Немёртвый камень

Глава 25. Слишком живые

— Выше, — прошептала Дара. Кондор оглянулся на нее недоверчиво.

— Точно?

— Еще выше.

Айо решительно забирала в облака, и войска Дракона и Витязя отсюда становились всё менее различимыми.

— Да как мне вас высаживать-то оттуда?

— И еще выше.

Дракониха волновалась, но все меньше, по мере того как им приходилось набирать высоту. Кристо косился на Дару с легкой тревогой.

С легкой — потому что знал: ничего просто так эта девчонка не делает.

— Хочешь на полетниках спуститься?

Пальцы Дары вывязывали чересчур сложные узлы, чтобы можно было счесть их просто полетными.

— Знаешь другой способ?

Кристо помотал головой. Спускаться на драконе, когда под ними — Морозящий Дракон… «Я тебе башку оторву только за намерение, молодой человек!» — «Ковальски, заткнись, тебя же тут нету!!»

— А если они ударят, еще пока мы будем в воздухе?

— Не ударят.

Дара что-то шептала одними губами, намертво уйдя в себя. Отвлеклась от важного дела только раз — махнуть Кондору и показать ему, что можно остановить подъем, но всё равно остаться над войском Одонара.

Кондор уже не особенно различал это самое войско, но ориентировался по башне артефактория. Она едва-едва была видна из-за здешнего холодного тумана. Намо мог бы поставить все свое летное мастерство: туман тоже поднялся из-за ратников…

— Почему это не ударят?

Дара продолжила что-то вывязывать в воздухе пальцами, и Кристо пробормотал:

— Правда твоя. Я и знать-то этого не желаю…

— Намо, подергай ее в воздухе, как будто между нами идет бой, — прошептала Дара. — Кристо, когда мы выпрыгнем, не двигайся. Как будто летит труп, понимаешь? Полетники сработают в последний момент. А теперь я снимаю заглушки, и нам нужно создать иллюзию ссоры. Намо…

— Пожалуйста, — с кривоватой улыбкой отозвался наездник на то, что она не успела сказать. — Снимай!

Девушка коротко щелкнула по-особому вывернутыми пальцами и тут же вскрикнула:

— У меня заглушки из-за тебя полетели. Ты что, хочешь, чтобы мы свалились?

— Я к вам драксистом не нанимался! — заорал в ответ Намо Кондор. — У меня зверь прямо бесится, сам высоту набирает… вниз — ни в какую!

— А я тебе говорю — спускай свою ящерицу! — включился Кристо.

Дракониху действительно довольно сильно кидало из стороны в сторону, поэтому фраза получилась совсем искренней.

— Как ты назвал Айо?! — заревел Кондор, тоже очень правдиво. — Ну, все, дальше пешком, ребятушки, — и исполнил такую фигуру высшего пилотала, что им и выпрыгивать-то никуда не пришлось.

Быть трупом оказалось очень неудобно. Во-первых, нельзя было орать, а когда к тебе с траурным свистом приближается земля — такое, знаете ли, трудновато. Во-вторых, сложно было не махать руками, не напрягаться и вообще сохранять видимость смерти. В-третьих, именно из-за того, что он не пытался держать равновесие, Кристо кидало и переворачивало, и желудок то и дело подкатывал к горлу, но блюющий покойник — это довольно странно, так что приходилось еще и зубы стискивать.

В конце концов, главного они добились: на них не направили ни единого удара, ни одного артефакта не взвилось с земли наперехват. Во-первых, они падали на войско Одонара, во-вторых, были вроде как мертвы (артефакты Дары это усиленно симулировали), ну, а в-третьих, Морозящего Дракона и его Рати не особенно тревожили всякие дохлые падающие с неба подростки. Все внимание Шеайнереса было сейчас возле Витязя Альтау, который так упрямо цеплялся за жизнь, заслоняя ею свое войско, а значит, путь в Одонар.

— Будет ли кто-нибудь биться? — выкрикивал Дремлющий, меряя шагами поле рядом со своим воином. — Или Витязь был единственной вашей надеждой? Или вы…

Как раз на этом «или вы» с небеси грохнулись Кристо и Дара, причем, Кристо ожил буквально над головами воинов Одонара, проорав во все горло:

— Да заработают эти твои полетни… ох!

