе – чукчах, например, из советского юмора. А вот у Профессора получились не-люди, и у Альвдис они не потерялись. Я узнала в ее книге и эльфа, и хоббита, и слугу врага, и Бомбадила с Золотинкой, но самый яркий для меня пример – это гномы: «Твоя жена действительно серьезна больна, раз она отказывается от украшений». Так мог сказать только гном, человек до такого не додумается. И после этой небольшой проходной фразы вдруг становится понятно, почему человек не сумеет сделать украшение гномьей работы или их волшебную вещь – он никогда не сможет так относиться к металлу и камню, как гном. И подземные резные сразу палаты начинаешь представлять внутренним взглядом, и чувствуешь сложный ритм, выбиваемый сотнями гномьих ног, и слышишь тонкое звяканье мифрильных невесомых кольчуг…

Все, что написано выше – это то, что я могу сказать «от головы», под чем я готова подписаться своим знанием и нашими с коллегами размышлениями о мире Толкина. Но есть еще одна важная вещь – от сердца. Когда я дочитывала последнюю главу «Корабль», мне хотелось плакать о князе Арведуи и его супруге Фириэль, и о тех эльфах, которые не смогли спасти их и себя после всех скитаний и треволнений. Но вместо того, чтобы реветь в экран, я села и написала вот что:

Этот холод стремится тебя пронизать до костей.

Ветер стих, это значит, что больше не будет вестей -

Ни дурных, ни хороших, ни радости слов, ни беды.

Солнце в спину, а прямо по курсу – бескрайние льды.

Распрямись и вдохни привольно,

Оглянись напоследок вокруг.

Ты не бойся, это не больно,

Просто сердца прервется стук.

Ты оставил на суше друзей, ты оставил врагов,

Дым пожаров столицы и звук уходящих шагов,

Пыль дорог, боль утрат и прощальные слезы дождя,

И кольцо Фелагунда в ладони провидца-вождя.

Распрямись и вдохни привольно,

Оглянись напоследок вокруг.

Ты не бойся, это не больно,

Просто сердца прервется стук.

Эти льдины тебя ослепляют величьем громад.

Мачта хрустнула, борт затрещал, нет дороги назад.

Ты король, ты беглец, ты последний герой той войны.

Вы с любимой шагнули в объятья холодной волны.

Распрямись и вдохни привольно,

Оглянись напоследок вокруг.

Ты не бойся, это не больно,

Просто сердца прервется стук.

Я не знаю, что еще сказать про эту книгу. Она светлая, но слабым светом фиала в кромешном мраке. Она холодная, но тем морозом, который сторожит вовне, стоит сделать шаг от греющего нас огня. Я желаю этому продолжению книг Профессора долгой жизни и благодарных читателей. Спасибо, Альвдис.

Людмила Смеркович (Скади)

Девять слов о романе

1. Аранарт

Я начну, пожалуй, с неожиданного заявления: «Некоронованный» – это детектив.

Детектив, в котором нет ни преступления, ни преступника, ни жертвы. Детектив в чистейшем виде – как долгоиграющая загадка, на раскрытие которой работают все петли повествования.

Детектив про то, кто такой (и что такое) Аранарт.

Усилия, которые автор прикладывает в начале первой главы для того, чтобы раньше времени не выдать будущего героя романа, грандиозны настолько, что выдают с головой и героя, и самого автора, сильно и откровенно в своего героя влюблённого. Та строгая порционность информации, отмеряемой устами Голвега: и этого на совет позвали – ну, он командир – да он хороший командир – о-па! он наследник, оказывается – ещё и наследник, неготовый к своему положению – если это не главный герой, я даже не осёл, я морковка, – избыточная маскировка, в интересах которой читателю не позволяется надолго задержать взгляд на выставляемом за проходного персонаже, создаёт вокруг его фигуры предельное, почти невыносимое напряжение. Когда тайна (первый её слой) наконец разворачивается, это вызывает едва ли не физическое облегчение. Обманчивое, впрочем: интенсивная плотность, тяжесть авторской любви будут сопровождать Аранарта до последней страницы, вынуждая читать медленно, дышать неглубоко, а эпизоды без Короля встречать – с недоверием, да, и нетерпеливым ожиданием следующей встречи.

Между тем за этим состязанием на внимательность: разгляди в Аранарте героя прежде, чем он это сделает сам, – благополучно скрывается иная, куда более хитрая авантюра. Обнаружив героя, мы упускаем из виду человека; раскрыв загадку, получаем (словами самого Аранарта) лишь королевскую реликвию, опоясанную долгом. Упустив в погоне за венцом протагониста то, каким Аранарт был, мы обречены теперь пройти с ним весь путь, чтобы только в финале обрести его – человека, в котором было так много любви, что он до последних дней оставался способен отказывать в ней жаждущим. Чтобы и их сердца, уязвлённые мечтой, выросли и вместили в себя и любовь, и самозабвение. И – нравственный закон внутри, который у Аранарта настолько сильнее, и выше, и требовательней, чем даже звёздное небо над головой благость Валар на дальнем Западе, что этих Валар вовсе нет ни в мыслях его, ни в его словах.

