Немёртвый камень

Глава 11. Чертоги памяти

Дневная радуга уходила вяло, не хотела уступать место ночной сестрице, и даже солнце обленилось и не желало прятаться. Последними лучами оно потянулось к темным кронам деревьев, словно надеясь зацепиться за них…

— Какой, к Холдону, столб?!

Титанической силы вопль взорвал окрестности, солнце торопливо отдернуло закатные лучи и свалилось за горизонт в панике. Более флегматичная луна осталась на небе в одиночестве и равнодушно взирала на картину внизу.

На полянке дымил и потрескивал костерок. Экстер Мечтатель, он же Ястанир глядел на пламя и явно в очередной раз совершал невозможное: сочинял в нескольких метрах от разъяренной Феллы Бестии.

Бестия орала. Она тактично отошла на сколько-то шагов, но расстояния оказалось недостаточно, чтобы загасить мощь ее голоса.

Впрочем, новости из Одонара еще не до того могли довести.

— На кой черт ему малахитовый столб?! Что значит — «Это же Пресначок»? Я в курсе о его мании, Фрикс, у тебя на столе лежит стопка моих инструкций, и одна из них — временно не высылать Лотара на рейды! Или ты хочешь сказать, у тебя не было никого другого? — она сдержанно выдохнула, отворачиваясь от слюдянки, которую сжимала мертвой хваткой. — Фрикс, сын Афаманта, если это еще не все новости — дай мне только верну… что… свиньи? С номерами? Кто додумался нарисовать на свиньях номера?

Она еще немного послушала доклад артефактолога, потом, видимо, успокоилась и бросила в слюдянку:

— Мне всё ясно. Впредь выходи на связь только в чрезвычайных ситуациях. Что? Не задавай глупых вопросов. Что с нами-то может случиться?

Она решительно сунула слюдянку в карман и посмотрела в лес, до которого было метров пятьдесят. Лес светился множеством разноцветных и разноразмерных огоньков, которые к тому же ни секунды не оставались спокойными. Алые, синие, крупные зеленые, золотистые — они переползали с места на место по темным зарослям плавно и бесшумно.

Похоже было на праздничную иллюминацию, хотя вообще-то это была жаждущая крови нежить.

— Это было… весьма оптимистично, Фелла, — заметил Мечтатель, кутаясь в плащ. Одежду им удалось вернуть без всяких проблем: Зух Коготь отдал всё еще до того, как Бестия подвесила его кверху ногами. Правда, парик Витязя так и остался в чьей-то частной коллекции, и Экстер по-прежнему щеголял седыми кудрями.

— Все лучше, чем там, — свирепо отозвалась Бестия, доставая ветчину из дорожной сумки. — Экспериментаторы нашли время для испытаний артефакта, создающего полную тьму в любом помещении. В темноте кто-то умудрился запустить в коридоры свиней под номерами. Номера один, два и четыре пойманы, третьей пока удалось избежать этой участи.

Экстер отвлекся от огня и хотел что-то сказать, но Бестия махнула рукой.

— Нет, это не та шуточка из внешнего мира с пропуском номеров. Третья свинья есть, но она летает. К несчастью, быстро. Похоже, очередное опытное животное экспериментаторов — эти их работы с полетниками…

Ветчину она ела прямо с ножа, не обращая внимания на то, что лезвие мелькает у нее прямо под носом. Мечтатель смотрел на нее удивленно.

— Хочешь?

— О? Нет, спасибо, я не голоден, я просто… может быть, тебе лучше вернуться в Одонар?

— Чего ради? — пожала плечами Фелла. — Он защищен от вторжения тобой, а если Магистры сунутся — там сейчас такое, что дальше порога они не пройдут. Здесь я нужнее, так?

Она кивнула в сторону леса, в котором кипела нежить. Сотни голодных глаз устремлялись на стремительно темнеющее небо, потом на костерок, и алые глаза вспыхивали с воодушевлением: вулкашки не боятся огня. Пугалки, выставленные Бестией, работали безупречно, но в этом самом месте даже артефакты не спасали.

Дохлая Долина — лаконично и просто, а главное — очень понятно каждому, кто захочет туда сунуться. Уникальный, можно сказать, невероятный заповедник нежити, на час драконьего лета от которого не было не то что человеческого жилья, а даже рудников. Дальше уже осмеливались строить свои замки кровопийцы, были поселения татей-нощников и пещерные лабиринты арахнеков. Сюда — никто не совался. Дохлая Долина — дохлое дело. Единственное место, где обитали все виды целестийской нежити, место их расселения, к которому не особенно желали подлетать даже боевые драконы Семицветника. Драксист, который довез Феллу и Мечтателя до места, согласился на эту авантюру только после получасовых внушений Когтя и Бестии. И то за сумму, почти равную стоимости дракона.

— Пугалки не спасут долго, — сказала Бестия, изучая расцвеченный огоньками лес. — Ко второй фазе ночницы тут начнется что-то вроде прилива. Нам придется по очереди дежурить по утра.

— Не придется, Фелла. Мы пойдем ночью.

Отрешенный взгляд Мечтателя тоже уходил в лес. Бестия этот взгляд перехватила и занервничала.

— Я думала, мы будем двигаться вдоль кромки, а потом у Камышинки свернешь к…

— Копям? Но ведь мы могли до них долететь, если хотели. Нет, Фелла, ты все поняла правильно.

