Несобранная проза

Талый след

Дождь янтарной и прозрачной сеткой полился совершенно неожиданно из почти безоблачного неба. Казалось, что на Васильевском Острове должно быть еще солнце и даже пыль. Морская до смешного быстро опустела, только ресторанный мальчишка, остановившись среди торцов, смотрел вверх, удивляясь, откуда идет дождь. В подъездах и под воротами весело скучилась спасшаяся публика. Такой ливень располагал к разговорчивости и не предполагался продолжительным. Было странно, что даже извозчики вдруг исчезли, только маленькая черная карета, блестящая от мокроты, с желтыми веселыми колесами, мчалась от Невского. Вдруг, не доезжая площади, соловая лошадка с шоколадными пятнами поскользнулась и упала. С козел сошли кучер и старик в ливрее, из подъезда выбежали любопытные. Пробовали поднять лошадь, выпрягли, лакей даже снял ливрею, оставшись в сером кургузом пиджаке и цилиндре с кокардой. Хлопотали неторопливо и опять как-то весело. Дождь переставал, солнце с Васильевского Острова вернулось, движение возобновилось так же быстро, как прервалось, торцы дымились по-весеннему тепло. Лошадь все лежала, тоже дымясь впалым, розовым боком. Толпа все прибывала, Дворник в овчинной шубе, несмотря на май, сонно толковал с городовым, записывавшим адрес дамы, которая терпеливо сидела в карете. Лошадь не вставала, ее прикрыли рогожей. Экипаж смешно стоял, как ненужная игрушка.

– Г-жа Камышлова?

– Да, да… Кажется, лошадь совсем пала?

– Так точно.

– Я не понимаю, зачем вам сведения… Мой адрес: Мойка… Я не знаю…

Вышла высокая дама лет пятидесяти с маленьким круглым лицом, плотно наполовину затянутым ярко-лиловой вуалеткой. Старик ехал уже на извозчике, сняв цилиндр и отирая пот скомканным платочком.

– Не стоило хлопотать, Назар. Я дойду пешком. Отпустите извозчика. Барин будет очень жалеть о Розане: это была его любимая лошадь…

Дама вдруг остановилась и опустила низ вуалетки на подкрашенные губы и подбородок. Она растерянно обвела глазами толпу любопытных, короче всего задержавшись на лице, которое ее смутило. Камышлова машинально снова подняла вуаль, пошла-было, но потом, словно овладев волнением, вернулась и прямо подошла к молодому еще человеку в солдатской шинели.

– Вы – Викентий Дмитриевич Дерюгин?

– Да, это я! – отвечал тот, не особенно смущаясь и смотря прямо в маленькое лицо дамы. Постояв в нерешительности, она тихо молвила:

– Пройдемте несколько шагов вместе! Молодому человеку было лет под тридцать. Довольно правильное лицо его было не совсем приятно какою-то нервною кривизною и нездоровым, неровным цветом лица.

Дойдя до Исаакиевского сквера, дама остановилась и опять тихо сказала:

– Я ваша мать, Викентий Дмитриевич.

– Я знаю.

Опять пристальный взгляд и никакого смущения. Камышлова неприятно растерялась.

– Что ж это, какой вздор!

Потом перебила самое себя, ласково беря Викентия за рукав:

– Отчего вы не придете?

– Я охотно приду, мама, если можно, и если вы этого хотите.

– Ну, конечно. Какой чудак!

Помолчав, она спросила нежно, но несколько официально:

– Как вы живете? Смешно: вы почти уже не молодой человек.

– Мне двадцать девять лет.

– Я помню, т.-е. знаю, – ответила Камышлова и нахмурилась.

– Вы адрес-то мой знаете?

– Знаю.

– Приходите завтра к обеду, и Анатолий будет дома. Ведь мы так давно не видались.

– Я ведь никогда не знал и до сих пор не знаю, почему вы, мама, меня так удалили, так выбросили тогда, двадцать лет тому назад.

Камышлова хмурилась все сильнее и вдруг спросила очень прямо, даже на «ты»:

– Ты просто шел, или следил за мною?

– Я пережидал дождь. Зачем мне следить за вами? – Ты прав: никогда не следует делать бесполезных вещей.

Она рассмеялась, словно сама почувствовала фальшивость последней своей фразы, и кончила совсем светской улыбкой, такой неподходящей к серому солдату, да еще ее сыну.

Викентий посмотрел ей вслед. Серое платье молодило ее и без того стройную фигуру, и тонкая рука в перчатке легко и беспечально опиралась на светлый зонтик. Когда же она обернулась и помахала ему высоко рукою, ей можно было дать лет тридцать.