Образ Аранарта динамический и дробный – и не потому только, что автором выбрана соответствующая манера повествования: детальная проработка далеко (с каждой новой главой – всё дальше) отнесённых друг от друга во времени сцен. Дело ещё и в том, что это роман воспитания (я бы даже сказала – кропотливого выстраивания) колоссальной личности, написанный так, что служит одновременно инструментом воспитания читателя, хочет он того или нет. Аранарт нисколько не объект для подражания: он размещён в тексте так, чтобы каждый его поступок непременно рассматривался, оценивался, сравнивался с твоими собственными установками; если он и восхищает, то не изначальной правотой, а стойкостью и неутомимостью нацеленного внимания – к собеседнику, народу, судьбе. Он меняется, и меняется обоснованно: от мальчишки, которому честь королевского знамени важнее сердца матери, в «Мёрзлых травах», до правителя, ставящего выше собственной чести и жизни победу, плодами которой ему не насладиться, в «Дол Саэв». Для него нет ни готовых ориентиров, ни кодексов поведения, он не обходит свои многочисленные искушения, а врубается в самую их гущу. В отличие от героя-идеала, сияющего непорочной звездой высоко над пропастью, Аранарт ведёт своих спутников – читателей – с самого дна.

Но – только тех, кто готов идти сам и несмотря ни на что.

Что интересно, пристальное внимание автора к мельчайшим подробностям душевной жизни Аранарта (романизация его биографии) не мешает ему (Аранарту, а не автору) с «внутренней» точки зрения оставаться личностью полулегендарной – героем национального эпоса, первопредком. Неслучайно в сцене сожжения Форноста повествование с позиции непосредственного наблюдателя мгновенно отдаляется на эпическую дистанцию: об огненном выстреле Аранарта пойдут слухи, о которых здесь и сейчас – в момент рассказывания – уже известно. Неслучайны и настойчивые, достаточно легко распознаваемые архаические мотивы (со всей свойственной архаике «ужасностью» – то есть несопоставимостью по масштабам с той обыденной жизнью, в которую они вплетены на правах метафор, воплощающихся в реальность), которые «добрый» автор щедро рассыпает на пути своего героя: то Аранарт у Тома Бомбадила оказывается вынужден рубить труп родного отца, то – наутро после собственной свадьбы – поедать остывшее тело отца приёмного. Наконец, в высшей степени неслучаен предсмертный поворот мыслей Короля, согласно которому его смерть обнуляет историю его народа, становясь абсолютным началом их будущей жизни – в которую ему, строителю её и хранителю, вход, естественно, заповедан.

2. Король-Чародей

Можно много говорить о других персонажах – и о способности автора создать их едва ли не двумя-тремя эпизодами (я, например, узнала об Элронде больше, чем из всех текстов Толкиена). Прекрасны Арведуи и Фириэль, великолепен Садрон, смешон и в то же время трогателен бедолага Эарнур, Вильвэ… Вильвэ описуем только междометиями, по большей части восхищённо-нецензурными. Отдельно, наверное, стоило бы сказать о принципиальном отсутствии в романе отрицательных персонажей (хотя арнорцы в истории помолвки Аранарта и Риан, скажем, несвободны от мелких подлостей недостатков) – каждый из них, в силу своих возможностей, идёт вверх, в упор до персонального потолка. И вот в связи с этим – особая статья: Ангмарский назгул.

Начнём с того, что он в романе – самостоятельная личность, а не любимое оружие Саурона. Притом – что неизбежно для точного контраста с командой Аранарта – не картонное зло, а цельноскроенный, прописанный антагонист, у которого есть свои правила, свои обычаи, а значит – свои цели и мотивы, пусть даже они героям (и читателю) неизвестны. С таким врагом почётно сражаться, потому что до сражения с ним нужно дорасти: чтобы просто разглядеть Чародея у катапульт в битве при Отравной, Аранарту и другим командирам нужно продемонстрировать неслабый уровень выдержки и гибкости. Из туповатого канонного дементора на безмозглой крылатой твари Ангмарец становится стихией, обладающей разумом, для победы над которой нужны и самоотверженность, и смирение: бросающийся очертя голову в омут Эарнур проигрывает дважды, а побеждает Садрон, осознающий свою малость перед таким врагом, но не позволяющий этому осознанию восторжествовать над волей и разумом.

Король-Чародей – ещё одна большая загадка романа, но в этой загадке – обнадёживающая сила. Поступки его никак не просчитываются: меня не оставляет описанная в «Мёрзлых травах» ситуация, когда Ангмарец, зная, что дунаданы пользуются припасами его разбитых отрядов, тем не менее не приходит к напрашивающемуся решению отравить зерно и тем лишить противников их главного спасения – лошадей. Рыцарственность? Стремление сохранить красоту игры? Но это Ангмарец, а не лорд Броннир, не способный напасть на спящего, и в битве при Отравной он едва не побеждает именно что обманом, идущим поперёк всех правил. Прав ли тут Кирдан, считающий, что решения Тьмы внятны лишь Тьме, или же мы просто слишком мало знаем о Короле-Чародее? Возможно, и цель его – не столько победить Арнор, сколько втянуть его в вечную войну, на гребне которой – всегда он, Ангмарец, и верно поступают Арведуи и его сын, последовательно уклоняющиеся от открытых военных действий, как только это становится возможным. В любом случае этот Чародей куда ближе не спесивому болтуну «Возвращения Короля», а воину из джексонова «Братства», который на Амон Сул салютует мечом маленьким хоббитам, прежде чем начать безнадёжный для тех бой. И это выводит нас на следующий момент.

3. Время

Вернёмся ещё раз к сцене сожжения Форноста, когда в одном моменте рассказывания внезапно совмещаются повествования о двух предельно разведённых на хронологической оси событиях: поведение Аранарта – и воспоминания о нём много лет спустя. Помимо того, что это обстоятельство уже здесь превращает князя в легендарную фигуру, воздвигая эпическую дистанцию между ним и его народом, есть и ещё одна вещь, о которой необходимо сказать. Жизненный путь Аранарта – это, кроме всего прочего, борьба со временем, внутри законов которого он вынужден существовать. Строго по Гэндальфу «Властелина Колец»: мы не выбираем время, в которое живём, но в наших силах решать, что делать с временем, отпущенным нам. Аранарт своё время последовательно и целенаправленно превращает в эпическое – циклический миф, исторические связи которого с настоящим надёжно и успокоительно разорваны, тогда как культурным, напротив, обеспечена долгая жизнь.