Фелла еще раз недоверчиво посмотрела в лес. В юности (триста шестьдесят лет после Альтау) она как-то сунулась сюда на спор — и всех ее сил едва хватило, чтобы выбраться. Днем.

— Почему именно ночью?

— Потому что днем я уже был здесь. Несколько раз в последние месяцы. Обошёл едва ли не всю долину… И не нашел того, что искал. Значит, знаки были проложены для ночницы…

— Кем проложены?

— Моим наставником.

Экстер поднялся, отряхнул камзол и легким движением кисти затушил огонь.

— Пойдем. Я расскажу тебе по пути. Не хотел говорить об этом, пока мы были в дракси или в таверне. Пожалуй, так удобнее…

В одном Мечтатель не изменился: после некоторых фраз его все же хотелось потрясти за плечи и заорать в лицо: «Ты чо, совсем?!» Подходящая обстановочка для бесед: лезть в смертоносное болото, кишащее тварями!

Разноцветные огни жадно надвинулись из темноты, и Фелла, хоть она и не знала страха, предупреждающе начала:

— Экстер…

— Они не тронут, — с этими словами он шагнул между двух высоких осин, и разноцветные глаза словно отхлынули в разные стороны. — Они помнят, чем это кончилось тридцать веков лет назад. У мертвых память дольше, чем у живых, Фелла: живые чувствуют, думают, переживают, а кое-что и хотят забыть. Эти — не забывают.

Он поднял ладонь — и в горсти вспыхнул бело-желтым шарик света. Фелла нахмурилась, попыталась повторить, но ее огонь получился ближе к пламени лампы. Нежить зашипела со всех сторон, стали видны тени, силуэты, смутное и злобное мелькало что-то в кустах, таилось за стволами, перелетало и переступало над головой по ветвям. Но ни одного удара не было нанесено, хотя Бестия хорошо знала, как выглядят глаза огнеплюев и лупосверлов. Эти давно могли постараться убить их с дистанции — но нет, даже не пытались. Они углублялись в лес, петляя между стволов, Экстер шел так, будто исходил тут все вдоль и поперек, и говорил негромко:

— Это началось когда истекал третий век после битвы Альтау. Я скитался по лесам, избегая людей, преодолевая зов тех, кто остался на поле Сечи… но однажды в голоса мертвых вплелся иной голос — живой. Он звал и обещал покой. Годами… десятилетиями я не верил в него, но меня тянуло — просто тянуло в том направлении. Я шел и шел пока не оказался в окруженной лесами и скалами долине, которую тогда называли Зилиит — Беспокойная.

Бестия вскинулась и хотела что-то спросить, но Экстер кивнул, продолжая идти вперед.

— Именно об этой долине ходили слухи, что там остается часть великой Колыбели Магии. С детства я слышал сказки о том, что туда тянутся маги и артемаги — за знаниями и за силой… правда, никто их них не рассказывал, что там довелось увидеть. Говорили, что оттуда приходят странные маги, уничтожающие зачарованные предметы, но откуда брались эти маги, куда уходили, какие цели преследовали — не знал никто… Итак, я шел, заплетался ногами в цветах, слышал зов… и в какой-то момент передо мной будто открылась невидимая завеса: я стоял посреди сада, в центре которого возвышалось небольшое строение. Над дверью была изображена восьмерка и надпись…

— «Вот столько раз подумай, а после войди», — прошептала Бестия. — Да?

Витязь чуть склонил голову, на секунду останавливаясь посреди своей невидимой тропы. По обочинам тропа кипела нежитью, но Экстера это не волновало ничуть.

— Рано, — прошептал он и двинулся дальше. — Да, та самая надпись. Дверь открылась, и навстречу мне вышел маг с очень усталым лицом…

— И пригласил пожаловать внутрь?

— Вообще-то сперва он сказал мне, что я глухой ишак, которого не дозваться за целый век, но после этого… да, Фелла, да. Войти — чтобы остаться навсегда. Он ждал преемника слишком долго, и силы его иссякали, так что он мог уделить мне очень мало времени перед тем, как двинуться в путь за остальными.

— Кто это был? Он сказал тебе, или…

— Его звали Айдонатр, если ты об этом, — негромко отозвался Мечтатель. — Последний из Первой Сотни Магов, создавших Целестию.

За три тысячи лет Фелла еще не разучилась удивляться. Она затормозила посреди тропы, освещая собственное изумленное лицо.

— Один из… Светлоликие!

— Иногда их называют и так, — преспокойно отозвался Экстер. — Впрочем, их обожествляют не совсем верно. Просто они были людьми былой эпохи… иных миров, где магия и чувства сущевствовали неразделимо.

— Что ему нужно было от тебя? Он звал тебя, чтобы…

Но Экстер остановился вторично, запрокинув юное лицо в небо. Крупные звезды посверкивали наверху сапфирами и перемигивались с глазами нежити. Луна поднялась теперь высоко, но поглядывала опасливо, будто предвкушала, что сейчас прольется кровь.

— Время, — сказал Мечтатель. — Погаси огонь, Фелла.

Бестия выполнила это с неохотой.

— А теперь закрой глаза.

