Некоронованный

Аранарт нахмурился: такого поворота он не ждал.

– Я любил мой вяз, мне памятна его тень летом и шум его листвы, а зимой он почти неотличим от живого. Оставить его так? Пока гниль не источит его ствол изнутри, и однажды сильный ветер не свалит его, оставив догнивать уже на земле? Или же – отдать прошлое памяти, и не подменять живое умершим? Срубить этот ствол, расколоть на дрова – и долгие месяцы греться ими? Живым он давал мне прохладу, мертвым он даст мне тепло?

Дунадан внимательно слушал, ощущая, что речь идет о большем, чем судьба засохшего дерева.

– Скажи мне, принц людей, – спросил Хозяин, – какая судьба ждет мой вяз? Что ты для него выберешь? Гнить? Или гореть и греть?

Только тут Аранарт заметил, что у Бомбадила с собой большой топор.

Так что можно было не отвечать.

Вернее, отвечать – но не словом.

Сквозь сон Голвег слышал дальние удары топора.

Первая мысль была: какой безумец рубит дрова в Вековечном Лесу?!

Вторая мысль: раз кто-то рубит, значит, и Лес, и Хозяин приснились?

Мягкая постель и теплое, уютное одеяло подтверждали это.

Но ни укрепиться в этой мудрой мысли, ни уснуть глубже следопыту не дали.

– Трень-брень, вот уж день, солнышко в зените, – радостно сообщил Бомбадил, распахивая дверь их комнаты, – звук-стук, срублен сук, ну а вы всё спите!

Пришлось подниматься. Обоим: Хэлгон спал так же крепко. Похоже, легендарная бдительность следопытов в этом доме сменялась не менее эпичным отдыхом (о котором, хотелось верить, ни один из сказителей никогда не узнает).

С трудом вернув себя в явь, Голвег смог связать отсутствие Аранарта и непрекращающиеся удары топора. Ну и правильно, парню сейчас размяться – самое то. И надо же чем-то отблагодарить хозяина, вот и наколет дров.

– Вам чуток позевать, – милостиво позволил им Том, – вам – неспешность ваша. Ну а мне – удирать!

Он выскочил за дверь, захлопнул ее, но тут же распахнул снова и возгласил:

– Подгорит ведь каша!

И тут арнорцы заметили, что по дому плывет едва слышный, но вкусный, как только в сказке и бывает, запах густой, наваристой каши, с такими травами-приправами, что и матерый разведчик определит лишь половину.

Они не были голодны спросонья, но от такого аромата почувствовали себя хоббитами, готовыми съесть что дают и когда дают.

Умывшись и приведя себя в порядок, они вышли в залу. И оказалось, что поторопились, ­ – Бомбадил где-то в глубине дома напевал, хозяйничая, стол накрыт не был, а Златеника, сидя у окна, расшивала узорное полотнище так неспешно, что было ясно: еду подадут не скоро.

Госпожа приветливо кивнула им и сказала:

– Ваш друг трудится с рассвета. Зовите его, ему пора отдохнуть.

Голвег пробормотал благодарность; разведчики вышли. Оставаться в доме, по которому гуляют такие ароматы, – мучение, которому незачем подвергать себя.

Они пошли на звук топора. Аранарта они увидели издалека. Вяз был повален, принц обрубал ветви.

– Да-а, – уважительно сказал командир следопытов. – Тем, кто не в силах одолеть свое горе, знахари обычно дают трав попить. Кипрей там, ромашка, мята и прочий дягиль… а тут, значит, лекарственное растение покрепче надо.

– Не такое уж оно и крепкое, – подхватил игру Хэлгон, – раз уже на земле.

– Но, – со всей серьезностью возразил Голвег, – всё же покрепче ромашки.

– Согласен, – в тон ответил эльф.

Они пошли вниз. Аранарт, занятый рубкой, не замечал фигур на холме.

– Значит, пока он не закончит с этим, гм, лекарственным, мы отсюда никуда, – уточнил Голвег.

– Дольше.

– Почему? Можешь не рассказывать мне, что Моргул стережет мост, я сам это соображаю. Но есть же другие способы перебраться через Барандуин. Тем более, мы сейчас южнее. Кто станет искать арнорцев здесь!

– Ты не понимаешь, – отвечал нолдор. Он остановился, вынуждая и дунадана встать. – Голвег, я видел Короля-Чародея. До него было дальше, чем сейчас до Аранарта, но он почувствовал меня. Я уцелел… чудом.

– Тогда ты оч-чень плохой спутник ему, – процедил следопыт.

– И ты снова не понимаешь. Что, если Моргул способен почувствовать не только эльфа? А и потомка Элроса тоже? А мы несем еще и регалии. В них есть своя жизнь, своя сила. Поверь мне, я всё-таки из нолдор.

– А он способен? – вскинулся Голвег.

Хэлгон мрачно взглянул на него:

– Чтобы это узнать, надо с ним встретиться.

– Ш-шуточки у тебя! – со злостью ответил дунадан. Выдохнул. Спросил: – И сколько мы тут сидеть будем?

– Пока Король-Чародей не ослабнет. Пока мы не почувствуем весну.

Голвег снова резко выдохнул, высказав тем самым всё, что он думает об эльфах, назгулах и отсутствии второго лекарственного вяза.

Они снова пошли вниз. А то за такими разговорами каша успеет не только сготовиться, но и остыть.

– Бодрись-барбарис, – приветствовал их Том, когда они втроем вошли в залу, – можже-можже-можжевельник, дух – ух, смак – ах, день без каши – скверный!

Каша действительно благоухала и барбарисом, и можжевельником, и розмарином, и… это некогда было разнюхивать, это надо было съесть и немедленно, ибо дух хоббитов царил в этом доме и всяк вошедший неизбежно и неотвратимо уподоблялся добрейшему из народов Арды. Даже у Аранарта посветлел взгляд, что уж говорить о его спутниках.

Том, который сегодня разошелся кухарничать, вместо вчерашней родниковой воды налил им горячий настой каких-то трав. «Что это?» – опрометчиво спросил Голвег, пригубив.

Ответ обрушился на него незамедлительно:

– Цвет ромашки полевой, бодрая мелисса, мед, рябина, а еще – звездочки аниса...

– Довольно, довольно, – то ли в шутку, то ли всерьез заслонился от него рукой дунадан, – я же не просил перечислять всё!

– А это всё, – широко улыбнулся хозяин.

– Оно придаст вам сил, – добавила Златеника.

Отдохнувший Аранарт отправился к своему лекарственному растению (Голвег так называл этот вяз, кажется, уже всерьез), разведчики стали искать занятие себе. Искусство сидеть без дела было им недоступно.

– А скажи мне вот что, – обратился дунадан к эльфу. – Постели для хоббитов. Мебель для хоббитов.

– И?

– А как хоббиты к нему добираются? Через Вековечный Лес, такой ужасный? Хозяин что, всех на опушке встречает?

Хэлгон неопределенно качнул головой.

Несмотря на всю туманность его ответа, Голвег сказал:

– Вот и я думаю, что нет. А это значит, что не только ваш брат эльф может пройти по этому Лесу.

– Пожалуй.

– Научи. – Следопыт пристально посмотрел ему в глаза. – Научи, прошу тебя. Ты же сам понимаешь: война. Кто знает, что будет с нами. А окажись я на опушке с отрядом наших и ангмарцами на хвосте?!

Эльф снова ответил неопределенным жестом, сказав:

– Можем попробовать.

– Полагаешь, я слишком стар, чтобы учиться? – прямо спросил дунадан.

– Ты не стар, – вздохнул Хэлгон. – Ты горд.

Голвег недоуменно посмотрел на него.

– Тебе есть чем гордиться, я согласен. За плечами у тебя десятки побед, больших и малых, впереди – доблесть, которая войдет в песни, если будет кому их петь, ты уверен в себе и привык быть хозяином там, куда пришел. А Лес такого не простит.

– Хм…

– Ну-ка пойдем, – решительно сказал Хэлгон, загоревшись этой идеей.

Края дорожки, ведущей к дому Бомбадила, были выложены белыми камнями.

– Пройдись по ним, – сказал эльф. – Пройдись с закрытыми глазами.

– Это просто, – отвечал дунадан.

Он встал на первый камень, закрыл глаза и прошел десяток шагов – чуть неуверенно и не быстро, но вполне неплохо.

– Да, – качнул головой Хэлгон, – а теперь пройдись не думая о том, как хорошо у тебя это получается. Просто идти. Просто чувствуй камни. Ни твоего умения. Ни моего осуждения или похвалы.

– Только я и камни?

– Нет. Только камни.

– Хм. Ну и задачи у тебя, Хэлгон.

– Ты сам этого захотел. А времени у нас много… Кстати, о времени тоже не думай.

– Словно два малыша, – посмеивался Том, глядя на своих гостей. – Один посмышленее, ходить учится. Другой не заговорит никак. И эльф при них нянькой, хорошая из него нянька.

– Лишь бы не поторопились, – отвечала его супруга.

Но нет, и хозяева, и оба разведчика хорошо понимали, что происходит с Аранартом. Ему не задавали вопросов, не вынуждали отвечать словами. Он оживал очень медленно, но всё-таки уже смотрел на собеседников, отвечал «да» или «нет» взглядом или кивком. От прежнего жизнерадостного сына Арведуи не осталось ничего, но и тенью он быть перестал.

Придет время – сам заговорит.

«Лекарственного растения» уже меньше половины ствола, а огромные ветви – сами как иные деревья – не просто все изрублены, но частью и сгорели в очагах Хозяина.

Как-то вечером, когда за окнами шел холодный дождь, ужин был съеден и залу освещал лишь багрянец камина и пара свечей, никому не хотелось расходиться. Принц переводил взгляд с одного лица на другое, словно пытаясь спросить… и не зная, какой вопрос задать.

Выручил Хозяин.

Взглянул на нолдора:

– Расскажи. Как он?

И Хэлгон понял, о ком его спрашивают. Посмотрел в лицо Старейшему – спокойное, лучистое… хоть и неярок свет в зале. Вспомнил другое лицо… тогда Ариэн вела ладью над ними, было светло, светлее, чем в Срединных Землях в полдень… но его лицо было как камень в зимних горах. Снова прозвучало в памяти горькое «Уходи».

– Я не знаю, что тебе отвечать, – сказал нолдор.

– Больше двух тысяч весен назад до меня долетал дух его лесов, – проговорил Хозяин. – А до него ветер доносил шум листвы моих.

Дунаданы, если сначала и сомневались, о ком говорят эти двое, теперь поняли и жадно слушали их речь.

– Некогда мы странствовали вместе, – Старейший словно забыл о гостях, уйдя в воспоминания, – он верхом, а я пешком. Он разил, а я бродил. Он радовался победам, я – простору. Он нашел, я просто шел. Но мы дружили. И дороги наши расходились лишь затем, чтобы пересечься снова. Он избрал Свет. Я избрал Землю. Но разлука печалит.

Первый раз за все дни, проведенные в этом доме, так похожим на крестьянский, двое людей ощутили, что рядом – трое бессмертных. Ощутили пропасть Вечности, что разделяет их.

– Ты видел его позже? – спросил Хозяин. – Когда Пути разделились?

– Да, – отвечал эльдар. – Да, я говорил с Владыкой. Но… я ведь предал его. Как и другие. Моя вина не больше прочих, но и не меньше. И он не хотел меня видеть. Как никого из нас.

– «Предательство». «Вина». «Владыка». Вы сочините себе столько преград, что сами не сможете выбраться из них. А зайдя в тупик, будете упиваться своими утратами, как земля осенним ливнем. Так он до сих пор играет в ваши игры?

– Думаю, нет, – отвечал Хэлгон. – Аман зарастил многие из прежних ран. Но я напомнил Владыке о прошлом.

– А не о будущем ли? – сверкнули глаза Бомбадила. – Ты здесь. Вряд ли в этом нет его воли.

На следующий день Аранарт принес к дровяному сараю очередную вязанку поленьев. Том вышел из хозяйственной пристройки, где шумно возился с чем-то. Принц, укладывавший дрова в поленницу, обернулся к нему. Хозяйский топор стоял у стены. Аранарт протянул его Бомбадилу и сказал:

– Всё.

Ну вот и заговорил, – чуть улыбнулся Том, но вслух он сказал другое:

– Где же всё? А пень? Или корчевать кому-то лень?

Он унес топор и вернулся с лопатой и длинным заостренным щупом. Подождал, пока принц закончит с поленницей – аккуратно, чтобы ровная была, не «плыла», не рассыпалась.

– Пойдем. Поучу тебя корни искать.

Они спустились к пню. Это место было теперь поистине полем побоища: ошметья коры и древесины, мелкие ветки; земля истоптана так, словно здесь пробежалось стадо и не одно. И пень с хищным обломком посреди этого.

– Ты изрубил вяз, но если оставить пень – считай, ты не сделал ничего. Разве что дров мне наколол, да.

Аранарт сам понимал, о чем говорит Хозяин. Этот луг выглядел куда лучше с мертвым деревом, чем с обрубком. Там смерть была неявной, а если явной – так нестрашной. Сейчас она предстала во всем уродстве.

– Мы выкорчуем пень. Одному тебе не справиться, мы все поможем. Пень расколешь, корни сожжем прямо тут: то, что было так глубоко в земле, уже сделало свое дело, дровами оно не станет. Весенние дожди размоют яму, весенний ветер нанесет семян. Летом немногое напомнит о срубленном вязе. А после… место здесь хорошее, долго пустым не будет. Тут или рядом поднимется новый вяз. Или дуб. Или кто еще. Сами решат. Лет через сто – приходи, узнаешь, для кого чистил место.

Аранарт зажмурился. Через сто лет! Сейчас, когда мысли только о войне, о том, как разбить Короля-Чародея, вернуть родной Форност…

– Ты для того и рубишь, – неспешно продолжал Хозяин, – чтобы узнать, что здесь вырастет через сто лет.

Показав Аранарту, как окапывать пень и искать корни, Том отправился к разведчикам. Их занятия были перенесены уже в Лес, хотя пока совсем неподалеку от холма.

– Свистит-свиристит, лес тревожа песней, – они услышали его раньше, чем увидели, – к вам спешит Бомбадил с радостною вестью! Даже с двумя вестями, – возгласил он, подходя.

Арнорцы вопросительно смотрели на него.

– Ваш заговорил!

Голвег чуть не ответил встречным «И что он сказал?», но вовремя прикусил язык. Понятно, когда так спрашивают о ребенке, но – о взрослом воине?!

– А завтра, если он сегодня хорошенько окопает пень, мы идем корчевать. Все вместе.

– Как скажешь, – кивнул следопыт.

