Несобранная проза

Княгиня от Покрова

Разноязычный говор общей залы почти не доносился на большой балкон; отчасти его заглушал шум улицы, еще не спящей. Воздух почти не освежал, так было темно, и так пахло резедою из маленького сада внизу. Лиза ушла не из залы, она ушла из читальни, где курил ее новый дядя, муж тети Саши. Она этого не ожидала, что граф Морбеши сделается ее официальным родственником: мало ли у тети было друзей. Или это значит, что всем похождениям конец? Можно переделать пословицу: «венец всему делу конец». А хорошо бы. Может быть, они вернутся даже в Россию. Лиза ее совсем не помнит.

Всегда одно и то же, та же толкучка курорта, города то немецкие, то итальянские, но всегда одно и то же пестрое и однообразное общество, то блондины, то брюнеты, музыканты, актеры, игроки, перечень, как бы в старых пьесах: «солдаты, горожане и народ», – все друзья тети Саши и всегда, всегда – отель.

Полжизни в вагоне. Кто-то Башкирцеву назвал «Мадонной спальных вагонов», графиню Морбеши еще с большей точностью можно было бы назвать так. Может быть, теперь будет иначе? Нет, пожалуй, только выйдя замуж, можно будет жить как хочешь и бросить гостиницу. Но за кого, за Володю Горелова? Кажется, единственно подходящий: не венгерский граф и не музыкант. Он, казалось, любил ее, но тогда ему было лет семнадцать, а ей пятнадцать. Это, по-видимому, не считается. Да и с ним она познакомилась только потому, что его отец ухаживал за тетушкой. Лиза все понимает, к счастью, конечно, она не осуждает Сандры Яковлевны, другой жизни она почти что и не видела, но скучно ей до смерти. Может быть, заведи она сама роман, она бы не так томилась. Это, конечно, легче, чем выйти замуж, но это мало что изменит, и потом ей жалко Горелова, которому изредка она пишет, теперь он уже скоро кончит университет, пожалуй. Но он отвечает неаккуратно и холодно; вероятно, думает, что она изменилась и стала под масть тетушкиной компании Не все ли равно, что он думает?

– Звезда любуется на звезды? – спросил сладкий и низкий мужской голос по-итальянски.

Лиза обернулась и отвечала по-французски: – Знаете, сеньер Николай, если бы в России человек сказал эту фразу девушке по-русски, она бы его полюбила.

– У нас девушки не так жестоки и строги и охотно слушают похвалы.

– Это вовсе не похвала.

– А что же это?

– Пошлый комплимент.

– Нет, это не комплимент, это правда. Пожав плечами, Лиза продолжала:

– И потом, почему вы со мной говорите по-итальянски? Я – не тетя Саша, которая любит исключительно этот язык. Ни я, ни вы не итальянцы.

– Это язык любви.

– Но при чем же я тут?

– Вы – моя племянница. Да, почему же вы, княжна, зовете меня сеньер Николай, а не дядя?

– Потому что вы мне не дядя, очень просто.

– Я – муж вашей тетушки.

– Ну так что же? Нет, я лучше буду звать вас графом, если вам не нравится сеньер Николай. Все-таки это больше будет похоже на дело.

В темноте было незаметно, как покраснел Морбеши. Он взял руку девушки и певуче произнес:

– Я буду звать вас «наша крошка».

– Нет, уж, пожалуйста, что я вам за крошка? – Отчего наша крошка так неразговорчива? Дайте я вас поцелую.

– Нет никакой надобности.

– Неужели вы боитесь?

– Чего?

– Отчего же тогда «нет»?

– Оттого что я этого не хочу.

– Разве я вас не целовал прежде?

– Прежде целовали, а теперь нельзя.

– Злая, злая девочка.

– Кто это злая девочка? – спросила графиня, выходя на тот же балкон и сразу взяв под руку своего мужа.

– Наша крошка, которая не хочет завтра ехать на прогулку.

– Во-первых, сеньер Николай, я никак не ваша и совсем не крошка, а во-вторых, я не знаю, захочу ли я завтра ехать.

– Вы все еще не перестали пикироваться? – молвила Сандра Яковлевна и повлекла мужа в комнаты.

Когда уже расходились по номерам, Морбеши задержал Лизину руку и тихо прошептал:

– Благодарю вас, что вы меня не выдали графине.

– Я не хотела огорчать тетю такими пустяками.

– Конечно. Я всегда думал, что вы неглупая и сообразительная девушка. Лиза освободила свою руку и ничего не ответила на «спокойной ночи» своего дяди.

Поднявшись к себе, она долго ходила, потом села к столу и исписала вдоль и поперек лист тонкой бумаги, жалуясь своему «рыцарю» Володе Горелову, которому теперь уже 20 лет, раз ей 18.

Сандра Яковлевна еще раз подошла к зеркалу, меж тем как слуга пошел приглашать графа. Казалось, она рассматривала внимательно свое лицо, как будто желая убедиться, что ее власть над Николаем Морбеши не утрачена, что стоит ей повести еще раз глазами, прекрасными, несмотря на близкое пятидесятилетие, как он снова будет у ее ног, – и думала, на самом деле, совсем о другом. Она не видела ярко освещенного двумя электрическими лампами в виде свечей несколько широкого лица в светлом парике, от которого казались такими странными огромные тяжкие глаза, не видела высокой с легкой полнотой фигуры, которая еще не осела и не горбилась, а думала с досадой: зачем она купила это несчастное графство? Зачем она – Сандра Яковлевна, а не ее брат Никита, который, конечно, не стал бы церемониться, а попросту притащил бы за шиворот, если бы ему было нужно, этого Николку Морбеши, этого румына, этого голоштанника, которого закладные от ее имения интересуют больше, чем эти глаза и вся ее любовь. Она едва поспела завернуть свет у зеркала, как в дверь постучали. Напрасно графиня бодрилась и думала, что, может быть, похожа на покойного своего брата, он бы, конечно, так не растаял и не раскис при виде какой угодно женщины, как она теперь. Положим, он женился тогда на Пелагее, но ведь это было единственно со зла, чтобы досадить сестрам. У Сандры Яковлевны как-то сразу выскочили из головы все прекрасные рассуждения насчет румынских проходимцев, когда вошел муж. Ничьи руки так ее не обнимали, ничьи губы так не целовали, ничьи глаза не умели смотреть так любовно и вкрадчиво, и ни для кого она не делалась такой храброй, как для этого человека (для этого раба и труса), как будто смелости ей нужно было для двоих.

