Немёртвый камень

Глава 21. В попытках согреться

— Вот же… Холдон побери.

— Н-не поминай, н-накличешь…

— А даже если бы и… я бы посмотрел на него. В такой обстановке.

— Ф-февральская обстановка, как раз под тебя…

— Сколько мы здесь?

— Часа два… ч-черт, у меня стали часы.

— М-магия?

— Холод.

Четыре фигуры медленно брели по белому пространству. Бесконечному пространству. Разнообразия не было почти никакого: твердый, слегка похрустывающий под ногами намороженный наст, местами слегка припорошен снегом: тут недавно была оттепель, а теперь все опять замерзло. Наносы и холмы, причудливые глыбы льда, припорошённые снегом.

Ноги не проваливались, но холод убивал, глаза уже не поднимались, чтобы посмотреть на очередную ледяную горку: неровность почвы? Бывший сугроб? Разницы-то…

— Вот о чем в Семицветнике думали… когда Целестию… сюда сажали?

— Они думали «враг не пройдет», — мрачно отозвалась Дара. — Ну, и как-то неожиданно оказались правы.

— Жаль, Сакура нет, — с грехом пополам выдохнул Гиацинт. — Если бы вернуться и…

— Сам лезь за своей ящерицей, — огрызнулся Макс. — Я постою на краю и понаблюдаю. Спасибо еще, Дара нас выдернула из кабины, а то…

Холоднее стать уже не могло, но кусачие мурашки по и без того замерзшим путникам всё же забегали.

Дракона им пришлось бросить как раз два часа назад. Или вернее, бросил он их: закончилось ли у него топливо, или сработала привычка впадать в спячку при низких температурах, только дракобиль сложил крылья в воздухе и грохнулся в отвесное пике. Реакция Дары при вязке узлов на полетные артефакты оказалась очень кстати: пара секунд — и пассажиры просто провалились бы вместе с транспортным средством в глубокую расселину. А так они всего лишь шлепнулись, правда, тоже не очень вежливо, в холодный снег лицом, на один из местных пригорков. До них еще донеслось печальное и прощальное «би-и-и-и!» — дракобильчик как будто недоумевал, почему хозяева не бегут его спасать? Гиацинт рванулся было в ту сторону, но в него вцепились Кристо и Ковальски. Дара встала первой, отряхивая снег с воротника.

— Это только вещь, — сказала она коротко и жестко. — Она создана чарами, артефактом, но это только вещь. Она не стоит.

Рыцарь промолчал, но дышал тяжело и всё смотрел в сторону глубокой трещины, куда упал дракобиль. Печальные и длинные гудки донеслись еще несколько раз, потом что-то скрежетнуло — и смолкло. Белое безмолвие, которое так хорошо описывается в книжках, упало и придавило разом, и ощущалось даже и теперь, когда они перекидывались фразами…

— В сущности, зачем мы идем? Я думал, достаточно добраться до Антарктиды…

— Ага, а проводники тебе прям так на шею и повесятся, от самого бе-бе-берега…

Кристо пытался не стучать зубами, но это не получалось.

— Я думал, они маги, так что должны были знать, что прибудут гости.

— Проводники — не маги, — скупо отозвалась Дара. — И не нежить. Какие-то сущности — и до сих пор неясно, мертвые или живые, созданные Первой Сотней… Никто не знает, как их позвать…

— И мы идем черт знает куда, потому что не знаем, как их позвать?

— Мы идем, чтобы оказаться достойными этого разговора. Проводники просто так не приходят: им нужно что-нибудь… подвиг… жертва…

— Кодексы, — пробормотал Макс. В этом ледяном воздухе с ностальгией вспоминались даже смертоносцы: о них-то хоть было ясно, где их достать и как разбудить.

Кристо полез в карман за фляжкой, которой каждой из путешественников запасся еще на конечной их остановке, перед вылетом. Во фляжке была водка — прощальный привет из России, и Кристо к фляжке прикладывался уже третий раз.

— Замерзнешь окончательно, — буркнул Макс недовольно. — Это на крайний случай.

— А я не от холода, — не потерялся Кристо. — Жуть тут какая-то, ясно?

— Антарктида, как Антарктида…

Гиацинт, который чувствовал себя, соответственно имени, как цветок на морозе, жалобно охнул. На него, уже почти привычно не обратили внимания. Ледяная корка скрипела под ногами, под уходящим солнцем брызгала под ноги кровавыми отсветами, а иногда — червонным золотом сквозь хрусталь, заставляя Макса прикрывать глаза и ускорять шаг.

— Да, как же, мы же будто по кладбищу идем. Тихо, глухо, сейчас прямо мертвяки полезут…

— Не дури, какие мертвяки могут здесь быть?

— Мороженые… — ответил честный и очень озадаченный голос Гиацинта. Такие честные голоса бывают, только когда описываешь предмет, находящий в твоей непосредственной видимости.

Макс, за ним Дара, а потом уже и Кристо, оглянулись.

В двух шагах от Гиацинта стоял и нагло щерил зубы хорошо сохранившийся покойник. Вечная мерзлота не особенно обтрепала даже его меховую одежку, и о том, что он мертв, говорили только белесые, потрескавшиеся, словно выеденные глаза и совершенно синие, застывшие щеки. Покойник со скрипом потянулся и поднял руку, с которой тут же потерялась толстая рукавица. Жест смахивал то ли на приветствие, то ли на попытку схватить, но Гиацинт не стал вдаваться в такие подробности: он снес мертвяку башку в качестве ответного «здрасте». После чего, как полагается рыцарю юному и честному, задумался:

— Дара, а это не мог быть проводник?

Обледеневшее тело рухнуло вдогонку голове. Дара проводила падение глазами и машинально сказала:

— А… я не знаю.

— Теперь он полупроводник, — буркнул Макс. — Ну, будем считать, мы попросились в Целестию.

Боковым зрением он сразу же уловил зашевелившиеся вокруг сугробы и ничего отмечать больше не стал. Проводники это были, или их подручные, или еще что-то, посаженное тут просто для охраны, но Кристо оказался прав: они шли по снежному кладбищу, которое начало оживать.