Пень был окопан на славу, будто Аранарт всю жизнь только и занимался тем, что расчищал лес. У Бомбадила нашлась и пешня – перерубить корни – и крепкие слеги, чтобы выворотить. Навалились вчетвером (Том, самый широкоплечий из них, был посильнее дунаданов, но ненамного), пень, вспарывая землю, как кабан рвет жертву клыками, начал крениться, еще, еще… и рухнул на бок.

Аранарт спустился в яму рассечь главный длинный корень.

Пень последний раз дернулся и просел, осыпая влажную землю. Дело было сделано. Не совсем: его еще надо дорубить, сжечь бесполезные охвостья, но главное пройдено.

– Дальше я сам, – выдохнул принц. – Спасибо.

Голвег толкнул Хэлгона локтем в бок: смотри, он и впрямь разговаривает. Помогло лекарственное растение.

Голвег и Хэлгон с темноты до темноты были заняты в Лесу, Хозяин, судя по всему, отнюдь не считал, что его гостям надо уходить, и теперь Аранарт, оставшийся без вяза, упражнялся с оружием. Прежнее отчаянье словно сгорело вместе с охвостьями пня, уступив место спокойному чувству «они знают, что делают». И отец знает, потому и отправил его на юг. И Хэлгон знает, потому и не торопится. И Голвег знает, потому и не спорит с Хэлгоном. И уж конечно знает Хозяин. Даже, кажется, его госпожа знает.

Не знает только он.

Эта мысль не удручала, не свербила. Это было просто правдой. Такой же правдой, как серое небо и голые деревья вокруг. Досадовать на правду?

То есть он тоже знал, что делать. Доверять тем, кто знает. И пока – гонять себя с мечом так, чтобы к вечеру почти падать от усталости, а ночью не видеть никаких снов.

Но, несмотря на всё это, однажды сон ему всё-таки приснился…

Эти трое сидели сбоку от очага, облюбовав себе самый темный и самый теплый угол. И было в них что-то… странное. Не пойми что. Один сидел, не снимая плаща, и капюшон бросал тень на его и так не видное лицо.

Тот самый трактир в Брыле, о судьбе которого так тревожится Голвег: разнесет его Рудаур? нет? Во сне тоже шла война, и Ангмарец был близко, но в трактире мирно сидели люди и хоббиты, словно все тихо и никакой опасности нет.

Дрого Мышекорь. Почтенный хоббит, торговец табаком из Южной Чети. Сквозь пелену сна, текучесть обликов и поступков (в этом сне отец курил, хотя в жизни он никогда… отец?!), сквозь зыбкие облики своих и самого себя (усталость от бешеной скачки, только и помнишь, как повалился спать), сквозь всё это Дрого Мышекорь проступал так ясно, будто ты говорил с ним наяву вчера. Одежда у него была странной: кафтан непривычного покроя, а под ним еще один, совсем короткий, едва живот прикрыть, но зато из пестрой дорогой ткани.

– Прощения прошу, благородные господа. Не сочтите за обиду, позвольте табачком вас угостить.

При приближении хоббита те двое, что были без капюшонов, встали. И вряд ли от почтения.

Под плащами блеснули рукояти мечей.

Голвег? Только зовут его почему-то на нолдорский лад: Нголмегом. Так его даже Хэлгон не называет.

И шрам через его лицо. Старый шрам…

Мышекорь тихо охнул.

– Успокойтесь, друзья мои, – тихо проговорил человек в капюшоне, и его голос был доброжелательным и ласковым. – Добрый хоббит всего лишь хочет угостить нас табаком. И, возможно, рассчитывает, что мы табак у него купим. Так, друг мой? – обратился он к Мышекорю.

Отец.

Этот сон был правдивее яви. Неважно, что сейчас отец гнал на север и уж ему было точно не до ночных разговоров по трактирам, но – он смотрит, он говорит, и неважно, с кем и о чем.

Пусть говорит с хоббитами. Пусть говорит о табаке.

Снова слышать его голос.

– Присядьте, прошу вас. Или, если хотите, позовите сюда ваших спутников. Они, как я вижу, любители полуночных разговоров. Мы – тоже.

Мышекорь обернулся, посмотрел на своих мальчишек: они жадно впились глазами в таинственных людей. Он пошел позвать ребят.

Их звали Перри и Улти. Перри был Мышекорем, а Улти – Хренкелем. Забавные у хоббитов имена.

Пока хоббита не было, один из двух, шрамолицый, едва слышно спросил человека в капюшоне:

– Зачем вам это нужно?

– Я люблю этот народ, – так же тихо отвечал тот. – Он добр нравом и стоек духом. Разреши, прошу, мне поговорить с ними часок-другой.

…а ведь собирались говорить о табаке.

– Анардил, – обернулся человек в капюшоне к русоволосому, – Пелендур был по-своему прав. Он ведь был не один. Он говорил от имени многих.

– Но вы не должны были подчиняться им! – хоббиты вдруг поняли, что Анардил едва ли ни доросток по их счету. Просто война поторопилась превратить юношу в мужа.

– Анардил, прав я был или нет, – мягко ответил тот, – это уже неважно. Уже поздно думать об этом.

Ни по имени, ни обликом Анардил не был похож ни на кого. Но во сне незнакомец рядом с отцом выглядел правильно. И разговор с хоббитами о Пелендуре – тоже.

– Кто вы, сударь? – участливо спросил Дрого Мышекорь.

– Ну… – не сразу ответил тот, – называй меня Бродягой. Никакого другого имени мне уже не осталось.

Что-то пронзительно-щемящее было в этом тихом усталом голосе, в этом отказе от имени. Дрого почувствовал, что к его глазам подступили слезы.

– Вот мы с вами, сударь Бродяга… – он запнулся на таком странном сочетании слов и перебил сам себя, извиняясь: – Непривычно звучит, ну да вы сами сказали вас так называть… Так вот, мы с вами вроде за одним столом сидим, одно пиво пьем, а, как посмотреть, так и не здесь вы. А где-то совсем в другом мире, где и солнце с луной другие. Ежели вы понимаете, про что я толкую.

Сердце должно было сжаться от его слов, но вместо боли и тоски пришло твердое и ясное спокойствие. Неизбежность страшна, но она лучше неизвестности.

Отец прямо смотрит в лицо судьбе.

С ним не страшно.

Даже самое жуткое – не страшно.

Перри не выдержал. Того, что он услышал, было более чем достаточно…

– Неужели теперь все наши земли будут под властью Ангмара?

Неожиданно ответил шрамолицый. Его глаза пылали гневом, а голос, охрипший от боевых команд, сейчас внушал трепет больший, чем если бы этот воин кричал. Но он говорил тихо:

– Никогда Ангмару не утвердиться в Арноре! Да, наше войско разбито, да, мы сейчас бежим, но Ангмару не воспользоваться плодами своей победы! Эта земля, Земля Королей, сама станет для Чародея тем кошмаром, каким был для нас он!

– И волки будут выть на развалинах Аннуминаса и Форноста, – сказал человек в капюшоне, глядя в огонь.

– Я предпочту волков ангмарцам, – тяжело проговорил шрамолицый.

– Я тоже, – в тон отвечал человек в капюшоне.

Никогда. Ангмару. Не. Утвердиться.

Вот она – правда.

Такая простая, что ее можно в руки взять.

Такая простая, что и не заметил ее наяву.

…сон вил свои причудливые петли, Голвег (то есть Нголмег, хотя какая разница) пытался напиться допьяна, но пил при этом только пиво, а отец рассказывал, что командир следопытов командовал большим отрядом и ударил врагу во фланг, потом отец говорил хоббитам о Нуменоре и Гондоре, говорил об Арноре так, что сердце сжимало сладким восторгом… Анардил безуспешно пытался торговаться с хоббитом, причем дунадан поднимал цену, а хоббит сбивал ее; Перри тем временем обещал снарядить в арнорское войско отряд хоббитских лучников – на то и сон, чтобы творилось невероятное.

А потом сказка обернулась жизнью. Отца и во сне ждала скачка на север.

Были светлые слова, сказанные им на прощание трактирщику, это было как свежего воздуха после затхлого дома глотнуть, да… Но – он – не – вернется.

Он смотрит грустно и ясно.

Он знает свой путь.

Все они всегда знали его путь.

Делали вид, что не понимают судьбы того, кого зовут Последним Князем. Обманывали самих себя.

Но – хватит обманывать.

Эта встреча – последняя. После последней. Подарок судьбы.

Аранарт уже не спал, но лежал с закрытыми глазами, удерживая ощущение… иной яви.

Он был спокоен.

Он слишком долго рубил мертвый вяз, и принятие неотвратимого натерло такие же мозоли на его душе, как топорище – на руках, непривычных раньше к крестьянской работе.

Покидая Форност, он считал, что Артедайн погиб, но верил, что отец уцелеет.

Сейчас он знал, что Арнор выстоит. И погибнет отец. И мама, наверное, тоже. Она ведь не оставит его.

И всё же – эта земля не пустит Короля-Чародея.

Принц, которого звали Владыкой Земли, просто знал это.

Так же, как знала земля и знал Лес, что в воздухе повеяло долгожданной весною.

Тропами Арнора

Том проводил их до опушки. Они бы вышли и без него, благо теперь по Лесу умело идти двое, но с Хозяином это было куда быстрее.

С ночи серое небо потяжелело, потемнело и – полило. Холодным обложным дождем, от которого в ельнике еще есть спасение, а иначе… безнадега. Куда не зальется, там промокнет, где не промокнет, там проволгнет. Хуже некуда.

Лучше некуда, если подумать о том, что у них впереди мост.

К ночи от бдительности охраны останется только мокрое место. В самом прямом смысле.

– Дождь покроет вас как плащ чудо-невидимка, – говорил довольный Хозяин, – соткала его для вас Золо-Золотинка!

Том подставил ладони дождю и повторил:

– Златеника-Златовика-Золо-Золотинка!

Он бодро шагал, радуясь трудам своей супруги, и приговаривал:

– Дождь и холоден, и хмур, и силен на диво: вам подарок от нее и от Бомбадила!

Арнорцам не оставалось ничего другого, как тоже радоваться дождю. Мокро, холодно? Не беда, у Кирдана отогреются и обсохнут. Или даже раньше, если в Белых Холмах найдется укромная пещера. А иначе бы пришлось тратить дни и дни на путь до Каменистого брода, а потом опять на север от него.

Они вышли в памятные места: вот буки, которые муж и жена. Еще дальше – вот и лесные врата, в которые ни в коем случае нельзя входить. На гребне косогора Бомбадил остановился.

– Что ж, – сказал он. – Я сделал для вас что мог. Дальше сами.

– Спасибо, – ответил за всех Аранарт.

Ему хотелось сказать что-то вроде «никогда не забудем», но на войне таким словам нет места. И он просто повторил – от сердца, из глубины:

– Спасибо.

– Добрый путь, – улыбнулся Хозяин. – Далеко вас он ведет, далеко от дому, всё же – в дом он вас вернет, вы поверьте Тому.

Арнорцы молча кивнули.

Хэлгон повел их через Врата. Это входить через них нельзя, а вот выходить – обязательно.

Ночь над Барандуином была восхитительно отвратительной. Не видно было просто ничего, кроме чавкающей грязи под ногами и дождя вокруг. Была ли там стража, нет ли… арнорцы этого так и не узнали.

Но радоваться и отдыхать было некогда. Надо было пройти десяток лиг через Хоббитанию, и чем быстрее, тем лучше. Скрываться и хитрить под таким дождем не имело смысла – хоббит, если его что-то и заставит высунуть нос из норки (теплой норки! сухой норки!), на трех Верзил на дороге не обратит ни малейшего внимания.

Вот и шли. Бодро (для грязи, которая если по щиколотку, то это называется сухим местом), а главное – неутомимо. Вроде и не бездельничали у Бомбадила, вроде и заняты были с утра до ночи, а отдохнули на удивление. Так что сейчас горсть сухарей в рот на ходу – и никаких привалов. До ближайшей пещеры в Белых Холмах.

Струны на арфе мира

Дождь закончился, идти по предгорьям стало гораздо легче. Несколько дней пути с короткими привалами – никому толком не спалось, когда цель так близка.

И вот.

Она медленно проступала на горизонте – сперва то ли кажется, то ли нет, потом понимаешь, что это не мечта, а явь, потом думаешь, какие же изящные там башни, а потом видишь и всю ее – стену Мифлонда. Мощная, надежная – не уступит форностской, но кажется выше и легче… умеют эльфы делать изящные вещи, и не только те, которые на стол ставишь или на себя наденешь.

Ворот в их честь распахивать не стали, несколько дозорных вышло из небольшой калитки, которую дунаданы заметили только, когда она открылась.

– Добрая встреча, Хэлгон.

Какие-то эдайн рядом с нолдором мало интересовали их.

– Я сопровождаю Аранарта, принца Артедайна, к владыке Кирдану, – ответил следопыт.

Фалмари теперь изволил взглянуть на людей:

– Добрая встреча, Аранарт.

Тот ответил наклоном головы.

Морской эльф кивнул одному из своих, и тот поспешно ушел. И без слов понятно – сообщить владыке о гостях.

– Вас проводят.

– Благодарю, – ответил Аранарт. Хватит Хэлгону за него разговаривать.

Они прошли через узкий ход в стене – и перед ними словно взвились в небо здания, стройные, как лес мачт, светлые, как паруса, и легкие, как мечта. А вдалеке синела гладь залива Лун.

Так и должно выглядеть чудо.

Только так и может выглядеть надежда.

Надежда, изваянная в камне.

Сколько тысяч лет этому городу… по этим мостовым ступала нога Тар-Алдариона, сюда приплыл Элендил, здесь частым гостем бывал Гил-Галад, отсюда дважды выходили войска, отбросившие Моргула, – и ты идешь здесь сам, по этому городу, плывущему как корабль по морю Времени, и как бы ни бушевали шквалы войн, Мифлонд скользит под-над ними, прекрасный, незапятнанный и готовый придти на помощь.

Линии зданий, аркад, порталов, беседок, вознесенных под небеса, – все они слились в сознании Аранарта в единый светлый образ. Отец отправил его сюда за помощью – и этот прекраснейший из городов Арды поможет. Как морской прибой, явится войско, и Моргул будет разбит.

Принц Артедайна восторженно смотрел на Серебристую Гавань, но не красотой зданий любовался он, а своей мечтой, в осуществлении которой был сейчас уверен.

Их привели в небольшую комнату в довольно высоком здании. Два ложа (при них внесли третье), кресла у стола, что-то еще из обстановки. Окна – одно на север, на Северную гавань и устье реки, другое на запад, на простор залива, – уже были без рам, и один из фалмари взглядом спросил Хэлгона, не будет ли холодно людям и не поставить ли рамы снова. Тот ответил движением глаз: нет – ветра здесь восточные, в комнату не задувают, а возня с рамами сейчас не ко времени.