Они перестали падать, погрузившись в невидимую перину, потом растворилась и она, и Кристо с Дарой оказались в окружении знакомых лиц: Хет, Скриптор, Фитон, Урсула…

Кристо искал глазами Мелиту, а сам машинально выговаривал:

— Ну, и что они так долго, эти твои артефакты?

— Потому что их не было, — пояснила Дара. — Я просто связалась со Скриптором и попросила, чтобы нас подхватили магией. Скриптор передал Хету, а тот — остальным.

Хет разулыбался и ножкой шаркнул, но Кристо уже отыскал Мелиту — она выглядывала из-за плеча Нольдиуса, улыбаясь и плача одновременно.

Нольдиус не улыбался.

— Собственно… лучше бы вам быть в другом месте, — прошептал он, но Дара уже не видела и не слышала — шла, пробираясь между артефакторами и телесными магами — и перед ней расступались. Кристо было бросил взгляд на Мелиту, но напутствие Ковальски было живо в памяти, так что он направился за Дарой.

Идти оказалось недалеко: их встретил бледный и неимоверно растерянный Убнак.

— Скорее, — сказал он, поворачиваясь и начиная широкими плечами освобождать им путь, — а то ему вроде как хуже.

Ему? Кристо вдруг заметил, какие у всех вокруг перепуганные лица, потом понял, о ком речь, а потом и увидел — когда они шагнули на небольшую площадку, образованную людьми.

Мечтатель — с успокоенной улыбкой, какая бывает перед прощаниями, кровь растеклась по зеленой траве и не желает успокаиваться. Фелла рядом, коленопреклоненная, с выпачканными кровью руками и с таким лицом, как будто попросту не видит и не понимает, что вокруг происходит. У Кристо отнялся язык, и ему чуть не сделалось дурно, когда он понял, что именно происходит.

Из-за спины раздался еще один клич Шейанереса.

Но Мечтатель улыбался, глядя на Дару.

— Подойди, — слабо выговорил он, протягивая ладонь.

Дара сделала шаг вперед и взяла его за руку.

— Это… это твое по праву. Я надеялся, что мне не придется так скоро… потом опасался, что ты слишком открыта для… неё… но это твое по праву. Иди. Шагни туда.

— И что мне сделать потом? — прошептала Дара, тоже опускаясь на колени, не выпуская его руку.

— Выбрать.

Ладонь Экстера в ее руке была горячей, будто она держала солнце. Затуманились глаза — наверное, слезами, невыносимо было видеть Ястанира таким — но потом пелена очень быстро рассеялась, и Дара обнаружила, что стоит на той же площадке перед Одонаром, только вокруг нет войск, и трава не примята. Напротив, по колено в ромашках и дикой мяте, стоял седой старик с печальным лицом, которое, кажется, веками не освещалось улыбкой. И с бледно-голубыми глазами. Знакомыми глазами.

— Вы кто? — девушка настороженно оглянулась, но не заметила и признака Феллы или Кристо, а Одонар вдалеке остался прежним, и широко распахнутые ворота приглашали войти.

— Ключник, — отозвался старик негромко и почему-то глядя на Дару с жалостью, — и мудрость Экстера.

— Мудрость…

— Частица его мудрости. Та, что стареет за него. Как знать, быть может, мне не удалось бы появиться, если бы не его нынешнее состояние…

— Он… то есть, ты…

— Он, Дара. Люди умирают. Мудрость остается, когда ее передают.

— Он умирает?

Старик утвердительно качнул головой с крайне усталым видом.

— Кинжал не должен был навредить ему — пустячное ранение для мага. И не страшно предательство, потому что он принял его как высший дар любви, как лекарство, которое вернуло ему улыбку… Но клинок ослабил его, и видения об Альтау вернулись с новой силой. Он уходит в прошлое, в свой вечный день, откуда его так долго звали — а сил противиться у него теперь все меньше. Даже меня он отдал тебе, чтобы я помог тебе преодолеть этот путь…

— И как вы поможете?