– Вы меня звали, графиня? – сказал Морбеши, останавливаясь у порога.

От звука его голоса решимость Сандры Яковлевны как будто еще уменьшилась. Она это почувствовала, рассердилась и мысленно начала твердить: «Силы, силы, Сандра. С такими людьми нужно разговаривать так, будто всегда держишь в руках нагайку».

– Да, я вас звала. Я хотела с вами поговорить. Мне эта история не нравится, граф. Я уже вас предупреждала, но вы, кажется, не намерены обращать внимания на мои слова.

– Я не понимаю, что имеет в виду графиня?

– Не следует представляться бестолковым… вы меня отлично понимаете. Вспомните наш разговор третьего дня… И вчера же вы затеяли какую-то верховую прогулку, хотя отлично знаете, что я их терпеть не могу и почти всегда от них отказываюсь.

– Вы говорите о маленькой княжне?

– Да, я говорю о своей племяннице и говорю совершенно серьезно.

– Но она же совершенный ребенок. Ей 16 лет. Она еще любит забавы, я хотел заменить ей отца, покуда у нас нет собственных детей.

– Ей скоро 18 лет, и она вам даже не падчерица. Я уже вам сказала, что мне это неприятно.

– Неужели, Сандра, ты меня ревнуешь? И к кому же? К девочке, которая всегда жила с тобой и, вероятно, всегда останется с нами. Неужели ты мне не доверяешь? Я, кажется, не давал никаких поводов для этого, и потом ты же теперь – моя законная жена.

– То, что вы мой законный муж, не увеличивает особенно моего доверия.

– Тогда имейте доверие к себе, – и Морбеши, быстро осветив зеркало, взял за руку Сандру и подвел ее к освещенному трюмо. – Тогда имейте доверие к себе… Разве с такими глазами, с таким лицом, с такою фигурой можно ревновать? Разве где-нибудь есть, может быть другая такая царица, владычица, королева? Разве может прийти тебе в голову хоть на одну секунду, что тебя можно (не говорю, бросить) хоть на минуту выбросить из сердца? И когда ты будешь думать глупости, ты посмотри на себя в зеркало.

Сандра Яковлевна слушала мужа с каким-то сладким отвращением, желая без конца слушать эти слова, которым она на верила. Она даже не была ослеплена. Она ясно видела в зеркале пожилую женщину, правда, с прекрасными глазами, но которую завтра можно будет назвать старухой, рядом с красивым, но безнадежно вульгарным молодым человеком, перед которым, может быть, она и казалась царицей, но, старой, старой… и вместе с тем она чувствовала, что ни на минуту не может выпустить его из памяти сердца, из памяти тела, и что, вероятно, он – последний, самый страшный, самый сладкий. И зачем судьбе было нужно, чтобы этот последний был и самый ничтожный? Те перед ним были все-таки, кажется, лучше…

– Вы мне льстите, Николай, и хотите возбудить мою гордость, чтобы действовать свободнее, но не забудьте, что я буду глядеть в оба, и что мое неудовольствие может отразиться не на вас одном.

– Оно ни на ком не будет отражаться, потому что его не будет. Разве я могу огорчить мою королеву? – И Морбеши, быстро погасив свет, спичкой зажег свечу, стоявшую у кровати.

Толстая сумеречная бабочка, сидевшая где-то в углу, метнулась на огонь, мелькая по потолку увеличенной тенью, будто тень летучей мыши.

– Ты не забыла, завтра мы едем смотреть лошадей для нового нашего дома, нашего, нашего, моя радость! Там, на Карпатах, мы будем одни и будем так счастливы, как никто в мире, и моя царица не будет хмуриться, и будет только великой, а здесь она и великая и маленькая, и сильная и слабая.

– Я слаба, потому что люблю.

– А там от любви ты будешь все сильней и сильней.

– А Лиза? – произнесла графиня, закрывая глаза.

– Княжну мы выдадим замуж, – вот и все. Сандра Яковлевна откинула тяжелую полу полога у широкой на ступеньках кровати.

– Я не люблю, это мне напоминает катафалк, а что бы ни говорили поэты, любовь у меня никогда не соединялась с мыслью о смерти. «Я умер от счастья любви разделенной», нет, нет, – этому я не верю.

– Мало ли что говорят поэты – ответил Морбеши равнодушно, но Сандра Яковлевна именно потому преследовала поэтов, говоривших о смерти в любви, что все яснее и яснее чувствовала эту близость, ей все чаще казалось, что она проваливается в густую черноту, что она замуравлена, засыпана землей, – и она не любила спать без света. Она зажгла свечку и раскрыла на середине очередной французский роман, где в 1001-ый раз банально и красноречиво описывалась любовь, и устало закрыла свои тяжкие глаза, как будто для того, чтобы не видеть, как мелькала по потолку тень бабочки, похожая на тень от летучей мыши…

При дневном освещении комната Сандры Яковлевны не производила такого мрачного и траурного впечатления, как при одной свече. Была комната как комната, убранная с обыкновенной тяжеловесностью. И сама графиня Морбеши тоже не казалась уже королевой и владычицей, а была довольно заурядной пожилой женщиной, хорошо сохранившейся, державшейся прямо, с большими усталыми глазами. Положим, в данную минуту и не для кого было быть королевой, так как в комнате находились только Сандра Яковлевна и Лиза.

– Я очень рада, что муж ушел куда-то по делам, нам никто не будет мешать.