Принесли горячей воды, так что арнорцы смогли привести себя «в человеческий вид», как сказал Голвег, косясь на Хэлгона. Принесли поесть. Гости поблагодарили и проглотили, не заметив. Они ждали, когда их позовут к владыке.

В дверь постучали.

– Да! – крикнул Аранарт… и встал, увидев вошедшего.

Он не знал, как выглядит Кирдан. Но сомнений в том, кто это, – не было.

На удивление спокойный взгляд и плавность движений. Но чувствовалось: это лишь знак глубинной уверенности в том, что каждое твое слово будет исполнено. Поэтому не стоит говорить лишнего, нельзя допустить лишнего жеста. В неспешной мягкости таилась древняя мощь… как в тиши рассветного моря сокрыта сила стихии.

– Владыка Кирдан, – сын Арведуи поклонился.

– Добрая встреча, принц Аранарт. Хэлгон.

Корабел встретился с нолдором взглядом и указал глазами на Голвега.

Хэлгон назвал его.

– Добрая встреча, – кивнул древний эльф командиру следопытов; тот поклонился.

С приветствиями было покончено, Аранарт стал рассказывать. Коротко, по делу. Взятые крепости. Сданные крепости. Фермеры, ушедшие в горы. Отряды, затаившиеся в горах. Сданный Форност. Бегство отца на север. Его приказ наследнику. Всё.

Кирдан молчал, переплетя тонкие пальцы.

Аранарт понял его молчание. Побледнел. Выпрямился, ожидая приговора своей стране.

– Ты ждешь, – заговорил владыка Гаваней, – что, как и при Арвелеге, я отправлю войско и поможет северный Линдон.

Принц не ответил. Зачем слова, если ясно, что не отправит.

– Но ты забываешь, – голос Кирдана был негромок, – что в прошлых войнах эльфы гибли. И многие за эти шесть веков уплыли. Мой город пустеет. Линдон пустеет тоже.

Аранарт наклонил голову, соглашаясь. Гибель страны – не повод быть невежливым и не отвечать собеседнику. Хотя бы молча отвечать.

– Но даже если бы я мог сейчас прислать вам такое войско, как и шесть веков назад, я бы не сделал этого.

Вот так, прямо и говорит.

– Не сделал бы, – продолжал Корабел, – потому, что и тогда войска эльфов было недостаточно для победы. Тогда сражались Артедайн, Кардолан… и эльфы.

Он выделил слово «и».

Нет, его речь – не отказ. То есть отказ, но…

– Ты рассказал мне многое, сын Арведуи, и не сказал главного. Каковы планы твоего отца?

– Я не знаю.

– Плохо. Поступки Арведуи кажутся безумными. Если он хотел спастись – то почему бежал на север, а не ко мне? Зачем ему два палантира, не лучше ли было отдать тебе один? Почему он не стал оборонять Форност, отправив гонца сюда? Стяни он все силы Моргула к столице, держись он там – я мог бы ударить на ваших врагов, как ни мало эльфов сейчас в Мифлонде и Линдоне. Почему же он совершает то, что кажется лишенным смысла?

«Он не был глупцом!» – собрался было возразить Голвег, но поймал себя на том, что думает о князе как о мертвом, рассердился и ничего не сказал.

– Потому, – ответил Кирдан на свой же вопрос, – что он знает или задумал нечто, что объединяет все его решения. Но почему он не посвятил вас в свой план?

– Я не знаю, – повторил Аранарт.

– Я не могу действовать, – мягкий голос Кирдана никак не сочетался с разговором о войне, – пока не узнаю, каковы же намерения твоего отца. Без того, что он знает об Артедайне, мы не можем отдать верный приказ. Нам будет казаться, что мы поступаем мудро, но это может обернуться роковой ошибкой.

Аранарт смотрел на Кирдана огромными глазами. Он ждал эльфийского чуда, он ждал, что в этом городе произойдет то, чего не может случиться ни в одном из людских… и вот оно, это чудо. За короткий разговор с Кирданом он узнал об отце больше, чем за всю свою жизнь.

Тишину нарушил Голвег:

– Но что бы ни знал князь Арведуи, нам это…

– …пока не известно, – мягко перебил Кирдан.

– И как это узнать? – от непонимания голос следопыта звучал раздраженно.

– Спросить у него, – отвечал владыка Гаваней.

– Как? – выдохнул Аранарт.

– Я поплыву за ним, – спокойно, как о самом будничном, сказал Кирдан. – Я найду его, если он жив. А мне думается, что он жив.

– Но где?! – не унимался Голвег. – Мы лишь знаем, что он поскакал на север! Он может быть на Сумеречном Кряже, может быть…

– Я найду, – молвил Кирдан и чуть улыбнулся, гася этим пыл следопыта.

Голвег замолчал. Неужели чудеса возможны – и не в легендах, а с тобой?!

Хэлгон впервые за все эти века увидел Серую Чайку, и сперва этот корабль разочаровал его. От Аллуина он знал, что кораблю Кирдана нет равных, что он (она! Чайка!) слушается капитана как живое существо, что никакой шторм ей не страшен и почти любой ветер будет попутным, а если нет, то Кирдан своей волей проведет против ветра… все эти восторженные рассказы сына никак не сочетались с небольшим корабликом, неплохим, да, но совершенно заурядным на вид.

Заняться арнорцам было нечем, так что Аранарт спрашивал, как ходят эльфийские корабли, а Хэлгон отвечал. Он вспоминал века на корабле своего сына, говорил, как бы Чайка выдержала те испытания, с которыми им довелось столкнуться на Ясном Луче, и вот тут, представляя Чайку то в яростной буре, то в штиле, то… он вглядывался в неприметные прежде мелочи, и шаг за шагом понимал, что каждая линия Чайки продумана и безупречна. Чайка красива? – да, как прекрасна птица в полете, для полета и сотворенная.

А на берегу чайки, скажем прямо, довольно неуклюжи. Это не их стихия. Чему тут удивляться.

На следующий день Кирдан снова постучал в их дверь.

Но не успел Корабел заговорить о деле, с которым пришел, как его опередил Голвег.

– Владыка, позволь спросить тебя. Ты уплывешь, нам оставаться твоими гостями… кто знает, сколько времени. И не хотелось бы по незнанию нарушить законы твоего города. Скажи, куда нам можно ходить, куда нельзя.

– Всё просто, – качнул головой Кирдан. – Если дверь, в которую ты хочешь войти, открыта, входи. Если заперта, значит, нельзя.

Голвег с недоверием посмотрел на него и возразил:

– Но ты сам входишь к нам, стуча.

– Вы люди. Я знаю обычаи людей.

– Хм… – недоверие следопыта всё еще держалось, – не думал я, что обычаи эльфов проще, чем наши. Мне всегда казалось – сложнее.

– И ты прав, – спокойно кивнул Кирдан. – Мы видим чувства друг друга, так как ты прочтешь след на траве. Но я не смог бы объяснить тебе ритм наших разрешений и запретов, так же как ты не смог бы обучить своему искусству… скажем, пожилую вышивальщицу, знаменитую своим мастерством. Она мудра и искусна, но десяток лиг в день она не пройдет, не говоря уж о прочем.

Сравнение явно убедило Голвега.

– Так что не пытайся понять, – продолжал Кирдан, – то, что не для тебя. Для людей закон в моем городе прост: открыто – можно, заперто – нельзя.

Аранарт молчал – недовольно и, пожалуй, сердито. Принц отвернулся к окну, чтобы не было видно его лица, но судя по напряженной спине, эти разговоры об обычаях представлялись ему донельзя несвоевременными.

– Нас ждет речь о севере, – перешел к делу владыка Гаваней. – Расскажите мне о нем.

– Где может скрываться Арведуи? – уточнил Голвег.

– Нет. Просто – о севере. Каким вы его знаете. Каким он представляется вам. Вам двоим.

Хэлгон чуть удивился, а Голвег удивился вслух:

– Но ведь Хэлгон знает север лучше. За эти века…

– Да, – мягко произнес Кирдан, и у него это означало категорическое «нет», – если бы мне нужно было узнать о горах и лесах. Но мне нужно иное. Я должен взглянуть на север вашими глазами, глазами эдайн Арнора.

Голвег начал говорить, сперва неуверенно, потом понял, что от него требуется, к нему присоединился Аранарт. Кирдан слушал внимательно, иногда задавая вопросы о том, что и людям, и нолдору казалось мелочами; арнорцы удивлялись, но отвечали… беседа обещала быть долгой.

Хэлгон не слишком вслушивался в разговор, где он бесполезен, и поглядывал в окно. Тени от зданий медленно уходили с набережной на пролив.

А потом разведчик почувствовал, что что-то… не так.

В гавани всё было как обычно, корабли покачиваются у причалов, на Серой Чайке движение – готовят к отплытию, какая-то лодочка с двумя гребцами скользит из северной части Мифлонда сюда… но почему-то гулявшие на площади фалафрим кто застывает на месте, словно готовый приветствовать – кого?, а кто спешит уйти, словно испугавшись встречи. Хэлгон стал всматриваться в горизонт, ища причину их беспокойства, – но даль была чиста, там не было ни флота Гондора (зря!), ни корабля из Дол-Амрота, ни внезапных посланцев Валар.

Тогда что?

Нолдор снова перевел взгляд на гавань.

И увидел.

В первый миг ему показалось, что это действительно посланцы Валар. Спокойное величие – такое он когда-то видел у Финвэ, и позже ни у одного из других королей, хоть эльфийских, хоть человеческих. И в них был свет – свет настолько древний, нездешний, не из этого мира, где всё покрыто пылью суеты, быстротечных дел… а эти двое были из вечности, и по сравнению с ними что люди, что эльфы, что даже владыка Кирдан казались живущими в стремительной круговерти событий, которых так много, и непонятно, зачем их столько, и не лучше ли задержаться и спокойно взглянуть на тот мир, по которому другие бегут, как безумные.

Подобное чувство Хэлгон испытал в ранней юности, когда его – тогда еще не носившего этого имени – его в числе прочих дружинников Келегорм впервые привел в Араман. И он увидел звезды.

Он тогда стоял и смотрел, мгновения прошли или дни… Он смотрел на вечность, а вечность смотрела на него.

Сейчас он тоже смотрел на вечность. На эльдар, мужчину и женщину, стоявших неподвижно в маленькой лодочке, где, кроме них, едва помещались два гребца.

Это от них заранее уходили иные фалафрим, а другие были готовы склониться…

Вряд ли посланцы Валар живут в северной части Гавани. Но тогда – кто они?

Лодка причалила, эти двое вышли из нее. Простые длинные одежды, почти без украшений. Неспешные движения, изящные и с достоинством. Финвэ бы рядом с ними смотрелся бы родным братом… в будничном наряде, разумеется, когда он и венца не надевал.

– Хэлгон, – окликнул его Кирдан, – что ты там увидел? Морской змей выплыл из глубин?

– Наоборот… – прошептал нолдор.

Кирдану не понравился его ответ, он подошел к окну.

Увидел. Сжал губы.

– Кто они? – севшим голосом спросил Хэлгон.

– Моя сестра, – отвечал Корабел. – И ее муж.

– Новэ, – звучит ее голос, и эхо подхватывает древнейшее из имен, и сдвигается грань времен, и предначальное обрушивается на них, кольцом свившись с грядущим – не разобрать, не понять, где свершившееся, где возможное, какой путь пройден, какой еще не избран… – Новэ, не плыви.

– Но почему?

Кирдан рядом с ней смотрится мальчишкой. Ее юное лицо без возраста и его седая борода, пусть и слабо заметная на светлой коже. Как ты смогла вырваться из хода времени, госпожа? Какие еще тайны хранятся в Северной гавани?

– На арфе мира слишком сильно натянуты струны. Не прикасайся к ним.

Кирдан хмурится. Молчит, но возражает молчанием.

– Ты сострадаешь людям, но забываешь о своем долге. Ты здесь, пока не отплывет последний корабль. Не плыви.

– Если ты видишь, что кораблю грозит гибель, то никто не поплывет. Ты видишь это?

– Я не знаю. Судьба мира в руках каждого из нас. Кто тронет струну последним?

Кирдан молчит, сцепив пальцы.

И они молчат. Она – словно валиэ Ниэнна, снизошедшая сюда. А ее муж… нет, вблизи он не похож на Финвэ. Совсем. Взгляд Короля всегда был теплым, живым, Король мог не сказать тебе ни слова, но от его взгляда тебе было хорошо, как от доброй беседы. А этот – видит только небо. Ни стен, ни какого-то человечка, ни нолдорской мелочи. Он Кирдана-то видит? Сейчас – нет, а вообще?

Сколько тысяч лет назад они затворились ото всех? Что с ними случилось?

…хорошо понимаешь тех, кто предпочел уйти с площади, видя их лодочку.

Они стоят неподвижно, и будут так стоять столько времени, сколько понадобится Корабелу, чтобы принять решение.

Живые статуи.

Вот оно – искусство спорить молчанием. И победит она, можно не сомневаться.

– Хорошо, – кивает Кирдан. – Я останусь. Поплывет Тонлинд.

– Он хороший капитан, – раздается голос древнего эльфа.

Значит, Кирдана ты всё-таки замечаешь.

– Новэ, прошу тебя, будь осторожнее. Нынешний покой обманчив.

Падение Артедайна она называет покоем?! Хотя… по сравнению с Войной Гнева и гибелью Нуменора…

Он ей чуть улыбается, и только сейчас Хэлгон верит, что она действительно его сестра.

– Я постараюсь.

– Отец погибнет? – голос Аранарта бесстрастен.

– Я не знаю, – качает головой Корабел. – Когда ей известно о гибели, но она не хочет говорить, она молчит.

Отблески прошлого

Словно сотни чаек разом взлетели, хлопая крыльями. То бились по ветру флажки на копьях: бело-синие Гил-Галада, бело-серые Кирдана.

Десятки лодок держали наплавной мост, по которому из северной гавани в южную переходили, переходили и переходили войска Линдона. Сколько их уже на этом берегу! – но до конца переправы еще далеко.

Блеск доспехов – словно море выплеснулось на сушу и затопило Гавань. Даже глазам, привычным к бликам солнца на волнах, и то трудно смотреть на сверкание лат, неяркий отсвет кольчуг, ослепительное сияние отполированных шлемов, когда солнце отражается в них, хищные взблески копий – словно молнии средь ясного неба.

Но ярче света солнца и блеска стали сияют глаза полководца. Звездный Свет? Потомок Королей? нет, не эти имена пристали ему сегодня. Финнелах – Вспышка рода Финвэ – так и только так стоит назвать того, чей дед в свой последний бой сиял как звезда, чей отец белым пламенем ослепил врагов в час своей гибели.

Другой его дед рядом. И спокоен как гладь океана. Отчего не идешь ты в эту битву, Вильвэ? Ведь никто не упрекнет тебя в недостатке мужества. Но ты остаешься, и все принимают это. Что ж, в Мифлонде должны остаться бойцы. Хотя бы немного. На всякий случай.

