Несобранная проза

Папаша из дымовой трубы

Его звали Том Смит, и был он воришкой. Он был воришкой, потому что ему было всего восемь лет. Будь ему двадцать восемь, вероятно, он был бы вором, а, может быть, капитаном, моряком или приказчиком в суконном магазине. Будь сорок восемь, конечно, вором он уже не был бы (редкие экземпляры к такому возрасту сохраняют в чистоте свою профессию, большинство или погибает от тюремной плесени, или выбивается в люди), но мог бы сделаться членом парламента, знаменитым проповедником, или торговал бы зонтиками, тростями и очками на бульварах. Но ему было всего восемь лет, и он был воришкою.

У Тома не было ни отца, ни матери. Он считал своею матерью, отцом, палачом, хозяином, тюремщиком, другом, товарищем и сообщником рыжего Сама. Тот же не думал о происхождении мистера Смита и был уверен, что мальчишка завелся от дождя и грязи на большой пригородной дороге, где он его подобрал.

Найденыш был так же сер и грязен, как октябрьское небо, под которым его встретил старший. Не совсем правильно, конечно, говорить «встретил», потому что Том лежал в канаве и спал. Вероятно, Сам принял мистера Смита за выброшенный узел с лохмотьями и даже, приподняв его за шиворот, не совсем разубедился в этом, так мальчик был легок. Только глянувшие вдруг из сплошной размазанной грязи линюче-голубые глаза показали, что этот узел умеет бояться и плакать. Сам поставил мальчика на ноги, дал ему подзатыльник и пошел дальше. Том побрел за ним, как собаченка. Через несколько минут старший передал ему свой окурок, который младший, давясь, и начал курить. Мальчику не приходилось раньше курить, но он боялся Сама, к которому сразу почувствовал уважение и некоторое обожание. Особенно ему нравились длинные и необыкновенно сухие ноги. Из-под оборванных, лиловых с бахромою брюк лодыжки выглядывали вываренными, да еще дня три глоданными бульонными костями. Через рваные дамские ботинки с резинками мелькали острые пятки, разбрызгивая далеко грязь.

Потом они разговорились. Первый заговорил Том. Ему это было так трудно, как сдвинуть комод с сырыми простынями.

У покинутой избушки скакала и выла рыжая собака в репьях. Она была привязана и чуть не давилась, стараясь сорваться. Потом отбегала к столбу и с новым оживлением натягивала веревку. Том остановился и тихо сказал грубым голосом:

– Ишь ее! – и смотрел, ответит ли Сам. Тот взглянул по направлению к избушке, плюнул и наконец буркнул:

– Пристрелить бы!

– Верно, никого нет.

– Все может быть…

– Ишь, сволочь! – в восторге осмелел Том, и если бы мог, укусил бы от радости пожелтевшие в некоторых местах, пахнувшие потом и телом стольких за свой век владельцев, штаны Сама. Пошли дальше. Так Том и поселился у Сама, хотя у того не было определенной квартиры. Ну, да ведь и Тому перевезти свое имущество было не трудно. В ночлежках хозяин обучил мальчика разным штукам, в виде награды играя с ним в карты и радуясь при выигрыше, хотя на игру Сам тут же давал деньги. Больше десяти медяков Том не получал.

Главной заботой в воспитании Тома было, как бы он не растолстел, хотя никаких опасных признаков дородности не замечалось. Боялся же Сам толщины Тома потому, что младший помощник служил ему главным образом для того, чтобы пролезать через дымовые трубы каминов и отворять тихонько двери богатых квартир. Мальчик очень ловко это проделывал и скоро стал известностью среди воров, так что ему даже дали прозвище «Том-белка». Однажды к Саму пристал один франт, чтобы тот отпустил к нему своего помощника на гастроли открыть двери в спальню какой-то неприступной красавицы, и предлагал изрядные деньги, так что наши приятели имели бы возможность безбедно жить целый месяц, но воспитатель Тома с негодованием отверг такое предложение. Пробовали раза два воровать мальчика другие воры, но он отовсюду прибегал к Саму, хотя у того и не было постоянного местопребывания. Нельзя сказать, чтобы Том был лучше вымыт, чем в первую встречу со своим товарищем, но последний теперь его не признал бы за узел с тряпьем. Теперь он уже привык различать кроме линючих голубых глаз, щеки в веснушках, вздернутый нос и острый подбородок. Он даже знал выражения этого лица, ужимки и гримасы Тома и вообще его привычки, которые мистер Смит имел, как всякий другой человек.