Изначально время Аранарта (как и время любого культурного героя, взятое изнутри повествования) – разумеется, авантюрное. Неслучайно его отец Арведуи – последний король Севера в буквальном, номинативном смысле. На нём не заканчивается династия Арнора, как опасаются персонажи, зато на нём прерывается нормальное течение жизни всей ветви Исилдура. Война Артедайна с соседями странным образом двоится: если у Ангмара и Рудаура есть внятные политические инстинкты и экономические выгоды, на которых искусно играет Король-Чародей, то сам он, кажется, не имеет в этом противостоянии никакого прагматического интереса. Ангмарский назгул – сила метафизическая, и у его нападения на дунаданов севера есть отличный от сиюминутного, онтологический смысл. Эта война – не локальный конфликт (не только локальный конфликт), но трещина на бытии всей Арды, разлом, сквозь который в нормальную человеческую жизнь проникает потустороннее. И закономерным образом на пути у этой силы встаёт Аранарт – князь земли, которой угрожает уничтожение.

Важно, правда, что уже здесь Аранарт оказывается не «классическим» героем, противостоящим потустороннему антагонисту во многом за счёт сущностного сходства с ним. Такой культурный герой ограничен временем «нарушенного бытия», его функция – победить противника, обычно ценой собственной жизни, поскольку ему так же нет места в восстановленном мире, как и поверженному им чудовищу. Возрождение разрушенного космоса он оставляет другим. У Толкиена среди таких типичных героев – Турин Турамбар и, как ни странно, Фродо Бэггинс, невольно возведённый на тот же пьедестал героической жертвы хаосу. У Альвдис эту нишу благополучно занимает Садрон – но не Аранарт!

Князь Артедайна в этом случае – такой же необычный герой, как Одиссей среди древнегреческих полубогов, а Арагорн – среди персонажей «Властелина Колец»: он оказывается способен пережить свой авантюрный сюжет, сохранив тем не менее отпущенный ему сверхъестественный потенциал. Разгром Арнора настолько катастрофичен, что силами нормальных людей преодолеть его невозможно – и первые шаги к восстановленному космосу делает всё тот же Аранарт, получеловек-полубык, тотемный предок новых дунаданов севера.

Поэтому военные главы «Некоронованного» до предела насыщены событиями, взятыми едва ли не в микроскопическом масштабе, когда ни одно слово и ни один шаг действующих лиц этой исторической драмы не ускользают от внимания автора-хронографа. Но поэтому же с окончанием собственно авантюрного сюжета не прерывается повествование, несмотря на то что событийная интенсивность резко идёт на спад. (Целостность жанра нарушена ещё и тем, что Аранарт не сменяет своего отца на посту центрального героя и какое-то время повествование идёт о них обоих параллельно.) Мы ничего не знаем о годах мирного правления Одиссея на Итаке, и Толкиен тоже ничего не рассказывает своим читателям о судьбе, скажем, культурного героя гномов Траина Старого после основания им Королевства-под-Горой, да и от царствования Арагорна остаётся только сказ о его отношениях со своей королевой (не считая дарования автономии Ширу – обстоятельство, сохранённое благодаря хоббичьим, а не человеческим летописям). Зато правление Аранарта освещено подробно и со вкусом – едва ли не затем, чтобы у дунаданов севера было не только военное, но и мирное легендарное прошлое. Добавление немаловажное, причём не только для «Некоронованного», но и (а может быть – в первую очередь) для истории Арагорна, поскольку подтверждает его миростроительный потенциал. Альвдис тут удаётся то, что досадным образом миновало внимание Толкиена, чьи дунаданы, следопыты и охотники, – до такой степени маргинальный элемент в картине мира Арды, что Арагорн как подозрительный бродяга в «Гарцующем пони» смотрится во сто крат убедительней, чем Арагорн-король, и надо обладать запредельной проницательностью Фродо, чтобы разглядеть его величие ещё в «Братстве Кольца».

Но едва ли не интересней в данном случае – степень осознания своей судьбы самим Аранартом. Его княжение – принципиальное противостояние героическому, а значит – себе самому. Правление Арахаэля, по представлению его отца (и Аранарт делает всё возможное, чтобы это представление воплотилось в жизнь!), должно быть прямой противоположностью героическим деяниям. «Я буду самым неинтересным из всех правителей Арнора», – говорит Арахаэль Хэлгону, но говорит с грустной улыбкой: он сам бы, возможно, желал иной судьбы, но это – решение отца, который умер вот только что, но в речах дунаданов уже именуется исключительно «Он» (опять мгновенно воздвигается эпическая дистанция между нацией и её основателем).

Но есть и ещё одно превращение, которое совершает Аранарт с отпущенным ему временем: он в буквальном смысле сворачивает в точку годы, прошедшие с того дня, когда Арведуи оставил трон в Форносте. Арахаэль сознательно воспитан им так, чтобы стать мистической копией своего деда (что, помимо прочего, решает судьбу Хэлгона) на новом витке существования северной династии. Всё, что произошло между двумя этими правителями, произошло словно бы в течение одного мгновения: прощаясь с сыном, Аранарт ритуально повторяет и собственное восшествие на престол, и временный разрыв с Гондором, напрямую передавая Арахаэлю то, что унаследовал от трёх своих учителей – Арведуи, Голвега и Талиона.