Это Фелла вообще не выполнила. Она не считала, что быть разорванной на части через пару минут — замечательная идея. В темноте нежить оживилась, по стволам пробежали отблески от огоньков вулкашек. Слышалось нетерпеливое пощелкивание челюстей клыканов, почва вибрировала — подземная нежить тоже ждала своего часа…

— Закрой глаза, Фелла. Он сказал мне: «Если будешь в полной тьме»…

Будем надеяться, подумалось Бестии, что он не попросит меня еще и расслабиться. Она стиснула кулаки и зубы и закрыла глаза. Пальцы Экстера нашли ее руку.

— Теперь пойдем.

— Вслепую?

— Мы всегда продвигаемся вслепую, Фелла, — долетел до нее шепот. — Закрытые глаза — отнюдь не самое страшное.

Философия была очень к месту, если учесть, что первый же шаг утащил их в болото. Ноги обтянула густая слизь, властно повлекла вниз, легкие затребовали воздуха, но перед глазами вдруг забрезжил свет.

Бестия не сразу поняла, что не так с ее картиной мира. Глаза ее теперь, вроде бы, были открыты, но ноги не увязали в жидком месиве, а упирались во что-то успокоительно твердое. И листья, ветви деревьев вокруг нее — они были странными и сплетались во что-то невероятно сложное, рукотворный узор немыслимой красоты, завораживающий своей естественностью…

— Экстер! — ее руки больше не было в его ладони, но сам Мечтатель тоже стоял здесь, рассматривая узор, который сплетали листья и кроны деревьев.

Бесконечные лиственные и цветочные орнаменты образовали тонкие стены, оплели небо над ними, обрисовав потолок. Нечто вроде коридора с множеством дверей, больших и малых, отмеченных цветами или сидящими на них бабочками, оплетенных плющом, ощетинившихся шипами…

— Чертог первый, — прошептал Экстер. — Здесь она жива.

Бестия вопрошала его взглядом, и он наконец сказал нужное слово:

— Память.

Какое-то время они просто стояли и вслушивались. Душистый ветерок дул в лицо, где-то щебетали птицы, и вся эта идиллия вызывала у Феллы глубочайшее отторжение. Она невольно потянулась к серпу — просто в качестве поддержки, но Мечтатель снова взял ее за руку.

— Не стоит, Фелла. Не знаю, к чему может привести оружие в мемориуме — вряд ли к чему-то хорошему…

— Мем…

— Чертоги Памяти Целестии. И вместе с этим — Чертоги Боли и Старости. Их воздвигла здесь Первая Сотня. Видишь ли, ими было решено, что столь долгая жизнь не идет магам и людям на пользу: они быстро пресыщаются, наполняются опытом и цинизмом и становятся противниками самоей жизни. Они создали Чертоги как отпечаток Целестии — как место, куда уходит то лишнее, что тяготит людей. Наша память стареет без нас, потому в Целестии и царит вечная юность. А здесь…

Фелла подошла к одной из дверей, которая казалось приоткрытой. Зазвенел чей-то серебристый смех, послышался плеск воды — и тут же пропал, дверь чуть не прищемила Пятому Пажу нос.

— Значит, Чертоги Памяти…

— Везде и нигде, — отозвался Экстер. — Вечно у нас за плечами — и никому не дано войти в них. Нет, Фелла. Память остается при нас, но она не окаменевает, не заставляет стать…

— Старше?

Коридор казался бесконечным и очень успокаивающим, похожим на Сад Одонара. Фелла подставила руку, и в нее послушно легла откуда-то бархатистая роза. Не открывая следующую дверь, она знала, что за ней — ее «Только ты…», его сначала неуверенные губы в первом поцелуе…

Вечно живая, вечно юная память.

Экстер взял ее под руку и неспешно двинулся по коридору. Из-за дверей слышались голоса. Переливчатые песни. Кажется, смех. Так можно было идти век, или два — и наслаждаться этим очарованием, и молчать, но Бестия преодолела себя и спросила тихо:

— Ты сказал — никому не дано…

— Но мы здесь, — отозвался Экстер. — Благодаря моему наставнику. Артефакт, который позволил нам пройти в Чертоги, был создан им.

— И пропустил только нас?

— Не знаю, — пожимая плечами, отозвался Мечтатель. — Может быть, он пропустил бы любого. Но вот вопрос — что этот любой смог бы увидеть в Чертогах… Боюсь, и нам тут не следует задерживаться: нужно выйти к… другим воспоминаниям.

Бестия осмотрела совершенно бесконечный с виду коридор и кашлянула. У нее идей не находилось.

— Я не могу нащупать артеузлов.

— Посмотрим, — мягко произнес Мечтатель, подходя к ближайшей двери. — Пожалуйста…

Дверь открылась, выпуская их в другой коридор.

Теперь понятно, почему этот Айдонатр не боялся за свои секреты, — подумала Бестия. Холдон бы до такого выхода точно не додумался. Кристо — вот тот, наверное, мог бы, с его-то манерой подбрасывать сюрпризы…

Второй коридор был странным. Узоры стали более хаотичными и острыми, словно нарисованными на морозном стекле. Мертвая память, поняла Фелла. То, о чем желают забыть. Неприятно потянуло сердце: сколько она вот так заморозила в себе и как легко это далось — значит, из-за этих самых Чертогов…

— Не жалей об этом, Фелла. Если бы не они — мы бы просто не выдержали бремени лет.