В эту ночь шел мелкий, холодный дождь, и если бы Том когда-нибудь проводил время в теплом доме за круглым столом, где все собрались, хозяйка наливает чай, или накладывает пудинг, масло золотится в хрустальной масленке, хлеб, толсто и обильно нарезанный, ждет едоков на своей деревянной доске, на которой выжжено: «птичка по зернышку клюет и то сыта бывает», творог белеет аппетитной глыбой, зовя к себе сметану и сахар, круглятся яйца и розовеет в нежном жире домашняя ветчина; потом утихнет звон ножей и вилок, служанка и мама уберут со стола, и начинаются самые сладкие часы перед сном, когда хозяйка возьмет работу, старший Джон развернет толстую книгу с картинками, где описаны такие же семьи, такие же вечера за такими же круглыми столами, младшие вырезают дам из прошлогодних модных журналов, у дверей стоит горничная и дремлет, смотря на круглые часы и вздрагивая, когда полено треснет громко в камине, – если бы Том знал все это, то вечер как раз подходил к тому, чтобы завидовать всем этим прелестям. Но он ничего подобного не знал и, хотя и не с большим удовольствием, но без особенного ропота влез на крышу, где Сам прикрепил к трубе, из которой не шло ни тепла, ни дыма, длинную веревку, как у трубочистов, чтобы мальчик мог спускаться.

– Ну, Том, с Богом! – произнес Сам, раскуривая трубку, которую все заливал дождь.

Путь оказался совершенно прямым и достаточно широким, так что Том вскоре почувствовал кирпичный пол под ногами. Как всегда в таких случаях, мальчик несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь, не шевелится ли кто в комнате. Все было тихо, и покой освещался, вероятно, одной лампой или даже свечкой, стоявшей в другом углу, далеко. Наконец раздались вздохи и стоны какой-то старухи. Потом хлопнула дверь и мужской голос грубо произнес:

– Ну, в чем дело?

– Ох, смерть моя пришла!

– Знаем мы эту смерть! каждый вечер приходит. Одни капризы, кушали бы лучше свой суп.

– Ох, не могу… а суп пересолен.

– Что? суп пересолен? еще чего! каждый день новые причуды! Действительно, пора бы вам на покой.

Старуха замолкла, потом начала скрипучим голосом:

– Конечно, я всем в тягость, и всегда так было. Вся моя семья ждала, когда я умру.

– Ну да, а кто уморил мистрисс Фанни? кто выгнал ее с маленьким Томом из дома?

– Ох, не вспоминайте, не раздирайте моего сердца.

– Ага, не нравится?

– Я каждый день молюсь за спасенье их душ.

– Лучше бы раньше думали, ханжа! Да и что молиться? мистрисс Фанни, действительно, утопилась, это даже в участке записано, а мальчишка, может быть, и жив и скитается, или разбойничает.

– Сколько ему теперь лет-то? восемь?

– Пожалуй, что уже восемь.

Очевидно, старая дама принялась за суп, потому что голоса умолкли и слышно было только, как стучит глиняная посуда. Наконец, покряхтев, она снова заговорила:

– Ты думаешь, это возможно, что Том жив? О если бы это было правдой, я ночи не сплю, все думаю о своем жестоком поступке. Все было предусмотрено, ты не можешь этого опровергнуть; на ребенка была надета медная бляха с изречением:

«Господь пасет меня» и с адресом.

– Медная? – спросил мужчина презрительно. – Думаешь, из скупости? нет. Золотая вещь всегда может быть продана, заложена, украдена, а на медную кто польстится?

– Это правда.

– О! – воскликнула дама театрально и шевельнулась, так как заскрипела какая-то мебель. – О! если бы удалось найти моего сына, моего маленького Тома, я бы…

– Умерли бы от счастья? – грубо прервал ее собеседник.

Дама обиженно замолкла.