Покойники, судя по одежде, разной «выдержки», поднимались отовсюду. Безо всяких зомбических жестов, душераздирающих стонов, и скрюченных пальцев. Просто и деловито, как будто прозвонил невидимый будильник. Какой-то летчик с полуоторванной рукой обмахивал с мундира снег. Еще один деловито ощупывал ледоруб. У одного ботинок намертво вмерз в лед, и ему помогали два дюжих крепыша, почему-то в немецкой форме. Не торопясь.

Такая деловитость характерна только для людей (или нелюдей) с самыми серьезными намерениями.

— Они собираются нас убить? — озвучил очевидное Гиацинт. По привычке он почесал нос, но нос был синим и почти отмороженным, и это испортило жест.

Макс полез в карман за пистолетом. Дара неохотно стащила перчатки, подышала на пальцы и выполнила пару пасов артемага на пробу. Пальцы всё равно гнулись плохо, а холод мешал сосредоточиться.

— Ну, наверное, они просто хотят, чтобы мы согрелись, — почти невинно предположила девушка.

— Мрый, — сердито и непонятно ответил Кристо. Дрожь у него пропала вместе с речью, глаза обессмыслились, что было верным признаком близкой драки.

Первым нанес удар Макс. Он малость подождал и дал возможность мертвецам начать переговоры (хотя он ни на секунду не верил, что создатели Целестии придали проводникам именно такой вид), а потом выстрелил. Один раз, в ближайшего. Тот вздрогнул, будто не забыл страха смерти, потом недоуменно почесал черепушку, в которую вошла пуля, потом зашипел черным ртом и ступил ближе — и расстался с головой, правда, Гиацинту это удалось не с первого удара, а с двух.

Рыцарь задорно оглянулся на Ковальски, а тот с унылой миной опустил пистолет.

— Вопрос, конечно, тупой, — проговорил он за секунду до начала настоящего боя. — Но ни у кого нет, как бы это… меча?

— В сторону! — рявкнуло в три глотки молодое поколение вместо ответа. Кристо дернул Ковальски вбок, чтобы тот оказался под прикрытием Дары, сам встал с третьей стороны. Теперь маг, артемаг и рыцарь закрывали Макса от своры трупья, лезущей со всех сторон.

Взлетел и вспыхнул, салютуя заходящему солнцу, первый артефакт Дары — простейшая огненная «семихвостка». Жидкое пламя прошло по льду, обращая его в воду, которая тут же стала замерзать опять. Семь мертвецов тут же выбыло из строя, у того, с ботинком, оторвало ногу, но как раз ту, которая никуда не вмерзала. Не расставаясь с сосредоточенным выражением лица, мертвец рухнул в снег.

Гиацинт будто расписался в воздухе стальной полосой меча. Раз-два, отскок, раз-два, вот только лезвие не всегда доходит до конца, нелегко это — рубить мясо такой глубокой заморозки. Рыцарь все же остался довольно спокоен и даже успел пошутить в перерывах между ударами:

— Этот бой так хочется посвятить какой-нибудь даме… Но если я о нем ей расскажу… она меня куда-нибудь сдаст! Вот же нечт болотный!

Один из мертвецов коварно насадился на меч животом, и клинок увяз, глубоко и надежно. Три других жмура тут же вырвались вперед, Дара была занята, ее пальцы как раз торопились вывязать последний узел над очередным артефактом…

— Пригнись! — рявкнул Макс, протягивая дуло над головой Оплота Одонара и нажимая на спусковой крючок четыре раза подряд.

Какая-то из пуль все же оказалась артефакторной: голова неуместно умного трупа брызнула во все стороны осколками замороженной плоти. Трое других приостановились, Гиацинт, упершись сапогом в живот упавшего, выдернул меч и при этом не изменился в лице, как тот, кого действительно всю жизнь готовили к ратным подвигам.

С трех ударов он закончил еще с одним, сместился и поинтересовался:

— Еще такие пули есть?

Макс окинул пространство взглядом — не меньше десятка помороженных уродов, и это только на них, откуда здесь столько трупов-то, это ж Антарктида, а не Освенцим!

Обойма с разрывными артефакторными пулями отыскалась в третьем кармане, неохотно подвернулась негнущимся пальцам в кармане. Макс торопливо выполнял привычные операции, не отрывая глаз от боя перед ним, отмечая, что Гиацинт все же слишком нарывается, по-мальчишечьи, и одновременно успевал боковым зрением замечать, что у Дары все в порядке, хотя силы, кажется на исходе: артефакты огня в такой морозной среде — не шуточки.

Лязг затвора. Выпуская первую пулю в какого-то пожилого, с наукообразной и даже в смерти интеллигентной физиономией, Макс на секунду задумался было о том, почему не слышно Кристо.

Хотя разве услышишь за выстрелами? Главное — что с той стороны нападения нет, и всё тихо.

Вот здесь Макс ошибался. Ему бы обернуться, хотя бы для того, чтобы увидеть почти невозможное зрелище: Кристо размышляющего. Тот, кого считали не слишком-то способным на такой подвиг, натуральным образом стоял и мыслил. Драться ему пока не приходилось: Кристо был настолько синим и с таким отмороженным выражением лица, что мертвяки пока принимали его за своего, просто стояли напротив плотной стеной и втихую тормозили. Наверное, не понимали, что тут не так, и ждали, пока он откроет им дорогу с тыла.

Но зато их и было не менее сотни, и поэтому Кристо выделил себе минутку подумать: отвлекать остальных от драки или как? Если отвлечь — лучше, кажется, не будет, они вон сами с трудом справляются, Дара почти задыхается со своими артефактами, раз еще такую толпу слева от себя не заметила…

И щиты не помогут, и магия тоже. Тут же количество, да и кровь в жилах от мороза стынет, как еще Ковальски стреляет? Поручиться можно — ни одного силового потока он, Кристо, создать не сможет.

