Несколько поцелуев

XXI

Прошло три года -- самых бурных в моей жизни. Увлеченный другими интересами и страстями, я не побывал за это время не только в Шуманихе, но и у себя в имении и не вспоминал о Варе. Шуманиху я, разумеется, не купил, и она была по-прежнему во владении моего приятеля. Михаила Петровича я ему расхвалил, а относительно увлечений новыми постройками помирил их на половине, то есть, мой приятель кое-что согласился сделать, от остального Михаил Петрович должен был отказаться.

В эти три года яркие блуждающие огоньки много раз увлекали меня за собой. И я шел за ними, разгадывал их иногда уже на самом краю болотной трясины, в которую они меня тянули, и, отшатнувшись от них назад, тотчас же бежал вослед другим, таким же, ища под ними то неведомого клада, то источника живой воды и находя лишь гробы, чад и зияющую бездну разочарования. За эти три года я много постарел и телом, и душой; из кошки, забавляющейся игрой с хорошенькими мышатами, мне теперь часто приходилось самому превращаться в эту мышку и испытать на себе положение терзаемого зверька. Я, впрочем, не жалел и не жалею об этом, потому что сам искал сильных ощущений, а ощущения, пережитые мною в эти три года, были сильны, очень сильны. Теперь, когда они отошли на расстояние воспоминания, мне они кажутся даже приятными, и уж по меньшей мере, интересными. Одно, что было в них печального, это то, что они внесли в мою душу некоторую долю озлобления и черствости. И прежняя моя манера отношения к любви несколько видоизменилась. Что прежде делалось с легким сердцем, то теперь носило иногда отпечаток какого-то злорадства, затаенного, едва уловимого для самого себя; в чем прежде была поэзия, то теперь делалось из тщеславия или в силу привычки к состязанию. Любовь отцветала, нелепый бесцельный спорт любви захватывал все больше и больше прав.

На третий год обстоятельства сложились так, что я должен был поехать из Петербурга на несколько дней в свое имение, чтоб продать там хлеб на корню и затем тотчас же ехать в Крым. На полпути от нашего городка до моей усадьбы, на той почтовой станции, с которой сворачивали на Шуманиху, смотритель стал извиняться предо мной, что должен дать мне усталых лошадей, потому что последнюю свежую тройку только что перед моим приездом отпустил с судебным следователем, проехавшим из Шуманихи.

-- Судебный следователь? Из Шуманихи? Зачем он там был? -- спросил я, предчувствуя недоброе.

-- А они часто там бывают-с, -- с многозначительной улыбкой ответил смотритель. -- Сказывают, женится он на Варваре Михайловне, на дочке-то управляющего, Михаила Петровича.

-- Дмитрий Сергеич? -- изумленно спросил я, припоминая имя нашего следователя, человека очень пожилого и вдовца.

-- Нет-с, -- улыбаясь, ответил смотритель, -- Дмитрий Сергеич давно от нас уехали, а теперь уж вот другой год у вас новый, Александром Николаичем зовут. Этот молодой и такой красивый, и даже вот с вами сходен с лица-то; ростом только немного пониже вас будет.

Какое-то странное, неопределенное, но нехорошее чувство шевельнулось у меня в душе, пока я слушал смотрителя; и под влиянием этого чувства, почти бессознательно и чрезвычайно быстро в голове моей сложилось внезапное решение: ехать в Шуманиху.

-- Ну вот и отлично, -- сказал я смотрителю, -- значит, кстати и поздравлю их. А я как раз хотел поехать отсюда к Михаилу Петровичу, посоветоваться на счет продажи хлеба. Он дома?

-- Надо быть дома. Чрез нас не проезжали, -- отвечал смотритель.

-- Вели запрягать скорей! -- сказал я. -- Ничего, что лошади усталые -- до Шуманихи все равно как-нибудь дотащимся.

И чрез несколько минут я уже несся навстречу новым сильным ощущениям.

Зачем я ехал в Шуманиху, что мне было там нужно, что я намерен был там говорить, делать -- на это в первый момент я и сам себе не мог бы ответить; но, по мере того, как я приближался туда, если не цель, то, по крайней мере, причина моей поездки начинала принимать в моих мыслях более или менее определенные формы. Тут сгруппировалось все: и воспоминания, и возродившееся чувство прежней любви, и самолюбие, задетое тем, что Варя, забыв меня, полюбила другого, и сомнение, любит ли она его, не по расчету ли выходит за него замуж, потому что надо же за кого-нибудь выйти; быть может она еще любит меня; быть может выбрала его, потому что, как говорит смотритель, в нем есть сходство со мной...

В эту вереницу чувств и мыслей тайком прокрадывалось чувство сожаления о том, что я потерял навсегда Варю, которую любил больше других женщин, которой одной из всех верил, и в которой может быть мог бы найти хорошую жену; но оно тотчас же исчезало под напором ни на чем не основанного сомнения, могла ли бы она остаться верной женой.

И наконец, над всей путаницей моих чувств вырастало, вытесняя другие, одно желание: испытать теперь еще раз над Варей, уже невестой, силу моего влияния на нее. Пусть она ради меня будет неверна своему жениху -- этого мне будет совершенно достаточно, чтоб убедиться, что моя участь донжуана лучше участи, которая ждала бы меня в супружестве с ней. Притом же этим я отомстил бы и ее жениху -- новому, неведомому противнику, посягнувшему, подобно другим моим врагам, вытеснить меня еще из одного сердца, -- сердца Вари, где я некогда безгранично властвовал.

Я, изломанный, исковерканный жизнью последних лет, я понял, зачем я еду: мне теперь необходимо было разрушать.