Хельвен улыбается внуку. Сколько раз за эти тысячи лет Верховный король находил время бросить все дела и, словно мальчишка прибрежного народа, примчаться на неоседланном коне в северную гавань – к ним, к ней, взять весла и вывести ее лодочку в море, чтобы там она вела эту скорлупку песнью, а он внимал бы ей в счастье и восторге.

Сейчас он – в своей стихии. Волна за волной идут отряды – нолдоры, синдары, фалафрим – он знает язык этого грозного прибоя, он, как капитан своим кораблем, способен управлять этой силой, словно каждый воин в этом войске – часть его самого.

Его мысли уже там, на далеком юге, в безжалостных битвах, но сердце – здесь. С теми, кого он любит.

Мать не пожелает ему удачи в битве. Мать давно за Морем, с отцом.

Он снимает шлем и склоняется перед Хельвен. Она легко целует его в лоб:

– Ступай. К своей судьбе и своей славе.

– Ты видишь?

Его глаза горят вдохновением. Такое бывает у капитана, когда он ведет корабль не парусами и не веслами, но своей волей.

– Я вижу, – отвечает она. – Саурон будет разбит. Верь мне, мой мальчик. Будет так и только так.

– Она знала, что Гил-Галад погибнет? – тихо спросил Хэлгон.

– И сказала мне, – кивнул Кирдан. – Вильвэ убедил ее. Он понимает, что значит для армии остаться без полководца.

Аранарт молчал, не глядя на эльфов. Древность, даже великая и славная, сейчас была безразлична ему.

Кирдану нельзя плыть, потому что это слишком опасно – идти на помощь тому, кого зовут Последним Князем.

Завтра придет какой-то капитан, они станут рассказывать ему о севере. И он уплывет. А они станут ждать.

Чего?

Достоверных известий о гибели отца?!

Гномья охота

Толог понял, что он жив.

Голова гудела, в глазах плыло (хотя чему плыть – темнота и есть, хоть открой глаза, хоть закрой), но, кажется, и не особо ранен. Повезло.

Он позволил себе расслабиться и полежать немного. Лежал он на чем-то мягком. Сравнительно. Гном? Его противник?

Видимо, мертвый. Не шевелится.

Как они дрались, Толог помнил. Даже помнил, как падали. Гном падал спиной, да.

Повезло.

Голова медленно прояснялась. Память возвращала события этой короткой и безумной схватки.

Не то чтобы они не знали о гномах. Слышали быстрый перестук шагов в глубине штреков. Но решили, что из-за незанятой внешней пещеры гномы не станут ссориться. Сами вглубь не лезли, гномов не встречали, тем паче – не тревожили их. Сколько месяцев так?.. два? три? мы сами по себе, охотимся снаружи, гномы сами по себе, до недр нам нет дела. Живем.

Жили.

До сегодняшнего дня.

Или сколько он без сознания провалялся?

Толог пошевелился. Тело слушалось, с трудом, но слушалось. Он отделался на удивление легко.

Еще немного полежать – и выбираться из этой расщелины. Не так она и глубока.

Гномы напали внезапно и с трех сторон сразу. Как и подошли-то бесшумно? Обмотали сапоги тряпками? Дозорные… это в первый месяц сторожились от того, что внутри, а потом только от внешнего. Кто же знал, что гномы вдруг нападут?

И с чего?

Лучше. Уже лучше. Попробовать сесть. Так. Встать. Получается. Нет, ему решительно повезло. Тогда вверх. Камень здесь уступчатый, получится залезть.

Темнота была полной, но Толог, как и все арнорцы, привык к ней за последние месяцы. Дрова берегли, огонь для готовки и для тепла, если уж очень холодно, а не для света. Они научились смотреть руками. И ногами, вот как сейчас.

Первые попытки залезть оказались неудачны, и Толог вернулся к своему гному. Надо не торопиться. Сорвешься – вряд ли получится снова упасть на гнома.

Отдохнуть.

В сущности, почти вся их жизнь после Северных Врат была отдыхом. Не сражались же. Когда стало ясно, что это не нападение на крепость, а начало вторжения, и Северные Врата, как ни бейся, не задержат врагов, Ондомир приказал пробиваться и уходить на запад. Им повезло: день был солнечным, а против них – только орки. Принц даже послал гонца к младшему брату, чтобы тот не геройствовал, а последовал его примеру.

Потом была скачка… снова повезло: от солнца замерзшая земля подтаяла и их следы просто смыло.

Добрались до Сумеречного. Ферен предлагал идти на юг, но Ондомир настаивал, что раз Лун замерзла в эту зиму, то безопаснее добраться до Синих Гор – сейчас по льду, а весной река отрежет их от врага. Слова принца всем показались разумными.

Так они устроились в этой пещере. Охота в горах была сносной, дерева, если не разводить огромных костров, хватало, и все решили дождаться сухой земли. Идти в Мифлонд весной, по снегу и грязи незнакомыми горами – это им всем казалось безумием. Особенно по сравнению с жизнью в пещере, где их никто не трогает.

По сравнению с жизнью.

Надо было лезть вверх. Но сначала Толог решил выяснить, что ему припас гном. Вдруг что пригодится? Законная добыча, как-никак.

Он обшарил труп. Гномье оружие ему без надобности, тяжелое, наручи сгодятся, пояс… на поясе обнаружился кремень с трутницей, фляга… наполовину полна. Вот это кстати.

Издалека же они шли, если воду взяли. Не соседей мы потревожили, нет. Тогда почему они напали?

Толог расстегнул пояс на гноме, стал переворачивать труп, высвобождая свой трофей. Наборный металл зазвенел, откликнулось эхо.

Арнорец замер. Как при звуках опасности.

Он не сразу понял, почему от тихого отзвука перезвона он напрягается, как перед схваткой.

Тишина.

Полная.

В большой пещере не было никаких звуков, кроме тех, что шли от него.

Совсем никаких.

Толог всматривался и вслушивался в темноту. После побоища должны быть стоны. Шевеление раненых. Хоть что-то!

Не может же он остаться в живых один?!

Арнорец полез вверх – откуда взялись силы! Руки и ноги сами находили нужные камни, он взлез… да что там – взлетел по скосу.

Безмолвие.

Мертвое.

Толог сделал несколько шагов. Труп.

Воин опустился на колени, ощупал. Человек. Кажется, Брассен. Рана в груди.

Пальцы арнорца скользнули выше… пустота.

Выше плеч не было ничего.

Но там должна быть шея. Лицо. Голова!

Арнорец не поверил своим рукам. Он принялся доставать кремень и огниво, пальцы не слушались, дрожали, огниво цеплялось за что-то, искра не желала раздуваться… огонь.

Лучше бы он не зажигал света.

Обезглавлены.

Все до одного.

Трут догорел, обжег пальцы, погас.

Мрак.

И когда снова обретаешь дыхание, то с ним поднимается древний, животный ужас. Бежать! Прочь отсюда! Ты больше не человек, не арнорец, у тебя нет имени – ты добыча. Добыча огромного неведомого зверя. Добыча, которой пока удалось ускользнуть.

К спасению!

Толог побежал, споткнулся обо что-то, упал.

Снова гном.

Пытаясь встать, оперся рукой… другой гном. Странно лежат. Мертвые враги не внушали ужаса, Толог зачем-то ощупал трупы.

Эти двое были сражены не воинами Ондомира. Они убили друг друга сами. Почему? Из-за добычи передрались?

Отрубленные головы арнорцев – добыча?

И это ответ?

В этих горах, годы и века отделенных рекой от остального мира, скрываются гномы, которым нет места среди своих. Изгои. Чужаки всем и друг другу.

Но сейчас Лун подо льдом. И если к изгоями приехал некто и предложил награду… за головы других изгоев?

Ондомир, почему ни один из нас не посоветовал тебе идти на юг немедленно? Как мы могли поддаться обманчивой безопасности этой пещеры…

Толог стал спускаться к выходу. Разум говорил, что надо вернуться, взять плащ, припасы, что безумие идти на юг вот так, в чем был. Разум говорил, но сделать и шагу обратно, к телам без голов Толог был не в силах.

Умрет по пути? Ну, значит умрет. Это не страшно.

После этой пещеры уже ничего не страшно.

Спустя месяц его подобрали эльфы Мифлонда, осматривавшие Синие Горы в поисках беглецов.

Чуть позже он стоял перед Аранартом и рассказывал, как погиб его брат.

Рассветы в Эред Луин были красивыми. Выйти из пещеры и смотреть, как небо бледнеет, потом рыжеет, потом поднимается оранжевое солнце.

Это значит, они проживут еще день.

Еще день будут рубить лес, чтобы хоть как-то согреться, охотиться, потому что конина давно закончилась, пытаться помочь раненым, хотя Минтору уже не поможет ничего, кроме макового молока… и не дать ли ему побольше, чтобы перестать мучить его и себя?

– Завтра будет хуже, – негромко повторяла Фириэль, и странным образом от этих ее слов становилось легче. Боишься неизвестности, а тут всё четко: завтра – хуже. Просто и понятно.

Глядя на нее, всегда спокойную, с гордо поднятой красивой головой – никто не мог ни бояться, ни отчаиваться. Ее «завтра будет хуже» означало, что сегодня – лучше. И этим лучше надо дорожить.

И они дорожили.

Еще в лагере на Сумеречном Кряже Фириэль было попыталась делать «женскую работу»: готовить, перевязывать раненых. Не то, чтобы она этого делать не умела… а только любой из воинов занимался этим годами. Арведуи хотел было объяснить ей… не успел. Опередил Аммаэл.

– Госпожа, – сказал он, – в походе нет мужских и женских дел. Есть то, чем заняты простые воины, и то, что делают командиры. Ты уж точно не из первых. Спрашивай у князя, что тебе делать.

Тогда было не до объяснений: надо было уходить, и именно своими ногами. Часть лошадей была убита в схватке с догнавшими их ангмарцами, на прочих ехали раненые и была навьючена конина. Фириэль никогда не видела, как добивают лошадей, как твой скакун, твой друг становится просто мясом и шкурой, помогая тебе и после своей смерти… но она понимала: таков мир, в который она шагнула по собственной воле, она принимает этот мир и выучится жить в нем… все дни или месяцы, которые ей осталось жить.

С бледным неподвижным лицом, она была как статуя, которая вдруг задышала.

Потом был мучительный переход от Сумеречного кряжа до Синих Гор, запасы овса таяли, а снег был таким глубоким, что найти под ним траву нечего и думать. Пока есть овес – лошади будут идти. И нести на себе конину. Кончится овес – станут кониной сами. Закон беглецов прост.

Раненых и палантир Амон-Сул тащили волокушами. Почему непременно надо беречь палантир, почему его нельзя оставить в какой-нибудь пещере – князь не говорил, и его не спрашивали. Надо.

Лун была скована льдом. До сих пор. Немыслимо долгая зима в этом году.

От Лун до Эред Луин было идти почти вдвое дольше, чем от Сумеречного до реки. Но теперь не спуск, а подъем. На правом берегу Лун не был никто из них, так что всё, что они знали о своем пути, – вперед и вверх.

Раненых в отряде почти не осталось: у одних, не желавших быть обузой, яростью гонящих кровь по жилам, заживало стремительно, других… только камнями завалить, чтобы волкам не достались. Минтор, раненый в ногу, сперва держался бодро, шутил, скаля зубы, думали – обойдется, а потом на спуске упал с коня… и дальше дело стало не в ноге. Скрежетал зубами, держался за живот. Без лекаря никак. Да и неизвестно, помог бы и лекарь?

О том, чтобы таиться, уже давно не думали: по такому снегу следы не скроешь. Но погони не было, кроме тех ангмарцев в первый же день.

Пока не было?

Радоваться этому или наоборот? Не может же Король-Чародей позволить князю просто взять и уйти…

Измученные многодневным подъемом, они наконец выбрали пещеру, в которой решили остановиться надолго. Почему нельзя было встать в предгорьях? Зачем был этот беспощадный путь вверх?

Арведуи не знал. Он чувствовал – так надо. В безумном походе разум не советчик.

Здесь, в Эред Луин, они с Фириэлью наконец смогли вернуться к тому разговору, для которого не было времени на Сумеречном.

– Как командир, я рад, что в отряде женщина, – сказал он.

Фириэль теперь хорошо понимала, о чем он. Как вид ее, всегда спокойной, аккуратной, сколь это здесь возможно, придает им сил и вселяет уверенность. Не в завтрашнем дне – у них нет завтра. В сегодняшнем.

Погони за ними нет, а значит, каждое утро она найдет немного времени для себя: умыться снегом, расчесать и уложить волосы. На правом берегу Лун дочь Ондогера уже точно знала: она это делает не для себя, а для всего отряда. Условный знак: «у нас всё в порядке».

– Они считают меня сильной, – сказала она мужу. Их никто не слышал, и эхо не подхватывало голоса. – Считают, меня ведет долг.

Арведуи кивнул, соглашаясь не с ее словами, а с тем, о чем она промолчала. Ответил:

– Но теперь тебе не так страшно.

– Теперь мне совсем не страшно. Аранарт ведь останется жив?

– Я уверен в Хэлгоне. Он живет в Арноре дольше, чем длится эта война. Он выжил. Выживет и теперь. А как эти нолдоры держат слово – мы с тобой в детстве выучили.

Она чуть наклонила голову, слишком напряженная, чтобы хотя бы улыбнуться. Спросила:

– Что дальше?

– Пока не знаю. Ждем.

– Вскрытия Лун?

Арведуи нахмурился:

– Узнаем. – Помолчал, добавил: – Фириэль, мы знаем, что ты пошла навстречу своей слабости и страху. Только вот отряду ты стала не обузой, а поддержкой. Так что я прошу тебя… – он замолчал, потом взглянул на жену и продолжил с мягкой улыбкой, так не сочетавшейся с его словами: – нет, я приказываю тебе.

Застывшее лицо дочери Ондогера оживилось.

– Приказываю, – тем же тоном продолжал князь, – и впредь делай то, что ты хочешь. Делай только то, что ты хочешь.

Он договорил совсем серьезно:

– У тебя получается правильно.

– Князь, – хмуро сказал Бердир, – здесь есть гномы.

Само по себе известие, что в горах обитают гномы, разумеется, не было чем-то неожиданным. Но, судя по тону дружинника, его новости были не просто плохими, а очень плохими.

– Ты их видел? – спросил Арведуи.

– Нет. Видели они меня. Я их только слышал.

– Ты смог разобрать, о чем они говорили?

– Не говорили, князь. Уходили. Очень тихо, но слишком быстро. Эхо их выдало.

Оба понимали: так дозорные спешат к отряду.

