Несколько поцелуев

IV

Со свечами в руках мы направились в темные комнаты. Кругом мертвая тишина, и было что-то таинственное в этом шествии.

До библиотеки нужно было пройти несколько комнат, гостиную, залу, еще гостиную, биллиардную, какой-то коридор. Я останавливался, стараясь, при слабом мерцании свечи, разглядеть то ту, то другую подробность старинной обстановки. Варенька уходила вперед, я догонял ее. Повернув из коридора в высокую, узкую дверь, мы вошли в библиотеку. Темные, дубовые, со стеклянными дверями, шкапы тянулись вдоль всех стен, от полу до самого потолка; большой диван, обитый коричневой, местами прорванной клеенкой, занимал всю стену у двух окон, выходивших в сад; длинный дубовый стол среди комнаты, и около него несколько таких же, как и диван, клеенчатых кресел; на столе карсельская масляная лампа с часовым механизмом, -- таков был общий вид библиотеки. Увы, сквозь стекла шкафов виднелись большею частию пустые полки.

-- Тут, говорят, была большая библиотека, много иностранных книг, -- пояснила мне Варенька, -- их все увезли в Петербург; осталась только часть русских.

Я осветил несколько полок. На желтых кожаных корешках резко выделялись красные, сафьянные наклейки с тисненными золотом названиями книг и авторов. Тут были: "Сто русских литераторов", издаваемых Смирдиным, "История Государства Российского" -- Карамзина, Ролленева "Римская История", переведенная Тредьяковским, отдельные издания романов Вальтер Скотта. Были тут и сравнительно новые для того времени журналы: "Библиотека для чтения", "Русское Слово", "Отечественные Записки", "Современник".

-- Что же вы тут читаете? -- спросил я Вареньку, не вдаваясь в дальнейший подробный осмотр полок.

-- А все, что придется, по порядку, -- просто и наивно ответила она. -- Беру книгу и просматриваю. Нравится -- зачитываюсь, не нравится -- ставлю книжку обратно на полку. Я вот недавно последний том Карамзинской Истории кончила, а теперь, вон, в "Отечественных Записках" "Лукрецию Флориани" Жорж Занд читаю.

И она показала мне на стол. Там между каким-то шитьем, рабочим ящиком и последними номерами "Нивы" с картинкой мод, лежал развернутый том "Отечественных Записок". Я взглянул год: 1847-й! Я перевернул несколько страниц: Лукреция Флориани, Сальватор, Кароль, -- знакомые имена! Когда-то и я читал это!

-- Я здесь работаю, -- сказала Варенька, прибирая шитье, -- здесь и читаю. Это мой любимый уголок в доме.

-- А это что за дверь? -- спросил я, указывая на маленькую стеклянную дверку между шкафами.

-- Это в зимний сад, -- ответила Варенька, и опять, как мне показалось, чем-то смутилась. -- Большая дверь в него ведет из коридора, а эта -- для сообщения сада с библиотекой. Теперь, впрочем, в этом саду ничего нет... то есть растений нет... он был совсем пуст... а мы устроили там нашу живописную мастерскую. Да пойдемте, уж я вам заодно все покажу.

-- Это будет как будто ночной смотр, -- сказал я. -- Представим себе, что мы вставшие из могил и прилетевшие сюда тени прежних владельцев этой усадьбы.

-- Зачем же тени, -- смеясь, возразила Варенька, -- я совсем не хочу быть тенью. Да мы, кажется, с вами на тени и не похожи.

Она веселым взглядом окинула меня и себя: действительно, мы были оба живые, здоровые люди, кровь и мясо.

Она повернула ключ в стеклянной двери, отворила ее, и мы вошли в очень большую и высокую, в два этажа, комнату со стенами из сплошных стеклянных рам. Над нами плоским сводом висел деревянный потолок, темно-синий с несколькими золотыми звездочками, немного потускневший. На старом, некрашеном полу виднелись следы когда-то лежавшего здесь слоя земли. В углах стояло по мольберту, и то тут, то там были расставлены на полу картины, загрунтованное полотно в рамах, краски. Чувствовалась духота, как бывает в теплицах, и пахло немного маслом.

-- Ну, видите, вот и наша мастерская. Только уж осматривать картины мы со свечой не будем -- закапать можно, да и папа не любит, когда без него их трогают. Это уж, если хотите, днем, или после, когда он сам приедет.