– Разве наш разговор будет так длинен, тетя?

– Это будет зависеть от того, как он пойдет, и потом чему же удивляться, дитя? Ведь мы с тобой почти не говорили, а ты уже стала совсем взрослая. Не замечаешь, как дети растут, а сама старишься.

– Ну полно, тетя. Вам ли говорить и думать о старости?

Сандра Яковлевна сдвинула слегка густые брови и, пропустив мимо ушей замечание племянницы, продолжала:

– Я хотела поговорить с тобой о моем муже, графе.

– О сеньере Николае?

– Да, отчего ты покраснела?

– Оттого, что я не понимаю, что я могу о нем говорить. Это уж такое ваше личное дело, вас двоих, что мне даже не хотелось бы вмешиваться в него. Ведь ты же у меня не спрашивалась, когда выходила замуж…

– Ты, конечно, вполне права. Это должно было быть наше личное дело, нас двоих, но вот оказывается, что это не совсем так.

– Что ж, тут еще замешан кто-нибудь?

– Да. Как это ни странно, тут замешана ты.

– Действительно, это более чем странно.

– Ты еще ничего не понимаешь?

– Нет. И не хочу понимать.

– Ага! Не хочешь? Это другое дело! Что ты думаешь о графе Морбеши?

– Я его слишком мало знаю. Я знаю только, что вы его любите.

– А он меня? А он меня?

– Ну, милая тетя, я не знаю. Вероятно, и он вас любит.

– Нет, не «вероятно», а наверное он меня любит… пока, но с минуты на минуту готов полюбить другую. Он влюбился в тебя.

– Тетя, милая тетя!

– Он влюбился в тебя – ты, может быть, этого не замечаешь, как он следит всегда за тобою взором, как он ищет случая подойти к тебе ближе, коснуться хотя бы твоего платья… Как у него меняется голос, когда он говорит с тобой. О, мне известен этот влюбленный голос… И когда я смотрю в его глаза, я вижу в их зрачках другую. Я вижу тебя!

– Вы, тетя, больны? Вам может это все казаться. Я клянусь вам, что Морбеши никогда не говорил мне о любви.

– Но он скажет, скажет о ней, не сегодня, так завтра.

– Что же делать?

– Да, что же делать, дитя? Об этом я и хотела с тобой поговорить.

Сандра Яковлевна быстро подошла к окнам и, опустив жалюзи, снова вернулась к дивану, где сидела племянница. От волнения ли или от наступившего полумрака ее лицо вдруг сделалось значительней и патетичней. Щеки побледнели, фигура сделалась более стройной, и снова заблестели тяжкие глаза королевы.

– Еще ничего не произошло, но и нельзя, чтоб что-нибудь происходило. Нужно это предотвратить: ты не думай, чтоб я была слаба. Я знаю все хитрости женщины и любовной игры, наконец, как это ни позорно сознавать, но я держу его деньгами. Но я старею… а видеть всегда перед лицом 18 лет –18 лет, в которые можешь влюбиться, это может человека заставить забыть все наслаждения, все чувства и даже богатства. А Николай способен на безумства, ты его не знаешь, он не только наемник, нет, Лиза, он чувственный и безумный человек…

– Но вы же, тетя, гораздо меня красивей, и синьор Николай вас любит.

– Да, но тебе 18 лет. Иметь тебя всегда перед глазами в том же доме, видеть, как ты спускаешься с террасы в сад, чувствовать, что где-то там, за тремя комнатами, но здесь, близко, ты распускаешь волосы перед сном, всегда думать о тебе и видеть тебя перед глазами – это такое искушение, такое искушение!..

Сандра Яковлевна закрыла лицо руками, как будто чтоб не видеть навязчивых видений. Помолчав, она снова начала низким и глухим голосом, как трагическая актриса:

– Какой же покой мне? Я буду всегда следить за вами, буду мучиться без всякой причины, ночью буду ощупывать пустую простыню рядом со мной, вскакивать босая и прислушиваться, как трещат пересохшие от жары ставни. Буду подкупать слуг, наполню дом шпионами, буду унижаться и еще больше от этого стареть.

Она опять замолчала.

– Тетя, может быть, мне уехать?

– Ты выросла у меня, ты мое дитя. Как мы будем порознь?

– Конечно, я выросла у вас, тетя, вы, может быть, ко мне привязались, но ведь и родные дочери выходят замуж, уезжают учиться. Если дело обстоит так, как вы говорите, зачем я буду доставлять вам такие мучения? Да и мне самой будет несладко.

Сандра Яковлевна с удивлением смотрела на племянницу, будто не сама подсказала это решение.

– Милая, милая! Она же еще меня уговаривает! Она меня утешает! Но Лиза, ты не суди меня строго. Когда ты узнаешь любовь, ты поймешь, какие жертвы, подвиги и преступления можно для нее делать.

– Я этого еще не знаю, но понимаю, что тогда можно делать жестокие и даже бесполезные поступки.

– Отчего ты говоришь бесполезные?

– Так, просто! Говорю потому, что я это понимаю.

– Отчего ты говоришь «бесполезные»?

– Я отвлеченно рассуждаю, тетя!

Сандра Яковлевна быстро вскочила и проговорила в третий раз:

– Отчего ты говоришь «бесполезные»?

На этот раз Лиза не ответила.

Графиня помолчала каким-то яростным молчанием, потом, подойдя вплотную к племяннице и схватив ее за руку, прошептала:

– Он уже тебя любит?

– Я не знаю, тетя! Оставьте меня. Я уеду.

– Ты уже его любовница?

– Нет, нет, нет!

– Ты лжешь!

– Нет, я говорю правду.

– Поклянись.

– Клянусь всем, чем вам угодно, что я говорю правду! Я невинна!

Сандра Яковлевна подняла двумя пальцами подбородок Лизы и, пристально смотря ей в глаза, произнесла:

– И все-таки ты его любовница! И ты его любишь сама… 18 лет! 18 лет!