И выход… выход…

Выход отозвался теплом около сердца. До этого Рукоять лежала спокойно, да он и вспомнил-то о ней, когда начал перекладывать вещички из своей куртки в зимнюю. Удивился ещё слегка — точно же, она ж там всё время была, сроднилась вон с внутренним карманом, как это раньше не вспомнил? Подумал — сказать или не сказать, прикинул, а не прибьют ли его Дара с Ковальски за то, что не воспользовался подарком Экстера в бою с колобоями (воспользуешься тут, когда эти твари сигают и воняют, а Ковальски орет: «Давай, надейся» — да он чуть свое имя не забыл). Рисковать не стал, прибрал в карман молча. Ну, а теперь…

— Альтау, итить, — хмуро и почти пафосно проговорил додумавший мысли Кристо и извлек из-под куртки согретую теплом тела гладкую рукоять с нестрашной, маленькой полоской лезвия на ней. Не зная, что делать с этой штуковиной, он просто выставил ее перед собой, как будто в руке был меч — и конечно, ничего не случилось, разве что вся стая вдруг поняла, что он, несмотря на цвет лица, совсем не с ними. Мертвецы заворчали и двинулись вперед.

Тонкий луч солнца, один из последних, прорезал небо и упал на полоску стали возле рукояти. Алый луч словно вобрался в то, что когда-то было мечом, замерцал золотом и налился настоящим, целестийским солнцем, которого никогда не видывали здешние белые просторы. Луч стек с рукояти и прыгнул солнечным зайчиком вперед, к тем, которые поднялись из снега — и они начали опускаться в снег, уже с совсем другими лицами, как будто теплый маленький блик напомнил им о чем-то другом, тоже теплом, чего им так не хватало за эти стылые годы. Кристо развернулся в сторону Дары — и солнечный зайчик побежал туда, куда ему приказывал клинок. И все новые и новые тела ложились спать, накрывались снегом, как пушистыми одеялами, сами, будто хотели досмотреть далекие, милые и недосмотренные сны. Мертвецы оставили Ковальски и Гиацинта, как только увидели, что происходит — и сами поковыляли к забавному прыгучему солнечному зайчику на снегу. Он погладил по щеке одного, мигнул второму — и через несколько секунд его не было.

Ничего не было — по крайней мере мертвого, движущегося и мороженного. Отрубленные и разнесенные головы, воронки в округе, тела — красноречиво напоминали, что бой был. Но противников не осталось. Кристо с недоумением и восторгом пялился на чудесное оружие в своей руке.

— Меч Витязя, — прошептала Дара, отряхивая руки. — Экстер? Да?

— Сказал, что я теперь вроде как его оруженосец, — смущённо пробормотал Кристо. — А почему они…

— В округе наложены чары. Очень жестокие. Заставляют тела собираться сюда и вставать, если появляется кто-то живой. Какая-то ловушка. Ниртинэ, думаю… Рукоять Клинка Витязя разрушила эти чары. Это как с теми артефактами в Особой Комнате…

— Ловушка? — тут же насторожился Гиацинт. Он оживился и принялся шнырять глазами по окрестностям, но окрестности были… антарктическими. Макс, который уже спрятал пистолет, просто сказал:

— Идемте.

Идти уже никуда не хотелось, да и темнело, но не оставаться же на ночь посреди этого побоища.

Следующий час запомнился мучительной усталостью, вытягивающей остатки сил из сухожилий и нервов. Мороз всё усиливался, и в лицо уже летели отдельные снежинки — наверняка собиралась пурга. Кристо смущенно сопел и время от времени пытался начать какие-то объяснения типа: «м-мык» или «ну, я…» Но про Рукоять с ним больше никто не заговаривал, так, Макс глянул в лицо, со вздохом покачал головой и пошёл себе, удивляясь то ли Кристо, то ли выбору Экстера. Так что Кристо понемногу решил, что сойдет и так. Ну, не сказал, так ведь Экстер и не просил орать об этом направо-налево. И потом вся эта история с оруженосцами… вдруг шутка. Или еще что-нибудь. Куда ему быть рядом с Ястаниром.

Наверное, довольно смешной каламбур — отморозок на морозе… Кристо в очередной раз полез за фляжкой.

— Привал, — решительно объявил Макс. — Остановка на ночь.

— У м-меня еще не кончились силы! — возмутился труповидный Гиацинт.

— Нет, но начинается снежная буря, и еще через полмили нас заметет, а Кристо сопьется. Дара?

Девушка, которая все время молчала, задумчиво кивнула и пару минут шарила во внутренних карманах, перебирая заготовки.

Нужный артефакт она сотворила на удивление быстро. Слегка светящийся диск с вырезанной половинкой солнца неторопливо проплыл по воздуху и стал медленно вращаться, испуская волны тепла. Холод стремительно отступил, хотя снег и не растаял. Гиацинт наклонился, приложил руку к ледяной поверхности и вытаращил глаза:

— Теплый лед!

— Лед холодный. Это полусфера теплая.

Дара сняла шапку и бросила прямо на лед. Расстегнула куртку. Температура была вполне приемлемой, градусов пятнадцать, не меньше. Кристо ожесточенно зашмыгал носом: оттаивать начало сразу все, и организм это воспринял как какой-то шок.

Артемагиня уселась по-турецки и вытерла рукавом вспотевший лоб.

— Это «лето в кармане». Вроде мыльного теплого пузыря, то есть, полупузыря. Все тепло внутри, вовне не просачивается ни капельки. Даже стенки будут теплыми, а снаружи холодными — и она кивнула куда-то туда, где возникли «стенки», очень похожие на неприятно знакомый стазис контрабандистов. Едва заметное свечение опоясывало неровный круг диаметром метров в пятьдесят.

— А что такой здоровенный?

— Экспериментаторы и производственники так и не придумали, как уменьшить радиус. Мне тоже не удалось. Действовать будет часов восемь, правда, носитель с базовыми узлами потом придется выбросить, а второго у меня нет… этот — экспериментальный образец, полуартефакт с намеченным контуром.

Ее никто не понял, но Дара в этом не особенно нуждалась: после привычки говорить с вещами, научишься общаться и с окружающей средой в целости. Гиацинт, правда, что-то одобрительно промычал, верный своему аристократическому воспитанию. Он как раз недоверчиво ощупывал свой излишне бледный нос.

— Разотри чем-нибудь, а то отвалится, — безжалостно посоветовал Ковальски, проходя мимо него и начиная потрошить рюкзак. Рюкзак был легким и единственным: только Макс, сигая с полетным артефактом из кабины дракона, прихватил с собой купленные вещи. Провиант давно превратился в камень, разделить его на куски можно было разве что молотком; чай не спасли даже стенки термоса, и поблизости не было никаких признаков дров. Ковальски какое-то время размышлял о теории магии и артемагии, потом кивком подозвал Кристо.