Именно такою помнилась она Викентию в тот самый день, с которого все и началось. Он, действительно, сразу узнал Марфу Михайловну, признал ее за мать, нисколько не следил за нею, а встретил случайно, как встречал не один раз и раньше, и, действительно, они расстались как-то странно и для Дерюгина, по крайней мере, насильственно двадцать лет тому назад, когда он был девятилетним ребенком. Вообще, Викентий Дмитриевич на все вопросы отвечал очень правдиво и точно. Марфа Михайловна приняла эту манеру разговаривать за несносную искусственность и по отношению к себе почти за вызов, потому нервничала и сердилась, но совершенно напрасно: Викентий всегда отвечал прямо и точно, с какой-то даже тупой добросовестностью, которая одним казалась наивностью, почти глупостью, другим – нестерпимой позой, но всем была неприятна и стеснительна. Пожалуй, и в своем отношении к происшествиям, настоящим и прошедшим, Дерюгин был так же прям и как-то бесперспективен, не выводя предполагаемых последствий и не особенно заботясь о причинах, породивших то или иное явление. Воспоминания у него тоже были конкретные и без всяких теней, и хотя он говорил матери, что не понимает, почему его, как он сам выразился, «выбросили» из дому, но, по правде сказать, он всегда только чувствовал (и порою довольно горько), что он удален от матери, а вопрос, почему это так случилось, нисколько не тревожил его воображения. Даже больше того: из событий он особенно запоминал их внешнюю сторону и потому не забывал ни лиц, ни обстановки, ни мест, которые видал хотя бы однажды. Он точно помнил квартиру своих родителей на Екатерининском канале, мебель, тюлевые занавески с пастушками, фикусы перед окнами и всегда блестяще натертый паркет. Помнил и лицо своего покойного отца, Дмитрия Павловича Дерюгина, всегда слегка печальное и скучающее. Мать ему запомнилась такою, какою он ее видел только-что, несколько минут тому назад: тридцатилетней, ласковой, немного холодной. Положим, в то утро (как теперь помнит – 10-го марта 1894 г.) у нее было совершенно другое лицо, испуганное и, вместе с тем, окаменелое, взволнованное до последней степени и какое-то неподвижное тою неподвижностью, которая страшнее всяких судорог.

Вика играл па подоконнике, расставляя кукольные квартиры. Уже жители одного окна собирались в гости на другое в огромных санках, хотя сами были разодеты в самые легкие платьица, сообразуясь больше с температурой детской в 17° (одна только комната и была теплою, во всех остальных мама любила поддерживать холодок, словно для того, чтобы гости не засиживались), чем с воображением Вики, как вдруг он услышал странный звук из папиного кабинета, будто хлопнули сильно форточкой. Потом стало тихо, тише тихого, страшно как-то. Вика бросил санки и с криком бросился в кабинет. Пока он бежал, животу и ногам стало страшно жарко; сладкая и неудовлетворенная теплота томила и подымала; казалось, удовлетворись она, дойдя до конца, – и он умрет, но умереть так – слаще, чем жить. Он ясно это запомнил, хотя бежал всего секунды три.

Первою он заметил маму, ужасную, хотя ничего в ней не изменилось: то же серое домашнее платье из мягкой фланели, те же гладко причесанные светлые волосы и белые, всегда будто только-что вымытые руки. Он еще раз закричал, раньше чем заметил лежащего на полу отца. Только тогда мать поглядела на мальчика и, казалось, еще больше испугалась, больший ужас на нее напал, чем до сих пор, пока она в упор (стояла, опершись миндальными руками о письменный стол, спиною к окну, волосы рыжеватились) глядела на такого странно неподвижного мужа. Вика не мог к ней броситься, уткнуться носом в колени, – что-то ему не позволяло. Вошел Назар (тогда уже старик); мать с гадливостью прошептала: «уберите его, Назар»! Оловянные глаза лакея не могли блеснуть, но посинели. Вика не двигался, не воображая, что это он – «он», которого нужно убрать. Назар взял его за руку и увел. Мальчику показалось, что мать прошептала, «какой ужас» или «какая гадость». Но что он наверное заметил, так это то, что Марфа Михайловна подняла правую руку к глазам, посмотрела на нее пристально и быстро убрала за спину.