Здесь в стенах словно отпечатались когда-то знакомые лица, двери были полированными и гладкими, как зеркала, и по углам гуляли шепотки из прошлого. Холодно, — Фелла поежилась, стараясь не раздробить пальцы Мечтателя в своем пожатии.

— Ты так и не сказал мне… о том Айдонатре. Из-за него ты стал Ключником?

— Так и было. Долгие годы он хранил могущество Малой Комнаты в одиночку, не решаясь даже умереть, пока не пришел я. Он отдал свою ношу, помог мне создать Перечень, завещал строительство артефактория… и вскоре его не стало. Айдонатр стал моим учителем в мире вещей, который он успел изучить досконально и опасности которого успел узнать. В честь его назван артефакторий, хоть за годы название и начало звучать иначе…

Какое-то время они молча брели по бесконечному ледяному лабиринту с зеркальными дверями, пока двери не стали сменяться подобием темниц. С ажурными решетками, но все же — с решётками.

И в каждой из бесконечных камер были старики. И старухи. Много, прямо-таки толпами. Эти не говорили, не смеялись и не пели — смотрели спокойно, но чересчур много знания было в их глазах. И пол под ногами подернулся пылью, откуда-то запахло старыми книжными страницами, полынью, плавленым воском. Фелле не хотелось спрашивать, где они теперь.

— Что там? — негромко спросила она вместо этого. — В Малой Комнате?

— Доподлинно не было известно даже Айдонатру, — ответил Экстер тихо. — Он не мог войти в Комнату — она не впускала его в себя. Однако опасался этого. Говорил, то, что там — почти живо…

— Осколок Колыбели? Или какой-то артефакт?

— Нечто над артефактами, насколько я сумел понять. Не только власть, но и соблазн. Соблазн силою вещей и их очарованием. Что-то, что даже будучи закрытым в Целестии — может влиять на вещи в иных мирах, пробуждать их и очаровывать с их помощью людей. Нечто, что привлекает к себе души и растлевает их. Что-то, из-за чего Целестию оградили от мира, в котором она была. Привлекательное и опасное настолько, что хранить это может только тот, кому это совершенно не нужно… просто потому, что ему уже ничего не нужно.

Фелла невольно потянулась погладить его по плечу — раньше она бы руку себе отрубила за такой жест. Экстер, кажется, не почувствовал прикосновения: он застыл напротив одной из камер — единственная приоткрытая дверь среди плотной вереницы. Единственная камера, в которой — только один человек: длинные седые кудри стекают на плечи, голубые глаза потускнели со временем и как будто полуслепы, но изнутри светятся спокойным знанием. Этот заключенный стоял у самой двери, и Фелле невесть с чего стало страшно, что он выйдет. Она сильно потянула Экстера за рукав, увлекая его дальше.

Следующий коридор был жуток: весь в отблесках пламени, стены ощетинились зазубренными ножами, мечами, серпами — кровавая память… Здесь звенели крики и проклятия, хрипели чьи-то надорванные голоса, и пахло густой, телесной гарью — от пепелищ деревень и погребальных костров.

Бестия и Экстер стиснули пальцы одновременно, глядя друг на друга. Это был их коридор — самый страшный, и они вдвоем знали, что там, за дверью, которую прикрывают, будто змеи, извивающиеся черные ирисы.

Голос Экстера был надтреснутым и торопливым, когда он продолжил:

— Мой наставник многое недоговаривал, Фелла. Мне ясно только, что из-за Одонара, то есть из-за Малой Комнаты однажды была война…

Бестия вопросительно повернула голову к страшной двери с черными цветами, но Экстер покачал головой.

— Раньше. Настолько раньше, что о ней не сохранилось письменных свидетельств, а мой наставник не желал… или не мог о ней рассказывать. Это горькая и страшная память, Фелла…

— Хуже, чем здесь?

Воинственные крики начинали глохнуть. Коридор начал словно бы понижаться, пламя больше не обжигало кожу… и надвигались сумерки. Нет — просто все стало серым. Потрескавшийся камень стен — простой холодный базальт, на полу проросли и тут же умерли какие-то цветы. Мечтатель тронул ее за плечо.

— Вверху, Фелла.

Над головой было, кажется, небо. Опять — почти такое же, какое было всегда в Целестии, обычное, звездное.

И его широкой дугой пересекала льдисто-серая радуга.

Дверь была только одна, напоминающая вход в гробницу. Это и была гробница — мертвая память целых поколений. Ладонь Экстера похолодела, едва он коснулся этой двери, и тоже стала похожей на базальт.

— Здесь «пожалуйста» не работает? — пробормотала Бестия. Она вдруг поняла, что здесь, именно здесь — она сильнее Мечтателя. И поняла, зачем они в этом месте.

Потому что не должно быть мертвой памяти. Потому что единожды забытое умеет иногда воскресать.

— Идем, — решила она за них двоих, открывая дверь вполне в своем духе — пинком ноги.

Перед глазами запестрела радуга — яркая, переливчатая, юная. Ястейна — первая радуга дня. Память перестала быть мертвой, пробудилась, как только за дверь шагнули двое живых, жадно хлынула в вены, стала своей.

Это была память Первой Сотни — Магов Золотого Века. Бежавших из миров, которые перестали быть единым целым, послушным воле Творца. Из распадающихся на отражения миров, где маги и люди начали обращаться к знаниям, где прорицания начали впихивать в пухлые тома книг, а магию — исследовать и препарировать, возводя к чистому знанию. И всё меньше значили чувства, а мудрецов всё больше занимали отвлечённые умствования и поиск сути вещей.

