Несколько поцелуев

VIII

За обедом Варенька держала себя со мной уже совсем любезной хозяйкой, была мила, разговорчива, весела, о прежней отчужденности не было и помину. Со времени моего утреннего объяснения, на которое она не ответила, между нами как будто установилось безмолвное соглашение не вспоминать об этом разговоре и вперед быть просто добрыми друзьями.

После обеда Варенька повела меня осматривать все постройки усадьбы. Мы побывали и на риге, и в амбарах, и в заброшенной оранжерее, и на скотном, и в конюшне, и даже в огороде. Своей наивной деловитостью она умела увлечь меня везде и во всем найти своеобразную прелесть, тем более, что, не будучи большим любителем хозяйственных забот, я уже по самому своему положению землевладельца не мог оставаться безучастным к тому, что мы осматривали. Но Варенька с такой любовью описывала мне достоинства своих коровушек, так серьезно и в то же время наивно развивала передо мной план обширного молочного хозяйства, с такой грустью показывала мне сгнившие и поломанные рамы парников и теплиц, так мило, по-ребячески предложила мне нарвать в огороде стручков, -- что мне просто захотелось непременно купить это имение, с тем, чтоб вечно видеть ее в нем хозяйкой.

"Какая чудная девушка! -- мелькнуло у меня в голове. -- Вот она -- настоящая женщина домашнего очага. С ней как-то невольно чувствуешь себя душевно чище, лучше. Все будничные заботы принимают оттенок идиллической поэзии и красоты, все греховные мысли разлетаются, как дым, и только все прекрасное и светлое разрастается, захватывая собою всю душу. Если б я когда-либо решился жениться, я бы желал иметь женой только такую девушку".

Понятно, что при таком настроении, вдобавок совершенно искреннем, мой тон и вообще все мое обращение с Варенькой были как нельзя более способны расположить ее ко мне, а та полная свобода и независимость в своих поступках и знакомствах, к которому с детства приучил ее отец, толкали и ее к сближению со мной. К вечеру мы были уже совсем старыми друзьями.

Достаточно утомленные утренней прогулкой и ходьбой по усадьбе, мы не пошли в этот день смотреть закат солнца. После чаю мы сели в библиотеке: Варенька что-то шила, я рассказывал ей о моих путешествиях. Мне было так хорошо с ней, я чувствовал себя здесь больше дома, чем где бы то ни было. То мне казалось, что я вернулся из дальних странствий и рассказываю свои похождения милой дорогой сестре, -- сестры у меня никогда не было, и поэтому образ любящей и любимой сестры представлялся мне всегда особенно привлекательным; то казалось мне, что я только что женился и провожу медовый месяц в этой усадьбе -- приданом жены. Иногда на каком-нибудь интересном месте моего рассказа Варенька переставала шить и смотрела на меня взглядом, в котором было столько милого детского любопытства, что так и хотелось обнять и поцеловать ее; но я знал, что этого нельзя, я путался, завирался в словах, останавливался, и она шутя спрашивала меня:

-- Вы не врете?

-- Варвара Михайловна! За что такая обида? -- восклицал я. -- Я невольно залюбовался вами и потому сбился, а вы уж готовы обвинить меня Бог знает в чем...

-- Ну хорошо, я не буду смотреть на вас, -- говорила она, наклоняясь к работе. -- Продолжайте.

И я опять продолжал начатый рассказ.

Часы летели незаметно, и мы вспомнили, что пора и спать, только тогда, когда засланная девочка-прислуга показалась в дверях библиотеки и чуть слышным голоском пропищала:

-- Марья спрашивает, ужину подавать аль нет?

-- Ах, как мы засиделись, -- воскликнула Варенька, складывая работу. -- Да, да, Надя, поди приготовь, я сейчас иду.

-- Надеюсь, мы сегодня поужинаем вместе, -- сказал я, -- а то без вас я опять ничего есть не буду.

-- Хорошо, -- смеясь сказала Варенька.

Она ушла, а я, разгоряченный разговором, пошел знакомой уже мне дорогой на террасу: мне было душно, мне было нужно воздуху, чтобы освежиться.

Тот же темный, таинственный сад, что я видел вчера, те же гирлянды хмеля на решетках террасы, тот же клочок темного, синего неба с яркими звездами, а справа из-за деревьев выглядывал тоненький серп молодого месяца.

"Кажется, хорошая примета", -- подумал я, и мне как-то стало особенно весело. Я сделал руками несколько гимнастических движений в воздухе, расправляя усталые от сиденья члены, и вдыхал полной грудью ночную прохладу.