Любопытно, что в этом ряду, кажется, нет четвёртого – Тома Бомбадила, остающегося с Аранартом по ту сторону черты, разделяющей эпос и историю. Не потому ли, что в пространстве Тома время тоже свёрнуто кольцом в повторяющийся миф? Расколотый молнией дуб, который снится Аранарту во время его второго визита к Бомбадилу, – это одновременно и тот маленький (младше Арахаэля!) дубок, который вырос благодаря его терапевтическим упражнениям с топором, и улучшенный вариант того погибшего вяза, который он срубил тогда, чтобы освободить место для появления нового. Аранарт и Том становятся странно похожи: отделённые от истории (первый – временем, второй – пространством), они обеспечивают её продолжение уже тем, что просто существуют. В своём времени и своём пространстве.

И в этом смысле необыкновенно значимо, что «Некоронованный» – роман об Аранарте – смертью Аранарта не заканчивается. Даже ушедший на эпическую дистанцию герой остаётся продолжен в будущее своего народа – памятью, очищенной от страданий и катастроф.

4. Лоссофы

Трудно объяснить, но эпизод с пребыванием Арведуи и Фириэли у лоссофов кажется мне наиболее сложным в исполнении. Может быть, потому, что описывать посмертие – всегда сложно. А для родителей Аранарта, сознательно умерших в тот момент, когда они оставляют Форност, всё, что происходит по ту сторону льда Лун, – действительное посмертие.

Предельная этнографическая достоверность здесь выполняет прямо противоположную функцию, создавая образ потустороннего мира, подобие которого (социально-бытовое в первую очередь) миру «реальному» только сильнее подчёркивает различия между ними. Для причащения этому миру княжеский отряд пьёт ещё живую кровь уже мёртвого оленя – деталь, начиная с которой все лоссофские эпизоды будут множить приметы архаического бытия. Состояние беспамятства, в котором Фириэль попадает в кочевой стан, сменяется недвусмысленно описанным «вторым рождением», когда спальный мешок прямо отождествляется с плодовым пузырём, биологически возвращающим героиню в младенческое состояние. Закономерным поэтому представляется и то, что Фириэль тут выдвигается на передний план, заслоняя собой мужа: лоссофы, новые гиперборейцы, и Ими-ики, женщина-мужчина, взаимно остраняют друг друга, превращаясь в две опоры, между которыми растягивается всё это полотно пограничного существования.

На тот же эффект работает и поразительное, прямо-таки сверхъестественное жизнеподобие образа Ики – натурализм, заставляющий говорить уже о гиперреализме, переходящем в сюрреализм там, где человеческое сознание не в состоянии справиться с этой фотографической (и фактографической) точностью. Этот сварливый старик с магической проницательностью, позволяющей ему с одинаковой ясностью видеть тот и этот свет (как бы они ни распределялись относительно его точки зрения), принадлежит уже не миру художественных образов – он выходит за рамки текста, вплотную к читателю, в «здесь и сейчас». Откровенно пугающее впечатление, прямо скажем, близкое тому, которое создаёт вокруг себя Король-Чародей в вариации Альвдис, – однако реализуемое за счёт абсолютно противоположных методов: там – принципиальная невозможность познания чужого, тут – едва-едва переносимое ощущение, что полностью познали твоё (и тебя). Что ж, крайности сходятся.

(Для меня, в силу профессиональных аберраций, в этой главе явственно различим ещё и тугой клубок гоголевских мотивов. И впервые, пожалуй, я вижу столь последовательное и точное попадание в эту традицию – не подражание фабульным поворотам, но именно концептуальную близость, переклички авторской онтологии и антропологии.)

В этом смысле весь эпизод с эльфийским кораблём словно бы проходит через двойное кодирование: гибель экипажа и пассажиров во льдах – это смерть внутри смерти, как сон во сне, погружение всё глубже, которое читатель самим актом чтения оказывается вынужден разделить с персонажами. И здесь дело не только в том, что спасение на эльфийском корабле в художественном мире Арды хотя и возможно, однако же никогда не является спасением для этого мира и этой жизни.

Если вспомнить, что в юнгианской системе архетипов уход под воду означает погружение в коллективное бессознательное, то «вторая гибель» Арведуи и Фириэли – это прежде всего их переход в область памяти, национальной и родовой. Такой уход «живьём» в легенду – своего рода косвенный подвиг, и закономерным образом этот уход влечёт за собой очередную победу над Королём-Чародеем, потратившим силы на уже недоступных ему врагов. Арведуи, таким образом, дважды обманывает Ангмарца, уводя его от истинной цели – сначала от Аранарта и остатков войск Арнора, затем от Ики и его народа, дерзновенно осмелившихся жить в небытии – иначе, чем «не-мёртвые» назгулы.

5. Гномы

Ещё одно неожиданное, но крайне удачное дополнение к миру Арды. Художественная вселенная Толкиена по отношению к этому народу пристрастна вплоть до агрессивности. Отделённость гномов от иных рас, их принципиальная закрытость и сосредоточенность на внутренних проблемах порождает рецептивный парадокс, согласно которому господствующая идеология провозглашает наугрим «лишним», чужеродным элементом. Мол, не больно-то и хотелось. Гномы несовместимы с другими народами по всем параметрам: от физиологических до культурно-мировоззренческих, – и досадная неспособность эльфийско-человеческой цивилизации эту несовместимость преодолеть выливается в легенду о творении Ауле, в одно и то же время насильно вписывающую наугрим в онтологию Арды и решительно отвергающую их.