Там, откуда они ушли, с каждым годом всё меньше умели просто жить. Радоваться рассветам. Слагать песни под журчание ручейка. Целоваться под сенью листьев. Получать удовольствие от того, что у тебя есть.

А они всё это умели и были переполнены жалостью к остальным, и их магия была — светом. Но они сознавали, что не смогут ни остановить распад миров, ни удержать людей от войн, ни просветлить сердца.

Потому они решили уйти. Но даже исходом своим совершили благодеяние.

Потому что сперва Первая Сотня со своими последователями явилась в уже отделившийся мир — окунувшийся в хаос и кровавое безумие. Причиной этого было нечто, скрывающееся в небольшой комнате — запертой и зачарованной так, что никто не мог в неё войти. Что скрывалось там? Нечто, что называли Колыбелью Магией и Сутью Вещей, то, чему приносили кровавые жертвы, то, что звало и обещало невероятную мощь любому, кто сумеет с ним совладать.

Но маги Первой Сотни не желали этой мощи. Они не могли ни войти в Малую Комнату, ни уничтожить её. И они забрали её из мира — убрали причину войн.

Забрали вместе с обширной страной, превратившейся в чёрную пустошь. Забрали и отгородили от мира… нет, от миров. Тем самым спасая мир… миры.

Забрали и заперли в долине, которую назвали Беспокойной.

А потом они принялись строить свой мир — наполняя изуродованную землю светлой магией чистых сердец. Легла Занавесь, ограждая страну от мира, в котором она находится, делая ее невидимой, неощутимой, заставляя Солнце давать тепло почти круглый год. Вечная Радуга явилась в небесах — и страну назвали Эммертион-Цел-Элестиа, Кочующей Страной Радуги, ибо Первая Сотня решила, что их страна будет путешествовать по мирам.

Потом появился Кордон — бесконечные двери, позволяющие выходить в разные точки мира, где обитает Кочующая Страна Радуги теперь. И явились проводники, Сомневающиеся, Стражи Занавеси — на тот случай, если не станет Кордона и его дверей, но кому-то все же нужно будет пройти в страну или из страны…

Магии было так много, что остатки ее хлынули в реку, обратив ее в вечный радужный поток с карамельным вкусом. А на иссушённой почве вновь прорастали цветы, и птицы вновь запели, и пришли люди — не только последователи Первой Сотни, но все, кто хотел просто и радостно жить.

Фелла видела их, вернее, помнила — совсем не тех, каких изображали в величественных легендах. Эти Светлоликие были юношами и девушками, отчаянно хохочущими над шутками, справляющими свадьбы, от которых дрожали небеса, танцующими, возящимися с детишками в пыли до умопомрачения. Верными, веселыми, честными, чем-то смутно похожими на Гиацинта, но без его тинторельского пафоса. Они ходили, если нужно, в драных рубашках или босиком. Они приходили в восторг от розыгрышей и пели по вечерам сильными теплыми голосами — своим детям. Они и сами были детьми — маги, которым стукнуло несколько тысячелетий, а они просто не умели стареть.

«Ну, конечно, — подумала Фелла. — Целестию создали юные. Кто еще бы додумался до Вечной Радуги или до Кислотницы?»

Они были беспечны — в силу своей вечной юности — и это их подвело.

Они не сразу вспомнили о людях, ранее обитавших на куске суши, который называли ещё Сиалострой — Разделённой. Потомки тех, кто помнил прежнюю Сиалостру, до вмешательства Первой Сотни, понемногу образумились, включились в постройку деревень, добычу самоцветов, а то и просто принялись пахать и сеять…

Но не все.

Были те, кто веками бродил вокруг Беспокойной Долины, сбивались в своры и отряды, совершали жертвоприношения и обряды — и магия, которой они владели, начала странно изменяться, сперва она была обращена только на вещи, потом начала видоизменять самих магов и людей. Не-живая магия — ибо с её помощью они могли лишь убивать, а создавать они постепенно вовсе разучились. И жизнь их теперь была — не-жизнь, в вечном тоскливом стремлении к Малой комнате, в вечных блужданиях в Беспокойной Долине… И в вечном желании пищи — а поглощали они как собственных сородичей, так и тех, кто жил и дышал в полную силу.

Так появилась первая нежить.

Они — живые с виду, но с неживой, искажённой магией — хоронились по лесам и болотам, образовывали свои кланы, размножались с такой быстротой, что истребить их полностью попросту не удавалось. Нет, они не могли противопоставить ничего тем, кто наполнен жизнью, как светом.

Но Светлоликим претило убивать — и они настойчиво пытались вернуть, исцелить, поделиться светом и живой магией…

И не заметили ещё и раскол в своих рядах.

Фелла и Экстер так и не узнали имени отступника, будто имя, как и он сам, были вытравлены даже из здешней, мертвой памяти. И пришлось собраться, чтобы понять: сначала это не было даже предательством. Просто излишнее любопытство. Просто желание понять мир, суть вещей, глубже. Он набирал учеников, обучал их тайнам магии, вместе с ними исследовал драконов, нежить, вещи…

Когда остальные спросили себя: «Зачем?», — было поздно.