Она опустила руку и горько заплакала, не закрывая лица. Лиза хотела было ее обнять, но та оттолкнула девушку, прошептав:

– Отойди, змея!

– Я не только повторяю вам свою клятву, но, клянусь, что никогда не буду так любить, потому что вижу, каким безобразным, жалким и ничтожным делает человека страсть.

– Убирайся вон сейчас же! Вон, вон! Из комнаты, из гостиницы, из города. Чтобы духу твоего здесь не было! – закричала Сандра Яковлевна пронзительно и повалилась на диван.

Хотя Лиза ехала в вагоне, но это было совсем не то, что путешествие с графиней. Никого не было, было тихо, и снег все гуще и гуще лежал на полях. Казалось, она просыпается от бреда, выходит из до тошноты надушенных комнат и возвращается на бедный, свежий воздух к простоте, покою и безнадежности. Почему к безнадежности? Разве Нина Яковлевна не такая же ей родная тетка, как и графиня Морбеши, разве она не едет в семейный дом, где есть взрослые дочери и где, конечно, не может повториться тех безобразных сцен, от которых она бежала? Положим, тетя Саша была тоже ей родственницей, и что вышло? Она до сих пор не могла забыть того объяснения и потом умоляющего, льстивого и грубого письма, в котором Сандра Яковлевна просила ее уехать скорее. Что ж, она уехала, не будет мешать – пусть будут счастливы. Вот и без того, чтобы выйти замуж, она едет в Россию, отчего же это так печально, так безнадежно? Лиза не хочет сознаться, что это от того, что ее детский рыцарь Володя Горелов не пришел к ней на помощь. Просто-напросто ничего не ответил на ее два письма и телеграмму, не то чтобы приехать. Она думала, что поступает очень смело и благородно, обращаясь к нему, ей было немного стыдно и приятно – жутко, как настоящей невесте, – и ни слова в ответ. Неужели тетя Сандра отчасти права, и, разговаривая с лучшим из мужчин, нужно все-таки держать про запас плетку или каверзу? Конечно, нет; просто она, Лиза, слишком долго была в обществе, окружавшем Сандру Яковлевну, и отчасти заразилась сама. А Володя – просто пустой мальчик, который забыл ее, как и она постарается его забыть. Любить того, кому это не нужно, – нет, она не унизится до этого!

Лиза еще пересчитала оставшиеся пять золотых, хотя отлично знала, что их – пять, не больше, не меньше, – снова принялась смотреть на снег, который теперь почти сплошь без плешин покрывал косогорье.

Она предупредила тетю Нину о своем приезде, но выехала, не дождавшись ответа. Она никогда не видела ни этой тетки, бывшей лет на восемь старше графини Морбеши, ни ее дочерей. Кажется, их четыре, и младшая только на год моложе Лизы. Они богаты, это – крепкая и устоявшаяся семья.

Она там успокоится и сама сделается лучше. Там будет легко, просто и душевно.

Княжны, очевидно, не ждали. Швейцар с удивлением посмотрел на ее сундуки и не поднял их в квартиру тети Нины. Чтобы замять эту неловкость, Лиза проговорила, сама краснея:

– Пусть вещи постоят. Я пришлю сверху человека.

Швейцар ничего не ответил, только молча отворил дверцу лифта. Эти пустяки почему-то взволновали нашу путешественницу.

Старый лакей сказал, что барыня еще спит.

– А барышни? – спросил Лиза, даже не зная, как зовут ее кузин.

Оказалось, что барышни тоже спят. Слуга помолчал, но видя растерянность приезжей госпожи, соблаговолил прийти к ней на помощь.

– Ежели вы по делу, не угодно ли будет обождать. Барыня, наверное, скоро встанут.

– Да, я подожду; ведь я к вам совсем. Вы не знаете, тетя не получала моей телеграммы?

– Как вы изволили сказать? – переспросил лакей, изобразив на своем бритом лице большую внимательность.

– Разве вы племянница будете Нине Яковлевне?

– Ну да, я – Лизавета Никитична, дочь Никиты Яковлевича.

– Вот как! Господи! Сходственны, сходственны, даже много с покойником. И телеграмму вашу барыня получила… Да где же ваши вещи? Сейчас за ними сбегаю. Раздевайтесь, барышня, раздевайтесь.

– А тетя ждала меня?

– Не могу знать. Так я за вещами сбегаю.

– Пожалуйста.

В гостиной было темновато от растений, наставленных прямо под окнами, чисто и тихо, что-то почти купеческое, лишь на рояле была брошена тетрадка экзерцизов, будто играющий только что ушел. Через минуту старик вернулся и таинственно произнес:

– Готово!

– Как вас звать?

– Алексей Прохорыч.

– Так вот, Алексей Прохорыч, нельзя ли мне умыться с дороги?

– Умыться? Это, конечно, можно. Я сейчас скажу Маше, она вас проводит в умывальную. Только когда вы будете проходить мимо барыниной спальни, так уж, пожалуйста, поаккуратнее. У них сон очень чуткий.

Когда Лиза, умывшись, вышла в ту же гостиную, снова появился и Алексей Прохорыч, как бы взявший барышню под покровительство.

– Не хотите ли вы, Лизавета Никитична, чаю? У нас на кухне кипяток готов, а то что же вам дожидаться, когда господа встанут.

Лиза устроилась за маленьким столиком у окна столовой, и в этой комнате было также чисто и тихо, как будто здесь жили старые бездетные супруги, а не четыре молодых девицы.

– А вы не знаете, где тетя хочет меня поселить?

– Не иначе как вместе с Софочкой, с младшей барышней. Отдельного помещения у нас, пожалуй, не найдется.

– Да и вдвоем-то веселее.

– Это конечно. А захочется простору, всегда можете в гостиную выйти.

– У вас всегда так долго спят?

– Это как случится. Вчера очень поздно легли – на балу были.

– Нет, верно, тетя меня не ждала, – задумчиво произнесла Лиза.

