Немёртвый камень

Глава 27. Лишь вещь

Дара разминулась с Максом и Лорелеей совсем немного, но об этом не знала и даже не думала. Она вообще мало о чем думала, пока пробивалась к Одонару с помощью артефактов огня, пока доказывала Зерку, что она своя, и пробегала в зазывно распахнутые двери. Отданное ей Экстером знание указывало путь, и ноги ее несли сами, руки выполняли пассы, а сама она смотрела на все будто со стороны. Где-то глубоко внутри осталась восемнадцатилетняя девушка, которая так хотела понять разницу между вещью и человеком. Она притаилась, выпустив наружу артефактора, ученицу Бестии и Ковальски. Артемагиня шла к поставленной цели по уже известному принципу «Если не я, то кто?» — и нежить разбегалась, только увидев ее лицо. Но это уже по другому принципу: «Да как бы хуже не стало…»

Она замедлила шаги только когда шагнула в коридор, ведущий к Трем Комнатам. Миновала черту, на которой когда-то стоял Макс, закрывая своей жизнью путь для Холдона: кровь впиталась в пол и стены коридора, и ее не взяли никакие заклятия. Три двери полукругом смотрели каждая из своей ниши: опасная Большая; черного дерева, со вставками хризолитов Особая…

Возле цельной гранитной глыбы, представляющей в этом ансамбле Малую Комнату, копалось скрюченное, черное существо. Дара не сразу опознала Гробовщика. Деартефактор царапал гранит ногтями, пытался сдвинуть в сторону камень, почти кусал его и прямо поскуливал от нетерпения. Время от времени он бормотал про себя:

— Неужели он еще живет? Ну, давай же, подыхай, подыхай!

Заметив Дару, Гробовщик вскочил с голодным огнем в глазах и зашептал:

— Немного уже осталось, совсем немного. Это все он виноват: слишком зажился, а может, она его кинжалом не туда пырнула. Но от таких ран исцеления нет: он уже задыхается у нее на руках, я это чувствую. А ты что сюда пришла, а? Тоже хочешь, да? Ну, если ты попросишь, она и с тобой поделится, она такая… щедрая…

Он погладил глыбу и потерся об нее костлявой щекой, вроде бы, даже лизнул.

— Только попросит тебя выполнить что-нибудь, но это уж совсем мелочевка: связаться кой-с-кем, ну там, кинжал, барьер, печать, всё глупости, если смотреть на то, что она дает, если слушать то, что слышишь после этого…

— Что с Максом? — перебила Дара, у которой в груди болью отдалось единственное слово — «барьер».

— Оплакивает свою Лорелею, а то как же, — деловито ответил Гробовщик, и на секунду стал выглядеть вменяемее. — Что тебе до него или до нее? Только слезы — хрусталь… красиво… но бывает ведь лучше! Если вслушаться… да?

Он вцепился в камень так, будто хотел обломать ногти, а шею вывернул в сторону Особой Комнаты и зашипел с ненавистью:

— Чтоб она сгинула… Семьсот лет убивал! Да еще вам в голову вкладывал как истину: «Вещи — ничто, ценности не имеют, уничтожайте их, не поддавайтесь им!» А они… кричали у меня в руках, и я их не слышал. Они меня умоляли, плакали, не хотели уходить… а теперь каждый… каждая… перед глазами стоит! Медальон Равноденствия… как сейчас помню…а Олимпова Стрела! Какая вещица… Браслет Гекаты… да? Да ведь ты же его помнишь тоже, ты же… видела? Слышала его? С него-то всё и началось, его услышал… Да ты же знаешь, это из-за тебя он исчез, а я бы никогда… такую красоту!

Дара смотрела на него, плотно стиснув губы, будто не давая вырваться тошноте. Макс не знал, а она слишком хорошо знала, как происходит такое. Это не было попаданием под действие артефакта, как у Ягамото: такое случалось только с артемагами, причем часто с сильными или опытными. В определенный момент они переставали видеть энергетические нити предмета, артеузлы, в которые связывались эти нити — они начинали видеть предмет как живое действующее существо со своей волей. Начинали прислушиваться к голосу вещей, и постепенно приходили к выводу, что прекраснее этого мира — мира предметов и артефактов — не существует.

И она знала, отчего такое может случиться.

— Вы зря в них вслушались, — тихо заговорила она, — зря привязались к ним. Людей слушать интереснее, просто вы отвыкли от этого дела.

Гробовщик хихикнул, терзая когтями камень.

— Людей? Людей! Со всеми их болячками, сплетнями, гнусностями и глупостями, ты хоть знаешь, как вещи устают от своих хозяев?

— А артефакты — от тех, кто ими управляет, — согласилась Дара. — Так устает мельничный жернов и изнашивается мост под ногами. Вы зря это приняли за живую усталость.

Гробовщик ее не слушал и не собирался, как видно, отходить от камня, загораживающего вход.

— Не предающие, — шептал он трясущимися губами, — вечные… совершенные и идеальные в своей красоте… всегда… на первом месте… как нож в руках убийцы, как украшения в шкатулке модницы — в мыслях… в сердцах… А артефакты — это боги среди вещей, а она — бог среди артефактов. Я так долго прислушивался, чтобы она заговорила со мной… когда догадался, что там… так умолял свою возлюбленную сказать хоть пару слов…

Дара протянула руку вперед, но не коснулась гранитной поверхности.

— Что там?