— Отмерз? — осведомился он. — Разогрей еду и подогрей воду, только никого не испепели. Сумеешь?

Кристо не поймался на тон. Отмерзшие пальцы слушались уже лучше, и кровь в жилах как будто быстрее стала течь, и магия ощущалась около сердца, будто и она тоже была заморожена, а теперь радовалась теплу. Огненная струя из ладоней была бы не к месту, так что он создал волну сухого жара, достаточную для того, чтобы хлеб оттаял, а вяленое мясо так даже начало подрумяниваться. Кружка у Макса была только одна, так что воду пришлось кипятить прямо в термосе. Макс сложил руки в недоверчивых аплодисментах, глядя на его достижения.

— Как здорово, — зачарованно заметил Гиацинт. — Я родился в магической стране, но каждый раз, как вижу магию — это… — он показал на свою грудь, показывая, как замирает сердце. — Представляю, что ты почувствовал, когда впервые оказался в Целестии.

Ковальски попытался выкопать из своей памяти тот день, когда он очнулся в целебне артефактория, и найти в самом себе хоть каплю благоговения. Благоговения почему-то не находилось. В порядке компромисса Макс пожал плечами и перевел разговор на другую тему:

— Выставляем дежурных. Места тут что-то не располагают к беспечности.

— И могут явиться проводники, — заметила Дара. Макс честно попытался сдержать гримасу сомнения, а артемагиня столь же честно сделала вид, что ему это удалось.

— Тогда я первый, — предложил Кристо. — Я как-то еще не совсем устал, и Рукоять у меня с собой, так что… сколько мне тут сидеть?

Ковальски молча выставил два пальца, а потом ткнул указующим перстом себе в грудь.

— Два часа, потом будить тебя? — догадался Кристо. — Так ведь у тебя стали часы — как я догадаюсь…

Макс в ответ пожал плечами буквально из состояния сна, чем в очередной раз доказал, что все-таки он не железный. Волнение и мысли о Лори (и не надо забывать о кофе) наградили его бессонницей в несколько предыдущих ночей, и теперь его просто подкосило. Кристо хотел было подняться на цыпочки полюбопытствовать — сжимает ли Макс и во сне локон богини? Но тут он наткнулся на укоризненный взгляд Дары, которая тоже располагалась на покой, принял вид караульного и начал вышагивать неподалеку с контуром круга.

Шагать надоело довольно скоро. Трое попутчиков заснули удивительно быстро. «Лето в кармане» слабо светилось из центра круга, как будто отражая свет звезд, стенки теплой полусферы тоже подсвечивали, но все равно было темновато, смотреть приходилось «кошкиным глазом». Не слишком тяжело, горняки, например, почти всю жизнь так в забоях перебиваются, но как-то скучно, что ли. Кристо почти хотелось, чтобы кто-нибудь рядом завыл диким голосом или выпрыгнул из темноты. Мелькнула мысль подвыть самому, для развлечения, но он дал себе мысленного пинка — и помогло. В мирное время шуточки шутить хорошо, а теперь — кажется, война… война…

Он так задумался, что не заметил, как кто-то подходит сзади, и с большим опозданием понял: это Дара не спит, а стоит за его плечом и ждет, пока он перестанет пялиться в одну точку.

— Что-то я совсем, — смущенно промямлил Кристо, когда до него все это дошло. — Сейчас пройду, контуры посмотрю…

— Я посмотрела. Ничего нет.

Можно было говорить хоть и негромко, но не шепотом и внятно: они стояли метрах в двадцати от Макса и Гиацинта.

— Что-то придумал?

— Да я просто так… — Кристо смутился. — Дара, а ты видала настоящую войну? Не, я, конечно, как все: и разбойников, и наемников, налетов вот на деревни насмотрелся. Нежить — это без вопросов, у нас в соседнюю деревню пара клыканов повадилась: самка и самец, потомство у них было рядом. Так и пугалки не брали, почти полдеревни выжрали, пока нормальных охотников нашли… А вот чтобы настоящую войну — ты видела?

— Не знаю. Мою деревню сожгли… соседи. Был какой-то спор за урожай, а может, голодный год… нет, не знаю, не узнавала. Может, это где-то в летописях Семицветника написано. Я тогда была на улице, когда они пришли. Кто-то их, наверное, впустил: не было предупреждения, охрана не заметила, они просто пришли и начали убивать. За мной вот тоже один погнался. Я юркнула в дом, и в дом он почему-то не пошел. И я потом из дома уже не выходила, пока меня не нашли Экстер и Бестия…

Она помолчала с сосредоточенным выражением лица, будто вспоминая, как выглядели эти двое двенадцать лет назад.

— А старые гусли отца рассказывали мне сказки, — зачем-то пробормотала она. — Как думаешь, это была война?

Кристо поискал ответ в звездах, но они смотрели с холодного неба ясно и тоже, кажется, озадаченно. В его родных Кенарьках такого не случалось… ну, по крайней мере после его рождения. Насчет других деревень — он, как было сказано, слышал или даже видел.

— Не знаю, — сказал он наконец. — Я просто слышал… раньше вот были войны! Бароны против Семицветника или люди против магов, только вот последняя была…

— Четыреста лет назад, — подсказала Дара, она-то посещала прошловедение. — Тогда магов остановило то, что на сторону людей вдруг встала Бестия: желающих схватиться с ней даже десять на одну, не нашлось, Малая Кровь по кодексам не получилась, вышла заминка, и Оранжевый Магистр очень быстро помирил вождей. Правда, есть легенда, по которой он их просто споил и заставил подписать нужные бумаги, но ее считают недостоверной

Она немного помолчала, а потом заговорила тихо и, кажется, грустно:

— Войны в Целестии никогда не прекращались. Большие или маленькие. Что-то такое было всегда, это как… какая-то болезнь или зараза. Это как будто внутри каждого и поэтому рано или поздно где-нибудь вспыхнет. Может быть, из-за этого Экстер так… помнишь: «Мы делаем из них убийц…» Он же все это видел: каждого, как они воспитываются, кем становятся, как умирают, все эти войны…

— Так сделал бы что-нибудь.