— Отвечу на те вопросы, которые ты не знаешь сама, — Ключник ничуть не удивился, — и проведу тебя туда… если ты захочешь.

Девушка вслед за ним повернулась к воротам Одонара. Из артефактория шел зов… от него тревожилось сердце, муторно становилось на душе, и хотелось идти скорее, только бы он прекратился…

— Экстер никогда его не слышал, — тихо сказал Ключник. — Для него всё, что связано с вещами, лишено даже тени соблазна.

— А они — слышали? — Дара дернула головой туда, где должны были находиться Лютые Рати. — Почему она их так привлекает?

— Потому что их создало желание обладать ею. Шеайнерес создавал своих воинов как орудия. Пока ими движет их цель, они не остановятся и никуда не уйдут.

— Это как с артефактами. Ты задаешь задание…

— А они выполняют. Всё верно, — он отступил на нее на шаг, как бы выражая готовность стать ее проводником. — Ты не спрашиваешь у меня ничего, что другие бы назвали существенным. Ни то, что ты увидишь там. Ни какой выбор тебе предстоит. Ты даже не спрашиваешь у меня, почему именно ты…

— Потому что на эти вопросы ты мне не ответишь, — отозвалась Дара. — А если ответишь — я не хочу бояться перед тем, как туда шагнуть. А почему я — я и так знаю. Потому что я слышу это. Потому что я родственна… ему. И если Экстер до сих пор не уничтожил то, что там… значит, извне этого сделать нельзяя. Пойдем.

Она двинулась вперед, но вдруг остановилась, а проводник так и вовсе не трогался с места.

— Один вопрос я все-таки хочу задать. В чем отличие? Вещи и человека?

Бледно-голубые глаза заглядывали в душу.

— На этот вопрос я тоже не дам ответа, Дара. Потому что ты уже знаешь ответ.

Дара пожала плечами, как бы говоря, что в таком случае больше вопросов у нее не имеется.

— Тогда будем спешить… выбирать.

И она шагнула вперед, не оглядываясь и, только сделав сотню шагов поняла, что позади нее шумят два войска, что земля вытоптана, а перед ней — раскрыты ворота Одонара.

* * *

— Ушел и не вернется.

Кусочек блестящего хрусталя скользит по такой же прозрачной щеке, летит на пол, отсвечивая холодными гранями, чуть подпрыгивает, издавая все тот же печальный звук, катится к группе таких же осколков…

Пять отметин на руке — следы героической подлости — не горят, но что-то кровоточит внутри, будто открылись раны, которые она целила. Он упирается в невидимый щит ладонью — словно пробуя: есть ли он еще.

Смешно, таких чудес не бывает.

Мысли рассеянны, то исчезают, то появляются: ничего определенного, какие-то мелочи, которым нет здесь места, которые тут же глушатся болью от осознания того, что сейчас произойдет.

И вот оно приходит — страшнее шипов иглеца: размыкаются губы — пока еще живые, но уже выцветающие. И обрисовывают тихое, горькое:

— Ушел — и — не — вернется…

Каждый раз он ждет, что она скажет что-то другое. Что почувствует его присутствие рядом… И каждый раз она неизменно произносит эту фразу, и становится еще больнее, но надежда — тварь живучая, почище клыкана — и он невольно ждет, пока она заговорит опять, и опять…

— Ушел и не вернется…

Как укор. Как приговор. Как казнь — все вместе. И жилы хрусталя отвоевывают все больше места на ее лице, подбираются к глазам и губам — ничего больше живого уже не осталось, только губы, чтобы шептать и глаза, чтобы плакать. И он не может отвернуться.

Дзон. Дзон. Дзон.

— Ушел и не вернется…

Он прижался к барьеру щекой, будто магический холод мог хоть что-то облегчить. Запоздало пришло осознание того, что он тут уже какое-то время… а там, вроде бы, бой. И, может быть, ему нужно торопиться туда, чтобы помочь… тем, кому можно помочь.