И как бы желая поскорее увлечь меня отсюда, она указала мне на дверь, выходившую на террасу -- в сад и парк, -- и сказала:

-- А вот лучше уж пойдемте, чтоб закончить осмотр нижнего этажа, на террасу, посмотрите с нее на сад.

По-прежнему держа в руках свечи, мы подошли к двери; но едва Варенька успела приотворить ее, как поток свежего воздуха, ворвавшись снаружи, погасил сразу обе свечи, и мы очутились в полном мраке.

-- Какая досада! -- вырвалось у нее восклицание. -- У вас есть спички?

Я пошарил в карманах и ощупал коробочку спичек, но в то же время я подумал, что в темноте-то оно гораздо интереснее, и ответил Вареньке:

-- Увы, нет.

-- Ну, все равно, -- сказала она, -- делать нечего. Вот взгляните на сад, если увидите что-нибудь, а потом пойдемте назад, -- я и впотьмах дорогу знаю.

-- Да и совсем не темно, -- возразил я, -- это только так сразу показалось, когда свечи погасли, а вот осмотрелись -- и все видно. Вы не боитесь темноты?

-- Я ничего не боюсь, -- ответила Варенька, как отчеканила.

Мы вышли на огромную террасу. Я невольно взглянул наверх: над террасой высоко вздымалась пологая односкатная крыша, упиравшаяся с одной стороны под крышу дома, а с другой поддерживаемая несколькими парами решетчатых пилястр с арками в восточном вкусе. И арки, и решетки -- все сплошь было перевито каким-то вьющимся растением, каким -- я не мог разглядеть во тьме.

-- Что это вьется? Виноградная лоза? -- спросил я.

-- Нет, это просто хмель.

-- А как это похоже на плющ и виноград, вьющийся по стенам вилл и замков на юге. Да и вообще эта терраса переносит меня куда-то в другой край, в другие времена даже. А как хорош этот сад, окутанный мглой, темный, таинственный...

Широкая лестница вела вниз на садовую площадку, где было несколько заглохших цветочных клумб, а за площадкой начинались бесконечные аллеи высоких развесистых лип и кленов. Они казались непроницаемой стеной, и только между ними и террасой виднелся над нами небольшой клочок темного синего неба, и на нем ярко светились семь звезд Большой Медведицы.

-- Как здесь хорошо! -- невольно вырвалось у меня.

-- Да, здесь хорошо! -- убежденно и даже немножко восторженно произнесла Варенька. В каждом звуке ее голоса слышалось тихое, безмятежное счастье.

-- Вы довольны, что живете здесь? -- спросил я.

-- Очень. Я была уже и так рада, когда папа получил место управляющего большим имением и нам сказали, что мы можем жить в барском доме. Но когда я приехала сюда и увидела всю эту прелесть, я была сама не своя; это превосходило все мои ожидания. Я бегала из комнаты в комнату, кружилась, вертелась, распевала, бегала сама с собой взапуски по длинным аллеям сада, забиралась в самую глушь, в густой кустарник, сама с собой аукалась...

Воодушевляясь все более, она вдруг оборвалась, примолкла и посмотрела прямо мне в лицо, стараясь в темноте разглядеть, какое впечатление произвели на меня ее слова. Подросток, недавно ставший большим, она испугалась своего наивно-прелестного рассказа и остановилась, боясь, что ее сочтут все еще маленькой девочкой.

-- Что ж вы остановились, Варвара Михайловна, продолжайте, продолжайте, -- быстро произнес я.

-- Зачем я вам это рассказываю, -- сказала она, покачав головой.

-- Ну пожалуйста! -- упрашивал я.

-- Да нет, это для вас не интересно, -- ответила она с наивным упрямством ребенка.

-- Как не интересно! Да ведь вы сама поэзия, Варвара Михайловна! Что же может быть интереснее? Ведь хорошо здесь, вы же сами находите. И прибавьте теперь к этой поэтической обстановке еще вас со всей прелестью вашего увлечения, вашего восторженного рассказа, и все это становится еще лучше, а вы говорите: не интересно! Да я готов бесконечно стоять здесь и слушать вас...

Мы оба зашли слишком далеко для первого разу: она -- не выдержала той роли спокойной, серьезной хозяйки, принимающей делового гостя, -- роли, которой она была так верна за чайным столом; я -- не выдержал того плана крайней сдержанности и постепенности, который начертал себе, увидав с первого момента встречи, что ко мне относятся с недоверием. Теперь мы перешли границы, и мы оба это поняли, наше настроение невольно изменилось.