— Он однажды сделал. Всё, что мог и гораздо больше, чем мог. И вот так это кончилось: все захотели стать воинами. А он очень долго не знал, как это можно исправить, пока не понял, что это нельзя исправить. Одному человеку можно было бы дать вдохнуть аромат Золотого Ириса, а что делать с целой страной? Это как… в этом мире. Тут всюду война.

— Тут ее нет, — заметил Кристо и кивнул вовне. Дара слабо усмехнулась.

— Это ты подметил точно. Никого нет — и войны нет тоже…

— Век бы так жил, — хмыкнул Кристо, но хмыкнул совсем без задора, потому что сам в этот момент чувствовал в себе что-то нецелестийское. Или нет — не принадлежащее той Целестии, которую он знал. Почти восемнадцать лет жизни он хотел стычек (да-да, из колыбели!), войнушек, побед и трофеев, а тут, под артефакторным пузырем, который защищал от страшного холода, вдруг захотел просто себе жить. Не один, а… с Мелитой вот, наверное. Пусть были бы рейды за артефактами, это — работа, а вот ни боев, ничего больше — не надо… И тут он понял еще что-то, что как будто знал с самого начала.

— В Целестии вспыхнуло. Уже вспыхнуло. Там война…

— Там война, и мы на нее пока что не успеваем, — спокойно подтвердила Дара.

И еще несколько минут они молчали, как будто стараясь рассмотреть за легкой голубоватой артемагической сферой вход в родную страну.

И ни у него, ни у нее даже не возникло вопроса — идти или нет.

— Кристо, — заговорила наконец Дара. — Я тебе хотела кое-что отдать. На память.

— На какую, к Холдону, память?

— На добрую.

Артефакторы же не прощаются, припомнил Кристо. Но Дара, кажется, и не собиралась прощаться: лицо у нее было спокойное и выражало вопрос. Кристо пожал плечами и кивнул — с него не убудет, он бы и на злую память взял, напарница все-таки…

Какое-то мгновение она стояла напротив него, а потом шагнула вперед и прижалась своими губами к его губам. Очень неумело и чересчур просто, и губы у нее не горели, как у девушек, которых он целовал до этого. Просто были теплыми и, кажется, слегка солоноватыми. Кристо неловко растопырил руки и еще не успел понять, что делать: обнимать? Отвечать? Ну, не отталкивать же? Но Дара сама шагнула назад, отошла дальше, чем была до того. Она озадаченно потрогала губы и тихонько сказала:

— Извини. Больше мне было некому его отдать.

— Ты… в первый раз, что ли? — голос у Кристо охрип, он тоже трогал свои губы, будто не понимая, что такого могло на них остаться. Дара кивнула, будто речь шла о само собой разумеющейся вещи.

— Можешь рассказать Мелите, — добавила она, глядя куда-то мимо него, — потом. Я думаю, она не будет на тебя сердиться.

— А, ну да, — он сам не очень понимал, что говорит, зато отчетливо понимал, что получил что-то невероятно ценное, ценнее, чем Рукоять Клинка Витязя, а достоин этого был даже меньше, чем Рукояти. И он этого где-то внутри начиналась паника. — Я пойду п-проверю контур?

— А я Макса разбужу, — ответила Дара и кивнула на звездное небо. — Уже время.

* * *

Макса сменил Гиацинт. Двух часов не прошло, едва ли миновал даже час, но недобравший норму Ковальски засыпал просто на ходу, так что рыцарь в конце концов подхватился со своего места и заговорщицким шепотом сообщил, что он, кажется, выспался, совершенно нечаянно, так что может и посторожить. Кристо и Дара уже спали, с энтузиазмом, присущим молодости, Кристо еще и аппетитно причмокивал. Макс открыл было рот, чтобы спорить, потом махнул рукой, напомнил:

— Поднимешь через два часа, — и свалился, не доходя до своего места в центре их лагеря.

Ковальски вообще-то не был небрежен: если бы часовой поднял тревогу, Макс взвился бы на ноги в мгновение ока, уже с пистолетом в руках, причем, предохранитель бы снял в прыжке, а левая рука у него была бы выставлена вперед, наподобие щита — если придется драться врукопашную или от чего-то заслоняться. Но покамест сигналов организму не подавалось — и организм жадно восполнял потерю сна.

Гиацинт пошел по контуру — все было спокойно, но он до сих пор вздрагивал при мысли о том, что было бы, если бы Максу вздумалось поставить в дежурство пару.

Тогда ничего бы не вышло.

Оглянувшись на остальных в последний раз и больше не мешкая, он шагнул за пределы действия «карманного лета».

Сфера выпустила его сразу, и тут же на него обрушился холод: после тепла внутри он казался особенно страшным. Вой метели ворвался в уши, закружил, запутал рассудок и помешал сделать еще шаг, силы пришли только после того, как он напомнил себе, что делает.

Нельзя оставлять других без караульного, но ведь иначе не получится вообще ничего.

Куда он шел? К проводникам. Знал он дорогу или нет? Смешно, в Целестии с древних времён признавали настоящим, благородным, только одно направление: вперед, до конца, никуда не сворачивая. Действуя лишь по законам слепой веры и не цепляясь за собственную жизнь. Как видно, нужно родиться в этой стране, чтобы понимать это…

И сейчас он просто шел вперед, а как это направление соотносилось с картой, побережьем или лагерем — это было неважно, главное — не прекращать Пути…

А Макс ведь никогда не согласится на такое. Просто переставлять ноги, не видя конечной цели, просто веря, что она сама найдет тебя — не для этого человека. Он пожертвовал собой тогда, в Одонаре, обрек сам себя на мучительную смерть, но даже это сделал хладнокровно и расчетливо, просчитав каждый шаг Холдона.

Что можно здесь просчитать?

Больше не было белого безмолвия: вокруг что-то выло, шумело и вихрилось, ноги проваливались в снег, который становился то глубже, то мельче. Лица он уже почти не чувствовал, но даже не пытался его растирать: не было смысла.

Макс убил бы его, если бы он только заикнулся… если бы Дара попыталась пойти вместо него, а она ведь может, она такая… Ковальски бы, наверное, опять начал излагать свои взгляды на целестийские кодексы.

Идиотские — вот что он бы первым делом сказал. Но в Первой Сотне не было идиотов. Просто там искренне считали, что радуга на небе — веселит сердца, что песни важнее звона монет, что отвага и вера значат больше, чем все остальное вместе взятое…

И если захочешь пройти — пройдешь.