Что-то смутно заныло в сердце Тома, так явственно, что он подумал, не блоха ли его кусает. Положив руку за пазуху, чтобы почесаться, он вдруг почувствовал у себя на шее металлическую бляшку и все сразу вспомнил и понял. Он ведь отлично знал, что у него всегда висела на крепком шнурке эта вещь, именно с такою надписью и непонятными буквами внизу, которые они с Самом принимали всегда за указание библейской книги, главы и стиха, откуда взят текст. Как оказывается, это изображало адрес. Мальчик никогда не думал о своей бляшке, так как не привык заниматься бесцельными размышлениями, но в данную минуту, сжимая в кулаке свой родовой амулет, он непривычно взволновался. Ему, главным образом, было смешно и стыдно, что у него, у Тома Смита, оказалась мать (может быть, бабушка!). Как настоящий бродячий мужчина, к женскому полу он относился презрительно. Он не радовался, что нашел отчий дом, не жалел, что его мать обижает какой-то грубый, чужой господин, не негодовал, что старая леди во время оно выгнала его и какую-то утопившуюся Фанни на улицу, но только пробормотал:

– Черт бы ее побрал! хоть бы была отцом вместо матери!

Между тем, в комнате было не все мирно, и Том опять стал прислушиваться, совершенно забыв о Саме, который, вероятно, его заждался у подъезда. Мальчик совсем не представлял себе, как тот ходит под дождем, руки в дырявые карманы, подняв воротник, с независимым видом, так что, если бы кто и встретился с ним в такую погоду, ни за что не предположил бы, что он поджидает восьмилетнего приятеля, а подумал бы, что оригинальный джентльмен так себе прогуливается. Но Том ничего этого себе не воображал, а слушал, как все громче и громче раздавались голоса в родительской комнате, все тоньше кричала и стонала бабушка, все грубее возражал ей неизвестный мужчина, который к довершению всего, хлопнул об стол (не о бабушкину же голову!) глиняной кружкой. Мальчику так захотелось представить себе свою бабушку, что он пропустил даже часть разговора и не мог бы восстановить, если бы его вызвали в участок в качестве свидетеля, как разгорелась ссора. Старую даму он считал похожей на одну леди, которую они с Самом недавно обокрали. У нее было красное длинноносое лицо, чепчик с лиловым бантом, фланелевая кофта и туфли без задков на босу ногу. Она была страшной аристократкой, разогревала себе манную кашу на машинке, думала было упасть в обморок, но потом опрокинула кастрюльку, прижала к груди серую кошку и, смотря на наших молодцов остановившимися глазами, только повторяла: «а Боб плавает, а Боб плавает». Тому очень хотелось узнать, какой это Боб плавает, но некогда было расспрашивать, а Сам потом объяснил, что, вероятно, Боб – внук или крестник старой дамы, служащий во флоте, или на торговом судне. Вот именно такою представлялась Тому и бабушка, и ему стало так их жалко (и бабушки, и старой леди, и Боба плавающего), что когда он услышал, как негодяй сказал: «клянусь небом, я вас ошарашу чем-нибудь!» – Том бросился из камина на середину комнаты и закричал: «руки вверх!»

Том руководствовался единственно желанием защитить свою бабушку, не думая об исполнимости этого намерения, так как был совершенно не вооружен и едва ли бы мог бороться с обладателем такого густого баса. Может быть, впрочем, он рассчитывал на эффект своего неожиданного появления. Эффект, действительно, получился необычайный, и даже трудно было судить, кто больше удивился. Том ли тому, что представилось его сверкающим глазам, или его бабушка и ее враг. Перед ним сидел в глубоком кресле, трясясь от страха, маленький, аккуратный, еще не старый господин и отмахивался ручками, будто он их обжег или сушил на воздухе. За креслом высилась коренастая старая женщина с красным лицом и густыми усами, которые она, повидимому, давно не брила. Господин совсем не походил на обидчика, и у старухи не было вида обиженной. Они оба молчали и смотрели во все глаза на Тома, стоявшего посреди комнаты, сжав в кулаке свою бляху. Первая опомнилась бабушка; она басом проворчала:

– Это еще что за явление?

– Он убьет нас, Фелиция! у него в руке пистолет, – тоненьким голосом простонал господин и опять замахал ручками.

– Право, вы рехнулись! Что он, фокусник, что ли, чтобы в таком кулаченке спрятать пистолет? Может быть, у него зенитная пушка в кармане? Чего тебе надо и откуда ты взялся? – последние слова старуха адресовала уже прямо к Тому, который все более и более терялся. Но он понимал, что раз вступил на путь несчастного и благородного найденыша, нужно было по нему идти. Потому, протянув вперед руки и сделав шаг вперед («Ай-ай», закричал джентльмен), произнес насколько мог нежным (вышел просто пискливый) голосом:

– Бабушка!