Когда нападут? Сегодня ночью? Завтра днем? Для подгорных жителей есть дни и ночи?

Ты думал, что будешь делать, когда Лун вскроется. Что-то будешь… если переживешь эту встречу с гномами.

Они враги любым чужакам? Или Моргул тебя выследил и предпочел ловить чужими руками?

– Собери всех. Мы уходим сегодня же. До темноты.

– На юг?

– На север.

На юг пойдут арнорцы, ищущие спасения. А Моргул… если знает, что князь Артедайна в Эред Луин, пусть теперь ловит их там, где никаких арнорцев нет и быть не может.

Гномы могут выследить их. Но вряд ли рискнут напасть на открытом пространстве. Вот и отлично.

– Князь, что делать с Минтором? Не здесь же оставлять… Дать ему… ну, побольше?

Решай, князь. С раненым вам не уйти от погони, если она будет. Минтор обречен. Бросить тут, дать макового молока, чтобы не проснулся, или взять с собой – дни его сочтены. Его вы не спасете. А себя погубите. И палантиры достанутся Ангмарцу… или здешним гномам.

Арведуи подошел к товарищу. Тот тихо лежал, одурманенный питьем, чтобы не чувствовать боли. Ровное и безысходное беспамятство. Но хотя бы не мучается.

Бледнее обычного, нет?

– Минтор, а жив ли ты?

Князь коснулся его щеки, потом потрогал жилу на горле.

Что ж, одним решением меньше.

Такхил и Дорот, самые сильные, по очереди несли палантир Амон-Сул.

Спустились, но держались предгорий – огромная равнина между истоком Лун и ее притоком, имени которого никто не знал, уже наверняка превратилась в болото. Здесь же можно было идти по камням, а земля еще оставалась промерзшей.

Ели только то, что унесли с собой из пещеры. Костров не разжигали, спали вповалку… да и не спало большинство. Так, напряженная полудрема.

В дозор назначали четверых, а уходило не меньше десятка: в такие ночи спокойнее всматриваться в серую мглу, чем пытаться заснуть.

Но гномов не было.

Потеряли след?

Предпочли не связываться?

Впереди ждет засада?

Однажды утром двое дозорных не вернулось. Их потом нашли. Обезглавленные тела.

Арведуи приказал идти восточнее. До предела сухого пути. Ночевать только на холмах, чтобы был обзор.

Никого.

День за днем и ночь за ночью – никаких гномов. Отряд снова шел на север.

Лалорн говорил, что здешние изгои слишком чураются друг друга, чтобы собрать дружину, которая могла бы расправиться с арнорцами. Похоже на правду.

Снова охотились, осторожно разводили костры.

Сколько времени прошло? Месяц? Два?

Уже давно весна, но здесь время остановилось. Конец зимы, стылый и пронзительный.

Под высоким склоном – замерзшая река.

Верхнее течение Лун.

Выдержит ли их лед? Или придется идти в обход, еще и еще севернее?

На том берегу гномов можно не бояться. На том берегу совсем нечего бояться… потому что ничего о нем не знаешь, и твоим страхам нет ни облика, ни имени. Это в среднем течении левый берег Лун – арнорский, а в верхнем… по льду они перейдут словно в другой мир. В мир, которого даже в детских сказках нет.

Если лед их выдержит.

Лед выдержал.

Волнами Мифлонда

– Стар я стал, чтобы с эльфами бегать! – выдохнул Голвег.

Следопыт очень хотел бы, чтобы эти слова были обычной шуткой, игрой, которую подхватывает собеседник. Но нет – ему действительно было не выстоять против Хэлгона, который настолько превосходил его в скорости, что всё воинское искусство дунадана было бессильно.

Это потомки Элроса, разменяв сотню лет, – мужчины в расцвете, а ему о таком и не мечтать. Так что пора учиться соизмерять силы. Он еще повоюет. Но эльфу с ним разве что в поддавки играть…

Ладно, разминаться можно и одному.

Эльф нужнее Аранарту.

Едва просыпаясь, принц шел сюда – во двор, огороженный для воинских упражнений. И уходил затемно. Он не требовал, чтобы спутники сопровождали его, – а только как его оставишь?

Голвег думал, что принц сто и тысячу раз прав: он не дает себе думать об отце и об Артедайне, днем – выбивая все мысли тренировками, и изводя себя так, что ночью спит как убитый. Никакой бессонницы и прочих переживаний.

Близкий бой и погоня, меч, копье и кинжал, стрельба из лука и искусство уклоняться от стрел, принесут фалафрим поесть – благодарю, нет – не заметит, один на один и один против двоих, быстро – на силу и медленно – на точность движений, а тело воет, мускулы кричат от усталости, только он еще с юности знает: на первый день больно – продолжай! на второй день еще больнее – продолжай, на третий день больно сил нет – стисни зубы и продолжай! а на четвертый день нет боли. Обиделась и ушла. Старое, проверенное знание.

День за днем. Как галька на морском берегу: все разные… и одинаковые, не отличить.

Сколько времени они здесь? Месяц? Меньше? Больше?

Кирдан уверяет, что когда найдут Арведуи, то владыка Мифлонда услышит своего капитана. Когда найдут… если найдут.

Прав Аранарт: с мечом надо бегать, а не мысли разные глупые думать.

Ночи стали коротки, так что как ни рано просыпался Аранарт, а было светло.

Хэлгон стоял у северного окна, смотрел на Лун и хмурился.

– Что? – спросил принц.

– Река обмелела, – мрачно отвечал эльф.

Голвег вскочил раньше, чем проснулся. Голоса в комнате – это было так непривычно, что следопыт испугался сквозь сон: вечная настороженность разведчика.

Проснувшись, выдохнул. Ничего не случилось, просто Хэлгону удалось разговорить сына Арведуи. Хорошо начинается день, с приятного.

А то молчит днями напролет… а сухой вяз где тут взять?

– И? – требовательно произнес Аранарт.

– Давно пора пройти льду. Я думал, он сошел еще до того, как мы здесь. А он – нет.

– Думаешь, затор выше по течению? – спросил, одеваясь, Голвег.

– И не просто затор, – мрачно кивнул эльф.

– Ну, не сметет же он тут всё…

Хэлгон качнул головой. Нехорошо качнул.

– Да брось пугать. Водичка в заливе теплая, растопит она твои льдины…

– Да, Смерть Ойолайрэ греет эти берега.

– Чего?

Голвегу показалось, что он ослышался.

– Смерть Ойолайрэ, – повторил Хэлгон, будто речь шла о самых повседневных вещах. –Фалафрим его зовут Гурут Уигален.

– А если не ругаться при принце? – свел брови следопыт.

Судя по лицу неподвижному Аранарта, ругаться можно было хоть на Черном Наречии. Он по-прежнему смотрел на Лун, глубоко обнажившую каменную кладку набережных.

– Я не ругаюсь, – отвечал эльф. – Это теплое течение; когда-то оно шло от Нуменора сюда, но не доходя до Эндорэ, оно поворачивает к северу. Говорят, во Вторую эпоху этот поворот не был опасен, корабли не попадали в него, только если сами…

– «Алдарион и Эрендис», – вдруг произнес Аранарт, не глядя на своих товарищей.

– М? – обернулся Голвег.

– Алдарион заплыл на север, – принц по-прежнему смотрел на обмелевшую Лун, – и зеленая ветвь ойолайрэ на носу его корабля замерзла.

– Вот именно, – кивнул Хэлгон. – Поэтому так его и зовут. Только после гибели Нуменора оно изменило направление: стало дальше от берегов и круче к северу. И сильнее стало. Попасть в него – унесет ко льдам, только ветер и спасет.

– Так, – недовольно изрек Голвег, совершенно не готовый к беседе о тайнах морских глубин, – а скажи мне, Хэлгон: откуда ты, хорек сухопутный, всё это знаешь?

– Я, может быть, и хорек, – отвечал нолдор, – а только сын у меня Лебедь. И когда он вез сюда магов, он о многом беседовал с ними. Место капитана и его гостей – на носу. А я был у него загребным; странно было бы, посади он отца не на первое весло. Он им много что рассказал…

– А ты, значит, наслушался.

– И насмотрелся. Нам надо было пересечь Гурут Уигален, а оно после гибели Нуменора злое… мы тогда десяток дней кружили, ждали западного ветра. Под ним и прошли наискось.

Хэлгон замолчал, вспоминая.

Они одолели Гурут Уигален без весел, только западный ветер и воля капитана. Силой рук не пересечь морскую стремнину.

– Не могу представить тебя моряком, – хмыкнул Голвег.

– Я не моряк. Я ходил на корабле сына, да. Но моряком это не делает.

Аранарт спросил, не поворачивая головы:

– Будет наводнение? Когда Лун пробьет затор.

– Откуда мне знать? Пойду спрошу. Но на всякий случай – не выходите, пока я не вернусь.

Только сегодня Хэлгон ощутил, до какой степени они трое не осознают окружающего. О ледяном заторе у Эмин Норуи говорили все, и говорили уже спокойно, как об опасности известной, ожидаемой, привычной и по всему этому – не особо страшной.

Наводнение – да, скорее всего, будет. К нему готовы, и, кажется, если чем и обеспокоены, так это затянувшимся ожиданием. Чего бояться? Река в каменных берегах, набережные делают их еще выше, и даже если какая-то льдина сможет подняться на высоту парапета… разобьется о мостовую.

В гавани давно нет ни единого корабля, отведены в безопасные воды.

Эмин Норуи… Хэлгон слышал название впервые. Но где это – догадаться нетрудно. Там Лун решительно поворачивает на юго-запад, огибая могучие утесы берега. Назвать их холмами можно было только от большого почтения… теперь для него есть причина.

Завтра. Или, самое позднее, послезавтра.

Что ж, в четырех стенах тесновато, но не всё же с копьем упражняться. Можно найти занятие, которому простора не нужно.

Вечером Хэлгон им сказал «ложитесь спать, я разбужу вас, если начнется». Лечь дунаданы легли, но эльф чувствовал: не спят. Разве чуть вздремнут. Не шевелятся, хотят обмануть волнение – не выходит.

Голвег встал затемно, следом и Аранарт перестал притворяться спящим.

Тишина над Мифлондом. Так тихо, что, кажется, слышен шелест волн. Обман слуха, конечно. Их окна слишком высоко. Ничего они услышать не могут.

Северная Гавань сияет огнями, словно праздник. Только вот странный праздник: ни одного фонаря на набережной и в нижних этажах зданий.

Здесь наверняка так же. Огни видно мало, только в западных окнах. А внизу темно. Никого на набережной.

Небо над горами сереет.

– И чего мы ждем? – с нарочитой небрежностью сказал Голвег. – Как дети малые! Давайте хоть поедим.

Ближе к полудню вода в Лун начала медленно прибывать. И это было плохо, потому что шла она с двух сторон: начинался прилив. Что если прорванный затор столкнется с приливной волной? С какой силой Море и Лед могут ударить друг по другу? И что станет с Мифлондом, если эти две стихии столкнутся здесь?

Они услышали дальний гул, словно в горах сошла лавина.

Не лавина.

Не в горах.

Началось.

Лун, словно наверстывая упущенное за дни неподвижности, мчалась к морю. В ее бурунах кружились льдины – малые вертелись волчком, большие неслись прямо, ударяя о каменные берега, трескаясь, раскалываясь… они перелетали через приливную волну, как дерзкое войско врубается в строй щитоносцев, опьяненное своей отвагой и бесстрашием, и потому неуязвимое.

Пока неуязвимое.

Основные силы ни льда, ни прилива пока не подошли.

– Мать честная… – выдохнул Голвег.

Неслись льдины, на каждой из которых мог бы уместиться дом фермера. Этим махинам ползти бы по реке, как они делали веками, но Лун обезумела, и морозные громады взбесились с ней. Им всем хватило бы места, но они дрались за то, чего было и так вдоволь, сталкиваясь, отскакивая, круша друг друга, задирая края, становясь стоймя и открывая уродливое дно в промерзших ошметьях водорослей, переворачиваясь с оглушительным треском и ледяными брызгами до второго и третьего яруса башен.

И это было только начало.

Впереди этой неистовой орды медленно росла стена прилива.

Льдины, прорвавшиеся сквозь первую фалангу Моря, тащило назад, к реке, и это движение вспять сводило с ума, кружилась голова, ты переставал понимать, откуда и куда идет лед.

Море подминало под себя лед, топило грязно-белые глыбы, отбрасывало их кверху брюхом назад, на их пока еще кристально-голубых собратьев, они раскалывались друг о друга, шли на дно… чтобы кусками, словно трупами павших усеять набережные, спуски к воде, куда прилив выбрасывал побежденных.

Но воинство льда было слишком многочисленно и яростно, и как ни перемалывал его прилив, его сил не хватало. Он мог лишь перегородить бурунами устье, как строй воинов перегораживает ущелье. И встать насмерть.

Река, еще недавно бывшая вольной, оказалась перегорожена мощнейшей из плотин. Льдины, только что делившие свободное пространство, теперь были заперты новым затором и боролись за каждый просвет воды, но воды не хватало, слабые раскалывались и шли на дно, а сильные становились стоймя, одна за другой, словно со дна реки поднимался исполинский белый зверь с гребенчатой спиной.

Стена прилива на стену льда – кто кого оборет?

Глыбы, поднявшиеся выше парапетов, с грохотом и треском рушились о них, и вот уже мрамор ограды, считавший себя на безопасной высоте, не выдержал, треснул, лед устремился в слабину, словно надеясь прорваться сквозь прилив… раскололась льдина, другая, а третья под обломками унесла вниз и то, что было при жизни балюстрадой.

Набережные казались полем торосов – камня не видно подо льдом.

И вдруг эти осколки зашевелились.

Не сошел ли ты с ума? Не путаешь ли ты живое с неживым? Подвижное с лежащим? Они действительно?..

Да.

Затор о прилив оказался еще опаснее, чем затор о камни, и несчастная Лун метнулась туда, где ее не терзала схватка двух извечных врагов. Выше полосы прибоя, выше закованных в камень набережных, Лун поднялась над левым берегом и потекла в обход.

Улицы Мифлонда превратились в рукава реки.

Осколки льда медленно, а потом быстрее и быстрее поплыли к морю.

А битва? Что ж, как самая доблестная дружина теряет мужество, когда узнаёт о бегстве союзных отрядов, так и лед невольно ослабил напор, когда Лун предала его. Да и предательство ли это? Чем, как ни гнетом была для нее ледяная мощь?

Прилив, сделав свое дело, тоже медленно отступал, и побежденные льдины покорно плыли к морю, чтобы навсегда сгинуть в его бескрайнем величии. Лун, устало дыша, возвращалась в берега.

К ночи лишь побитые балюстрады свидетельствовали, что здесь бушевала беспощадная схватка.