И хотя кодексы изменились за годы после Альтау, и мать ему говорила уже немного о другом — Гиацинт в это верил, а это значило — ему и идти, тянуть ноги в бессмысленной, изматывающей пытке, пройти еще хоть немного, перебарывать ветер и холод. Это противники, которых нельзя убить. Это битва, которую нельзя выиграть.

Это всё… ничего.

Он споткнулся и чуть не вывихнул лодыжку: провалился в какую-то ямку, которую не заметил, он вообще ничего не замечал из-за кружившейся перед глазами снежной каши. Стиснув зубы, Гиацинт выдернул ногу из ямки, боль на фоне всего остального была почти незаметной, но все-таки как-то мешала идти. Хорошо. Всё кончится быстрее.

Пальцы ощупали меч на бедре. Нужно было его оставить, самому ведь не пригодится, а Макс спрашивал, есть ли меч. Тут мешает только. Гиацинт попытался отстегнуть ножны, но рукавицы были слишком толстыми, а снимать он их не решился. Тогда он просто обнажил клинок и бросил в снег, не прекращая идти.

Благородный рыцарь никогда не должен расставаться с оружием… Некстати вспомнилось лицо той, которую он старался себе не представлять: матушки. И вот и слезы, конечно, режут глаза, потому что замерзают сразу же. Не то оружие, мама. И смерть не та, о которой ты могла бы сказать: достойная. Сообщили ли тебе о бегстве твоего сына из Целестии? Наверняка? Посчитала ли ты своего сына предателем и трусом? Может быть. Останутся ли в живых эти трое, которые могут тебе всё рассказать?

Страшна неизвестность. Гиацинт в нее и шел, с трудом волоча ноги: ночь Антарктиды убивает быстро, а это была метельная ночь, а он все-таки был из Целестии, где зима не длится больше недели. Он шел, шипя, прикусывая почерневшие губы, с мальчишеским своим (или тинторельским?) упорством и повторял про себя сначала где-то там, за мыслями, а потом все яснее и яснее: «Не пожалеть, не пожалеть, не пожалеть…»

Но жалеть было не о чем, потому что все в жизни чего-то хотят. Мать желала бессмертной славы для смертного сына, сам сын понял, что желает просто наслаждаться жизнью, а судьба, которой, как известно, нет, хотела что-то свое. А потому…

Колени подломились и, он упал в снег, не успев додумать мысль, и почти сразу понял, что не поднимется больше. Обида, глупая и детская, поднялась где-то внутри груди (даже с девчонками не гулял, всё совершал подвиги и мечтал встретить Даму!), припомнилось лицо какой-то официанточки из России, ее улыбка, а потом стылый холод втиснулся внутрь, и боль там начала отступать.

Сквозь толстую пелену метели и его изнеможения прорвался чей-то голос. Голос был женский, молодой, слегка усталый и немного — насмешливый.

— Пришел, значит. Ну, надо же, какой герой.

Последним усилием он перевернулся на спину и приподнял заиндевевшие ресницы. Холодно больше не было, и метель осталась где-то в стороне, как будто вокруг было «карманное лето». Над ним стояла девушка с приветственной улыбкой, почему-то сразу стало понятно — целестийка, вот только одета она была в контрабандные вещи. Летние.

— Дай им пройти, — звука изнутри не доносилось, но почему-то казалось, что девушка (проводник?) с такой искренней улыбкой и с такими веснушками по всему лицу не может не понять.

— Красивый мальчик, — заметила она, рассматривая его. — Зачем же ты сюда полез один? Меч вот выкинул… а если я сейчас выпущу клыки, превращусь в кого-нибудь — ну, хоть и клыкана и оторву тебе руку или ногу? Как приветствие и на обед.

— Дай им пройти…

— Или ты пошел сюда потому, что там остался кто-то, ради кого ты готов сложить голову? — она подняла подбородок куда-то в неопределенность. — М-м, кажется, что нет. И какая идея может заставить просто выбросить собственную жизнь?

Он уже почти не слушал. Лицо проводника расплывалось перед глазами, строгое и ждущее лицо матери появлялось все чаще и яснее — «Мама, я ухожу» — рябила радуга…

— Ты… их… пропустишь?

— Будь спокоен, — сказала проводник и расцвела в улыбке так, что ему показалось — прямо над ним раскинуло лучи солнце. — Пройдут как миленькие.

— Я… умру.

— Ты уснешь, — поправила проводник и нагнулась над ним, — ты это сегодня заслужил, правда? Долгий сон, чтобы отдохнуть. Ты спи, а я посижу с тобой тут.

Она и правда уселась рядом, прямо в снег, и руку положила ему на лоб. Рука была теплой и какой-то невесомой — проводник…

— Могу даже спеть тебе колыбельную. Моя мама знала их столько… на каждое настроение. А потом я все позабывала — думала, есть какие-то более важные дела. Разве есть что-то важнее хорошей колыбельной, а?

Гиацинт вдруг почувствовал, что тоже может улыбаться, и слегка растянул оттаявшие губы. Веснушчатая девушка над ним продолжала улыбаться в ответ и болтать:

— А тогда все вспомнила. На радугу посмотрела, уже с земли — и вспомнила, вот счастье-то было. И до сих пор не забываю. Могу про леса и моря, а могу на любой цвет радуги. Тебе какой цвет нравится больше всего?

— Голубой, — выдохнул он, вспоминая колокольчики, которые росли в саду родного замка.

— Такой хороший цвет, — обрадовалась проводник. — Здесь, в этом мире, его исказили, но здесь вообще так любят искажать прекрасное, а я-то еще хотела… ну, ладно, это тебе не обязательно слышать, слушай лучше колыбельную:

Тихо-тихо ночь крадется,

Мягко-мягко в окна бьется,

И равнина засыпает,

Перед ночью, голубая.

Над деревней у реки

Бирюзовые дымки

Сонно вьются выше крыш,

Разве ты еще не спишь?

Она пела негромко и медленно, и ее голос постепенно начал становиться для Гиацинта единственным, что вообще существовало, а то, как он добирался сюда, его цель, его переживания — начали таять в легкой голубой дымке…

Крепко-крепко спится детям

На лазоревом рассвете,

Ведь, едва лишь солнце встало,

Небеса горят опалом.