— Прекраснейший из них, — прошептал Гробовщик, глаза у него вылезали из орбит, и он судорожно кивал в такт каждому слову, — мудрейший и древнейший из них. Там скрыта вечная красота, которая станет тобой, а ты ею, и она даст тебе всё. Это песня… вечная песня… ты слышишь ее? Она проливается изнутри, и все ведет, ведет, и ты растворяешься в ней…

Он вдруг замигал и начал суетливо потирать шершавые, сухие ладони и время от времени бросал на Дару опасливые взгляды.

— Ты Ключник? — наконец прошептал он. — И ты пришла к ней?

Дара наклонила голову. Дыхание ее выровнялось окончательно. Шепот Экстера еще жил в ее сердце, и страшно не было, и вся спешка уже давно пропала: перед ней сейчас будто бы была вечность. Главное — какой-то частью себя она понимала, что там пока все живы.

— Несправедливо, — пробормотал перекосившийся Гробовщик. — Э-э, и ты же не дашь мне этот свой ключ, а я… мог бы отнять… что? Не мог бы. Не хочет, хорошая моя, — тут он начал бережно, любовно поглаживать камень ладонью. — Хочет, чтобы я пропустил тебя… доказал свою верность… А я и докажу! Соединюсь с ними, напитаюсь ими, я стану, как они, они примут меня, как своего — и вот тогда она распахнет мне объятия!

Он приподнялся и сначала на корточках, потом на четвереньках заполз в артехран. Дара потратила еще несколько секунд на то, чтобы взглянуть вслед и пожалеть того, кто так долго боролся с артефактами и вс же проиграл бой.

У каждой вещи заложена в природе лишь одна цель: напитаться нашими воспоминаниями и чувствами, прорасти нам в сердце и стать для нас как можно дороже. У артефактов воля гораздо сильнее, но цель всё та же — существовать и сделать для этого что угодно, в том числе отнять жизнь, если хватает возможностей.

У артефактов Большой Комнаты возможностей было с избытком.

Поступок Гробовщика мог вылезти боком, причем совершенно непонятно, каким именно, когда и даже для кого конкретно. Но Дара не полезла за деартефактором в артехран.

Наконец она осталась наедине с холодной глыбой гранита, которую так хотели отодвинуть с дороги Гробовщик, Дремлющий, Холдон, чинуши Министерства и поколения любопытных учеников артефактория.

Она все еще не касалась ее, она смотрела на камень — и видела вместо него артефакт, который не могла видеть раньше. Видела лишь потому, что знала, что нужно видеть.

Это знание появилось в ней самой, отданное Экстером, это знание и было ключом.

Любой, кто думал, что Комната закрыта, никогда не смог бы открыть ее. Любой, кто знал, что она никогда не закрывалась (и что ее попросту было невозможно закрыть), мог шагнуть в нее запросто.

Все зависело только от этого маленького кусочка уверенности в том, что двери на этом месте никогда и не бывало.

Этот кусочек был отдан новой ключнице.

Дара шагнула вперед, прямо в камень.

Туда, где больше не было камня.

Малая Комната открылась для нее.

Это действительно была комната с низким каменным сводом, стенами, гораздо толще, чем везде в артефактории, и тоже каменным, слегка растресканным полом.

И сперва Даре показалось, что в центре комнаты стоит зеркало.

Потом — что напротив замерла какая-то незнакомая женщина, которая вот-вот заговорит…

Потом — что Лорелея перенеслась сюда из своей башни.

Но Лорелея обращалась в горный хрусталь. А эта была из чёрного мрамора — слишком живая статуя, которая следила, и улыбалась приветственно, и раскидывала руки в объятии. Приглашала подойти.

И она была прекраснее Лорелеи. Красота сквозила, струилась из неё, кружила голову, и хотелось подойти, склониться и коснуться, и стать с этой прелестью и совершенством единым целым, навсегда остаться с ней…

Шагни на невысокий постамент, раскинь руки, как она — и погрузись в красоту и силу, как в безбрежный океан, камня нет — есть только звенящие нити притяжения, и она тоже хочет этого, потому что она такая же живая, как ты, нет, даже более живая. Потому что она говорит с тобой.

— Значит, он все-таки умер? — Дара слышала это, как слышала раньше предметы, к которым прикасалась внутренне. Изнутри. Но голос был громче, чище и слаще. — Тот, кто закрывал моим силам путь отсюда. Я ждала, что когда-нибудь он войдет ко мне, услышит мой зов, но он слышал только голоса прошлого. Умирая, он, наконец, прислал тебя?

— Да.

Дара тоже не говорила вслух: это было бы нелепым. Она приближалась и приближалась к Той, стараясь только не растаять в сиянии, в её воле… стараясь слышать.

Голос звенел внутри — будто говорила она сама с собой. Но второй голос был звонче. Ровнее. Совершеннее.

— Убийца артефактов думал, что я приму его. Он был глупее всех вещей, которые уничтожил за эти годы. Зачем он мне? Он способен был услышать красоту, но неспособен понять…

— Меня ты впустила.

— Ты способна. Ты слышишь. Я знала это все годы, что ты проходила мимо этого входа. Я знала это раньше, чем ты впервые появилась рядом со мной. Вспомни тот день, когда ты услышала нас.