Северное солнце

Ими-ики уверенно правила упряжкой оленей. Про себя она звала их Белег и Талион, никому, даже мужу, не говоря. Нехорошо звать животных именами великого героя… но это были именно те два оленя, на которых приехал Унху в день, когда он спас их. Как Белег людей Турина.

Всё, конечно, было по-другому. Не стоит сравнивать их отряд с той шайкой, еще меньше заслуживает Арведуи сравнения с Турином. Но таким же чудом было спасение. Возвращенная жизнь. И кровь на камнях – не цветущие серегоны, а настоящая кровь.

Вкусная кровь.

Их тогда сбил с ног ветер. Позже она узнала, что его звали южаком, и когда он приходил в сопки, то все прятались. Именно от него лоссофы укрепляли свои жилища льдом и снегом – иначе сметет и не заметит. Задует – не выходи наружу, выйдешь – пеняй на себя.

Но Унху не побоялся выйти.

Порыв ветра донес с юга слабый запах дыма, а поселений там не было. Дым мог означать лишь одно: в тундре чужаки. К чужакам эта земля беспощадна.

Лоссофы редко видели чужаков, а те, что забредали к ним, приходили с севера или востока. Тамошние племена вели между собой непрестанные войны, но друзей не трогали. И потому закон тундры был прям, как копье: спаси чужака. Сохрани ему жизнь, обогрей, накорми. Дай ему всё, что надо. Если его народ придет убивать твой, то тебя и твоих детей не тронут: ты друг.

Лоссофы ушли далеко на юг от этих войн. Но три вещи не меняются в тундре: холодное море, каменные сопки и закон спасения.

Едва южак притих, Унху вскочил на нарту, погнал с собой нескольких откормленных оленей, потому что чужаки всегда голодны. Чутье говорило лоссофу, что там не один человек.

Их было больше двух дюжин. Они сгрудились в низинке, боясь покидать ее, разве что для охоты. У одного из них была сломана нога – южак сбил его, но не это не давало им идти вперед. Здесь они были хоть как-то защищены от ветра, который нес с собой снег, песок, мелкие камни… он утихал – они выбирались подстрелить сколько-то песцов, которые сами сочли людей добычей. Преждевременно. Песцовые шкуры грели раненого, а жесткое мясо – всех. Настрелять от порыва до порыва… когда будет следующий – они не знали, так что мясо берегли.

Это были хорошие чужаки. Умные. Они первый раз столкнулись с южаком, но он не убил их и покалечил всего одного, и то заживет. Они не умирали от голода. Но не стоит есть вонючих песцов, когда пришли такие прекрасные олени.

Унху зарезал одного из жирных хоптов, которых пригнал, достал березовый ковшик, вырезанный его женой, зачерпнул крови и протянул тому из пришлецов, в ком легко было угадать предводителя. Тот сделал странное: чуть отпил и передал… женщине.

…потом, когда Унху вернулся на стойбище, он говорил не столько о белой коже чужаков, какой нет ни одного племени тундры, не об их лицах, длинных и носатых, ни об их одежде и тяжелом металле, а о самом невероятном: у них женщина ела прежде мужчин! Все качали головами, не все верили, что такое возможно, и каждый хотел посмотреть на это диво: ими-ики, женщину-мужчину.

Фириэль, конечно, знала, что воины, если ослабеют от ран, пьют кровь только что убитых зверей, но ей не доводилось ни видеть это, ни пить самой. Но ни отвращения, ни испуга сейчас не было. Была только огромная усталость, холод, который поселился в ее теле, кажется, навсегда, и безоговорочное доверие мужу: надо выпить – значит, она выпьет. Кровь была теплой и вкусной. Одетый в меха плосколицый человек черпал ее из оленя, как из бочки, дунаданы достали походные чаши – и скоро все сидели вокруг туши, пили кровь, будто делали так всю жизнь, бороды арнорцев стали красными, но это никого не смущало.

Унху вырезал сердце и печень хопта, протянул предводителю пришлых – и тот снова повел себя странно: не съел всё сам, а разделил на много частей и прежде всего дал этой ими-ики, а потом –слабым. Сам проглотил только по маленькому кусочку.

Мясо хопта тоже съели сырым, так и быстрее, и лучше восстановит силы. Ими-ики, странное существо, явно была против, но предводитель убедил ее. Чужаки повеселели. Каждый повеселеет, когда у тебя в животе такое вкусное мясо!

Унху сказал им, что поедет за сородичами, они вернутся с нартами, чтобы увезти всех чужаков на стойбище. Их главный не знал языка лоссофов, а Унху не знал языка этих странных людей, но они поняли друг друга. А еще один пришлец, с веселыми глазами, переспросил у Унху почти каждое слово и мигом понял, чем ездовой хар отличается от жирного хопта (они объяснились знаками, но южанин встал так, чтобы ими-ики не видела), и выучил еще сколько-то слов. Даже если древнему Ики не будет понятен язык пришлецов, с этим веселым они быстро научатся разговаривать.

Унху не знал, когда сможет вернуться: это решал ветер, поэтому оставил длиннолицым двух хоптов. Он задержится – зарежут. Чтобы уж не на песцов охотиться ради еды.

Фириэль смутно помнила дальнейшее. Как только она поняла, что их накормят, приютят и обогреют, в ней что-то ослабло… как с боевого лука сняли тетиву и он лежит, выгнув могучие плечи наружу, а тетива свернулась беспомощной жилкой.

Было много оленей и этих повозок без колес… потом ее везли, она лежала, а мимо ехали другие нарты, олени, облака, сопки, лоссофы, муж, солнце… потом было темно и тепло. Совсем-совсем темно, откроешь глаза – не видишь ничего, закроешь – тоже; и так тепло, так уютно и мягко, как, наверное, бывает младенцу во чреве матери. И так же тесно, едва пошевелиться.

Откуда младенец знает, как ему выбираться наружу? Она не знала. Чутьем нашла щель и выползла. Женщины засунули ее во что-то меховое, дали в руки миску горячего мясного отвара… она пила, как младенец молоко: сознание спит, тело живет само. Потом вывели на холод – тело тоже знало, зачем. А потом было самое большое счастье, которое не выпадало ни одному новорожденному: стянуть с себя все человеческие одежки и забраться обратно, в ту теплую блаженную темноту. И забыться.

Проснешься, потому что захочешь есть. Выползешь снова. Напьешься горячего мясного отвара. Уползешь назад.

Никуда не надо идти. Не надо быть сильной. Не надо скрывать от других свой страх. Можно лежать в мягкой темноте и ни о чем не думать. У младенца нет мыслей. У младенца нет имени.

На четвертый день Фириэль пришла в себя.

Прежде всего она выяснила, что на ней – одна рубашка; что мягкое – это две оленьи шкуры ворсом внутрь, сшитые по одной длинной и одной короткой стороне. Рядом в таком же меховом свертке спит муж, спит глубоко и спокойно. Значит, всё хорошо.

Она попробовала встать. Голова коснулась туго натянутого косого полога. Фириэль аккуратно ощупала его. Это был самый крохотный шатер изо всех, какие только она могла вообразить: сидя на пятках, она доставала макушкой до его верха в самом высоком месте. Правда, длины хватало, чтобы спать, полностью вытянув ноги. А по ширине даже оставалось место: они тут были вдвоем, а могло бы поместиться и еще двое.

Ничего похожего на выход не было, но Фириэль смутно помнила, как выползала. Она приподняла нижний край полога…

… и зажмурилась.

Это был всего лишь костер в очаге кол-тэли, зимнего дома, но после темноты спального полога он казался ослепительным.

Женщины, сидевшие у очага, загомонили и побежали к ней. Они видели, что она выздоровела, поэтому надели на нее всё, что сочли положенным: меховую рубашку мехом внутрь, такие же штаны, потом меховые чулки, и принесли верхнюю одежду, мехом наружу. Сами себя они одеждой не стесняли: на них были лишь набедренные повязки из короткого меха. Зачем в теплом кол-тэли надевать на себя что-то еще – они искренне не понимали, но успели выучить, что длиннолицые хотят как можно больше одежды. Фириэль смотрела на их едва прикрытую наготу, которая ужаснула бы ее, расскажи ей кто про это в Форносте (а уж в Минас-Аноре!), но тут это выглядело правильно и на удивление целомудренно. Зачем прикрываться, если телу не холодно, а никто не бросит на тебя похотливого взгляда?

Раздеться так же, как они, она была всё же не готова, но меховую рубашку сняла. Она встала, с наслаждением разминая суставы и вслушиваясь в свое обновленное тело: холод и усталость, которые стали частью ее за этот поход, исчезли вовсе, дочь Ондогера казалась себе легкой, как в юности, но гораздо более сильной, о чем тогда и не мечтала.

– Тэнкве, тэнкве! – сказала ей одна из женщин, показывая на котел с олениной.

– Спасибо, – ответила Фириэль и села есть.

Кто быстрее, кто медленнее, дунаданы вставали на ноги и начинали осваиваться в новой жизни. Выяснилось, что из лука они стреляют куда точнее, чем их хозяева, так что те были готовы упрашивать гостей отправиться с пастухами: не только волки не отобьют оленей от стад, но и волчья шкура будет в стойбище.

После небольшого спора (очень помог Сидвар, стремительно овладевавший здешним языком) Арведуи настоял, чтобы шкура оставалась владельцу стада, он же отец пастуха, – как знак того, что тот оказал гостеприимство длиннолицему.

Конечно, здешние законы предписывали хозяину заботиться о госте столько, сколько тот пожелает, но… дунаданы чувствовали себя неловко, одолжаясь там, где не могли отдарить.

После нескольких волчьих шкур, превратившихся в накидки с капюшоном-мордой, арнорцы успокоились. А лоссофы были просто счастливы: никогда еще спасение чужаков не оборачивалось для них такой удачей.

Те, кто не уходил со стадами, учились управлять нартой. Унху подарил ими-ики своих лучших оленей, говоря, что большей удачи, чем найти длиннолицых, в его жизни не было и вряд ли будет, а даже подарок самому Ики не станет такой честью, как подарок ей… Фириэль поблагодарила, тайком дала имена своим скакунам и была совершенно очарована их пушистыми рогами.

Странная жизнь налаживалась.

Событием каждого дня становился вечер. Днем тундра была белой под белым небом, иногда верх и низ перемешивали снег и ветер, иногда небо было чистейшим голубым, а снег белым до боли в глазах… но больше двух цветов днем не бывало. Зато закаты… фиолетовые с алым, жемчужно-голубые с нежно-розовым, синие с золотом… самый невзрачный день мог обернуться сказочной красотой во весь неоглядный горизонт.

Они стояли и смотрели. И почти всегда молчали – каждый о своем.

Лоссофы уверились, что это какой-то обычай, очень важный для их гостей.

– Что с нами будет дальше? – спросила Фириэль, прижимаясь к мужу. Ей не было холодно, но так хорошо ощущать тепло его тела.

– Сидвар говорит: стойбище скоро снимется и откочует на север, к Форохелу.

– Я про нас.

– Думаю, что это лето у нас есть, – его слова были мрачны, но в голосе слышалась улыбка.

– А дальше?

– Узнаем. Ты же сама повторяла, что завтра будет хуже. Ну вот, кажется, оно обратится в послезавтра.

Фириэль снова услышала, как он улыбается.

– Странно, – сказала она, – мне всегда казалось, что ты не согласен с моими словами, просто не споришь при всех.

Арведуи не ответил.

– Ты всегда видишь свет вдалеке, а я – грязь и камни на дороге.

– Всё правильно, – сказал князь. – Ты смотришь под ноги, я смотрю вперед, и мы видим одно и то же.

Фириэль вскинулась: меньше всего она ждала его согласия, особенно – такого.

Он крепко прижал жену к себе:

– В чем ты хочешь меня уверить? В том, что не видишь того же света, что и я? – она опять слышала его улыбку. – Не поверю. Если бы для тебя не было света, то как бы ты видела наш тяжкий путь далеко вперед?

Бледно-золотое солнце медленно спускалось к горизонту. Долго смотреть на него не получалось, они отводили взгляд, но оно притягивало их снова и снова.

– Нет, Фириэль, – его слова горячим паром обдавали ей щеку, – те, кто не видят Света, никогда не скажут как ты. Они примутся повторять как заклинание «всё будет хорошо», «всё обойдется, вот увидишь» и прочие детские слова. Их путь во тьме, а там легко воображать, что впереди неизвестно откуда возьмется хорошая дорога или зеленая полянка. Но тот, для кого ясен каменистый путь, кто спокойно идет по нему, тот идет в Свете.

Солнце близилось к синим покатым линиям дальних сопок.

– Те, кто идут во тьме, полагают, что погибнуть – плохо, а умереть в своей постели – хорошо. Но мы-то знаем, что плохая смерть – когда жизнь прошла впустую. И хорошая – когда сделал то, что должен. Мы сделали еще не всё. И сейчас нам дан отдых. Набраться сил. Они нам понадобятся.

Солнце коснулось нижним краем мягкого склона сопки – и вдруг словно золотой меч рассек небеса. А по обе стороны от светила вспыхнули два малых солнца, лучи от них устремились ввысь, золотой радугой сойдясь друг с другом.

Фириэль тихо ахнула.

– Ну вот, – сказал Арведуи, и в голосе его была радость, но не изумление, – а ты мне говорила, что не видишь Света на нашем пути. Теперь видно лучше?

Нярох, здешний старейшина, велел сниматься и идти на север. Близилось то, что здесь называли летом, и с нетерпением ждали, когда оно закончится: тучи гнуса терзали оленей, да и людям приходилось туго. Спасением был великий залив: на севере было холоднее, комарья меньше, а ветер с океана гонял и его. На север нельзя было поторопиться: слишком высокий снег оставит оленей без корма. На север нельзя было опоздать: важенок ждал отёл, и оленятам не выжить в пути.

Сгоняли стада. Сотни и тысячи серых, серовато-коричневых, белых морд и спин превращались в одну пушистую массу, и непонятно было, как лоссофы различают их. Но они различали.

Зимние дома были сняты и погружены на нарты так быстро, что дунаданы едва успели удивиться… и некогда медлить, надо сесть на свои нарты и вперед.

Во главе каравана, на нарте, запряженной тремя могучими харами, ехал Нярох. За ним его сыновья. В их нарты было впряжено по два оленя. Потом он пригласил ехать гостей, у них, у каждого, было тоже по двое животных. Потом – Унху и другие мужчины. Потом ­– женщины и дети, им полагалось по одному оленю. То, что у ими-ики было два хара, все воспринимали как должное.

А следом за людьми, растянувшись то ли на лигу, то ли дольше, шли и шли стада. Живая серо-коричневая река. Где-то далеко ее стерегли пастухи, но больше от волков, чем опасаясь, что олени разбегутся: дорога, протоптанная в снегу, сторожила их лучше любых пастухов.