Ты послушай: средь леска –

Трепетанье родника,

Что лениво в летний зной,

Ввысь течет голубизной.

Заботливый голос убаюкивал. Гиацинт приоткрыл было глаза в последнем усилии, но лица девушки уже не было над ним, а было прозрачное утреннее небо Целестии с ленивым солнцем и широкой, зовущей радугой, тоже ленивой и неяркой, зато очень родной. Под руками почему-то зашуршала трава, а в лицо подуло душистым ветерком, и в его шелест вплетались доносящиеся откуда-то слова песни, которая звучала все грустнее, протяжнее и тише:

И, всепомнящи и чутки,

Мягко дремлют незабудки,

Собирают спящих память,

Голубыми лепестками.

В небесах — дорожки край…

Спи, мой милый, засыпай,

Чтоб проснуться далеко,

Средь лазурных облаков…

Эти слова, сказанные шепотом, были последним, что Оплот Одонара Гиацинт слышал в жизни.

* * *

Макс проснулся оттого, что сирена интуиции внутри оглушительно, болезненно взвыла. Он не был идиотом, чтобы не доверять своей интуиции: Ковальски подхватился на ноги с оружием и первым делом оглянулся, ища источник тревоги.

Совсем неподалеку мирно спала Дара и похрапывал Кристо. Гиацинта среди спящих не было, скорее всего, еще патрулировал контуры полусферы.

— Я у тебя за спиной, — невежливо прервал его наблюдения женский голос. — Думала оказаться перед лицом, но ты вскакиваешь в совершенно диких направлениях!

Сирена интуиции выдала внутри печальное «у-у-у-у…», после чего перегорела. Макс стиснул пистолет до побеления костяшек, прежде чем обернуться. Узнал голос, хотя мог бы легко и забыть: слышал его недолго и год назад.

Только вот он однажды прострелил обладательнице голоса грудь выстрелом из винтовки.

— Эльза, — он прошептал это скорее для себя, чтобы поверить в собственную галлюцинацию.

— Эльза, — согласилась бывшая атаманша контрабандистов и расцвела в хорошо знакомой ему улыбке. — А что ж сразу не пулю в лоб для проверки — зомби или нет?

Макс с сомнением посмотрел на пистолет, и видение это одобрило:

— Правильно, осторожность — прежде всего. Ты в меня стрельнешь — и я разозлюсь, а кто знает, к чему это приведет: разозлить дамочку, которая вообще-то год как мертвая!

Она слегка затуманилась по этой причине, и Макс сумел выдавить из себя:

— Ты… проводник?

— Ага, — отозвалась Эльза, которая и при жизни не умела долго унывать. — Поводырь и Страж Завесы. Конечно, не одна я, нас тут сотни шатаются по границам Целестии, но этот юноша наткнулся именно на меня, так что вам повезло.

Юноша? Глаза Ковальски обшарили окружающее пространство: Гиацинта не было.

— Где он?

— Там, — просто сказала она, указывая на небо. — Поводыри просто так не пропускают. Нас создала Первая Сотня, а там больше всего ценили чистоту души и умение пожертвовать собой ради других. Он долго шел, и я с каждым его шагом была все ближе и ближе. Потом он упал…

— И ты убила его.

— Точно. Мы с тобой тут два убийцы. Или двое убийц? В общем у нас равная беседа, ты не находишь?

Макс промолчал. Он не стал оправдываться, потому что не мог ничем оправдаться.

И к тому же он прекрасно понимал, что у него есть шанс проследовать не в Целестию, а прямиком за бедным Гиацинтом.

— Светлоликие придумали такую странную вещь, — рассуждала тем временем Эльза. — Сюда попадают такие, как я. С благими мотивами и трагическим финалом. Нас наделяют силой и дают нам работу. И время подумать. Больше не дают ничего. Кое-кто уходит иногда, я не знаю, куда. А кто-то тут торчит тысячелетиями. Но никто пока что не встречался с собственным убийцей. Наверное, у нас с тобой правда какая-то судьба.

Макс постарался сохранить невозмутимое выражение лица.

— Наверное.

Эльза очень приободрилась, когда он это признал. Улыбка с ее лица пропала, но появилось удовлетворенное и более зрелое выражение.

— Так что мне делать с тобой, Макс Ковальски? Ты пришел просить меня пропустить тебя в Целестию, хотя пока за тебя просил тот бедный мальчик, которого сейчас уже замело снегом. Будешь просить меня ты?

Макс не издал ни звука. Он стоял с опущенным пистолетом в руках, где-то за пределами действия артефакта свистела и бесновалась вьюга, и ему оставалось только сломать себя: произнести просьбу, на которую он попросту не имел права.

— Гордый, — одобрительно заметила Эльза. — Ладно, не проси, будем считать, попрошено. И мы ж с тобой старые знакомые, так что разберемся по-дружески? Я пропущу тебя в Целестию… — она сделала паузу, — за одну жизнь.

Ковальски открыл рот, но ему не дали ничего сказать:

— Да-да, за еще одну жизнь. У Поводырей свои причуды, и имей в виду, что без ответа я не уйду, а ответ я получу сейчас. От тебя, — прибавила она жестко. — Они нас не услышат, даже если ты начнешь кричать.

Снежинки вовне отмеривали счет секунд. Макс вглядывался в спокойное и какое-то просветленное лицо Дары, а Эльза хихикала, деликатно прикрывая рот ладошкой.

— Вот сейчас ты назовешь себя, — с удовольствием заметила она, — хотя ведь всю жизнь твердил, что бессмысленное самопожертвование — идиотизм. Макс, а как же Лорелея — так и станет куском хрусталя? А Целестия, если ты вдруг не пробудишь свою богиню? Ты ведь просто не имеешь права умирать! Где там твой хваленый рассудок? Ты так хорошо с ним обращался, когда разгромил мое маленькое войско — давай, подключай, я разрешаю!