Он не был даже на похоронах отца. Позднее узнал, что Дерюгин застрелился. Были запутаны дела, меланхолический характер, с Марфой Михайловной, может быть, не ладил. Вернее, что все вместе. Викентий Дмитриевич и матери не видел больше, вероятно, потому она так ему и запомнилась, какая она была в то утро. Вырос в Саратове у дальних и бедных родственников покойного отца. Мать, вероятно, хорошо платила за него. Вскоре она опять вышла замуж за Камышлова, о котором раньше Викентий ничего не слышал. Когда вырос, посылки прекратились, или, может быть, Диевы не отдавали их на руки Викентию, хотя с виду и казались людьми честными. От Саратова запомнил жары летом, морозы зимой, песчаную Лысую гору, пыль у старого собора и голубоватый уступ на повороте Волги – Увеки. Казалось, что там всегда было солнце.

Встреч с матерью он не искал и не избегал их. Маленькая обида с детства осталась: он не мог простить ей, как она тогда сказала: «уберите его»!

Университет, занятия печальные и не совсем удачные литературой по маленьким журналам, потом военная обязательная служба, – все шло как-то мимо, не усиливая и не разгоняя общей меланхоличности, туповатой и спокойной.

Теперь, идя домой, он сам удивился, почему его так мало все интересует, и вдруг увидел, что, прожив почти тридцать лет, он ничего не испытал, никакого сильного чувства или волнения, – и что до сих пор всего острее его пронизывает незабытый голос матери: «уберите его, Назар!», и белая, только-что вымытая рука, медленно поднятая, которая, как живая, вдруг торопливо спряталась за спину в то серое, мартовское утро.

Викентий Дмитриевич прошел по Гороховой почти уже до Фонтанки, как почувствовал, что за ним кто-то идет. Он не был чрезмерно нервен, так что нужно было очень упорно следить за ним, чтобы он это заметил. Обернувшись, он увидел небольшого старичка с шаткой походкой и умильным личиком, одетого по-мещански, но чисто. Дерюгин остановился, – и старик уткнулся в витрину убогого часового магазинчика. В стекле Викентий разглядел оловянные глаза, бритое лицо в кулачек и поднятый воротник. Постояв секунду, словно собираясь переходить улицу и пережидая извозчиков, Дерюгин снова тронулся. Старичек, шагах в десяти, тоже пошел эа ним, на его взгляд улыбнулся, потом даже приподнял шляпу. Викентий решил подождать его, чтобы отделаться. Лицо было совсем незнакомое и не очень приятное, какое-то надоедливое. Да и настроение у него было вовсе не располагающее к новым знакомствам. Он даже с тоскою думал, что у Диевых будет много посторонних лиц: наверное оба Полотка, может быть, Клавдия Алексеевна Ибикова, медик и о. Иринарх, кто-нибудь совсем незнакомый, всегда приведут. Сегодня, сейчас хотелось побыть в тишине, или поехать кататься… еще лучше на лодке. Викентий взглянул на Фонтанку, Троицкий собор, на ясное голубое небо с дымком и подумал, как странно, что он никого не любит, т. е. романа у него никакого не было.

Старичек еще раз приподнял шляпу, тоже стоя шагах в трех от Дерюгина. Викентия толкают прохожие, и уже многие стали обращать на него внимание. Еще секунду и подошел бы городовой.

– Не узнаете? – старик в третий раз приподнял шляпу.

– Да я вас и совсем не знаю! – отвечал Викентий, смотря во все глаза, но как-то рассеянно, на маленькое бритое лицо. Тот вдруг понизил голос и произнес конспиративно:

– Викентий Дмитриевич Дерюгин?

– Да я – Дерюгин Викентий Дмитриевич, но все-таки не помню, где я вас мог видеть.

Он сам почему-то стал говорить вполголоса.

– Еще на Екатерининском канале…

У Викентия вдруг вылетело из памяти, какой такой Екатерининский канал, и он спросил с совершенной простотою:

– На каком Екатерининском канале? Старик поморгал глазами и прибавил:

– Маленьким еще-с…

Дерюгину показалось так смешно, что он видел этого старика маленьким, что он улыбнулся, воскликнув:

– Ну, это вздор какой-то!

– Я – Назар, Полтинников… Назар. – запамятовали, Викентий Дмитриевич?

«Уберите его, Назар!» – вспомнилось Дерюгину, и все, все всплыло в памяти, особенно белые руки матери, которые она так быстро спрятала за спину.

Викентий покраснел и вдруг заторопился пожать руку лакею, который не смутился, а, наоборот, с большою готовностью вложил Дерюгину в ладонь свою маленькую горячую ручку. Дальше было совершенно неизвестно, что делать? Стоять на углу людной улицы было смешно и непроизводительно. Пошли вместе молча. Викентий Дмитриевич не понимал, чего от него нужно Назару. Тот семенил молча, стараясь попасть в ногу с довольно большими шагами Дерюгина.