И в этом контексте удивительно появление гномов в «Некоронованном» не просто как второстепенных персонажей, возникающих в тех точках сюжета, где их деятельное присутствие необходимо, но как отдельной культуры, представляющей собой самостоятельный предмет интереса не только автора (это ещё была бы половина чуда), но и героя. Гномья цивилизация показана в романе как «вещь в себе», то есть независимый фактор, с которым центральным персонажам необходимо считаться, а не просто использовать ради собственных нужд. Подобное отношение к наугрим в пространстве Арды до такой степени экзотично, что, думаю, о социально-мировоззренческих особенностях гномьей жизни в исполнении Альвдис будут говорить много и бурно. Мне же хочется сказать о менее очевидных вещах.

Гномьи эпизоды «Некоронованного» не только комплементарны Толкиену в том, что касается отношения эльфов-людей к наугрим, они много интересного добавляют и к истории гномьего народа как таковой. Во-первых, весьма затейливыми с учётом новых фактов оказываются пути и методы миграции имён между родами наугрим. Гномы Синих Гор, с которыми в романе общается Аранарт, как известно, не принадлежат к династии Дурина. Тем не менее их имена совпадают с теми, что приведены в родовом древе Гимли (см. Приложения к «Властелину Колец»): владыка Фрор – тёзка одного из братьев Трора (дедушки Торина Дубощита), того самого, который вместе с отцом Даином I погиб от лап и челюстей дракона в Серых Горах; его сын Фрерин носит то же имя, что и младший брат самого Торина, героически павший в битве при Азанулбизаре. При этом Фрор и Фрерин «Некоронованного» – современники изгнания Дома Дурина из Мории, то есть получают свои имена раньше, чем их тёзки из канона. Иными словами, антропонимикон гномов из Эред Луин становится косвенным (но вполне внятным) доказательством тесных культурных контактов между различными ветвями рассеянного по Эндорэ гномьего народа. Надо сказать, это весьма существенное обстоятельство для истории похода на Эребор, в экспозиции которой Торин Дубощит – весьма успешный правитель, чьи подданные принадлежат к разным домам наугрим.

Ещё более изящный комментарий к истории гномов Арды – имя проводника Аранарта по Синим Горам: Эйкинскьялди. В англизированном варианте – «Оукеншильд», то есть Дубощит, прозвище Торина, полученное им, если верить Приложениям к «Властелину колец», в ходе сражения при Азанулбизаре и без какой-либо отсылки к предкам (тем более принадлежащим к другому Дому). С учётом ономастикона «Некоронованного» эта интерпретация значительно расширяется, с одной стороны, позволяя строить гипотезы о генеалогии Торина (а проблема гномьих женщин – вполне в сфере интересов Альвдис), а с другой – превращая всю гномью культуру в куда более сложный механизм, по отношению к которому допустимы различные толкования на нескольких уровнях одновременно. Это уже не искусственный конструкт, призванный заполнить сюжетные лакуны, а едва ли не полноценная демиургия.

И во-вторых: в неожиданную параллель с каноном встаёт история гибели младших сыновей Арведуи в «заброшенных» гномьих пещерах Эред Луин. В воспоминании Толога точно обозначена причина, по которой Ондомир и его отряд пренебрегают территориально-расовыми границами: «решили, что из-за незанятой внешней пещеры гномы не станут ссориться». У внимательных читателей «Хоббита» эта коллизия не может не вызвать чувства узнавания: переход Торина и Компании через Мглистые Горы.

Кстати говоря, это не просто удачное совпадение. Торин, как сообщает нам «Властелин Колец», не просто Король-под-Горой в изгнании, он наследник верховного Дома наугрим – Дома Дурина. Становясь правителем гномов Синих Гор, он, согласно принципам властной мистики, принимает на себя ответственность не только за настоящее и будущее, но и за прошлое своих новых подданных, в том числе за их родовые грехи. Ни сам Торин, ни его предки не несут ответственности за гибель арнорских принцев, но эта вина становится его трагическим наследством, за которое уже в каноне ему придётся расплачиваться симметричным наказанием.

На примере этих, на первый взгляд, незначительных деталей хорошо видно, как устроено художественное целое «Некоронованного»: различные фрагменты его мира оказываются связаны прочными нитями – и, потянув за любую из них, можно раскрутить весь клубок истории. Кажется, это и называется гармоничным повествованием.

6. От хюбриса до смирения

Перед нами ещё одна вещь, которая делает Аранарта эпическим героем и которую он благополучно преодолевает. Понятен ужас Голвега, когда молодой князь страстно, даже яростно требует от судьбы Знака: отныне Аранарт открыто встаёт в ряд священных безумцев, не просто обращающих речь к божеству, но требующих внятного, а главное – адресованного персонально им ответа. Алчущих урвать запретного знания, заглянуть за покрывало Исиды, узреть Творца в его подлинном величии, сжигающем всё материальное.

Героическая наглость Аранарта – это тот стержень, на котором все эти годы держался Арнор, позволяя себе не замечать собственных подрубленных колен.

Именно этот стержень теперь мешает коленям исцелиться, а Арнору – выбраться из эсхатологической зоны пограничного бытия.

Этот стержень должен быть уничтожен.

Этот Арнор должен быть уничтожен.

Их убийцами и станут полярное сияние и Гурут Уигален.

Я требую Знака не для себя, говорит Аранарт. Я требую его для Арнора.

Он лжёт.

Вопрос о том, как Аранарт может продолжать отделять себя от своей земли даже после того, как в нём открывается дар исцеления, решается не так уж и сложно. Исцеляющие руки, подтверждающие королевский статус Аранарта со всей полагающейся этому статусу мистической нагрузкой, для самого героя «вырастают» едва ли не из худшего поступка его жизни – предательства доверившихся ему. Он не то чтобы не знает о том, что королевство – это мистическое тело короля (конечно, не знает, откуда ж ему знать средневековую теологию власти), он не позволяет себе верить в эту связь.