Я взглянул на лестницу, которая вела на хоры террасы, и мне пришло в голову подняться туда. Я пошел. На самом верху лестницы старые ступеньки заскрипели у меня под ногами, заставили меня вздрогнуть и остановиться: я испытывал чувство, вероятно похожее на то, которое испытывает вор, пойманный с поличным. Я, однако, пересилил внезапный приступ этого чувства и пошел по хорам. Старые половицы скрипели и стучали, как бы протестуя против моей дерзости, но поздно -- я уже был тут! Между несколькими выходившими на хоры окнами два были отворены, и с ними же рядом была отворенная стеклянная дверь. Я зажег спичку и с порога двери осветил комнату. Это была, конечно, ее комната.

При слабом свете спички предо мною мелькнули: вся белая постель, старинный красного дерева комод с круглым зеркальцем, большой шкаф, столик, два кресла, коврик, -- и опять все потонуло во мраке. Я зажег еще спичку, разглядел голубенький бантик у белой накидки на кровати, разглядел резеду и большой китайский розан на окне. Все это было бедно, немножко отзывалось мещанством, но от всего веяло такой чистотой, непорочностью и прелестью, что мне хотелось войти и остаться в этой комнате...

Но надо было спешить вниз, чтоб не застала меня здесь Варенька. Теперь уже ни половицы хор, ни ступеньки старой лестницы не смущали меня своим скрипом. Еще несколько секунд, и я был внизу на террасе. В душе шевельнулось какое-то неясное, неуловимое чувство: мне как будто предстояла задача опять войти в только что покинутую мной комнатку, войти желанным гостем, полноправным хозяином, -- и я как будто знал, что я войду туда. Мне было и хорошо, и в то же время томительно, -- хорошо, потому что я знал, что это будет, томительно -- потому что это будет не сегодня... не завтра...

Со свечой в руках, Варенька показалась в зимнем саду. Она шла за мной: ужин был готов.

-- Хорошо здесь, Варвара Михайловна, ах, как хорошо! -- говорил я, идя ей навстречу.

-- А вот мы как-нибудь здесь на террасе ужин накроем, -- с улыбкой ответила она, -- а теперь пойдемте в столовую.

Какой варенец был за ужином, какие ватрушки!.. Как смеялась Варенька, заставляя меня есть больше, чтоб ей было предо мной не совестно...

Никогда я не видал существа прекраснее Вареньки в ту минуту, как я провожал ее после ужина на террасу. Она решила пройти к себе в комнату с этой стороны и позволила мне проводить ее до лестницы на террасе, с тем, чтоб я потом запер за собой двери в сад и библиотеку.

На террасе мы еще остановились на минуту. Оставленная в "зимнем саду" зажженная свеча мерцала нам сквозь рамы.

-- Ну, Сергей Платоныч, покойной ночи, -- сказала, наконец, Варенька, -- пора, мы и так засиделись.

-- Покойной ночи, Варвара Михайловна, -- ответил я возможно просто. -- А что же -- завтра восход смотреть пойдем?

-- Как хотите. Да ведь вы проспите: надо встать в три часа.

-- Да, просплю, -- ответил я виновато, -- уж лучше мы закат посмотрим.

-- Ну то-то и есть. Прощайте.

Она стала подниматься по лестнице.

-- Ну, вот я и у себя, -- обратилась она еще раз ко мне, облокотившись на перила хор, -- покойной ночи.

-- Salve dimora casta e pura...

У меня в то время был недурной голос, я певал в любительских концертах, и на этот раз не мог удержаться, чтоб не запеть этой арии. После первой же строфы я начал ее опять, но по-русски.

Варенька стояла, облокотившись на перила; не прерывая меня, она слушала.

Я кончил. Вдруг, вместо слова похвалы, Варенька тоном упрека почти крикнула мне сверху:

-- Прощайте, прощайте! Солнце взойдет, а мы все тут стоять будем. Ну, вот вы какой!..

Она не договорила и исчезла. Я слышал, как хлопнуло одно окно, потом другое.

Я постоял еще несколько минут на террасе и немного грустный пошел в дом.

Лепорелло уже ждал женя в спальне, чтоб помочь мне раздеться.

Собирая мое платье, он делал это так медленно и так взглядывал на меня, что я заметил, что он хочет что-то сказать. Но я не был расположен к каким бы то ни было разговорам и сделал вид, что не замечаю его намерения. Наконец, уже у самых дверей, держа в одной руке мое платье, в другой сапоги, он с таинственной улыбкой обратился ко мне:

-- Синьор!..

-- Что тебе! -- нехотя ответил я, взглянув на него из-за книги, которую принялся было уже читать, лежа на постели.

-- Насчет скотницы, -- полушепотом произнес Лепорелло, мотнув куда-то в сторону головой.

-- Какой скотницы?

-- На скотном... баба... удиви-тель-ная!..

-- Пошел к черту! -- крикнул я, делая движение, чтоб приподняться.

Но Лепорелло был уже за дверями, и мне оставалось только запереть их за ним.