Шепот был внутри нее, жил в ней, этот шепот принадлежал ей — так же, как она ему. Перед глазами поплыло тягучее воспоминание: дом родителей, в который она вбегает, спасаясь от преследования, и тихо-тихо забивается под кровать. И потом — голоса, но не живые голоса, а вещей. И — встревоженный голос Мечтателя:

— Фелла, у девочки исключительное дарование. Если ты говоришь, что нападение было десять дней назад — получается, что все это время ее держали предметы! Неконтролируемый выброс артемагии…

И — разгневанное рычание Бестии:

— Мне плевать, как ты собираешься контролировать это, Мечтатель, но она разбила мой щит… утюгом! По-твоему — это всего лишь выброс?!

— Двумя утюгами, — машинально поправила Дара одними губами — не могла не придраться к Бестии даже в памяти. Шепот внутри не смолкал.

— Ты слышала нас. Ты понимала нас. С самого начала ты была частью нас… И теперь мы породнились окончательно, ибо я — часть тебя, ты — часть меня…

— Кто ты? — спросила Дара у кого-то, и кажется, что у себя.

— Я — Дара, девочка из целестийской деревни и артемаг Одонара.

— Что ты?

— Я время и истина, и совершенство, превыше жизни. Я знание. Я сокровище и бесконечность путей.

— Ты — первый из них.

— Я первый из них, явившийся, когда миры были едины.

— Ты — первая, из-за которой начали убивать.

Чёрные глаза улыбались ей. И манили. Как не может манить камень.

— Я первая, которая стала для человека превыше жизни его собрата. Важнее того, что дышит и ходит. Они — станут прахом, а я — нет.

— Я знаю твоё имя… я слышала…

— Бездна имён во всех мирах. Бездна имён во всех временах. Все, кто слышал мой зов, нарекали меня, давая мне власть. Все, кто вплетал меня в песни и сказания, нарекали меня…

— Галатея…

— Они вплетали в меня в песни по-разному. И не ошибались лишь в том, что я есть. Рукотворное, ставшее сущим. Творение, превзошедшее творца.

Перед глазами Дары запестрели тысячи нитей, узлов, потоков магии. Все расплылось и словно просочилось внутрь — и пришло удивительное единение с окружающим миром, совершенная безмятежность. Времени было сколько угодно, потому что больше ничего не имело значения.

Ну, может, только Лютые Рати у ворот Одонара.

— Тебя тревожит это? Поведи рукой — и их не станет. Прикажи — и они согнут колени перед тобой. Ты хочешь кого-то спасти, кого-то из прошлого? Окажи им эту маленькую услугу — разве тебе жалко? Открой Кордон, верни запечатанные двери — если ты хочешь. Подними руку — и Семицветник поднимется из руин, а с ним казармы, дома, утварь… Для людей так важно это… им так важен мир вещей, я знаю, ведь в незапамятные времена и я была создана…

Я была создана — первое истинное произведение искусства. То, чем мой создатель решил прославить небеса… нет, он хотел прославить себя — годами придавая мне нужные контуры, и касаясь меня со своей магией, оживляя меня своим дыханием и потом, переливая в меня год за годом свою жизнь — ибо он хотел жить во мне, чтобы память о нем жила во мне, чтобы он мог обрести бессмертие со мной…

И с каждым его порывом вдохновения, с каждым новым потоком магии, менявшим мое лицо, я становилась прекраснее и обретала жизнь.

И другой маг увидел мою красоту и тоже захотел бессмертия во мне. Кровь моего создателя окропила меня, первая жертва пала к моим ногам — и подарила мне дыхание и сознание того, что я ценнее жизни смертного.

Мы ценнее жизни смертных. Мы долговечнее. Я знаю об этом, я ведь говорила с артефактами больше десяти лет… то есть, тысячелетия.

Человек был убит не из-за еды, не из-за вражды — а ради жажды прекрасного, ради обладания вещью, которая не приносит удовольствия или пользы — а дарит вечность…

Рукотворное было поставлено против человеческой жизни — родился первый из артефактов, который никто не собирался создавать. Он родился из потоков магии, отданных его создателем и из его страстного желания жить в веках, и из его крови, статую. Праматерь — единственный истинный артефакт, которому никто не указывал, какую волю человека выполнить на сей раз. Она сама была волей. Она сама повелевала людьми, приказывая им одно: восхищаться. Обожать. Впускать ее в сердце.

Они восхищались и впускали, принося ей в дар свое время — и она стала временем, и свою магию — она стала магией. Они входили к ней с кровавыми жертвами, прося избавить их от их людских невзгод — она стала их идолом и их верой, и избавляла, заставляя другие вещи подчиниться тем, кто приходил к ней. Она снисходила к ним, стоя в храмах, которые они воздвигали в её честь. Мечи убивали нужного противника, стрелы летели без промаха, камни, опущенные в воду, исцеляли болезни… Ей это было легко. Ей было приятно, потому что все больше людей шли к ней и верили в нее, хотели учиться у нее… Она учила их совершенству. Учила направлять магию на создание прекрасного — магических вещей. И из уст в уста шла молва о том, как нужно уважать предметы, с каким почтением нужно к ним относиться, к каким из них нужно стремиться. Потому что вещи не предают и не отвечают злом на добро: они зависят лишь от материала, из которого сделаны, да твоего отношения к ним. А еще почтительнее следует относиться к артефактам, потому что они — над вещами, и они могут дать тебе власть, и знания, и время.