— Глупости, Лори, — губы будто спеклись и почти не шевелились. — Я не уйду. Я уже не уйду теперь…

Пусть даже осталось немного. Бросить ее второй раз, оставить одну, пусть даже в смерти — нет, хоть бы и Целестия переворачивалась кверху ногами.

Изморозь хрусталя коснулась глаз и губ богини, стремительно поползла дальше, как бы стремясь закончить все поскорее, не оставить ему даже тени надежды, забирая то малое, что еще было, и теперь он уже с жадностью ловил звук ее голоса, зная, что еще несколько секунд — и она замолчит насовсем.

— Ушел и не вернется…

Глаза Лори тоже начали подергиваться хрустальной дымкой и выцветать, но перед тем, как застынуть окончательно, они обратились от окна к дверному проему, туда, где стоял Макс, как будто в самую последнюю секунду она услышала его или почувствовала, что он рядом. Но губы прошептали все то же:

— Ушел и не верн… — и застыли, не договорив. Из глаза немыслимой красоты хрустальной статуи вытекла и поползла по щеке последняя слеза — живая капля на неживом, холодном камне, капля, которая тоже должна превратиться в камень, упасть и звякнуть о десяток других хрустальных осколков.

Прижавшийся к барьеру, окаменевший во плоти Макс Ковальски зачарованно наблюдал за путем маленькой капельки по гладкой, холодной щеке того, что было когда-то его Лорелеей. Он уже знал, что оставить её ещё раз и уйти не сможет — уже никогда не сможет больше, потому что он же обещал ей, что ни за что больше не уйдет, и значит…

Холод пополз по пальцам, подбираясь к сердцу. Так, будто «ледяной нарцисс» всё еще действовал, нет — будто он делил с ней сейчас этот хрусталь, обращался в камень, сливаясь с плотью артефактория, на которой стоял…

Сухая, колющая боль приходила волнами и стискивала горло, и облегчения не было. Ни в жизненном девизе, потому что у него не вызывала ни малейшей радости мысль о том, что он жив. Ни тем более, в слезах: они не желали приходить и облегчать эту боль. Кто там сказал, что его сердце еще холоднее хрусталя? Если бы слёзы были — они всё равно бы звенели, как эти… как эта.

Крошечная капля сорвалась со щеки статуи и полетела вниз на пол, к блестящим осколкам, которые его покрывали. Она упала, но звука столкновения с полом, тихого звона падения не было. Макс не слышал его даже в абсолютной тишине, в которой не было и стука его собственного сердца.

Капля упала, но не разбилась, а почему-то растеклась. Глупым мокрым пятнышком, которое остается от дождя или от упавшей с лепестка капли воды. Или от человеческой обыкновенной слезы, которая только что упала на пол.

Хрустальные губы статуи разомкнулись, и с них слетело единственное слово, неуверенное и тихое, сказанное на вдохе:

— Макс?

И одно это слово как будто дало жизнь губам: они стали алыми и человеческими. Невиданная оттепель поползла по лицу Лорелеи, преображая щеки, возвращая жизнь в глаза и поднимаясь выше, к просвечивающим волосам. Хрусталь налился золотом, волосы богини разметались в воздухе — и вдруг полыхнули ярко-золотой вспышкой, во все стороны полетела хрустальная крошка, а Лори, сама Лори, сделала шаг вперед — и прозрачную стену между ней и Максом просто развеяло пылью, снесло в сторону, будто никакой преграды между ними никогда и не существовало…

Ковальски не успел осознать. Мозг не понимал и отказывался принимать происходившее, сердце кололо, все внутри так и твердило: «Конец!» — а сам он уже обнимал ее, чувствовал под пальцами волосы, такие же мягкие и текучие, как та прядь, которую он еще не успел выложить из кармана, слышал свой собственный задыхающийся шепот: «Я пришел и никогда больше не уйду, ты слышишь?» — и не мог поверить, что это говорит он… Проклятый внутренний голос твердил, что он сошел с ума от горя, пришлось его заткнуть. Сейчас было важно одно: целовать ее и знать, что у нее горячие губы, что слезы у нее соленые, каждую секунду доказывать ей и самому себе, что это не сон, сном был его уход отсюда…

Пол под ногами вздрогнул, качнулся — и Макс окончательно понял: явь. В одну секунду он вспомнил, зачем они так спешили, где остальные и что может случиться с ними, а заодно со всей страной. Еще грохот и взвизги, наверняка Гробовщик привел в артефакторий целую толпу нежити, мимо нее так просто не пройти, да и у остальных дела наверняка не радужные. Что делать-то?