Старая дама оглянулась, будто ища, нет ли тут еще какой-нибудь особы, к которой обращается мальчик. Но Том упрямо продолжал и даже зажмурился, чтобы его не сбивали с толку:

– Бабушка! я – ваш внук, несчастный Том, которого вы изволили выгнать с какой-то там Фанни, которая была глупа утопиться. Я слышал, что вы не спите по ночам и умрете от счастья, если найдете бедного Тома. Вот вы его нашли! Только не умирайте, ради Бога, я это совсем не к тому. Вот медная бляшка, вот «Господь пасет меня», вот и адрес. Сам, по правде сказать, думал, что это обозначает куплет, но теперь я знаю, что это адрес. Теперь я даже вспоминаю ваше лицо и рыжую собаку… ее звали… ее звали Пиль. У меня был полосатый костюмчик… Правда? скажите!..

Старая дама смотрела подозрительно и наконец решила:

– Ты все врешь, – ты просто – воришка! Том в порыве признания воскликнул:

– Да, я – воришка, бабушка, но я – ваш внук. Я забрался к вам, чтобы вас обворовать, и Сам ждет меня. Если бы теперь был день и если бы вы выглянули в окошко, вы бы его увидали, наверное. Но когда я услышал, как вы тут огорчаетесь, как обижает вас этот жестокий человек, как вы описывали маленького Тома, то-есть, меня, мне все стало понятно и так жалко и вас, бабушка, и маленького мальчика, что я вспомнил про свою бляшку и уверился, что это я и есть ваш внук. Позвольте мне обнять вас!

Том сделал еще шаг, старуха величественно отстранила его жестом, а господин вдвинулся в кресло и подобрал под себя ноги.

– Рвань негодная! – проворчала бабушка и огляделась, будто ища, чем бы запустить в новоявленного родственника, но глиняная чашка была уже разбита. Господин заговорил, заикаясь:

– Фелиция, мне кажется… мне кажется… что он говорит правду… я только одного не понимаю, почему он все время считает меня за бабушку, когда я – его родной отец. Фелиция, возьмите у него этот предмет… ну, ладанку…

Том был так удивлен, что потерял до некоторой степени сообразительность и готов был даже пискливого джентльмена признать за бабушку; поэтому он с готовностью хотел подойти и предложить старому господину на рассмотрение свою бляшку, но тот поднял руки, вдвинулся в кресло так, что даже стукнулся затылком о жесткую спинку и закричал:

– Не приближайся, мальчик, не приближайся. Фелиция, дитя мое, возьмите у него эту штуку.

Старая дама двинулась, разжала кулак Тома и поднесла бляшку к хозяину. Тот долгое время смотрел на предмет, потом закрыл лицо руками, наклонил голову, так что стал виден не только пробор серых волос, но и плешь, и наконец простонал:

– Сомнений быть не может: это он!

– Может, стащил где-нибудь! – пробовала возразить Фелиция, но господин быстро продолжал:

– Нет, Фелиция, все было предусмотрено. И опять, не забывайте про голос крови – это что-нибудь да значит!

Он высморкался и протянув обе руки к Тому, произнес:

– Теперь пододвинься, Том. Теперь тебе это позволено.

Держа за руку на поларшина от себя мальчика, господин начал жалобно:

– Я – твой несчастный отец, Том – Тэдди Смит, и ты – мой не менее несчастный ребенок. Нет надобности в эту торжественную минуту вспоминать, что было причиной нашей разлуки, но вот мы снова вместе, нашли друг друга, – и мы радуемся!

Мистер Смит старший остановился и обвел аудиторию грустным взором, словно он произносил надгробное слово, затем продолжал с усиленной выразительностью:

– Знаешь ли ты, что значит – отец?

Так как Том молчал, то мистер Тэдди формулировал свой вопрос более понятным по его мнению образом.

– Что значит папа, батюшка, папаша? Это – человек…

– Который вас сечет, когда вы курите? – попробовал догадаться мальчик.

Низкий голос Фелиции, на которую Том как-то перестал обращать внимание, вступился:

– Пожалуй, за такие проделки, если мальчугану не минуло еще пятнадцати лет, его может высечь любая леди известного возраста.