— Время… — повторила Дара, вспоминая что-то. Сердце тикало в груди ровно, и мир по-прежнему виделся в другом спектре. Казалось, что она может слышать биение жизни в последнем зеркальце в любом из миров. Казалось, может приказать любым стенам стать прахом — но она не станет этого делать, потому что теперь знает их ценность…

…реки крови. Войны за нее следовали одна за другой, и еще более подчеркивали ее значимость: она была уже не просто вещь, но Праматерь, Колыбель Артемагии — так назвали её. Она давала знания и силу, и части её прорастали в объединённых мирах, и она чувствовала, как растёт и напитывается их мощью. И от этого она становилась все сильнее, и даже разделение миров не останавливало ее влияния: люди и маги всё больше начинали радеть о вещах, все больше ставили их над бренным и человеческим…

— Как там, — почему-то вслух сказала Дара, и ей в эту секунду представился внешний мир, люди, окруженные таким количеством предметов, что в это просто не верилось, покупающие их без надобности, собирающие вещи на дорогах, убивающие ради них, часто не умеющие с ними расстаться…

Да, согласилось то, что было ее частью, в последние столетия я увеличила свое влияние там. Они хотели — и я увеличила. Даже тогда, запертой, я что-то могла…

И неприятная тяжесть растеклась в груди: заперта. Лишена возможности делать то, что было моей целью. Очаровывать. Привлекать. Изливать себя в мир, достигая полной гармонии — моей цели…

Они — те, кого вы зовете Светлоликими — забрали часть моего мира и закупорили меня здесь, сделав так, чтобы ко мне нельзя было попасть, поставив стража-ключника… За что? Они просто не видели и не понимали, насколько я ценна, насколько ценны вещи… кроме одного, который меня слышал.

И они — те, которые сейчас стоят там, Ратники со своим предводителем — они тоже слышат мой зов. Они все еще его слышат, не подозревая, что всю власть, к которой они так стремились, уже получила девочка-артемагиня. Что ей достаточно пальцы согнуть — и их не станет. Но мне всё равно. Ты для меня ценнее их: они рукотворны, они с рождения родственны мне, только гораздо ниже, а ты — ты родилась живой, тебя никто не менял, ты сама выбрала меня, ты как мой создатель…

Было так легко. Нужно — и время пойдет вспять. А Рати, конечно же, проиграли — их просто нет смысла пока уничтожать. Но едва они только двинутся с места — она решит, что с ними делать: подчинить или распылить.

А потом все изменится и люди с вещами наконец-то придут к взаимопониманию.

Только сначала нужно шагнуть. Навстречу красоте. К ждущим теплым пальцам из черного мрамора. К улыбающимся глазам. Шагнуть — и развести руки, и погрузиться в чистую артемагию, чтобы плоть стала камнем, нет — камень стал плотью…

— А зачем я нужна… тебе? — задавать этот вопрос самой себе было как-то странно, но Дара пока не могла подобрать другого обращения. И ее же собственный голос откликнулся:

— Артемагу нужна основа для его творения. Нечто, во что он вливает свою силу, чему отдает часть себя. Я — настолько выше артефактов и магов, что вышло наоборот. Для того чтобы стать совершенной, мне нужно человеческое существо, с которым я могу слиться, чтобы жить и творить. Это союз творца и творения, где творение становится творцом, а творец — сотворяемым. И как артемаг для своей цели не берет один камень, а берет другой, я для своей выбрала ту, которая понимает меня, ощущает, которая уже была мне родственна. Ты идёшь ко мне?

— Уже не иду. Уже… пришла.

Странно было говорить с собой — и слышать себя-другую изнутри, и стоять напротив чистой красоты и чистой силы… до которой — лишь шаг.

Она сделала этот шаг просто и незаметно, поднявшись на постамент. Развернулась и откинулась назад, разведя руки. Казалось — сейчас прижмется к спиной к теплому мрамору, но вместо этого она словно упала в любящие объятия.

Камень поглотил её, и он был не камень — он был соткан из силы, текучей, мудрой и гибкой, и ослепительные нити облекали её руки, и она слышала их всех, всех, все свои части во всех мирах: артефакты в Большой комнате, и поющие вещи во внешнем мире, и Алмазные Ратники напротив троих, стоящих рядом между двумя ратями…

— Ты — я, а я — ты, — вышептывали два голоса, сливаясь в один. Но один — несовершенный и слабый — прошептал, уходя, наполняясь силой:

— А цена? Отдай, чтобы получить — разве принцип не верен?

И Праматерь-Дара ответила сама себе:

— Верен, и для вещей, и для людей. Ты ведь сама пыталась понять разницу между вещью и человеком — и не поняла. Ее нет. Вещь просто долговечнее. Разве мои собратья не твердили тебе, что мы схожи, что все мы живем только пока есть цель, что все отдаем что-то, чтобы получить? Но разве ты можешь потерять что-то важное, становясь мной? Ведь приобретешь ты в любом случае больше. В конце концов, разница между нами одна: мы можем существовать, если никому не нужны, в отличие от них…

И все артефакты Большой Комнаты и Хламовища, все предметы, которые лежали в комнате Дары или в экспериментальном Отделе, или в доме последнего бедняка — все подтверждали это. Артемагиня их слышала — и все они твердили одно.

Праматерь молчала удовлетворенно, покойно и радостно, готовясь сделать шаг — в новом, совершенном виде. Камень и плоть. Творение и творец.