– Этого я не могу знать, а что телеграмму они получили…

И Алексей Прохорыч снова исчез, так что Лиза лишилась и последнего собеседника. Ей нравился этот старик, несколько фамильярный и заботливый. Наверное, когда он привыкнет, он будет ворчать и обращаться с ней, как с маленькой. По-видимому он знавал и ее отца, так как говорил, что Лиза на него похожа. В тишине прошло еще с полчаса. Наконец, послышался отдаленный звонок, и по коридору раздалось быстрое шуршание юбок. Захлопали дверями, и в столовую забежала горничная. Открыв с треском буфет и поставив чашку на поднос, она исчезла, казалось, не заметив гостьи. Лиза потихоньку снова вышла в гостиную. Она только сейчас заметила, что все время продолжала находиться в шляпе. В комнату заглянула какая-то девушка и сейчас же скрылась. Через несколько минут она снова вошла и, подойдя к Лизе, спросила:

– Вы, вероятно, наша родственница из-за границы? От тети Саши?

Мама сегодня не совсем здорова и просит вас пройти к ней.

– Вы дочь Нины Яковлевны?

– Да, я ее дочь, – ответила барышня, не протягивая руки.

Она была высока и нескладна, ее лицо с крупными чертами было сильно напудрено, старомодная прическа с валиком впереди казалась смешной.

– К тете можно пройти сейчас?

– Да, она ждет, я вас провожу.

Нина Яковлевна, несмотря на то, что была только на восемь лет старше своей сестры, держалась старухой, а, может быть, и по случаю своего нездоровья была как-то неприбрана и казалась распустехой. Но по большим и усталым глазам, можно было все-таки заключить, что эта старая петербургская барыня и заграничная королева имели между собою какую-то родственную связь. Она находилась уже не в спальне, а в маленьком кабинетике, куда и привела вновь прибывшую ее нескромная кузина.

– Здравствуй, Лиза, – сказала старая дама, целуясь. – Ты уж не сердись, что я буду называть тебя Лизой и говорить с тобою на «ты». Все-таки мы с тобою «родня», и я старый человек.

– Что вы, тетя? Да как же иначе? Конечно, зовите меня Лизой. Меня уж давно так никто не звал.

– Да, я даже удивляюсь, как ты и по-русски не забыла говорить. Ведь почти с шести лет ты все живешь за границей.

– Да, я очень соскучилась об России.

– Что же, вполне понятно. Ты чай пила?

– Да, тетя, благодарю вас.

– Еще на вокзале?

– Нет, меня здесь Алексей Прохорыч напоил.

– Совсем из ума выживает старик. Только потому и держу, что еще маленьких вас всех знал, а то никакого проку от него нет.

Нина Яковлевна побарабанила пальцами по столу и продолжала:

– Ну, а как сестрица наша, Сандра Яковлевна, все порхает и романы затевает?

– Тетя Саша вышла замуж.

– Слышала, слышала. Как же, теперь графиня. Саша себе графство купила. Интересно только знать, надолго ли ей ее денег хватит? Ну, а где же ты остановилась?

– Я, тетя, приехала к вам. Вы разве не получили моей телеграммы?

– Я-то телеграмму получила, а вот ты, кажется, моего ответного письма не получила.

– Нет, тетя, я, вероятно, выехала раньше.

– Напрасно так торопилась. Избавила бы, по крайней мере, меня от необходимости объяснять тебе все сначала.

– А что там было написано в этом письме?

– А там было такое написано, что ты, может быть, подумала бы, ехать ли тебе сюда.

– Мне там было неудобно оставаться.

– Да это-то я вполне понимаю и хвалю тебя, потому что жизнь и общество Сандры Яковлевны совсем не для молодой девушки. Я только не очень знаю, на что ты рассчитывала и рассчитываешь. Что касается денег, мы с сестрой поделились и, что приходится на твою долю, она забрала себе, ты уж с нее спрашивай. А потом я должна тебя и побранить. Я не спорю, могут быть разные взгляды на жизнь, и при разной обстановке можно сохраниться хорошей девушкой, но все-таки являться, как снег на голову, в семейный дом, особенно в такой дом, где, ты знаешь, есть молодые девушки, являться с таким воспитанием, с такими примерами, как ты – очень легкомысленно. Ты, Лиза, пожалуйста, не обижайся. Я ничего против тебя не имею, если бы я была одинока, – я была бы даже рада, что ты ко мне приехала. Но как ни как, я – мать и должна своих дочерей беречь. Они и сами, наверное, с тобой бы подружились, но они все девушки обыкновенные и должны выйти замуж, а потому будет очень неудобно, если ты будешь жить у нас. О них будут судить по тебе, а о тебе по Сандре Яковлевне, и их сочтут за авантюристок каких-то. Ты меня прости, я рассуждаю по-старому и всех этих новых течений не понимаю, потому так и говорю. Если тебе будет нужно что-нибудь, посоветоваться захочешь, я всегда рада тебя видеть. Ты позвонишь по телефону, и я скажу тебе свободное время, когда никого не бывает. Но чтоб ты бывала у нас или тем более жила, от этого уж, пожалуйста, уволь. Никто сам себе не враг.

– Тетя, да что же я сделала?

– Да ничего ты, Лиза, не сделала, но как ты не понимаешь, что мне это неудобно. Если у тебя первое время не будет хватать денег, я готова помогать тебе, могу давать по 25 рублей в месяц.

– Нет, нет, мне ничего не надо.

– Ну, конечно, если Сандра Яковлевна обязалась тебе выплачивать, это делает ей честь. По правде сказать, я даже не ожидала от нее такой порядочности. Думала, что она со своими романами окончательно все растеряла.

– Тетя Саша – несчастная женщина, – проговорила Лиза, едва понимая сама, что говорит.

– Ну, знаешь, если все штучки да выходки объяснять несчастьем, много таких несчастных. Ну, как это, бабе 50 лет, и сама себя сдержать не может.