Но мистер Смит старший, не смущаясь не особенно торжественными перерывами, продолжал:

– Отец – это человек, который тебя питает, холит, воспитывает, учит уму-разуму, который, в конце-концов, причина самого твоего существования. Для всякого чувствительного ума и сердца слово «отец» звучит, как давно любимая музыка, как после долгого отсутствия родной язык.

Не только Тому, но даже леди известного возраста становилось скучно, да, кажется, и сам мистер Тэдди не знал, что дальше сказать, что не уменьшило бы впечатления его предыдущих слов, потому, по примеру некоторых ораторов, он закончил неожиданно конкретным предложением:

– Фелиция, вымойте мистера Смита младшего и постелите ему спать на сундуке в проходной, рядом с кабинетом.

Том более удивлялся, нежели радовался всем преимуществам благоустроенного житья в доме вновь найденного батюшки. Фелиция, оказавшаяся не более, как экономкою мистера Смита старшего, или, лучше сказать, его тюремщицей и совестью, потому что, служа уже долгое время в семействе Смитов и зная все тайны и характеры хозяев, имея со своей стороны строгий и неуступчивый нрав, сделавший бы честь любому судье, она держала мистера Тэдди в повиновении – по-видимому, совершенно не собиралась менять положения дел, понимая всю его выгодность.

Ей же был без уговора поручен и самый младший мистер Смит. Привыкши смотреть на всех вообще членов семейства Смит, как на своих жертв, Фелиция пробовала было изводить Тома тем, что он, мол, воришка, но так как на мальчика эти упреки не производили никакого впечатления, то старая дама предпочла взять его себе в сообщники и жаловаться ему на мистера Смита старшего. По правде сказать, эти рассказы тоже не слишком интересовали Тома, и он больше любил сидеть с отцом, молча, в полутемной комнате. Мистер Смит старший был достаточно здоров и совсем не стар, но вел себя, как больная развалина в отставке. Очевидно, ему доставляло непонятное удовольствие находиться все время дома, раскладывая пасьянсы, или, смотря на огонь керосиновой лампы, подвергаться нападкам и воркотне Фелиции и питаться кушаньями выздоравливающего. Службу свою он бросил вот уже скоро год, сославшись на переутомление.

Прошло недели две. Мальчик не доставлял никому беспокойства, но и не вносил оживления в печальные и затхлые комнаты. Казалось, он родился и вырос в этих сырых стенах и с детства привык к кисловатому амбарному запаху и тихому скребету мышей за обоями. Отец иногда поднимал глаза от карт и без выражения взглядывал на сына. Кажется, он считал этот жест болезненным, но Том этого не понимал и всякий раз, вздрогнув, спрашивал:

– Вам чего-нибудь угодно, мистер Смит старший?

Упомянутый мистер медленно отводил глаза, вздыхал и ничего не отвечал, что он тоже находил болезненным. Умолкал и мистер Смит младший, и снова слышилось только шлепанье карт, да мышья скреботня. Фелицию такая семейная картина всегда выводила из себя. Вообще, старая дама не терпела тишины, болезненности и слезливых воспоминаний, считая их лицемерием, особенно со стороны такого изверга, по ее мнению, как мистер Смит старший. Ее, по-видимому, раздражал даже самый вид хозяина, его розовое личико, редкие волосы, маленькие руки и писклявый голос, так что было даже не совсем понятно, что ее связывало с этим домом.

Тома одевали чисто, хотя платья шили из грубого материала, кормили также простою, но сытною пищею и, главное, ни в чем не стесняли. Главным образом, на этой свободе настаивала старая Фелиция, втайне, вероятно, рассчитывая, что воровские привычки возьмут свое и Том что-нибудь стибрит. Эта надежда основывалась не на какой-нибудь там специальной нелюбви экономки к мистеру Смиту младшему, а на общем ее пристрастии ко всякому наглядному выявлению человеческой подлости и неблагодарности. Но все обошлось благополучно, ничего не пропадало ни в горницах, ни в кухне, и только глаза мальчика делались все линючее и печальнее.

Однажды, когда папаша снова взглянул на сына болезненным взглядом, Том не спросил «вам чего-нибудь угодно, мистер Смит старший?», а произнес:

– Можно поговорить с вами?