Какой рассудок! Ковальски в кои-то веки был потерян совершенно. Он отвел взгляд от лица Дары, глубоко вздохнул и…

— Сложно, да? — помогла ему Эльза. — Оказывается, ты дорожишь девочкой даже больше, чем думаешь, она тебе прямо как дочь, раз ты все-таки готов назвать себя. Убить и себя и ту, которую так любишь, и еще, наверное, кучу народа — из-за глупой упрямой артемагини. Как-то не по-твоему. Макс, я все равно не стану тебя убивать: мне все-таки небезразличны судьбы моей страны. Это выбор не из трех жизней, а из двух, и он такой простой, что даже кто поглупее тебя мог бы догадаться.

Взгляд Макса теперь прошел по лицу спящего Кристо. Парень заворочался и что-то тревожно забормотал во сне. На лице Ковальски резко выделились белым скулы, и он медленно процедил:

— Я не стану делать этот выбор.

— Ой ли? Да ведь ты просто мечтаешь, чтобы я выбрала мальчишку, так за чем же дело стало? Как маг он совершенно бесполезен, и ты к нему не особенно привязан: просто необходимая жертва, чтобы…

— Я не стану делать выбор, — повторил Макс.

— А если я убью ее?

Подбородок Ковальски чуть дрогнул, но лицо тут же окаменело.

— Я не буду выбирать.

— И предпочтешь потом смотреть на него, — она кивнула на Кристо, — и мучиться мыслями о том, что выжить должна была она, что ты хотел бы, чтобы он, а не она умерла?

Макс закрыл глаза. Будущее, о котором говорила Эльза, вспыхнуло у него перед глазами, будущее, из которого он сам вычеркнул Дару, но в котором оставался Кристо. Было что-то простое и понятное в этой формуле необходимой жертвы, в том, чтобы привычно взять предательство на себя, выбрать из двух зол меньшее…

Но Макс только сцепил зубы и повторил глухо:

— Я не стану выбирать.

Эльза улыбнулась, болезненно и горько, как, кажется, никогда не улыбалась при жизни.

— Любить так трудно, правда, Макс? От любви к одному человеку недалеко до понимания всех остальных, и вот ты уже неспособен предавать, ум говорит одно, сердце — мешает. Поэтому я никогда не любила, чтобы не было помех. Дура набитая, — она усмехнулась уже шире, почти по-прежнему. — Скажи, а когда ты планировал ту операцию… у тебя был вариант, хоть один, где я оставалась бы живой?

Искушение было огромным. Просто солгать, сослаться на обстоятельства, сказать, что не собирался стрелять до последнего (ведь и правда тянул, сколько мог!), это пресловутое «я не мог иначе»…

Но Макс посмотрел ей в глаза и ответил тихо:

— Нет.

— Ну, а вдруг я смогла бы остановиться… одуматься… исправиться с течением времени…

Макс молчал, и по лицу его прочитать что-то было невозможно. Наверное, потому что он и не задумывался над ответом, и болтовня, которую он слышал сейчас, была для него откровенной мукой. Сейчас для Макса существовал только этот проклятый, несделанный выбор.

— Ты прав, натура не та, — согласилась Эльза с ответом, которого он не давал. — Ну, смерть — это было не особенно страшно, хотя наблюдать со стороны за тем, как к твоему телу присобачивают голову Холдона… бу-э-э! Уф, я опять отвлеклась. Так ты точно отказываешься выбирать? Ну, если это тебя утешит — он или она… умрет гораздо приятнее, чем я, во сне…

Она сделала шаг в сторону спящих юноши и девушки, и Макс бессознательно тоже шагнул — заслонить, защитить, на одних рефлексах, пусть бесполезно, но всё же… Эльза остановилась и с удовольствием рассматривала его исказившееся лицо. Если бы он сам себя увидел в зеркале, первое, что сказал бы — «Это не Макс Ковальски».

— Больно? — тихо уронила Эльза. — Больнее, чем было с иглецом, правда. Ну, что же ты, Макс, ты еще ничего не понял?

— Больно — значит…

— Это значит, что я не причиню тебе зла. Мертвые не могут вредить живым, Макс, это всё сказки, — по ее щеке скользнула маленькая слезинка. — Только если это настоящие живые. Ты сейчас жив по-настоящему, а я… я мертва, сколько бы власти мне ни дали. И хотя мы стоим рядом, ты — в мире живых, а я — в мире смерти. Где и пребуду навек.

Она обернулась, чтобы уходить, и он с удивлением заметил, что вокруг больше нет «карманного лета». Бушевала вьюга, выл ветер, но почему-то он не ощущал этого. Фигура Эльзы тихо удалялась в снежную круговерть, уже намело хрусткий валик из снега на ее плечах, снежинки набивались в рыжие волосы, и она сутулилась, обхватывая себя руками. С ветром и ледяной пылью до него еще донеслись слова:

— Ты лучше… живи, Макс. Ты не представляешь, как здесь холодно…

Ковальски наконец смог вдохнуть, судорожно поднес руку к лицу и открыл глаза.

Он продрог. Артефакт действительно прекратил свое действие, и снег, в котором он лежал, был, как и подобает снегу, холодным. А ещё рыхлым и мокрым — кажется, намело за ночь. Макс вскочил на ноги, провалившись по колено, обнаружил, что неподалеку по-прежнему лежат Дара и Кристо. Он торопливо стащил перчатку и прижал пальцы к щеке девушки — теплая, жива. Отрывисто выдохнул и посмотрел на Кристо.

— Какого нечта? — сердито пробурчал тот и как по команде продрал глаза. Попытался встать и тут же провалился в снег. — Уже утро, что ли?

Макс только махнул рукой, набрал пригоршню снега и протер лицо. Рассвет еще не занялся, хотя светлело небо, может, от этого в глазах летали какие-то дурацкие мошки. Сон. Такой реальный, что до сих пор не хватает воздуха, но все-таки…

Дара тоже открыла глаза и недоуменно потрогала щеку, к которой недавно прикоснулись холодные пальцы Ковальски.

— А кто последний дежурил? — поинтересовалась она. — Мы могли тут насмерть замерзнуть после окончания действия…

Ее голос оборвался, и какое-то время Макс не понимал, почему на него глядят так пристально. Потом Дара, бледнея, прошептала:

— Твои волосы, Макс…

Ковальски запоздало вскинул руку к волосам — и по его ладони скользнули длинные, темно-каштановые с проседью пряди. Секунду он смотрел на них, потом взглянул вверх.

По хмурому, низкому небу широкой полосой проходила серая радуга.