-- Мне, однако, нужно велеть убрать чай и распорядиться насчет ужина, -- сказала деловитым тоном Варенька. -- Вы в котором часу ужинаете, и что хотите на ужин?

-- Право, мне не хочется и думать теперь об ужине, -- попробовал было возразить я.

-- Но все-таки...

-- Да что хотите и когда хотите, мне все равно, -- согласился я, думая, что за ужином можно будет опять повернуть разговор в надлежащий тон.

-- Вернемтесь, -- сказала Варенька, направляясь к двери зимнего сада.

-- Вернемтесь, если вам угодно, -- ответил я, сдерживая вздох; мне было жаль уйти отсюда, мне было тут так хорошо.

-- А это что такое? -- спросил я, только теперь обратив внимание на то, что у стены дома в верхнем этаже лепилось что-то вроде длинного балкона или хор, составлявших как бы второй ярус террасы под одной с нею крышей. Маленькая лесенка в конце террасы вела на эти хоры.

-- Это выход на террасу из верхнего этажа дома, -- ответила Варенька.

-- А что там, в этих комнатах наверху?

С некоторой запинкой Варенька, очевидно, не желая сказать: "моя спальня", произнесла:

-- Там... моя комната...

-- А!..

"Salve dimora casta e pura", -- невольно пронеслось у меня в голове: Фауст тогда только что входил в моду в Петербурге, и его арии были свежи у меня в памяти.

Несмотря на темноту, мы еще легко могли видеть очертания дверей и предметов и в зимнем саду и в библиотеке. Варенька, идя позади меня, запирала за собой двери. Но когда мы вышли в темный коридор, я уже затруднился идти дальше. Первым моим движением было достать спички, но я тотчас спохватился.

-- Я ничего не вижу здесь, -- обратился я к Вареньке, -- проведите меня, пожалуйста, дайте вашу руку.

-- Давайте, -- просто ответила она.

Но я почувствовал, как рука ее дрогнула, когда после нескольких неудачных размахов в темноте, она прикоснулась, наконец, к моей руке: я чувствовал, как Варенька инстинктивно хотела отнять назад свою руку... и оставила ее в моей; я чувствовал, как точно электрическая искра пробежала у меня по всему телу от прикосновения этой мягкой, теплой, нежной руки, мне стоило некоторого усилия удержаться, чтоб не пожать эту руку крепче, чем дозволяло приличие. Но опытность и благоразумие взяли верх, и мы благополучно миновали коридор; в биллиардной темнота уже была слабее, и можно было идти без провожатого, а дальше чрез несколько комнат уже виднелся отблеск лампы, горевшей в столовой.

-- Ну-с, до свиданья, -- сказала мне Варенька, когда мы пришли в столовую.

-- Как до свиданья! -- чуть не вскрикнул я. -- Куда же вы! А ужинать?

-- Ужин я вам приготовлю, -- несколько сухо ответила Варенька, -- ваш лакей подаст вам его, когда вам будет угодно, сюда в столовую или в кабинет. Там уже должно быть устроена для вас постель -- я еще давеча распорядилась. А мне теперь надо сделать еще кое-что по хозяйству и спать. Мы ведь здесь встаем рано. Покойной ночи, -- прибавила она более любезно, желая смягчить сухой, несколько вызывающий тон, которым было сказано все предыдущее.

Я нашел, что останавливать ее было неуместно и бесполезно, и, пожав протянутую мне руку со всей возможной деликатностью, сказал только:

-- Покойной ночи, Варвара Михайловна, до завтра.

Мы расстались.

Чрез несколько минут в дверях передней показался мой Лепорелло в ожидании приказаний. Был одиннадцатый час. Ни ужинать, ни спать мне не хотелось. Я прошел вместе с Иваном в кабинет, где должен был ночевать, осмотрел эту импровизированную спальню и, боясь, что мой отказ от ужина Варенька может истолковать как-нибудь в неблагоприятном смысле, велел Ивану подать что есть для ужина в столовую, а самому идти спать.

-- Я сам разденусь и погашу лампу в столовой, когда буду ложиться, -- сказал я ему.

Лепорелло был у меня хорошо выдрессирован и никогда не пускался в разговоры, если я сам не вызывал его на это. Молча, сделав, что было нужно, он удалился.