Джентльмен поднял те места над глазами, где должны были бы быть брови и скорбно молвил:

– Господи, по грехам Ты меня наказываешь. Даже родной сын сомневается, можно ли говорить со мною. Правда, я бессердечен, я черств душою, но никогда еще я не считал себя тираном.

Мистер Тэдди был, повидимому, искренне рад случаю произнести эту самообличительную тираду, но Тому нужно было действительно поговорить с отцом, почему он, не вдаваясь в лирические настроения и оставя родительские восклицания без внимания, произнес:

– Мистер Смит старший, не считайте меня неблагодарным и испорченным существом, я вам очень признателен за вашу доброту и любезность. Но вот в чем дело… я думал об этом три дня и пришел к такому выводу, что я без Сама (помните, я вам про него рассказывал, он еще дожидался меня у подъезда в тот вечер?) без Сама жить не могу. И вообще не могу жить, все время оставаясь на одном и том же месте, не двигаясь. Я засиделся у вас… Вы только, ради Бога, не сердитесь… я не возьму с собою вашего костюма или башмаков… я оденусь в свое собственное платье, в котором пришел сюда… но позвольте мне пойти повидаться с Самом. Может быть, я и отыщу его… Это удивительно. Сколько раз я терял его, так случалось, каким-то чудом… я очень скоро его находил, хотя и не знал его адреса. Да и какой у него адрес, судите сами. Так вот. Пустите меня. Я не бесчувственный, вы мне очень нравитесь, и домик ваш нравится (прямо на редкость веселенький домик), и мисс Фелиция нравится, но если я останусь здесь дольше без Сама, я умру. Я это чувствую. И потому умоляю вас, позвольте мне уйти…

Мистер Смит старший ударил себя в грудь и завопил, как великопостный проповедник:

– Фелиция! Фелиция!

– Не орите, я не глухая! – быстро отозвалась дама, оказавшаяся около самого стула мистера Тэдди и некоторое время с удовольствием слушавшая речь Тома. Мальчик испуганно на нее оглянулся.

– Опять бродяжничать, воровать, змееныш? Соскучился по Саму! скажите, какая неженка! Ограбить он вас хочет, мистер Смит, больше ничего! И ты думаешь, что тебе так и удастся улизнуть, что тебя не будут отыскивать?

Старуха схватила мальчика за шиворот, будто собираясь тут же на месте обыскивать или сечь. Том от неожиданности даже не сопротивлялся, как вдруг мистер Смит старший пискливейшим голосом закричал:

– Фелиция, оставьте в покое моего сына! – потом продолжал, уже не обращаясь к старой даме, а вообще, как бы в поучение самому себе:

– Вот когда наступает час расплаты! Родной сын мой меня покидает. И он прав, он совершенно прав: что делать ему, юному, невинному, неопытному, чистому около такой развалины, и даже преступной развалины, как я?! Тэдди, Тэдди, вспомни свои грехи, вспомни Фанни и маленького Тома, который еще не умел говорить «с добрым утром» и «благодарю вас».

О, о!!

Речь несчастного мистера не обещала скоро кончиться, потому Фелиция решила ее прервать и направить разговор на более конкретную тему: она «прямо к делу» спросила:

– Так что же, мальчишку-то отпускаете? – Какого мальчишку? добрая Фелиция, вы бредите! – болезненно спросил старый джентльмен разбитым голосом, озираясь, словно ища еще мальчика, кроме Тома.

– Какого мальчишку, я говорю о мистере Смите младшем.

Папаша пожал плечами, развел руками и поднял глаза к небу, словно предаваясь его воле.

– Что же я могу с ним поделать?

Тогда старая дама, так и не выпускавшая Тома из своих рук, подтащила его за шиворот к отцу, пребывавшему в смиренной окаменелости, и ткнув его носом в халат мистера Смита старшего, буркнула:

– Ну, прощайся со своим папашей из дымовой трубы и убирайся! Скатертью дорога! Попутный ветер!

Мальчик даже не поспел заметить, как у него на голове очутился картуз и как он сам очутился за дверью родительского дома.

Мистер Смит старший продолжал сидеть неподвижно, наконец жалобно воскликнул:

– Фелиция, неужели вы и теперь не видите, какое я несчастное существо?

Старая дама брякнула чем-то вроде шпор или сабли (вероятно, ключи в кармане) и вышла, ничего не ответив.