– Да. Я тогда, тетя, пойду…

– Иди, иди, друг мой, устраивайся скорей. Ты мне адрес оставь, если что случится, сейчас же мне телефоны.

– Да, тетя. Вы отпустите сейчас со мной вашего лакея. Он поможет мне перевезти вещи.

– Алексей-то Прохорыч? Пожалуйста, друг мой, да ведь он только бестолочь страшная, еще больше, пожалуй, напутает.

– Нет, мне все-таки будет удобнее ехать не одной.

– Только ты на меня не сердись, ты знаешь, ведь: не так живи, как хочется.

– Да нет, тетя, за что же мне сердиться?

– Ну, Господь с тобой. Всего тебе лучшего, а адрес пришли с Прохорычем.

Когда горничная проводила Лизу в переднюю, откуда-то появился тот же самый лакей.

– Ну как же, барышня, порешили? Будете вместе с Софочкой помещаться?

– Нет, Алексей Прохорыч, я отдельно буду жить. Мне так удобнее.

– Да, конечно! Отдельно куда удобнее. Отдельный человек – сам себе голова.

– И вы, Алексей Прохорыч, поможете мне переехать.

– Это со всем удовольствием. А только о чем же вы плачете, Елизавета Никитична?

– Нет, я совсем не плачу… Вам показалось. Что-то в глаз попало.

– То-то! А то что же это было бы. Отдельно жить собирается, а сами плакать принялись.

В городе не было того снега, что Лиза видела на полях во время дороги и вид которого направлял ее мысли к безнадежному успокоению. Положение ее было, конечно, не особенно надежным, но спокойствия в нем не было нисколько. Алексей Прохорыч вспомнил название гостиницы, где всегда останавливался покойный Лизин отец, и отыскал не без труда ее, не сообразив, что с тех времен (а прошло уже добрых четверть века) и гостиница из видной и солидной обратилась во второразрядное и подозрительное пристанище, да и потом, что прилично молодому гулящему холостяку, не всегда подходит девушке одинокой, девушке в Лизином положении.

– Что-то очень долго мы едем, Алексей Прохорыч, наверное ли вы знаете, что эта гостиница еще существует и мне будет в ней спокойно?

– На этот счет будьте уверены, и вот сейчас налево за углом она и будет, дом-то я отлично помню, если его только не перестроили, на парадной и доска с подписью вывешена.

Оказалось, что дом не перестроили, и доска с подписью висела, но само обиталище значительно изменилось, чего, впрочем, не заметили старческие глаза лизиного руководителя. Сама же княжна не поразилась обстановкой, или потому, что была слишком расстроена, или потому, что, проживая все время за границей, отвыкла от русских обычаев и думала, что такими петербургским гостиницам и полагается быть. Конечно, ее новое жилье совсем не походило на американские отели, в которых она привыкла жить с Сандрой Яковлевной, но ведь и положение ее было совсем иное.

Алексей Прохорыч вошел в роль дядьки, распоряжался, открывал барышнины сундуки, делал наставления коридорным и прочим слугам, которые собрались даже из других этажей, чтобы подивиться на небывалое в их заведении зрелище. Наконец, подали завтрак, и Алексей Прохорыч стал откланиваться.

– Вы уже уходите?

– Так точно, барышня, нужно и домой.

– Останьтесь еще немного.

– А что, прибить что-нибудь потребуется?

– Нет, прибивать ничего не надо, но все-таки посидите, я скажу тете, что задержала вас. А то мне страшно!..

– Чего же вам страшно, Елизавета Никитична? Это дом надежный, и в дверях есть ключ.

– Я не так сказала. Мне не страшно, а мне очень горько и скучно. Мне очень трудно оставаться одной.

– Так поедем обратно к тетушке.

– Нет, туда я не поеду.

– По какой причине?

– Я туда не могу вернуться, потому что, по правде сказать, Нина Яковлевна меня просто прогнала.

И Лиза залилась слезами. Алексей Прохорыч подошел к ней ближе и сказал совсем тихо:

– Не надо так убиваться, и говорить мне, пожалуй, ничего не надо: я и так сердцем понимаю, что случилось и даже знаю, почему это произошло.

– Почему произошло? – Потому что я – отроду несчастная и потому что люди злы.

– Это, конечно, тоже правда. Но не в этом главная причина.

– В чем же главная причина?

– От кровей вы уходите, потому и я вас так возлюбил, может статься.

– От каких кровей? – спросила Лиза с некоторым испугом.

– От иных и ко мне приближаетесь.

Княжне вспомнились слова Нины Яковлевны, что Прохорыч выживает из ума, и она подумала, не права ли на самом деле была ее тетушка. Но слуга, наоборот, смотрел совершенно осмысленно, даже более вразумительно, чем за минуту перед этим. Может быть, он сумасшедший? Но вдруг она что-то поняла.

– Алексей Прохорыч, разве я незаконная или приемыш?

– Нет, барышня, вы законнейшая дочь покойного Никиты Яковлевича и их законной же супруги. В этом я вам свидетель.

– Ничего не понимаю. В чем же тогда дело? О каких кровях вы толкуете?

– Вы, барышня, не волнуйтесь, а говорю я вам о вашей матушке, к которой советую и обратиться.

– Так ведь моя мать давно умерла?!

– Отнюдь нет, жива и по сию пору.

– Что вы говорите? Может быть, и отец мой жив? – Нет, батюшка ваш уже семнадцать лет, как скончавшись.

– И вы знаете мою мать?

– Очень даже хорошо.

– Так ведите меня, ведите скорей… Но все-таки какая же кровь?

– Не волнуйтесь, барышня; к матушке, если угодно, я вас сведу и все объясню, но раньше всю биографию жизни нужно вам представить.

– Но отчего же от меня скрывали, что моя мать жива? Или они сами не знали об этом?

– Отлично знали, и прекрасно понятно, отчего скрывали, а если вы возьмете на полчаса терпения, я вам все до ясности расскажу.

– Я вас слушаю.