Но голос, который прозвучал в Малой Комнате, принадлежал не Праматери. Тихий и немного удивлённый, он был — Дары и был — живым.

— Так они не понимали. Да, я давно уже… я услышала от кого-то это: что вещи могут существовать, когда никому не нужны, а люди не могут, и в этом отличие. Отличие не в этом. Это вещам никто не нужен. Никогда. Им нужно только то, что поддерживает их собственное существование, а значит, им и нужно только их существование. А то, что можно жить ради кого-то… умереть для кого-то…Они никогда не поймут, что может существовать что-то более ценное, чем они сами. Дорогое настолько, что… — у нее перехватило горло, — тебе даже смешно поставить это против собственной жизни, потому что ты прекрасно понимаешь, как мелочна твоя жизнь… когда видишь их лица…

Она сделала глубокий, неровный вздох, и по ее щеке проползла человеческая, горячая слеза.

И голос внутри нее перестал быть ее собственным и поперхнулся. Стены вокруг дрогнули.

— Что ты говоришь?!

— А тебе не понять, — почти весело ответила Дара. — Ты лишь вещь, сколько бы силы в тебе не было.

Она запрокинула голову и развела руки в сильнее, к стенам так, будто они давили ее. И еще секунду Праматерь молчала, потому что не в силах была осознать этого жеста, этих пальцев, которые складывались в странные пассы, будто Дара подцепляла на них крепкие, невидимые нити.

Потом что-то застонало в Малой Комнате или, может, там, внутри артемагини — это сила, которая была получена ей по праву, пыталась возмутиться обманом, собственной участью, отторгнуть ее, избежать того, что будет…

— Какой там обман, — прошептала Дара, шмыгая носом, — обыкновенная стратегия. Меня научил ей один человек, который тебе стал поперек горла.

Упоминание о Максе вызвало у нее резь в глазах и горькое желание увидеть в последний раз его, Кристо, Мелиту, Экстера, даже Бестию… И в какую-то секунду, пока к ее рукам стекались последние нити ослепительной, невероятной энергии, ей показалось, что стены расступились и она может видеть два войска, застывших друг напротив друга перед решающим боем, может различать счастливый шепот Феллы, наклонившейся над Мечтателем, что она видит уже не хрустальную Лори и все другие дорогие ей лица, которые так ясно выделялись на фоне неподвижных, звериных морд Лютых Ратей… Она так увлеклась этим зрелищем, что не видела, как ходят ходуном стены вокруг нее, как ползут по ним все более широкие, жирные трещины; не слышала, как недоумением и отчаянием надрывается голос Праматери у нее внутри:

— Ты не смеешь! Не смеешь! От таких даров не отказываются, ты не сможешь умертвить себя, ибо ты — это я, а я…

— Малая часть, — прошептала Дара, глаза которой светились от слез и смотрели не на окружающие стены, а сквозь них, где были те, благодаря которым она чувствовала себя сейчас такой живой и такой бесстрашной. — Только малая часть, потому что я — живая, а ты… лишь вещь.

И напряжением чужой, полученной ей власти и своей магии, напряжением собственной воли, она разорвала узлы и нити древнейшего из артефактов, так, будто рвала паутинку.

В этот миг должен был начаться бой: на поле перед Одонаром решались судьбы Целестии. Оставшиеся без предводителя Лютые Рати решились и качнулись вперед, начиная сближение, Кристо и Макс обменялись едва заметными кивками, как бы говоря: «Ну, вот это, пожалуй, они зря»; воины стиснули оружие, и расплавленным золотом засияли в воздухе волосы Лорелеи, которая тоже не собиралась стоять без дела в этой схватке.

И тогда, неизвестно откуда взявшись, а может быть, упав прямо с радуги, над ратями той и иной стороны взвился девичий сорванный голос:

— Родные мои! Улыбайтесь радуге, которая скоро опять зацветет в небесах, не расставайтесь друг с другом: нет сокровищ, ценнее вашего тепла! Вы — те, кто на другой стороне, я знаю секрет вашей мнимой непобедимости. Только цель держит вас здесь и толкает вперед, ну так вот: вы мертвы, у вас нет больше цели!

И потом уже вскрикнули как будто два голоса: предсмертный вой чего-то невообразимо мощного, старого и злобного слился с болезненным, прощальным вскриком девушки, пронесся над полем и затерялся в серых небесах. Треснула и расселась за спинами бойцов крыша артефактория, стены Одонара сотряслись так, что единственная башня не выдержала и переломилась, будто спичка, в самой середине, свалившись в сад. В воздух взвились пыль и крошево, и к этому пыльному облаку тут же намертво приковались глаза каждого воина из Лютых Ратей.

Они застонали — горловым, низким смертельным стоном, как будто понимали, что битва теперь уже проиграна окончательно, что сражаться не за что, утрачена опора, конечная цель. Они как будто впервые осознали, что действительно мертвы, причем уже давно — посмотрели на тех, кто стоял напротив них, узнали в них живых — и испугались. Потому что те, кто стоял там, были живы по-настоящему, и сил, которые могли бы им противостоять, у Лютых Ратей теперь не было… или нет — никогда не было, но они догадались об этом только сейчас.

А на той стороне ощутили это замешательство, услышали испуг противника — и приободрились. Не Макс и не Кристо — эти с самого начала были настроены стоять до последнего — но все остальные маги и люди вдруг тонко почувствовали, что у них есть что-то, чего боятся Рати: не оружие, не воинская отвага, а то самое, о чем прозвучало из воздуха: тепло, которого нет ничего ценнее.