– Жалко, нельзя никуда зайти выпить! – вдруг жалобно промолвил лакей.

– Пьянчужка! – подумал Викентий даже с облегчением, будто нашел объяснение странной навязчивости старика. Но тотчас отбросил и спросил не совсем кстати:

– Вас не Марфа Михайловна за мной послала? – Что вы, что вы? голубчик Викентий Дмитриевич, – замахал было руками Назар, захлебываясь, но вдруг состроил хитрое и серьезное лицо:

– А зачем Марфа Михайловна послала бы меня за вами?

– Я не знаю… – печально уронил Викентий… – может быть, в гости звать.

– Этого они очень желают, чтобы вы их посетили, но насчет того, чтобы я с вами беседовал, они навряд ли были бы довольны… навряд ли…

Старик завяз совершенно. Дерюгину становилось как-то скучно. Вечер был тих и по-весеннему прелестен, так что не хотелось никакой таинственности и осложнений, и Викентий почти только для приличия довольно равнодушно спросил:

– Так что от самого себя хотели разговаривать со мной?

Назар опять встрепенулся. И всякий раз, как он приходил в волнение, он словно удивлялся и терял способность выражаться. А, может быть, он боялся что-то сказать, чего и скрывать ему не хотелось. Он так долго не отвечал, мелко труся около Дерюгина, что тот даже забыл про свой вопрос и несколько испугался, когда Назар вдруг в самое ухо сказал ему:

– Самоважнеющие тайны имею вам сообщить.

– Зачем? О ком?

Но старичок опять умолк. Так они дошли до Загородного. Прежде Дерюгину было скучно, зачем у Лизы Диевой будет народ и споры, но теперь этот лакей (Викентий почему-то думал про него «дворецкий») так надоел ему со своими «самоважнеющими тайнами» и сморщенным личиком, что он был даже рад, что дошел домой.

– Может быть, вы зайдете к нам? Мы здесь живем, а ходить я что-то устал.

– Конечно, устали… ножки не привыкши ходить так много. Хоть вы и носите солдатскую одёжу, но не привыкши, конечно… Где же вам, Викентий Дмитриевич, столько ходить!

– Так что же, зайдемте, Назар… – Алексеевич…

– Назар Алексеевич.

– Назар Алексеевич, так точно.

Старик, словно спохватился.

– Зайти, говорите, к Елизавете Петровне, госпоже Диевой? Лестно и весьма желательно, но ведь там народ, суета…

– Это правда. Но мы можем пройти в мою комнату, там не будет никакого народа и никакой суеты.

– Верю, охотно верю, Викентий Дмитриевич. Да мне, собственно говоря, нужно было только вас посмотреть, какой вы человек.

– Разве это можно узнать, посмотрев на лицо..?

– И вижу теперь… – продолжал Назар, не слыша словно вставки Дерюгина… – что вполне возможно…

– Что же вы увидели?

– Что весь вы в батюшку.

– Да, говорят, я похож на отца! – неохотно подтвердил Викентий Дмитриевич.

– Вылитый Дмитрий Павлович! – восторженно выпалил дворецкий и даже приподнял головной убор. Дерюгин только сейчас заметил, что у Назара был огромный английский картуз в клетку, какие носят шоферы или молодые туристы.

Они уже несколько минут стояли у входа в шляпную мастерскую, над которым красовалась зеленая чистенькая вывеска: «M-lle Nelly, мастерская парижских шляп и искусственных цветов», Викентий еще унылее предложил зайти, но дворецкий очень обязательно отказался и поспешно ушел, казалось, весьма довольный встречей с Дерюгиным. Молодой человек долго смотрел ему вслед. На углу старик обернулся и помахал ему ручкой, так что Дерюгину стало чего-то гадко и противно.

В квартиру Диевых, прилегавшую к мастерской, входили из-под ворот, чтобы не мешать мастерицам. Впрочем, в этот час работы уже кончились, и можно было, конечно, идти и с улицы. Но Дерюгин уже вошел в ворота. Через обитую клеенкою дверь слышались громкие голоса из передней, и не поспел Викентий тронуть звонка, как дверь открылась прямо ему в лоб, вывалив небольшую брюнетку с полным бюстом, которая тотчас закричала внутрь хохлацким голосом:

– Ну, вот и они! Викентий Дмитриевич! Мы вас ждали, ждали! Остап, раздевайся, я вернусь на минуточку.

Потом уже Ксения Савишна Полоток (или Оксаночка) стала здороваться с Викентием, аппетитно пожимая ему обе руки.