Мистеру Смиту старшему недолго пришлось считать себя несчастным существом и покинутым созданьем. Дней через восемь, под вечер, в двери мистера Смита постучали. Фелиция, которую гонимый судьбою джентльмен после исчезновения Тома не отпускал от себя ни на шаг, прислушалась, но мистер Тэдди в страхе зашептал:

– Это воры, это воры!

Может быть, и старуха в душе думала то же самое, но считая ниже своего достоинства совпасть в мнении с презираемым извергом, она, ворчливо проговорив «еще чего», пошла к двери.

Мистер Смит не обнаружил особенного страха и сидел неподвижно, когда снова раздался торжествующий бас Фелиции.

– Радуйтесь, сделайте одолжение. Теперь вы уже не покинутое существо.

За руку она вела грязного оборванного Тома, почти в таком же виде, как он явился в первый раз. Мистер Смит смотрел во все глаза, не понимая в чем дело. Фелиция, подведя мальчика к самому креслу отца, сказала, как пословицу:

– Воры-то воры, да свои!

Мистер Смит продолжал ничего не понимать. Заговорил Том:

– Мистер Смит старший, вы меня простите, и не гоните, – конечно, это несносно, когда люди так часто меняют свои решения… но это последний раз; теперь я остаюсь у вас навсегда. Вы уж меня примите… потому что… видите ли, в чем дело. Я, действительно, думал, что бродяжничество меня привлекает… Оказывается, без Сама оно не интересно нисколько, – только дождь лупит, да спать негде. Прежде я этого не замечал, не обращал внимания…

Том выражался литературно, но, казалось, это нисколько не удивляло мистера Смита и не внушало подозрений Фелиции. Впрочем, они были так поражены и заинтересованы самим фактом вторичного появления блудного сына, что говори он, как газета, они бы и то не обратили внимания, тем более, что в голосе мальчика слышалось настоящее волнение.

– Мне показалось очень скучным без Сама то, что прежде меня радовало. И нажива, и ловкий обман, и опасные предприятия, и кочеванье с места на место. Я даже ни разу не ночевал под мостом. А Сама я не мог найти. Всегда его находил, а теперь у всех спрашивал, никто не знает. Может быть, заболел, или посадили куда-нибудь, а может быть, и уехал.

Том задумчиво умолк. Часы вдруг пробили семь. Фелиция в молчании произнесла «сокровище!», и глазки мистера Смита старшего забеспокоились, потом поднялись к небу! Мальчик тихо сказал: «Так я останусь с вашего позволения!» – и положил фуражку на подоконник. Никто не протестовал и папаша даже протянул обе свои маленькие ручки к сыну, и только привлекши его к себе, воскликнул:

– Очень трудно решить, в какую минуту тебя преследует судьба!

Это изречение, по-видимому, было обращено к Фелиции, но ее уже не было в комнате, она не выносила мирных семейных сцен.

Что же еще? Том не был весел, но не делал попыток бежать, был тих и даже послушен. Слишком подолгу только засматривался через пыльные окна на вечернюю зарю. Фелиция и мистер Смит не изменились за это время; положим, они были и недостаточно молоды для таких изменений. Через полгода, или месяцев через восемь, мистер Смит младший получил замусоленное письмо от своего друга Сама из Нового Орлеана. Тот узнал, что Том нашел своих родственников и подумал, что мальчик у них, естественно, и останется. Сначала он его поджидал, караулил даже по ночам у дома, но потом решил, что у его друга недостаточно чувства самостоятельности и привязанности, и махнул на него рукой. Но тут произошло то, чего никак не ожидал Сам. Без маленького засморканного Тома улицы Лондона начали казаться атаману пустынными и что-то уж очень грязными, фонари ночлежных домов не мигали приветливо, дороги не манили к заколоченным домам, – вообще, жить в столице стало очень плохо, так что в конце концов Сам не выдержал и забрался в трюм заокеанского парохода. Теперь, вероятно, мистер Смит готовится быть ученым джентьменом и, чтобы он не забывал старого друга, Сам нашел самым подходящим подарком для него несколько книг. Действительно, через неделю была получена и посылка, где находились «Ужасная жизнь и смерть шотландской графини», «Руководство к разведению домашних огородов», «Путешествие в Лапландию» и «Война мышей и лягушек».