Он рвался к Малой Комнате.

Утверждал, что за ее порогом — совершенство, которое может сделать совершенным и мир. Не хотел слушать о том, что нет совершенства и нет совершенных миров, потому что мир — множество маленьких вселенных, имя которым — человек. Его речи были слишком поспешными, и он был слишком непохож на себя, чтобы ему можно было поверить хоть на секунду.

Фелла и Экстер, руки которых давно сплелись, видели, вернее, вспоминали, стоящих на поляне посреди золотых ирисов магов — явно оторванных от полевых работ или плясок, раскрасневшихся и в рабочей одежде. Перед ними маячила зыбкая, серая фигура полустертого воспоминания — без лица. Это было немое и непродолжительное противостояние — что может сделать один против многих, пусть даже любого из них он мог бы одолеть легко?

Отступник ушел, но не оставил мечту получить Малую Комнату. Недалеко от Драконьих Нор он выбрал место, где произвел над собой и своими учениками магический обряд.

Бестия все же вздрогнула — не сдержалась. Знак был тот же, что когда-то нарисовал на листке бумаги Кристо, и тот, что был изображен на Холдоновом щите, но здесь этот знак был больше, и каждая его линия была выведена живыми существами — людьми, или нежитью, или драконами. Над ними парили зачарованные предметы, оружие, таинственные книги — то, что должно было дать просто одаренным магам силы, превыше сил Первой Сотни.

Отступник провел обряд, который преобразил его самого и его последователей. Влил в них силу вещей, и силу нежити, и силы драконов.

Там, в сером мареве, взметнулись, выламываясь из кокона, черные с серебром крылья. Мелькнули янтарные глаза…

И знака не стало — только черный след да серая радуга в небесах.

А потом разломилась земля, и явились они.

На Бестию вместе с памятью обрушилось и понимание, когда она увидела, как шагают по умирающей за ними траве воины, закованные в инеистую драконью чешую с головы до пят. И лица — неразличимые, схожие лица, на каждом одно и то же бессмысленное выражение, одна и та же печать вещи.

— Лютые Рати…

Древняя-древняя быль ожила, и всё, о чем пела мать, рассказывали шепталы и баечники — воскресло в памяти одновременно. Древний страх, который таился в самых закутках сердца, поднялся волной, грозясь захлестнуть.

Воины, которые были порождены смесью магии, артемагии и крови нежити, шли по Целестии, отравляя ее. Они начали убивать с первой секунды, как очнулись — потому что не были живы в полном смысле этого слова, не помнили, что такое жизнь… Сколько их было? Наверное, не менее тысячи — и перед ними по земле ложилась трупная, серая завеса, клубилось болотное марево, яд не-жизни, убивавший живое при сопротивлении…

И их предводитель — былой Светлоликий, а ныне Морозящий Дракон — был страшнее всех и в небе, и на земле.

Черно-серебристые крылья рассекли, изрезали небо и бесцветную радугу. Сыпались в траву мертвые головки золотых ирисов. Птичье пение словно застывало в воздухе; кричали дети, глядя на застывающие лица матерей, ломались клинки, рушился весь старательно построенный на мир — так страшно и неправильно, что хотелось куда-то бежать, спасти, предостеречь.

Вернуть время вспять…

И стало ясно, почему Светлоликие так настойчиво пытались убить эту память.

Калейдоскоп разоренных и опоганенных деревень, изуродованной природы становился все страшнее; Фелла услышала, как задохнулся Экстер, и поняла, что пора уходить; но еще раньше, чем она это подумала, захлопнулась тяжелая базальтовая дверь и отгородила их от ужаса.

Не захлопнулась. Ее захлопнули.

— Здравствуй, Эустенар, — тихо проговорил чей-то голос.

Женщина выглядела неопрятно, будто еще минуту назад возилась в хлеву или убиралась дома. По одному этому в ней можно было опознать одну из Первой Сотни. Черные тяжелые волосы были небрежно подвязаны цветастым платком, рукава кофты засучены, одежда несколько мешковата — но женщину это не портило. «Красивая», — с неохотой признала про себя Бестия, в то время как Мечтатель просто наклонил голову в церемониальном поклоне и произнес коротко:

— Айдонатр. Ты — лишь память?

— Образ памяти, — согласилась женщина, — твоей и моей. Собранный из частиц силой моего артефакта.

Она наклонила голову, изучила лицо Экстера и вынесла вердикт:

— Ты похудел. И побледнел. Неужели некому у вас печь пироги со сливками и медом?

Нелепость этого заявления просто не могла не вернуть Фелле дар речи:

— Айдонатр?! Это — твой наставник? Она?

— Правда, пироги бы тут ничего не решили, — с недовольным видом заключила одна из Первой Сотни. — Тебе бы мяса побольше и вина… И сколько раз говорила — прекрати заглядываться по ночам на звезды или вирши сочинять, или чем ты там еще занят! Ночь — время для сна, а ты…

— Она? Твой наставник?!

— Гм! А ты все так же не улыбаешься? Дева, а ну-ка, посторонись, — Айдонатр ловко оттерла в сторону Бестию, схватила Экстера за плечи слегка загрубелой рукой и подтянула ближе. — Ох, свете утренний, да ты просто упырь! Только не говори, что еще и страдаешь от неразделенной любви…

— Как раз нет, — отчеканила Бестия с самым воинственным видом. Когда ей что-то не нравилось — она именно такой вид и принимала, а к наставнице Мечтателя она ощутила антипатию с первой секунды, как ее увидела.