Но от его неверия она не перестаёт существовать.

Понадобится специальный разговор с Линдис, чтобы привыкший скрывать и прятать всё и вся князь перестал прятать себя самого от себя самого и осознал, что Знака он требует всё-таки для себя – того огромного себя, разорванного на клочки отдельных земель и приправленного пепелищами прошедшей войны.

Он отправляется в путь, чтобы доказать, что он и есть королевство.

Катастрофа случается потому, что он – не королевство.

Авторское искусство метафоры и символа в «Некоронованном», если попытаться (условно) свести его к краткой формуле, состоит в неполном осуществлении любого сравнения. Вместо полноценного шага всякий раз делается маленький шажок – сравнение, казалось бы, лежащее на поверхности, но на деле скрывающее под собой настоящее сравнение. Подлинная цель авторского внимания всякий раз оказывается за пределами того отрезка, который прочерчивается сюжетным сопоставлением или параллелью; задача читателя, надлежащий ему мысленный эксперимент – продлить этот отрезок до истинного пункта назначения.

Олени, которые продолжают рыть копытом снег, даже обнаружив под ним смертоносный лёд, – не только дунаданы, ещё не сообразившие, что их унесло в открытый космос Севера. А в конечном счёте – и вовсе не они. В первую голову это сам Аранарт, точнее часть его – Аранарт Арамунд, бык, вспахавший новую жизнь для своего народа. Бык, нелепый и даже опасный своим упорством на дрейфующем льду.

Чтобы стать королем, Аранарту пришлось стать этим Арамундом, не видящим препятствий и не знающим о них. Теперь же ему придётся научиться быть кем-то еще.

Он требовал Знака от Эру, что он король, но это ему нужно подать Эру такой Знак.

Путь, который он считал доказательством бытия, станет средством становления.

Не то чтобы к концу своего плавания Аранарт полностью отказывается от своего хюбриса и обращается к смирению, нет, это будет уже уделом Арахаэля. Но как странное плавсредство дунаданов делает круг по незнаемым водам безжалостного божественного всеведения, так и Князь земли, в сущности, просто делает разворот на месте, но какой это разворот! От жизни в награду за прошлое – к жизни как шансу на будущее. Так много подвигов порой приходится совершить, чтобы просто научиться смотреть вперёд…

7. Глаза могут гоголизироваться… (с) Набоков

Что до Гоголя, то с ним перекличка ведется на всех мыслимых и немыслимых уровнях: от ошеломляюще точного текстуального совпадения (вполне объяснимого, впрочем, литературной традицией, а также профессиональной деятельностью и личными предпочтениями автора) до сходных принципов художественной демиургии вообще – за которыми стоит уже иная преемственность, и вот ее не сочинишь и не привьешь себе, как ни старайся, тут нужно уметь дышать в том же ритме.

С первым, естественно, проще. Вот, навскидку, Аранарт, в ожидании броши для Риан, рассматривает творения камнерезов из Синих Гор:

«Как можно, вмешиваясь в природный узор, сделать его естественнее, чем он был?

Как можно стать правдивее правды?

Где предел того вмешательства, до которого ты – чуткий слуга камня, освобождающий его от лишней породы? А после – в лучшем случае, творец, навязавший материалу свою волю. В худшем – глупец, изуродовавший живую красоту.

Как мастер решает, где ему остановить свой резец?» (с) «Некоронованный»

Ничего не напоминает? А как же! Это художник Чертков, герой гоголевского «Портрета» (но не того, что многие из нас читали в школе, а другого, первого, оригинального, опубликованного в сборнике «Арабески» и беспощадно раскритикованного Белинским), в недоумении застывает перед обнаруженной в лавке старьевщика картиной:

«„Что это?“ думал он сам про себя: „искусство, или сверхъестественное какое волшебство, выглянувшее мимо законов природы? Какая странная, какая непостижимая задача! или для человека есть такая черта, до которой доводит высшее познание, и чрез которую шагнув, он уже похищает несоздаваемое трудом человека, он вырывает что-то живое из жизни, одушевляющей оригинал. Отчего же этот переход за черту, положенную границею для воображения, так ужасен? или за воображением, за порывом, следует наконец действительность, та ужасная действительность, на которую соскакивает воображение с своей оси каким-то посторонним толчком, та ужасная действительность, которая представляется жаждущему ее тогда, когда он, желая постигнуть прекрасного человека, вооружается анатомическим ножом, раскрывает его внутренность и видит отвратительного человека“» (с) «Портрет», редакция «Арабесок»

Портрет ростовщика, созданный с почти невыносимым жизнеподобием, позволяет этому дьявольскому существу даже после собственной смерти возвращаться в мир и смущать живых искушениями безмерного обладания. Создатель гномов Арды, вала Ауле, пожелав уподобиться в творении Эру Илуватару, производит на свет глиняных големов, и лишь милосердие Эру (если верить эльфийским легендам) вдыхает в них жизнь – но гномы остаются у этой черты запретного искусства, раз за разом проходя все то же искушение мастера иллюзией всемогущества. Пожелавший приобщиться к тайнам их ремесла Аранарт, как и гоголевские герои, упрямо идет навстречу опасному вопросу: где допустимый предел подражания божеству в сотворении действительности? – на каждом шагу рискуя обнаружить под ногами бездну. Еще бы, ведь это вопрос смертельной важности и для автора «Некоронованного», на собственном примере знающего сладкий ужас таких танцев на краю черной дыры – бесконечного приближения, притяжения к изначальному образцу, способному медленно свести на нет все усилия не попавшего в такт и ритм – или мгновенно уничтожить, поглотить слишком точно совпавшего. Это игры с Толкиеном – и в то же время это игры на гоголевском поле.