Елизавета Никитична слушала с нетерпением, вполне понятным, досадуя на медлительность рассказчика, который старался свою «биографию жизни» лизиных родителей разукрасить доступными ему цветами красноречия. Слушала она серьезно, лишь изредка утирая набегавшие слезы или задавая нетерпеливый вопрос. Видимых доказательств ее волнения или расстройства больше никаких не было заметно.

То, что Лиза узнала из пространного повестовования Алексея Прохорыча, сводилось к следующему: ее отец, покойный князь Никита Яковлевич, был страшный путаник и заболтушка. Кроме того, был он удивительным упрямцем и любил делать назло. Покуда у него было состояние, все эти недостатки не причиняли никому особенного беспокойства, а людям, мало знавшим князя, были даже милы, давая материал для многочисленных смешных историй. Но когда в кармане Никиты Яковлевича оказался последний полуимпериал и он должен был скрыться с блестящего горизонта и для престижа вдруг воспылал страстью к сельскому хозяйству, то он переехал на хутор к сестрам, где изображал Меншикова в ссылке. Его сестрицы, конечно, немало тужили над его не то чтоб слишком княжеским проспектом жизни, но еще больше доставляло им неудовольствия и хлопот то обстоятельство, что князь Никита и в уничижении своих повадок не бросил, а также все хорохорился и путался. Разумеется, размах уже не тот, да и направление княжеским причудам дано было несколько иное. Теперь Никита Яковлевич все изображал какие-то сельскохозяйственные усовершенствования и хлопотал о каких-то патентах. Конечно, не оставлял и сердечных похождений, но тут поневоле должен был ограничиваться сельским жанром. Сестры пилили его с двух сторон и ни воли, ни денег ему не давали. Но, как всегда, даже самое добродетельное занятие, будучи доведено до крайности, может принести вред, так случилось и теперь. Никита Яковлевич завел довольно обыкновенный роман с крестьянской девицей Пелагеей Ивановой, а сестры стали его корить за это особенно усердно, совершенно забыв, какой он упрямец и как любит делать назло. Неизвестно, показалось ли князю от попреков, что Пелагея Иванова необыкновенно ему дорога или ему хотелось посмотреть, что будет с его сестрицами от его выходки, – но только он взял и женился на вышеупомянутой крестьянской девице. Нужно отдать справедливость, что она никакого стука и бряка из своей женитьбы не делала, а все это произошло очень даже тайно, но тем большее было удивление княжеских сестер, когда Никита Яковлевич вернулся в один прекрасний вечер из сельской церкви под ручку с молодой женой, и, вошедши в гостиную, объявил:

– Вот, дорогие Ниночка и Сандра, имею честь вам представить – моя супруга Пелагея Ивановна, можете звать ее Полиной.

Сестры сначала было не поверили, но вслед за князем на крыльцо всходил приглашенный им же священник, который подтвердил княжеские слова. Против совершившегося факта сестры Никиты Яковлевича не спорили, прошептали что-то про новый крест и зажили по-прежнему, очистив для молодой княгини одну из девичьих.

С молодой родственницей обращались ни хорошо, ни плохо, скорей всего никак не обращались и, в сущности, были почти рады, потому что братец больше дома сидел. Но князь скоро опять уехал в Петербург хлопотать о каком-то патенте и уж домой не возвращался. Раскипятился в каком-то правительственном учреждении и тут же упал замертво. А когда его доставили в гостиницу, так ему никаких патентов, кроме отпуска, в руки не надо было. Молодую княгиню одели в траур и держали в барском доме, пока не выйдут месяцы, и даже потом, когда уж она родила девочку Лизу, ее оставили выкормить ребенка, а затем, дав сто рублей, превратили в первобытное состояние и отпустили на все четыре стороны. А девочку оставили у себя, воспитывая в таких понятиях, что, мол, папа князь Никита Яковлевич и мама Поля умерли, когда Лиза была еще в младенческих годах.

– Это ужасно! Ужасно! – прошептала Лиза, смотря на нетронутый завтрак. – Но отчего вы знаете, что мать моя жива и здесь?

– Потому что я еще тогда их знал и потом от времени до времени захожу и мужа ее хорошо знаю.

– Разве она еще раз вышла замуж?

– А как же! Очень даже скоро после всей этой истории. Я думаю, старшей дочке теперь уже шестнадцатый год идет!

– Кто же ее муж?

– Петр-то Антонович? Столяр… Всегда был столяром. Теперь у них свое обзаведение.

– Но почему вы думаете, что мне всего удобнее будет отправиться к ним? Они, я думаю, позабыли о моем существовании.

– Это возможно, но, как я вижу, что вы барышня простая, и их я знаю за людей простых и сердечных, то я думаю, что это очень просто и обойдется. Без всяких куражей.

– Да вот вы в этом смысле и говорили, что тетушки мои все помнят мое происхождение? –

– Да, Елизавета Никитична. Происхождение у вас самое досадное и даже, сказал бы я, соблазнительное.

– Оттого и вы ко мне расположены?

– Может быть, этого наверное сказать не могу. Но все-таки не забуду, не могу забыть, что вы – наша смоленская и Пелагеина дочка.

– Это все очень странно и неожиданно, что я узнаю. Никак не могу сообразить, как мне поступать.

– Ну, подумайте, подумайте, а мой совет – много думать не следует. Вы меня простите, у вас от тетушек-то есть деньги?

– Нет. У меня от дороги осталось десять рублей.

– Ну, вот видите. На десять рублей трех дней не проживете, а там я, конечно, не говорю, что будут от радости на стену лезть, но вас не прогонят, и место вам найдется. А то ведь это что же? Я чуть не заплакал, как вы от тетушки вышли. Их, конечно, винить нельзя, но уж очень обидно. Ведь вы думаете, почему они вас удалили?

– Тетя мне объяснила.