Зеленые глаза смешливо прищурились — Айдонатр наконец обратила внимание на Бестию. Секунду рассматривала ее с довольно критичным выражением. Потом вздохнула.

— И вкуса у тебя с годами не прибавилось, Эустенар. Впрочем, как и ума: сколько ты намеревался там оставаться? Той боли нет конца, и ни одно живое существо не способно вместить ее. Потому мы и заперли её здесь.

Она погрустрела, и загорелое лицо чуть утратило свой здоровый, совсем не призрачный румянец.

— Там, — она кивнула на дверь, — искалеченная Сиалостра… Или как вы зовёте её ныне? Язык изменился за века.

Она помолчала, будто давая им возможность: спрашивать или нет? Бестия снова решилась первой:

— Что было дальше?

— Мы спохватились быстро, но они уже успели многое… — губы Айдонатр искривила застарелая боль. — Они были страшны в бою — и они не умирали до конца, просто утекали с поля боя, становились странными, туманными тварями, собирались потом в низинах и падях, поднимали головы через годы… Мы так и не поняли, что заставляет их подниматься после смерти и стремиться вперед, они словно сами не понимали, что мертвы. А тот… кто был нашим братом, а стал их предводителем… Мы пытались сразиться с ним, однако он был хитёр настолько, что никогда не сражался сам.

— Морозящий Дракон? Шеайнерес?

— После его так назвали в легендах, — презрительно отозвалась Айдонатр, — а мы его звали «хмырь летучий», не до красивых имен было. Ни разу не довелось с ним встретиться, а то бы… — она потерла крепкие кулаки. — Мы сделали, что могли. Братья… сёстры… стали светом ради того, чтобы лишить тех плоти всех до единого. Мы заточили их под землю, в колодцы, привязали их к ним, чтобы они не смогли их покинуть.

— Смертоносцы? — переспросила Фелла недоверчиво. — Они — Лютые Рати? Вернее, не сами Рати, но… их сущности? Та их часть, которую нельзя было истребить?

И тут же, как мостик, связующее звено между прошлым и настоящим мелькнул в памяти тот самый знак — Кристо говорил, смертоносцы его вывели в воздухе, когда назвали сестрой Гидру Гекаты — ту самую, которая помогла возрождению Холдона, Сына Дракона…

— Что же сталось с предводителем Ратей? — словно прочитал ее мысли Экстер.

— Пропал. Мой муж… и наши дети… и многие из братьев и сестёр заплатили своим уходом за то, чтобы лишить его силы, но на пооле боя мы не обнаружили тела… и заточить его не смогли, — Айдонатр говорила неторопливо, устало. — И потом опять настал мир — в котором оставшиеся из нас всё равно не могли жить, потому что видели… то что видели. Последние силы мы отдали на то, чтобы сделать Целестию прежней и убить в себе и уцелевших жителях память, которая мешала существовать. Потом мои братья и сестры простились со мной — и ушли в свет… Нас осталось двое — одна, та, что любила танцы среди цветов…

— Лорелея? Да?

— Язык изменился, — повторила Айдонатр задумчиво. — Та… хотела юности, и вечной весны. И любви, с которой была единым целым. Она не участвовала в битве с… теми. Говорила, что ей нет дела ни до каких битв, что важна лишь любовь… Я предупреждала её, что мы все связаны с этим миром, что в него каждый из нас вложил часть себя. Но она смеялась, танцуя. А когда последние из наших стали светом — их нерастраченные силы частично хлынули в неё… и магия её стала застывать и мертветь, и танцы и птичье пение перестали радовать…

Она помолчала и кивнула Экстеру, как бы говоря: ну, а дальше ты, наверное, не хуже меня знаешь. Мы же с тобой поднимали эту тему, да?

Мечтатель чуть опустил подбородок, безмолвно отвечая: да, говорили. Бестия покосилась было на него, но обращалась всё равно к Айдонатр.

— Почему остались вы?

— По своей воле, — та упрямо усмехнулась. — Мне не казалось, что оставлять Малую Комнату без присмотра — хорошая идея. Я стала её ключником — не могущим войти, ибо она меня не впускала… Но знающим — как войти. И хранящим это знание. Я отказалась от части силы и света тех моих братьев, что ушли — опасаясь стать как та, вторая. И всё равно я всегда была далека от битв. Так что я могла лишь хранить. Однако когда я услышала, что Дракон подох, чтобы вернуться в облике своих сыновей — сперва не поверила, а потом решила, если нужно, принять последний бой.

— Сыновей? — переспросила Бестия. Голос подрагивал. — Но Холдон был единственным…

— Мне удалось узнать, что Дракон надеялся на многих детей, но только Холдон родился в человеческом обличии. Прочие… не смогла узнать, что с ними сталось, может быть, были мертворожденными, кто их знает. Видно, как раз на Холдона старый хмырь возлагал надежды, что тот поднимет Лютые Рати из колодцев вновь.

Перед глазами Бестии вновь мелькнул щит старого врага, и она проговорила глухо:

— Но он не стал.

— Он не стал, — подтвердил тихо Экстер, — слишком был уверен в собственном пути. Был слишком самостоятелен… или же понимал, что Лютые Рати не будут его послушным орудием. Потому он сотворил своё. Арктурос.