Все желающие могут продолжить поиск буквальных тождеств, поразмыслив, к примеру, чем Хэлгон, живой стрелой бегущий за стременем и находящий счастье в полном забвении себя, близок бесчисленным гоголевским персонажам, взмывающим в свой сказочный бег-полет на пару с демонической красавицей или глуповатым чертом – полет, который своей мучительной сладостью исторгнет из них душу, но взамен покажет мир с его волшебного испода. Мы же поговорим о менее очевидных сближениях Арды «Некоронованного» с вечно мерцающим гоголевским двоемирием: сон–явь, жизнь–смерть, лукавые и безжалостные метаморфозы.

Мир видимый и мир невидимый равносущны и в равной степени действительны: так у Гоголя? у Альвдис? у обоих. Все сверхъестественное и потустороннее так же материально, как и вещественная конкретика доступной нам реальности, а невидимым остается только до той поры, пока не обступает со всех сторон. Герой гоголевской «Пропавшей грамоты» на пути в пекло в буквальном смысле продирается сквозь орешник и шипастый терновник, царапающие его до крика, а первый же встретившийся черт едва не выжигает ему глаз пылающей головней. Филиал ада, развернувшийся на Невском проспекте в одноименной повести, норовит залить сюртук прохожего вонючим маслом фонаря, а не то – завести в кромешный мрак подсознания, прикидывающийся дешевым борделем. В конечном счете небытие оказывается много подробней и осязаемей бытия, каждый его материальный фрагмент – крючок, на который ловится душа. Но таковы и призрачные белые волки Моргота, готовые разорвать не тела, но души лоссофов, морозные волки, струйки голодной пурги. Не «песнь мороза», которую чувствуют эльфы, нет, видимые Ики звери, омерзительные в своем физиологическом правдоподобии: вот они петляют меж тэли, оставляя свои тошнотворные метки, вот почти грызутся из-за палантира, щедро источающего кровь и жизнь Арнора. Да и сами лоссофы, народ с того берега, возглавляемый бессмертным Ики, который век от веку меняет имя на способность видеть, – кто в романе менее реален, чем они? кто более реален? Никто, никто. Сделай шаг, закрой глаза на мгновение – и ты уже не здесь: в прошлом, в посмертии, в мифе, незнамо где.

И, закономерно, – настойчивая фиксация на фигуре наблюдателя, то ли прозревающего весь этот сверхъестественный мир в его пугающей и чарующей полноте, то ли вовсе творящего это бытие (бытие ли?) ex nihilo, в силу отпущенных ему (быть может, убогих) возможностей. Так полицейский в повести «Нос», вовремя нацепивший очки, вдруг узнает в уезжающем в Ригу господине нос майора Ковалева – и своим видением вынуждает его вновь пройти эту абсурдную метаморфозу: из личности – в бессловесный орган человеческого тела. Так и Хулах, разглядевший эльфийский корабль вопреки расстояниям (и едва ли не вопреки возможному), тем самым обрывает свою собственную судьбу и вступает на путь Ики – безграничной мудрости, безграничной справедливости, неумолимой, как летящий в тушу кита гарпун. Хома Брут, поминутно оглядывающийся на гроб с панночкой-ведьмой, чтобы убедиться, что она не восстала из мертвых, возвращает ее к чудовищной не-жизни своим страхом и своим желанием. Аранарт, прозревающий Ангмарца у вражеских катапульт, превращается из вождя своего народа – в Короля своей земли, воплощенную легенду, воплощенную память. Мир творится в лучах нашего любопытного взгляда, лепится из наших ожиданий и опасений – сделай что-нибудь со своей зоркостью, со своими чаяниями, потому что ты пожнешь ровно то, что посеял мгновенным движением ресниц.

А потому не менее интересным представляются те – моменты, мотивы, образы, – в которых автор «Некоронованного», вступая на несомненно гоголевскую дорогу, идёт по ней в принципиально противоположную сторону. Вот только где это происходит, как, а главное – почему, решать Читателю. Будет правильней – остановиться прежде черты, не похищать «живое из жизни, одушевляющей оригинал», «не будить дракона – по крайней мере, пока». Оставить их с текстом наедине – оба они этого заслуживают.

8. Автор и традиция

Диалог с Толкиеном, проходящий все стадии – от игры аллюзиями до полемики – и неоднократно. Бережное вплетение канонных нитей в собственный узор: пророчество Глорфиндэля, гибель Эарнура, «руки Короля». Тот же фактографический настрой: астрофизика, ботаника, лингвистика – каторжный труд, внятный едва ли трети читателей. Но уже здесь возникает главное отличие: если у Толкиена фабула развивается на фоне случайно брошенных деталей, создающих «глубину» мира, в «Некоронованном» этот фон сам становится материей сюжета. За спинами героев Толкиена – намёк на реальность, в которой хочется жить; Аранарт сотоварищи сам живёт в этой реальности – и в чертогах Синих Гор находит в себе силы отложить все важные разговоры о союзе и броши для Риан, чтобы полноценно пережить впечатление от гномьего совета. Да простят меня ревнители Толкиена, но Том Бомбадил, смотревшийся в «Братстве Кольца», как корова в эотеоде, в «Некоронованном» наконец-то оживает и входит в текст полноправным героем, а не реликтом юношеских рукописей былых эпох. И чудеса, «расшифрованные» прагматиком Голвегом, парадоксальным образом не перестают от этого быть чудесами, и невмешательство Тома (а за ним – и Элронда с Галадриэлью) в сиюминутные дела становится куда понятнее: это действительно уже не его война, потому что любая война и не должна быть «его».