И тогда они сделали шаг. Невольно, но одновременно, осознавая, что в эту секунду нет силы, которая может их остановить. В этом шаге не было вызова: просто каждый солдат в тот момент понимал, что душа его стремится вперед, и не знал, как это выразить, и потому устремился вперед сам.

Но Лютые Рати расценили этот шаг как свой приговор и как вызов — и этот вызов не был ими принят. Им нечего было больше делать в Одонаре, да и вообще в мире живых. Над полем закрутилась воронка, беспощадно калеча артемагов Ниртинэ и нежить, перемешивая осколки цветов с песком, убивая то, что еще не было мертвым на той стороне — и Ратей не стало. Кое-где оставались еще намерзшие сугробы и сосульки, обломки камней и вывернутой, исковерканной почвы. Среди них лежали тела — Магистры, нежить, артемаги и люди.

Тогда тихо и бережно, стараясь не нарушить наступившую тишину, Лорелея подняла руку к небу, к серой радуге. И с неба полетели пушистые белые хлопья, накрывая страшную память о Лютых Ратях, укутывая ватными легкими комочками бывшие цветы и бывших людей. Снег падал и на горячие щеки живых, охлаждал их и скатывался на одежду каплями, как будто старался деликатно замаскировать собой слезы. Снежинки летели, укрывая то, что отныне становилось прошлым, и казалось, что это в снег ушла вся безрадостность радуги на небе: с каждой минутой снегопада радуга возвращала себе краски. Вначале она была совсем тусклой и несмелой, но чем больше снежинок ложилось на землю — тем ярче в небе пролегала семицветная полоса.

Макс, как ему и полагалось, очнулся раньше всех. Солдаты из войска Витязева зачарованно вглядывались то в небывало чудесную радугу, то в тихо, по-земному улыбающуюся Лорелею; даже наемники Когтя недоверчиво трогали снег на щеках. А Ковальски уже пробивался сквозь воинские ряды в направлении, которое схватил на ходу — там находились основные артефакторы Одонара, а значит, был и директор.

Фелла помогала Мечтателю сесть, придерживая его за плечи. В седых волосах Экстера запутались снежинки, лицо было бледным, но глаза наконец улыбались, он бережно придерживал руку Бестии. Макс, протолкавшись к ним, издал облегченный вздох.

— Ты, значит, жив. Я черт знает что подумал, когда увидел Кристо на твоем месте… Когда тебя успели ранить?

Лицо Экстера приняло очень озадаченное выражение (более озадаченным было только лицо Феллы), но Макс уже осматривался, ища кого-то среди артефакторов, которые окружали директора.

— Где Дара? — наконец спросил он. — Мне казалось, я слышал ее голос.

В его устах это был необыкновенно глупый вопрос. Не мог Макс Ковальски пропустить мимо внимания слова Лорелеи о юной ключнице, которая шагнет в Малую Комнату, не мог он не заметить столба пыли над крышей артефактория. Не мог. Но и не хотел сводить все это воедино и делать выводы. К черту логику один раз в жизни — подсказало что-то изнутри. Пусть бы все это было просто глупыми совпадениями…

Но улыбка в глазах Мечтателя погасла, и он повернул лицо в сторону здания артефактория.

— Помоги мне подняться, Фелла, — прошептал директор.

У Ковальски с трудом хватило сил, чтобы не сорваться с места и не броситься к Одонару бегом. Или не переместиться магическим рывком. Рядом появился Кристо, уже не светящийся, но всё еще с созданным им клинком. Он заглянул Максу в лицо, посмотрел в сторону артефактория — и не сказал ничего, только первым шагнул в том направлении.

Мелита, Нольдиус, Хет и прочие тоже поняли и тоже поспешили следом. По выщербленным дорожкам, по опаленной нежитью траве — они почти бежали к артефакторию, и только когда до входа оставалось около тридцати шагов — вдруг все разом начали замедлять ход, как будто надеялись, что сейчас распахнутся двери и кто-то выйдет им навстречу…

Дверей не было — просто неровный проем в каменной стене. Осколок от башни Одонара валялся прямо перед входом, и им пришлось его обойти. Потолок в коридорах местами осыпался, и кое-где в дыры можно было увидеть потолок второго этажа. От едкой пыли першило в горле, камни перемежались с телами нежити: страшный выброс энергии убил все живое в артефактории в одну секунду. Кое-где были вырваны, будто жадными когтями, куски из стен, и пробираться приходилось, перепрыгивая через кучи хлама или же просто распыляя их при помощи магии…

Тоннеля, ведущего к Трем Комнатам, больше не было. Словно раскрылся бутон розы: монолитных стен, в которых был проделан тоннель, не осталось, и Комнаты можно было увидеть сразу же, из коридора…

Провидериум остался почти невредимой, отделавшись половиной одной стены и перекошенной дверью.

Ни Малой, и Большой Комнат больше не существовало.

Все артефакты, века хранившиеся в Большой Комнате, стерло с лица земли. Стены Хранилища были снесены аккуратно, внутри зияла одна сплошная воронка, как будто на этом месте танцевал смерч. Из воронки высовывалась отчаянно скрюченная, высохшая рука — все, что осталось от Гробовщика, оказавшегося в эпицентре удара. Ни один из артефактов Большой Комнаты не смог его защитить.