— Ты пришел, — выдохнула Лори, она перестала обнимать его, но теперь держала за руки, на лице — смесь чувств, в которых Макс даже не пытался разобраться. — Ты вернулся в последний час для старого мира, — голос ее перешел в приглушенный шепот. — Рати холода у ограды, и радуга стала серой… Солнечный Витязь при смерти, и девочка-ключница уже на пороге Комнаты. Она шагнет туда, и всё закончится…

Пол под ногами дрогнул еще раз, и это вывело Макса из оцепенения, в которое он впал, когда услышал такие вещи. В том, что Лори не лгала, сомнений не было: чувствительность у нее была выше, чем у других.

— Пока ничего не закончилось, — прошептал он, высвободил одну руку, но крепче сжал другую. — Бежим отсюда!

Башня раскачивалась взад-вперед, будто артефакторий решил покивать головой. Там и сям пылали пожары, валялись покусанные и разодранные вещи учеников, книги, учебные артефакты… Макс и Лори бежали почти наравне, она следовала за ним беспрекословно, старалась только держаться ближе и не отпускать руку. На нежить они наскочили почти сразу, но арахнеки первыми шарахнулись при виде Лори. За ними — все остальные.

Настойчиво стучащий в висках вопрос «Что же делать?» — вдруг получил ответ. Не ответ — но осознание, будто Макс мог читать в душе Лори, будто делил с ней это понимание: нам не пройти в Малую Комнату, пройдет лишь Ключник… Макс затормозил на первом этаже и взглянул на богиню.

— Нам не пройти в Малую Комнату, — повторил он, и Лори кивнула, будто услышала то, что хотела сказать сама. — И девочка… она не подведёт. Значит, нужно спешить к Экстеру и его ратям. Попытаемся успеть.

Лори не отвечала. Ее лицо было перекошено ужасом, смотрела она куда-то вправо и вниз. Макс последовал за ее взглядом: на полу лежала раскрытая Книга Пророчеств. По страницам вязко текли кровавые буквы: «…средь черных ирисов закатится солнце, и паж последует за закатом… И оставивший клинок примет бой, но сгинет от предательства, и камнем станет плоть той, кто достойней всех…»

От пинка Макса Предсказальница неожиданно легко подскочила в воздух и влетела в кучу горящего хлама — произведение вулкашек. Полежала там секунду-другую, а потом занялась ярким оранжевым пламенем, скрючилась всеми листами, будто придавленное насекомое засучило лапками.

— Хватит с нас пророчеств и правил, — прошептал Ковальски, в глазах у него отражались два маленьких костра. — Для них мы слишком живые. Лори…

— Ты хочешь помочь Витязю… идти туда, — поняла она сразу же, — нет, не ты, мы, мы ведь теперь не расстанемся? Я с тобой, Макс, но я никому не могу помочь, я ведь не могу ей управлять, моя сила слепа!

Она вскинула руки в жесте отчаяния — и магия расцветила ладони под стать волосам. Макс бережно перехватил ее запястья, потом соединил свои пальцы и её, переплёл их вместе.

Внутри тихо-тихо, как из тлеющих углей, разгоралось пламя — не обжигающее, но согревающее. Блики, алые и золотые, танцевали вокруг них, и каменный коридор дрожал и расплывался, будто они стремительно кружились… вальсируя, как тогда, на арене. И казалось, просто было — шагнуть, и успеть, и сделать что угодно — так же просто, как отдать ей свою спокойную решимость: единым толчком, от сердца к сердцу. Так же просто, как стоять в разливающемся, поглощавшем всё водовороте магии — как в золотистом пламени, и впервые осознавать себя целым, единым, настоящим…

— Можешь совсем закрыть глаза, если хочешь. Я смотрю за нас двоих.