Фириэль поражалась мощи оленей Няроха, прокладывавших путь по снежной целине. Она была очарована здешними сали (отчасти потому, что домашних оленей не встречала никогда и нигде, да и редко видела это животное иначе, чем на вертеле и на столе), она гладила их и трогала их рога, если они позволяли, но к оленям Няроха она не рискнула бы подойти и на десять шагов. Элмхоласыт, люди, могут сколько угодно называть ее «женщиной-мужчиной», но зверей не обманешь. Слабых женских рук они не потерпят.

Спали прямо на нартах, поставив их кругом и загнав упряжных оленей в середину. Так было теплее. Два слоя меховой одежды грели отлично, и Фириэль, сначала испугавшаяся, что придется спать вот так, под северным небом, посреди безоглядных снегов, скоро успокоилась… усталость, волнение дороги и холод сделали свое дело, и она крепко уснула.

Наутро была лишь мороженая строганина, но и без горячей еды оказалось не так страшно.

На четвертый день Нярох велел ставить зимние дома… и снова это было проделано так быстро, что дунаданы едва успели рассмотреть, как же устроены эти жилища, кажущиеся такими хрупкими и греющие куда лучше, чем это сделал бы любой из домов. Хозяин дома ставил главный шест, к нему сыновья подводили странные гнутые балки… какое дерево смогли так склонить и заставить принять эту форму? Женщины настилали пол в несколько слоев, доставали утварь – и странно было видеть этакий скелет жилища, внутри которого всё было готово для жизни, хоть на день, хоть на полгода. Затем мужчины, помогая себе длинными слегами, настилали несколько слоев шкур и кожи на этот остов.

День отдохнув, кол-тэли разбирали и ехали дальше на север.

Олени бежали резво, но весна догоняла, а иногда и обгоняла их. Снег становился влажным, южные склоны сопок серели и бурели, освобождаясь от зимней шубы.

Караван уже встал на ночь, когда в небе раздался гулкий клич, означавший «весна!»

И почти сразу в лагерь рухнул из вышины один гусь… другой, третий. Сочли людей и оленей большой проталиной и ослабли?

– Чудеса! – радостно сказал Бердир. – Не знал я, что здесь ужин с неба в котел падает.

Он пошел к беспомощным птицам, явно намереваясь съесть их если не вареными, то сырыми.

– Ати! – рявкнул на него Нярох.

Арнорец понял без перевода и недоуменно огляделся. Действительно, никто не трогал гусей. Напротив, лоссофы отводили нарты в сторону от птиц, чтобы ночью нечаянно не задавить их.

– Почему? – спросил Бердир, сам не зная кого. – Они же всё, отлетались.

Арведуи подошел к нему, положил руку на плечо:

– Кто знает. Быть может, они как и мы – всего лишь нуждаются в отдыхе. Не лишай сильного последней надежды.

Бердир хмурился. Он явно не был готов так серьезно думать о том, что привык считать сначала добычей, потом едой.

– Если им нужно только восстановить силы, – продолжал князь, – то к утру они улетят. Алпыл? – он обернулся к Няроху.

– Алпыл порат, – согласился лоссоф.

– Вот, и Нярох говорит, что утром. А если им уже не помочь, то завтра будет нам гусятина.

– Гуся им съесть нельзя, – буркнул под нос Бердир и пошел к своей нарте.

…утром всех трех птиц не было.

Улетели к Форохелу.

Океан Фириэль почувствовала еще за неделю пути до него. Она не знала, насколько близка их цель, разум ничего не мог сказать ей о великом пространстве, пока еще скованном льдом, но память различила запах морской воды, водорослей, рыбы… Дочери Ондогера «ни с того, ни с сего» стали вспоминаться поездки в Пеларгир, которые были для нее в юности самым большим праздником. С братьями или одна (свиту, разумеется, не считали) она поднималась на небольшой королевский кораблик, звучали команды, бились, распускаясь, полотнища парусов, и корабль, увенчанный парусами как короной, начинал движение вниз по Андуину. Лебеннин и едва видный на том берегу Итилиен (так далеко, что только синеющие гряды можно различить), это было красиво, но сердце звало «дальше, дальше!». Задыхаться от нетерпения, пока проходят по одному из рукавов Андуина… сколько можно ползти, неужели совсем нет ветра, уснули все моряки, что ли?.. «Тебе бы, принцесса, в Нуменоре родиться. Сердце у тебя морское», – ласковый голос капитана над ухом. Но она сейчас не слышит, она ждет, когда же, когда… и вот берега островов отступают, а впереди разворачивается искрящаяся голубым огнем гладь океана. Принцесса зажмуривается от счастья, ноздри жадно вдыхают морской воздух – тысячи запахов беспредельности, опасности, испытаний, красоты и силы. Она крепко-крепко сжимает веки, так влюбленные закрывают глаза при поцелуе, потому что реальность больше и прекраснее той, что можно различить взором, потому что сейчас, вдыхая океан, она ощущает его весь, от ряби на волнах до глубин, от криков чаек до чудовищных существ под толщей воды, от душащего штиля до шторма, когда волны выше мачт, от песчаных пляжей родного Гондора до вод Эккайи, куда не заплывет ни один корабль. Обо всем этом океан говорит с ней языком ветра и запахов…

Нарта чуть не перевернулась, уйдя с накатанного пути. Фириэль очнулась, потянула правый повод, заставляя оленей вернуться в общий поток.

Надо же – замечталась. Как девчонка.

А ведь если бы той девчонке сказали, что пройдет полвека и будет вот это – белая равнина, олени, нарты, ледяной залив впереди и Моргул за спиной – принцесса не поверила бы своему счастью. Особенно про Моргула. Той гондорской девочке это было бы высшим подарком: она так переживала, что все настоящие события – далеко в прошлом, а в сегодняшнем дне нет места ни подлинным свершениям, ни подлинной силе духа. И больше всего, помнится, она боялась, что если в ее жизни и произойдет что-то настоящее, то она окажется совсем не такой сильной и отважной, как в своих мечтах.

Что ж, заветные желания сбылись, цель жизни достигнута, и теперь надо следить, чтобы олени снова не сбили колею.

Форохел пока спал подо льдом и снегом. Где кончалась земля и начиналась вода – глаз не различит, но лоссофы знали. Они знали здесь каждый пригорок. У всех сопок, сколько их до горизонта, были имена.

Летом все лоссофы съезжаются к Форохелу – это дунаданы успели запомнить. Но ни одного кол-тэли или другого жилища не было видно нигде.

И всё же это был конец пути. Род Няроха пришел туда, где век от века стоял летом.

До соседнего стойбища пара дней на нарте. Разве это расстояние для равнин Севера?

Нярох пригласил Арведуи и Фириэль ехать к Ики. Князь понимал, что, вздумай он отказаться, приглашение мигом превратилось бы в требование. Всё правильно. Или, как те гуси, отдохнули и летите восвояси, или получите дозволение правителя жить среди его народа.

Никакую свиту, хотя бы пару дружинников, взять Нярох не позволил. Хочется верить, что и не понадобится, но тревожно. Кем окажется этот Ики? Кого зовут просто Мужчина? Военного вождя? И что будет, когда он увидит Фириэль? Хорошо, если ее рост, длинная голова и выступающий нос покажутся ему донельзя уродливыми, – а если наоборот?

Ладно, не стоит себя пугать раньше времени. Их язык он теперь как-то понимает (жаль, что не позволили поехать с ними Сидвару!), договоримся, если что.

Несколько дней пути от стойбища к стойбищу. Ими-ики становилась событием… никакие рассказы о чужаках были уже неинтересны, дайте только всем посмотреть на нее, а лучше потрогать. Фириэль сначала терпела, потом не выдержала и взглянула с таким гневом, что лоссофов словно порывом ветра отбросило… и те так одобрительно закричали «ими-ики!», что олени шарахнулись от шума. Ну да, если она женщина-муж, то и на любопытство должна отвечать как мужчина. Какой воин позволит его касаться?!

Стало значительно проще.

Ики нюхал морской воздух. В эту зиму было много незнакомых запахов. Запах мороза изменился. Он стал дурным, словно где-то огромный косяк рыбы поплыл кверху брюхом. Будто где-то выросла сопка в дюжину раз выше прочих и перекрыла путь ветрам, так что на морском просторе душно, как в кол-тэли.

Сейчас пришла весна и прогнала дурной запах. Но она несет новый… запах беды. Снежные земли не простят восточному морозу, что он дерзко хозяйничал здесь. Они ответят. Плохо ответят.

Это будет тяжелое лето.

Ики давно разучился тревожиться. Он был как его море: одарит, не нарушив свой бег, убьет, не сбив ритма волн. Жизни и смерти приходят как волны, чувствуй их ритм и не ошибешься.

Сейчас же ритм сбит.

Зимой мороз пах не только смертью. Он пах чужаком, и этот запах был незнаком лоссофу.

Ики боялся его.

Хотя Ики не должен бояться.

И сейчас с юго-запада шел чужой запах. Так пахнет огонь, если жечь в нем не кости и жир, а дерево. Так пахнут раскаленные камни после этого костра. Он не был бедой, но он тревожил. Он всё менял, и этим был неправильный.

Его не должно здесь быть.

Ики знал, что так пахнут чужаки, которых нашел Нярох. И хотя о чужаках говорили или хорошее, или удивительное, Ики знал, что они – беда для элмхоласыт.

Которых эти южане зовут на своем языке лоссофами.

Ики оказался древним стариком. Арведуи, рисовавший в своем воображении силача-воина, облегченно вздохнул, но сразу понял: зря. С воином они бы договорились. А с этим… окрестные камни дружелюбнее.

– Хотал йомас, – сказал дунадан.

– Добрый… встреча, – отвечал лоссоф.

– Ты знаешь Всеобщий?!

– Мой род учить язык юга, – проговорил старик. Он словно жевал деснами каждое слово, с трудом выталкивая его из себя.

– Мы благодарны твоим людям, – князь подстраивался под его речь, говоря так медленно, как только мог, чтобы вождь понимал его, – за спасение наших жизней.

– Идти домой, – отвечал тот. – Есть еда. Потом говорить.

Жилище Ики было непохоже на зимние дома: обложено дерном. На северной стороне этого дома еще держался лед. А зимой, наверное, оно казалось просто огромным сугробом… если бы не дым над ним.

Обед был прямо как в Гондоре. Знать южного королевства была бы поражена таким сравнением: как можно подумать, что есть нечто общее между беломраморными чертогами и этим жилищем северного дикаря, где еда, приправленная свежей кровью, считается лакомством?! Но и Фириэль, и Арведуи вспоминали другое: трапезы, где ты должен быть учтив с тем, кто тебе не друг. Потому и должен быть учтив, что он не друг. Какую бы еду ни предложили – с благодарностью примешь.

Нярох поймет, если покачаешь головой: извини, нам это непривычно. Тут – ешь, не спрашивай и говори, что вкусно.

…вот да, лучше не спрашивать, что же они тебе дали.

Прошел день, второй. Их принимали как гостей, уважительно… и отчужденно. Вряд ли Ики что-то сказал домашним, пока чужаки его не слышат. Тут чего и незачем говорить: всё видно по его лицу. Океан теплее, чем его взгляд.

Много ли надо времени, чтобы сказать «Оставайтесь с нашим народом»? Няроху и мига не понадобилось, и без знания языка обошлись.

Арведуи с Фириэлью тоже не нужны были слова. Тоже хватит взгляда.

«Не тревожься, мы выдерживали всё, выдержим и это».

«Я знаю».

То он ей, то она ему. Хорошо, что вместе.

Слова были нужны для другого. Оказывается, они привезли семье вождя бесценный подарок: свою речь.

Лоссофы когда-то знали Всеобщий, но это было так давно, что скрыто даже от преданий. Вожди дольше других хранили речь великих земель, но и у них она приходила в упадок. А тут – люди с юга. Люди, которые готовы говорить, говорить и говорить с тобой.

Особенно пылок был внук Ики, Хулах. Молодой мужчина лет двадцати, уже женатый и, если они правильно поняли, ставший отцом, но еще юношески горячий, он расспрашивал их, требовал, чтобы исправляли все его ошибки, повторял за ними сам, словно спешил… что? в совершенстве овладеть Всеобщим за несколько дней?

А что будет потом?

Только переглянуться, подбодрить друг друга взглядом – и отвечать на вопросы молодого лоссофа.

Вряд ли мнение внука будет что-то значить для Ики, и всё же… всё же.

Свидетелями разговора были небо, земля и море. И холодный сырой ветер, который привычен жителю побережья.

Людей в свидетели не брали.

– Вы приносить беда, – резко сказал вождь. – За вами идти огонь и мороз.

– Огонь? – Фириэль не смогла сдержать изумления.

О каком огне он говорит?!

– Огонь и мороз, – не пожелал объяснить Ики. – Беда для лоссофы.

Арведуи молча наклонил голову. Он не будет ни лгать, ни обнадеживать по-пустому.

– Я хотеть: вы уйти! – голос старика был гневен, но в нем не было приказа покинуть эти земли.

Ики продолжал, выплевывая слова:

– Вы маленький. Огонь большой! Мороз большой! Вы спрятаться от мороза, вы как мышь. Вы уйти – мороз придти к лоссофы. Мороз идти за вами, мороз придти везде!

Арведуи снова кивнул. Если действительно холода этой зимы – дело Короля-Чародея, если он способен нагнать стужу за такие огромные пространства, то… да, Ики прав: уйдут они или нет, погибнут или уцелеют – лоссофам придется туго.

Ики и дальше говорил едва ли не разъяренно, но это была злость не на них и даже не из-за них, а от собственного бессилия перед надвигающимися бедами:

– Закон Севера: спасти чужака. Ики переступить закон! Ики спасти лоссофы!

– Если ты прогонишь нас, ты не спасешь свой народ от огня и мороза, – Арведуи говорил спокойно, словно собеседник был согласен с ним, а не кипел от гнева.

– Вы приводить беда! – выдохнул ему в лицо лоссоф.

– Этой зимой нас здесь не было, – отвечал Арведуи. – Мы были в собственных землях. И всё же зима была холоднее всех других.

Они не спорили.

Князь понял, что северному вождю просто некому было выплеснуть свою боль. Ики должен быть бесстрастнее камня и увереннее ветра, никто не должен видеть его смятения… и вот теперь перед ним стоит тот единственный, с кем можно быть откровенным, тот, кто равен ему… и по злой иронии судьбы – причина его бед.

– Ики соблюдать закон Севера, – мрачно выговорил вождь.

– Благодарю, – Арведуи чуть кивнул. –У нас есть ценные вещи, мы можем отблагодарить вас.

Он достал из поясного кошеля несколько драгоценных камней, вспыхнувших на солнце.

– Цветные искры – ценность в ваша земля? – недоверчиво спросил Ики.