Стен Малой Комнаты тоже не было — наполовину они исчезли, наполовину лежали обломками. Комнату занимали груды больших и мелких обожженных камней.

И посреди этих обломков стояла Дара.

Она стояла неподвижно, как те камни, которые ее окружают, и она не подняла голову, когда Макс и остальные оказались у Комнат. Она стояла, словно статуя — потому что она и была мраморной статуей, или, вернее, она была обращена в мраморную статую. Артемагиня застыла, раскинув руки, будто собираясь лететь или обнимать кого-то, но только на лице у нее было несоответствующее выражение. На черном мраморе запечатлелась воистину каменная решимость, теперь уже неживые глаза сохранили насмешку: Дара знала, что победила. И только у губ сохранилось что-то то ли детское, то ли обиженное, что не может передать камень, а потому и разобрать это выражение было очень трудно.

Очень может быть, это все-таки была боль. Дара стояла неподвижно, обращенная в бездушный предмет — в то, чем она больше всего боялась стать — и ее решительный взгляд уходил вдаль, мимо тех, кто стоял совсем близко от нее. И от этого особенно ясно было, что она не может их ни видеть, ни слышать.

Лишь вещь.

Но Макс не удержался и все-таки позвал ее, в очередной раз не послушав собственный рассудок.

— Дара… девочка…

Потом ее имя повторили остальные, но мертвый камень не шелохнулся и не отозвался. Может быть, потому что камни не имеют имен.

Как это — камень? Что-то внутри Кристо не собиралось этого принимать. Может, он слишком ошалел от боя, а может, просто ума не набрался, только эта мысль не укладывалась у него в голове, слишком многое разделяло эти две сущности, чтобы взять — и их объединить в одну секунду.

Дара? Камень? Вы, ребята, шутите.

Потом он увидел, как ползут по щекам Мечтателя слезы — чертят дорожки и капают с подбородка, увидел оцепеневшего Ковальски, услышал тихий плач Мелиты — и пол как-то поехал вбок под ногами, а в ушах загудело, как после выпивки или музыки…

Макс же смотрел на каменное лицо девушки и не чувствовал попросту ничего. Боль должна была прийти — потому что мозг уже осознал произошедшее — но не приходила. Наверное, это просто было слишком для сегодняшнего дня, а он не привык к таким сильным эмоциям, и вот теперь его натура блокировалась от ударов горя при помощи какого-то своего сеншидо…

На него невесть с чего смотрели так, будто ждали чего-то, а может, чего-то опасались — но этого не было. Даже голос не дрожал, когда он спросил:

— Зачем? — и добавил: — Мы бы справились сами.

— Это нужно было уничтожить, — голос Экстера был почти неслышен. — Причину… чтобы не было ещё одного Альтау, чтобы всё это больше никогда не повторилось. И это… нельзя было сделать извне. Только слившись воедино с артефактом, оказавшись в центре его мощи и разорвав узлы при помощи полученных же от артефакта сил. Она поняла. Единственное правильное решение…

— Правильно? Это — правильно?! — как оказалось, запас гнева он не исчерпал. — Самая радужная развязка, не так ли, в духе этих ваших, чтоб их черти взяли, кодексов?!

Макс замолчал и махнул на Экстера рукой, как на безнадежного. Ну да, вечное «Отдай, чтобы получить»…а почему нужно было отдавать ее? Именно ее — других претендентов на алтарь справедливости не нашлось?

— Здесь должен быть я.

Видимо, Экстер прочитал на его физиономии то, что Ковальски чуть не брякнул вслух. Он один из всех смотрел Максу в глаза.

— Мне предназначено было покончить с этим. С самого начала, когда я только стал Ключником… Моя наставница надеялась — я мойду выход. Но я не слышал её. И она не пропускала меня, я мог только охранять снаружи…

«Да мне-то какая разница!» — у него едва не сорвалось это с губ. Мечтатель не виноват. И Кристо, который пыхтит сзади, — вспомнил, видимо, прощальное напутствие Макса — не виноват. Даже если кто-то виноват — время, чтобы сказать об этом, будет. Сейчас нужно говорить другое.

— У вас тут два Витязя, паж… армия магов. Разве нельзя…

Ему не ответили, просто прятать глаза начали ещё сильнее. Только Бестия, кажется, обрисовала губами: «Один Витязь». Но ни у кого не хватило смелости выложить перед Максом этот проклятый постулат, который в целестийских книгах авторы именовали «законом магической несправедливости». Макс, читавший целестийские книги, этот постулат прекрасно знал сам: магия может убить, превратить живое в неживое. Но вот обратный процесс…

Есть обратный процесс. Он обернулся, встретил серьезный взгляд темных глаз на неимоверно прекрасном лице.

— Лори. Ты вернула меня тогда…

Богиня кивнула — да. С любовью и тревогой коснулась его щеки и заговорила тихо:

— Я вернула тебя, Макс. Тебя. И мой танец был для тебя. И если бы ты не вернулся тогда — я последовала бы за тобой, потому что иначе не могло быть. Только вместе — по ту или иную сторону.

Теплая ладонь согревала, снимала оцепенение, а это опасно. Макс бережно снял пальцы Лорелеи со щеки, стиснул в своих ладонях, глядя ей в глаза.

— Ничего нельзя сделать… совсем?