В «Некоронованном» вообще очень много немыслимых для Толкиена тем: преодоление исторической памяти, богоборчество (в ситуации с Гэндальфом – едва ли не богопосрамление), государство и долг правителя. Невозможен заговор гвардии Гондора против собственного короля, невозможна не больно-то и скрытая насмешка над завязшим в легендарном прошлом Элрондом, этим мерилом определяющим все свои поступки. Арагорн у Толкиена становится достоин трона потому, что до последнего избегает этой участи, и тогда, когда полностью осознаёт своё место в длинной цепи предшественников. Аранарт впрягается в удел правителя, как в тяжёлый плуг, но это – его плуг, и это – только его плуг, а все бесчисленные друзья-приятели-родственники, примеряющие на него то одну, то другую личность из родовой истории, могут, по его мнению, идти льдом ли, морем ли. Арагорн в пламени Войны Кольца молчит об Арвен; лучшие решения Аранарта, составившие благо его народа, принимаются тогда, когда он беспокоится о душевной ране Хэлгона или спасает от угасания Риан. Победа у Толкиена совершается под выкрик «Элберет Гилтониэль», в «Некоронованном» же – в тот момент, когда истинный самурай Садрон рычит поверх назгульского визга «На смерть!»

Вообще говоря, этот роман, написанный на западноевропейском материале автором с дальневосточным мировоззрением, удивительным образом выходит – русским. И самые тесные связи у него – с русской литературой, зачастую самым неожиданным образом. Если аллюзии на советскую военную прозу не просто отрефлексированы, но даже запланированы автором, то появление в сцене визита Аранарта к гномам Синих Гор характерных гоголевских мотивов свободы творчества и состязания его с жизнью, смею предположить, задумано было едва ли. Не говоря уже о формальном сходстве романа со столь нелюбимым Альвдис Достоевским, когда плотью истории становится разговор: диалоги персонажей, исповеди, проповеди… Даже когда разговаривать невозможно – в разгар страшной битвы, – текст идёт монологом кого-то из героев, он всегда предельно ясно субъективирован и сращён с легко узнаваемым голосом. Не говорю уже о многочисленных совпадениях образов, реплик, сюжетных ситуаций с произведениями современной русской прозы (вот уж не удивлюсь, если даже не прочитанными автором и уж точно не входящими в круг его интересов), одержимыми всё тем же проклятым вопросом, что и «Некоронованного» выводит далеко за пределы оммажа Толкиену: как жить и умирать в ситуации, когда путь физического выживания и путь сохранения духовной цельности – человека ли, народа ли – разнонаправлены, когда нет никакой надежды увидеть тот мир, ради которого ты сейчас кладёшь жизнь, когда главный враг – твой собственный внутренний зверь, не объективированный ни в кольце, ни в камне.

9. Автор и читатель

Очень важным мне кажется и то обстоятельство, что роман этот написан педагогом, а потому – не для самовыражения, даже не из любви к Аранарту, но – для читателя, читателю, ради читателя. Постоянное, хотя и не выраженное въяве внимание автора к читателю, уважение к читателю, беспощадная любовь учителя к ученику дублируется и «изнутри» истории: Аранарт учится – у отца, Кирдана, Вильвэ, Талиона, затем учит – Арахаэля, Ранвен, извините, слонёнка Гэндальфа. Выходит едва ли не прямой диалог, который очень трудно выдержать, от которого невозможно оторваться. А ещё выходит книга, которую можно читать с любого места и любыми порциями – уж простите, не знаю большего достоинства литературного текста. Многие из этих порций прекрасно чувствуют себя даже вне контекста целого. Навскидку: «камень» Хэлгона в Мандосе, воспоминания о юношеских играх Арведуи и Садрона, вся история помолвки Арведуи и Фириэли, бег Хэлгона за стременем… Это тоже диалог с автором – но совсем не обязательно только об этой истории.

Да, конечно, о недостатках, кои, как известно, служат прямым продолжением наших достоинств. Всё то же бдительное, пристрастное внимание к читателю довольно часто заставляет автора увлекаться и внятным менторским тоном проговаривать вещи, либо понятные с полуслова, либо настолько прекрасные, что заслуживают самостоятельного открытия – пусть не с первого прочтения, так со второго, третьего… десятого, двадцатого, кто-то сомневается, что они будут? Нет, автор внезапно становится недоверчивым и говорит, говорит, говорит: о Фириэль, берегущей покой Аранарта, потому что сама – дочь и сестра погибших на войне; о Линдис, не признающей разогретой пищи, потому что она…; об Аранарте, называющем ярко-красное платье Риан рыжим, потому что он…; о Гэндальфе, кашляющем, потому что он… многовато курит, ага, хотя Минздрав Саруман предупреждает. Когда отсутствие родовых узоров на парадных туниках гномьих гвардейцев заявляется как значимое, но наконец-то не объясняется… ну что, наконец-то, да!

Очень светлая. Очень страшная. Очень плотная книга.

Во что она превратится, став частью большого цикла, – неизвестно.

Это-то и прекрасно.

Татьяна Волоконская

кандидат филологических наук

Оглавление

Пролог …………………………………………………………………….

Часть 1. Беглец……………………………………………………………

Часть 2. Молчащий князь………………………………………………..

Часть 3. «…называй меня Бродягой»………………………..…………..

Часть 4. Лесной принц………………………………………..…………..

Часть 5. Восход……………………………………………….…………..

Вместо примечаний, или «Что в имени тебе моем?»…………………..

Послесловие Л. Смеркович (Скади)…………………………………….

Девять слов о романе Т.Волоконская…………………………………...