– Да. Очень большая.

– Здесь не ваша земля, – холодно произнес лоссоф.

Арведуи убрал камни и сказал:

– Мы можем подарить вам что-то из нашего оружия…

– Тяжелое! – резко сказал Ики.

– Едва ли оно намного тяжелее вашего, зато оно прочнее.

– Ты подарить один, – вот сейчас вождь возражал, возражал непримиримо и решительно, – десять хоть такой. Десять отнимать у один. Ты подарить десять…

– Да, – кивнул дунадан. – Ты прав. Прости, я не подумал об этом. Оно действительно слишком тяжелое.

– Вы жить здесь, – подвел черту Ики. Это был приказ, и он не обсуждался. – Мы построить вам дома. Вы говорить с лоссофы. Лоссофы снова знать язык великие земли.

…вот так и узнаёшь, что родная речь – это самое дорогое из сокровищ, которое ты способен унести с собой на чужбину.

– Фириэль, – сказал Арведуи вечером того же дня, – ты знаешь, из чего стропила в их домах?

– Нет, я так и не поняла.

Князь хмурился. Словно этот разговор был совсем не о стропилах.

– Это китовые ребра.

Он мрачен и не скрывает этого.

Она еще не… она уже поняла, просто не хочет верить своей догадке.

– Чтобы построить нам дома, – продолжает он, – им надо будет убить двух или трех китов.

– Ты собираешься… – едва шепчет она.

– Ну а как иначе? – мягко говорит он.

Она закрывает глаза и какое-то время стоит неподвижно. Утес над морем.

Не нужно ничего объяснять, она всё отлично понимает. Да, все народы уважают храбрость, и вождь, если он не старик, обязан быть первым на охоте. Да, если дунаданы просто примут дома как дар, на них будут смотреть с презрением. Жить под такими взглядами… лучше смерть в снежной пустыне.

Она смотрит ему в глаза. Он медленно кивает несколько раз.

Не нужно ничего проговаривать.

Да, он не моряк. Но воин научится держаться в каяке на волнах. Это то же самое искусство, только скакун другой. Да, он не верит, что его ждет смерть от хвоста кита. И она не верит тоже.

– Я поговорю с Хулахом, – произносит Арведуи. – Я учу его, пусть он поучит меня.

– Когда? – едва слышно говорит Фириэль.

Она спрашивает не о том, когда он поговорит с внуком вождя.

– Откуда знать? Когда появятся киты.

Хулах был безумно горд, что может чему-то научить своего наставника. На следующий же день он вывел в море небольшой каяк, и Арведуи стал учиться держать равновесие в лодке, которую прибрежные волны перебрасывали с ладони на ладонь.

Здесь выпадешь – Хулах вытащит. А на охоте – нет. Это князь уже давно понял: лоссофы не дорожили жизнью. Хочет тундра или море взять человека – добыча есть добыча.

Китов пока не было. Можно хоть как-то подготовиться. Кидать гарпун по мишени: связать несколько пучков травы, бросить их на воду и учиться попадать из пляшущей на волнах лодки. Ненамного сложнее, чем стрелять со спины коня.

У гарпуна длинный ремень с огромными пыр-пыр – поплавками, каждый из шкуры целого тюленя. Кинул и вытягивай.

Эти упражнения дунадана сделали его героем поселка: лоссофы никогда не думали, что можно тренироваться вот так, на мишени из травы. У них юноша сперва выходил в море гребцом, потом ему доверяли гарпун, но учился он прямо там, на охоте… и если кто попадал в своего первого кита, это было событие.

Но их странному гостю всего этого показалось мало. Хулах потом с гордостью излагал, как южанин потребовал, чтобы ему нарисовали кита на камне и объяснили, куда лучше всего попасть. Так что он не просто намерен поразить морского исполина на первой же охоте, но нанести серьезную рану.

«Будь осторожен», – каждая женщина если и не говорит это своему мужчине, то хочет сказать.

«Буду» – отвечает мужчина, и обычно его слова значат лишь «замолчи и уйди».

Фириэль ничего не говорила мужу. Зачем произносить слова, которые ему и так известны.

Но Арведуи отвечал ей. Не словами.

Не чувствуя холодных сырых ветров, она днями стояла на холме, откуда бухта была как на ладони. Она неотрывно смотрела, как пляшет на волнах маленький каяк, как снова и снова летит гарпун по плетеной мишени… а потом, спускаясь встретить усталого мужа, она видела, как меняется его походка, разворот плеч – его тело наполнялось радостью, той особой радостью понимания движения, которое изведал каждый обучавшийся воинским искусствам: твое сознание чисто, твое тело думает само.

Он улыбался ей, и эта улыбка означала, что всё действительно будет хорошо.

От того, что его тело излучало эту радость, Фириэль стала ощущать, что в ней вдруг зажглась и разгорается юношеская страсть к нему. Женщина была уверена, что всё давно в прошлом, взрослые сыновья… а вот так. Но нельзя! она прекрасно понимала это и не выдавала своих чувств. Суеверные люди считают, что нельзя потому, что хозяйка леса, моря и где там еще охотятся приревнует охотника к человеческой жене и погубит его, – что взять с суеверных! а Фириэль видела, что он сейчас каждой мышцей ищет тот единственный правильный удар, и отвлечь его – значит безнадежно сбить его поиски, и он в лучшем случае промажет по киту, а в худшем…

На счастье Фириэли, он сейчас почти не замечал ее, вслушиваясь в усталость мышц, день ото дня сменяющуюся уверенной силой. Он шел по берегу, а ноги его думали о дне каяка, взбирающегося на новую волну и летящего вниз.

Все жаждали увидеть, что же выйдет из этих затей южанина.

Заранее спорили за места в лодках. Хулах безжалостно отобрал десяток своих друзей, и не было никакой надежды, что кто-то из них откажется и уступит место хотя бы и своему отцу.

С нетерпением ждали китов. Самые глазастые лоссофы не сходили с высокого утеса, высматривая призраки фонтанов у горизонта.

Наконец радостный крик сотряс поселок. Все кинулись к каякам: счастливчики – плыть, прочие – провожать.

Охотники раздевались, оставляя лишь нижние штаны. Арведуи с сомнением взялся за меховую рубашку – снимать, нет? Хулах хлопнул его по плечу: не замерзнешь, скидывай!

Большие каяки – на десяток и больше гребцов – столкнули в воды, весла как ножи в слой жира вонзились в крутую прибрежную волну, и охотники устремились навстречу серым громадам, которые уже были видны любому.

Обжигающий ледяной ветер. Как дыхание многорукого существа – единые движения гребцов. Отклониться назад, выпрямиться, снова… каяки легко бегут по волнам.

Ближе, ближе серые громады. Их четверо. А нас шестеро. Они держатся стаей. А мы разбежались широким охватом. Отрезать от стаи того, кто, еще не чуя в нас врагов, уйдет в сторону.

Отделили. И в него полетел первый гарпун. Попал, но едва поранил. Неважно, главное – засел в слое жира. У их гарпунов хитрый поворотный наконечник, если уж поразил, так останется в ките.

И первые шесть рыжих пыр-пыров потянулись за добычей. Эти поплавки из надутых тюленьих шкур замедлят кита.

Великан хочет уйти. Он не плывет, он мчится.

За ним!

Не уйдет!

Жарко.

Догнать!

Мы догоним. Ровное дыхание и сильные руки. Мы быстрее. Чуть-чуть, но быстрее.

Рыжие поплавки на воде. Уже ближе. Еще ближе.

Гарпун… соскользнул. Вытянули в каяк. Еще! Попал, но опять неглубоко.

Кит понял, что окружен. Развернулся, нырнул.

..!

Где я и что я? Жив? Жив. Каяк, лоссофы… кит. Далеко слева.

Что это было?

Он прошел под каяком и толкнул его.

Обошлось.

Не перевернулись.

Владыка Ульмо…

В погоню.

Кто устанет раньше – это зверюга или мы?

Как жарко...

Ближе.

Гарпун. Еще гарпун. Оба попали. Оба неглубоко.

Снова разворачивается. И?

Целы.

На второй раз уже не так страшно. Или ударил слабее?

Гарпун… мимо.

Развернулся… ты ошибся, зверь: две отставшие лодки навстречу. Гарпун. Еще гарпун.

Слабо бьют.

На то и надежда, что эти пыр-пыры мешают ему плыть. Вон их уже сколько за ним.

Арведуи не спешил. Он жадно следил за движениями лоссофов, метавших гарпуны; не разумом, но мышцами думая, что же эти охотники делают неправильно, почему наносят лишь легкие раны.

Кит двигался медленнее, но пока был жив и почти цел. Связка рыжих поплавков мешала ему куда больше, чем гарпуны, большинство которых застряло в слое жира.

Он погружался… только пыр-пыры снаружи, снова выныривал, иногда оказываясь не дальше трех-четырех локтей от каяка. Один раз, пытаясь вырваться, он прошел рядом с кормой и хлестнул Хулаха по спине хвостом. Тот чуть не упал, но удержался… а потом расхохотался, делая вид, что ничего опасного не было.

Чуть показавшаяся спина. Вверх, по плавной дуге вверх. Туша во всей мощи – видны бледно-зеленые морские… что-то, растущие на ней. Как дерево замшело. И выдохом – плавно вниз. Снова вверх.

Арведуи начинал чувствовать движения кита как свои собственные. И едва зверь опять пошел вверх, дунадан плавным движением встал, развернулся всем корпусом, рука сама собой подняла гарпун…

…это было единым движением – своего тела и туши кита, единым выдохом – только кит выдыхал, поднимаясь, а человек – широко замахиваясь, они вырвались одновременно – воздух из макушки зверя и гарпун из руки, и завершением дуги, таким же естественным как дыхание, гарпун полетел, чтобы глубоко войти в бок кита.

Дуга зверя резко обломилась, тело ушло под воду, но тотчас вверх вырвался фонтан куда более мощный, чем кит выпускал прежде: воздух из раны.

Лодку обдало брызгами.

Пробито легкое.

Лоссофы радостно гомонили, а дунадан стоял, не слыша их. Его тело пело радостью, но не восторга победы или утоленного азарта, нет, то была радость единения, отчасти похожая на любовное, только глубже и сильнее: когда твой дух, тело, оружие и тело зверя становятся одним существом, ты ощущаешь это всё собой, нет охотника и жертвы, а есть общее движение, которое должно быть завершено, и завершить его так же легко и естественно, как дышать.

Обратный путь был долгим и утомительным.

Пробитое легкое означало быстрое окончание охоты (а то ведь могло бы и гарпунов не хватить, так бывало), и это было радостно. Но оно же означало, что тело мертвого зверя наберет больше воды, ведь одним внутренним поплавком в туше теперь меньше. И тащить такого кита тяжелее.

Его привязали к лодкам широкими ремнями, тюленьи поплавки облегчали вес добычи, но азарт уже сошел, а до берега было далеко, и грести приходилось с двойным усилием… и даже уже не очень жарко, и скорей бы домой.

Фириэль стояла на своем холме. Было бы ложью сказать, что она тревожилась или волновалась. Все чувства в ней застыли, окаменели. Она не ободряла себя тем, что Арведуи осторожен как никто, что он действительно готов к этой охоте. Она не пугала себя мыслями о почти ледяной воде и мощи гиганта, способного перевернуть каяк. Она не думала ни о чем.

Она неотрывно глядела на серую гладь моря.

Ни китов, ни лодок уже давно не было видно. Может быть, самые зоркие на том мысу их различают. Но она не пойдет туда. Она узнает, когда всё свершится. Смутные догадки и споры о том, что едва различимо у горизонта, – не для нее.

И всё же вести с мыса она узнала. Шум, гомон, радость… ей это было видно.

Возвращаются.

С добычей.

Он?

Ее лицо было безжизненно и прекрасно, как лики каменных статуй Минас-Анора. Похоже на то, каким человек был, нет – неважно. Главное, мастер передал величие, красоту и печать истории. А сходство… мелочи.

Все шесть лодок.

Но на неподвижном лице нет ни радости, ни надежды. Она с детства знает поговорку «Люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в море».

Он – в море.

На берег спешит толпа. Мужчины с ножами на древках, больше человеческого роста, – разделывать тушу. Женщины с мешками для мяса и жира. Детишки – ухватить лакомый кусок и съесть его тут же, на берегу. Собаки – поживиться упавшим и тем немногим, что не понадобится людям.

Ей нечего делать на берегу.

На второй слева лодке рулевой наклоняется к одному из гребцов, заставляя его встать. Тот поднимается. Толпа на берегу ликует.

Фириэль зажмуривается от счастья.

Обветренные лица дунаданов стали почти так же темны, как и кожа лоссофов, но тело, не обожженное ни солнцем, ни ветром, оставалось белым. Как ни далеко были каяки, сразу понятно, кто встал.

И понятно, кто убил кита.

Тушу разделали так быстро, что дунадан еще не успел почувствовать голод. На берегу не осталось ничего: те кости, которые никому не нужны, сгорят в очагах, а всё, что съедобно, но не нужно людям, подчистили собаки. Только кровавые лужи на гальке убеждали в том, что огромная туша не приснилась.

При дележе ему досталось много. Явно больше, чем обычному охотнику, и, кажется, даже больше, чем ему было надо. Ребра, необходимые для строительства. Мясо – кормить дунаданов, которые приедут со дня на день. Жир – это сокровище Севера. Пробитое им легкое, разумеется. Ики коротко рыкнул – и ему оставили огромный кишечник кита; как объяснил Хулах, из китовых кишок делается одежда от дождя, незаменимая вещь в осенние дожди. Арведуи благодарил и не спорил.

Первой частью разделки туши было вырезание гарпунов. Охотники или гордо вздымали свое оружие, хвастаясь, сколько жира и мяса оно пронзило, или спешили побыстрее слопать кожу и жир со своего, пока никто толком не разглядел, сколько же там было.

Но, чтобы вырезать гарпун южанина, понадобилось совсем срезать мясо с бока. И даже срубить два ребра.

– Ты знать секрет! – Ики говорил рассерженно, но, кажется, это был его способ скрыть то ли удивление, то ли радость. –Ты учить лоссофы свой секрет!

А надо всем этим стояла Фириэль, слишком напуганная, чтобы просто спуститься и подойти. Здесь это считают гордостью, в Форносте считали достоинством, в Минас-Аноре – высокомерием. Но он-то знает, что это броня, под которой трепещет ее сердечко.

Ничего, он сам к ней поднимется.

И принесет ей китовой кожи. Лоссофы считают ее редкостным лакомством и едят прямо сырой.

Ну вот и попробует – пока никто не видит. Понравится – хорошо. Не понравится… ну, скажет, что съела всю и было вкусно.

На следующий день Арведуи проснулся далеко заполдень. Трудно сказать, что требовало больше сил: сама охота или празднество после нее.