Айдонатр, глядя на него, одобрительно кивала.

— Правильно. Правильно. Он создал своё учение о власти и силе вещей… И о том, что бессмертия нет. Он набрал своих сторонников. Ты остановил его, Эустенар. Дважды. Хорошо было сделано, особенно во второй раз.

Она подмигнула Экстеру, и Фелла негодующе засопела. Хотя и понимала, что ревновать к памяти глупо. Но разве к ней не ревнуют с мрачной регулярностью?

— Последний вопрос, Эустенар, — вдруг сказала Айдонатр, и Фелла запоздало заметила, что она произносит имя «Ястанир» на старый лад, но говорит вполне на языке новой Целестии — или их общение не было словами в обычном смысле? — Разрешаю тебе, как старому другу, прежде чем вы отсюда уйдете, а то до груди дошло уже, небось…

Фелла нахмурилась, пытаясь понять окончание фразы, а Экстер спросил сразу же:

— Чем Холдон отплатил Берцедеру за свое возрождение?

— Обрядами возле колодцев недалеко от холма, который носил его имя, — ответила Айдонатр и презрительно сплюнула на пол: — Да и в иных местах тоже, да. Обряды и жертвы. Он оплатил не Берцедеру, он оплатил старый долг. Хоть и не до конца: они не поднялись сразу. Не облеклись в плоть, которую он начаровал для них. Это было как с ним самим. Как с ребёнком, который не сразу покидает лоно матери. Как с нарывом, который должен вызреть.

Фелла догадалась, о чем и о ком она и стала очень напоминать призрак. Экстер сжал зубы и кивнул, но в глазах у него застыл новый, мучительный вопрос.

— Ох, что ж с тобой делать-то… — пробормотала Айдонатр. — Нет. Их возвращения не остановить. Ты и не смог бы его остановить, даже если бы взялся сразу же после обрядов. Страшная вам доля выпала, Эустенар… ну, что стоишь? Иди! А то по самую маковку будет!

Мечтатель что-то хотел сказать, подался навстречу, но его наставник уперла руки в бока и рявкнула:

— Кому сказала?! Шагом марш вон в том направлении! Успеем еще свидеться — в Лунных Далях!

Экстер кивнул и развернулся, не говоря больше ни слова.

Бестия последовала за ним, но вдруг получила прощальное напутствие в спину:

— Эгей! А ты научись печь пироги со сливками и медом, а то от него скоро одни кости останутся!

Фелла не вытерпела и обернулась, но каменный коридор был пуст. Передернула плечами. Сказала себе, что не время думать о сливках и меде…

— Для пирогов время есть всегда, особенно если ты вроде как женщина, — наставительно откликнулся воздух, но из него никто не появился.

Бестия поспешила за Мечтателем. Экстер брел по коридору неторопливо, словно в раздумьях, взгляд — обращен вдаль, словом, до боли знакомая картина.

— Их возвращения не остановить, — прошептал он, поворачивая к ней лицо. — Где же выход, Фелла?

Под его вопросительным взглядом Бестии стало еще холоднее. Мечтатель должен был знать выход. Не потому, что он — Витязь и Ястанир, а потому… просто потому, что долгие годы он поступал вернее ее, хотя она и не желала этого признавать. Он должен был чувствовать выход, а не смотреть на нее с таким отчаянным вопросом в глазах.

И тут в ближайшей стене появилось окно — не дверь. Широкое, прозрачное, ведущее в яростный, огненный закат. Алые солнечные блики плясали по полю черных ирисов, полному фигур. Люди и маги — все молчаливо ждали, и семь фигур стояли впереди, протягивали руки…

Бестия среагировала тут же — рванула его назад от окна со всей силой, от проклятой бессмертной памяти, которая в нем живет. Но словно мощи в ее руках было как в крыльях у бабочки — Экстер стоял неподвижно и жадно вглядывался в зовущие фигуры.

Всего лишь один, невероятно ужасный для Бестии миг. Потом через силу выговорил:

— Не время, — и отвернулся к другой двери, за которой сразу же угадывался выход.

Дверь приветливо распахнулась навстречу, и Бестия чуть не сиганула туда с того места, на котором стояла, но рука Экстера чуть придержала ее.

— Фелла… будь готова.

— К чему?

— Ко всему, — последнее Экстер пробормотал, торопливо шагая первым, — боюсь, что там уже по горло…

— Где? Что?

Слова Экстера сбылись, стоило ей ступить за порог: подбородок тронула вязкая болотная слизь. Ногу пронзила острая боль: видно, в нее впилась какая-нибудь из разновидностей магических тварей. Мечтатель уже погрузился с подбородком: над гладью грязи виднелся его нос и слегка затуманенные глаза, будто он еще не до конца понял, где они оказались.

А отовсюду наползала нежить, которая окончательно расхрабрилась, когда увидела, что от Витязя и пятого Пажа остаются только головы, торчащие в тине.

— Да, Экстер, — пробормотала Бестия, — вот теперь я совсем поняла, зачем я здесь…

Артефакторный серп вылетел из тины, быстрой полосой чиркнул по подступающей нежити, описывая круг. Сверкнул иридием, отрубая головы — и на секунду Бестии показалось, что в небесах тем же цветом отозвалась радуга.