— Этого я не говорила, — с изумлением встрепенулся каждый, кто стоял посреди руин. — Вглядись Макс, разве ты не видишь? Это заклятие, как многие, разрушится теплом, верой и памятью. И если вы хотите, чтобы она вернулась — она вернется, нужно только ждать ее…

— Как долго?

Лори перевела взгляд на Нольдиуса, который задал вопрос, и на лице у нее отразилось сомнение, будто она не хотела их огорчать. Но она ответила:

— Одну дату памяти поколений. Один людской век. День в день, час в час. Вспоминая ее каждый день, всегда с теплом и с надеждой, не забывая. Каждый день веря и ожидая, что она вернется.

— И тогда она оживет?

Лори снова помолчала, прежде чем выговорить это:

— Может быть.

Слепая вера без гарантий — то, на что делали ставку в Первой Сотне, что было заветом Целестии много веков до Альтау… и чего так не хватало одному иномирцу.

Из всех стоящих сейчас перед мраморной статуей только Бестия и Мечтатель (может, еще Лорелея) знали больше. Они знали о Чертогах Памяти, которые продолжают забирать боль и старость из страны, обеспечивая Целестии вечную юность. И у них из памяти за века стерлось такое множество лиц, что только они осознавали, какая это непомерная ноша: пойти против Чертогов, помнить ушедшее в прошлое каждый день и надеяться, что оно вернется…

Но ни Фелла, ни Экстер, не сказали ни слова, когда Макс Ковальски произнес:

— Плевать. Я дождусь.

Может, надеялись на лучшее или просто знали, что упертость Февраля еще и не на такое способна. Или они как раз и уповали на упертость Макса, которому даже в голову не пришло соотнести в этот момент срок со своей собственной прожитой жизнью: сорок — за плечами, сто — только на ожидание, не многовато ли для смертного?

Хотя высказывание было сделано знаменитым тоном «будет так, а на остальное чихал я с Семицветника». По сравнению с клятвой, которая только что прозвучала во всеуслышание — сменить жизнь человека на жизнь мага действительно казалось не так уж и сложно.

Больше никто ничего подобного не сказал, но что-то все-таки прозвучало в воздухе: помним и будем ждать. И казалось, что все эти люди просто соберутся — и вот так простоят эти нужные сто лет. Не один Макс, а все они: бывший Витязь Альтау, паж, Нольдиус, Скриптор, Мелита, богиня, Кристо…

Отдать сто лет из почтения к девушке, которая отдала за них жизнь — это разве много?

Но такого не могло случиться. Сначала пошатнулся Экстер Мечтатель: нанесенный ему удар был слишком сильным, ему нужно было отдохнуть, и предательница Бестия чуть ли не на руках вытащила директора из бывшей Комнаты. Как того, кто принадлежал теперь только ей и кто больше не был Витязем.

Нольдиус мялся и поглядывал на Мелиту, но она покачала головой и сделала ему знак идти, и не улыбалась при этом. И он что-то понял, кивнул Скриптору в сторону выхода и тоже ушел, ссутулив крепкие плечи, почему-то опустив голову…

«Жить, — подумалось Кристо. — Они все уходят отсюда жить».

Это была первая его осознанная мысль с того момента, как он увидел застывшее в решительной гримаске лицо Дары. Почему-то мысль была обиженной: куда это они все намылились? Хотя нет, пускай. Так даже лучше, они останутся тут втроем: он, Макс и Мелита, и будут вот так стоять и смотреть, пока она не сжалится, не улыбнется каменными губами…

Они стояли очень долго. И Кристо не сразу понял, что у него ноет спина и кружится голова. Потом затекли плечи, ноги… заболели глаза, в них с чего-то начали летать огненные мошки.

Но это была всего лишь Лори. Она тихо подошла к Максу, обняла его за плечи, что-то прошептала, потом взяла за руку и потянула. Он перевел на нее взгляд — и медленно подчинился, но, когда уходил, не отрывал глаза от гладкой каменной скульптуры, смотрел так, будто обещал вернуться…

Прошло совсем немного времени, и Кристо почувствовал чьи-то осторожные пальцы на плече.

— Пойдем? — спросил голос Мелиты.

Она бы осталась, если бы он попросил. Но он сказал иначе.

— Иди.

Она хотела еще что-то спросить, покашляла пару раз. И еще минут пять стояла за его спиной, ждала, может, он одумается. Но потом вздохнула и ушла.

Ну, и куда вы все? Ведь ей же будет страшно одной среди развалин!

Сад Одонара выглядел жутко: развороченный, с торчащими корнями деревьев, со спаленными ирисами — олицетворение страданий природы — но аллея сирени сохранилась. Зерк в два счета соорудил в ней уютную нишку под густым кленом — чтобы на скульптуру не капал дождь. Отыскал даже нетронутый нежитью травяной пятачок. По собственному почину побегал вокруг, посмотрел, хорошо, удобно или нет. Предложил, без обычных «Сдохни!»:

— Цветы. Буду следить.

Кристо кивнул, глядя на бархатистую, тёмно-зеленую траву. Теперь он не мог почему-то смотреть на каменное лицо скульптуры.

— Колокольчик, — предложил Зерк. — Постоянство и горе. Горе и постоянство. Черный колокольчик. Нет?

— Нет.

И больше не сказал ничего, а Зерк почему-то понял. Забегал, засуетился, что-то начал выкидывать из карманов, плевать в траву, и скоро эта трава из просто зеленой стала зелено-голубой.

Незабудки.