– Ну что там объяснила! У самой дочки-то уроды, а замуж их нужно выдать. Вот и побоялась, как бы Пелагеина у них женихов не перебила. А я смотрю да радуюсь – вот как наши смоленские, на всех языках могут.

– Я тут на одного человека надеялась. Наверное, придется это оставить.

– На какого человека-то? На дяденьку, что ль, какого?

– Нет, на одного знакомого молодого человека. Он студент.

– Лизанька, ангел мой! Да что с тобой! Нашла на кого надеяться. На чужого молодого человека, да еще на студента. Нет, это надо бросить!

– Он человек богатый и говорил, что любит меня.

– Все может быть! А кто ж тебя не полюбит. Особенно, что он считал, что ты богатая невеста – деньги к деньгам, а как увидел, что пошло шатание, так и за кусты, – первое дело.

– Да я и сама так решила. Так просто вспомнила.

– А теперь, Лизанька, я пойду. Барыня еще хватится. Ты тут останься, отдохни с дороги, а завтра утром и отправляйся к Петру Антонычу, я тебе адрес оставлю. Или, может быть, хочешь, чтобы я раньше предупредил?

– Нет, я лучше просто приду, не предупреждая.

– И по-моему так лучше.

Лиза встала, чтоб проводить старика, но тотчас снова опустилась на диван.

– Господи! Что это? – прошептала она, озираясь.

– Да вы, княжна, не трудитесь провожать меня. Сам найду дорогу.

– Да я… да я… совсем встать не могу.

– Это пройдет. Это от испуга в ноги бросило.

– От какого же испуга?

– Ну, как же! Летела сюда, как пташка веселая, и вдруг такой прием, да я еще, старый дурак, разболтался.

– Нет, это ничего. Действительно, это от волнения. Я лягу.

И Лиза, опираясь на плечо старика, волоча ноги, прошла три шага до кровати.

– Теперь идите, Алексей Прохорыч, я не забуду вашей услуги.

– Да как же не услужить! Не чужие! Наши смоленские.

Как только Алексей Прохорыч вышел, Лиза с трудом разделась и потушила свет, но не могла уснуть, думая, что она видит связный и неприятный сон, полный жалких приключений, и даже шаги по коридору, звонки, к ночи все более частые, и запах серого мыла от толстых наволочек, не могли ее уверить, что это не сон, что она – княжна Лиза, приехавшая только сегодня и которая завтра должна увидеть свою мать, за которую она с детства привыкла молиться как за умершую маму Полю.

Проснувшись, Лиза еще более могла счесть вчерашний день за сновидение, но нет – тусклый свет проходил сквозь пожелтевшие и подмоченные снизу шторы, убогая обстановка еще более была заметна, а на столике у кровати лежала бумажка, на которой каракулями был изображен адрес ее матери. Матери? Ну что же, она будет продолжать свое печальное сновидение, будет читать тоскливую повесть собственной жизни! Лиза несколько раз перечла строчки, оставленные вчера камердинером, но вставать ей не хотелось. Гостиница ей тоже сегодня показалась подозрительной и грязной. Не может быть, чтобы все гостиницы были на нее похожи, это какая-то специальная. Пробыть чуть дольше, и сама станешь какой-то захватанной.

Пелагея Ивановна жила у Покрова. Лиза не знала точно, где это, и снова, как и вчера, удивилась, что ее везут куда-то на край света.

Дверь была не заперта, и прямо с лестницы попадали в мастерскую. Она была довольно чистой и даже веселой, несмотря на сумрачный день. Три окна, стружки, поставленные доски, станки, готовые неполированные столы и стулья придавали негородской вид большой комнате, но Лиза показалось странно и тесно. Особенно ее поразило, что потолок был так низко.

Мальчик спросил, что ей угодно, принимая ее, очевидно, за заказчицу.

– Мне нужно видеть Петра Антоновича.

– Хозяин ушел, может мастер принять заказ.

– Я не с заказом, я их знакомая. Может быть, Пелагея Ивановна дома?

– Хозяйка дома, пройдите.

– Лучше позовите ее сюда, если можно. Мальчик посоветовался с мастером, который, дав ему подзатыльник, прошел в соседнюю комнату. Мальчишка, недружелюбно поглядывая на гостью, засопел над станком. Наконец, молча сунул Лизе некрашеную табуретку и снова принялся за работу. Часы с розанами махали маятником против окон.

Лиза смотрела на двери, будто решалась ее судьба. Двери открылись, но это был вернувшийся мастер.

– Сейчас, – сказал он Лизе и снова дал мальчику подзатыльник.

Лизе становилось все тоскливее. Но вот двери снова открылись, и вошла совсем еще молодая женщина с ребенком на руках. Она посмотрела на посетительницу, прищуривая свои, очевидно, близорукие глаза.

– Спрашивали меня?

Голос у нее был обыкновенный, не высокий и не низкий, немного пришепетывала. Как прежде Лиза смотрела на дверь, так теперь не спускала глаз с лица этой женщины.

– Пелагея Ивановна?

– Да, это я. Мне сказывал Мирон, что вы меня спрашиваете.

– Да, я вас спрашивала. Я просила вас вызвать сюда. Мне хотелось посмотреть, какая вы, раньше чем я начну с вами говорить. Я к вам по делу, по делу вашего покойного мужа, князя Никиты Яковлевича.

Пелагея Ивановна забеспокоилась и покраснела.

– Что ж, вы будете от их сестер?

– Нет, я сама от себя.

– Тогда пройдемте в горницу, там удобнее говорить. Вы извините, у нас тесно. Но хорошо еще, что дети из школы не приходили.

– А у вас много детей?

– Это вот пятый.

Это они говорили, уже проходя в следующую комнату. Второе помещение было меньше первого, но так же светло. Пелагея Ивановна села около ножной машинки, где в желтую тряпочную птицу были натыканы блестящие иголки.

– Вы не угадываете, кто я? – спросила Лиза, сама волнуясь.

– Нет, – ответила хозяйка, глядя во все глаза. – Где же мне угадать? Я думаю, что если бы пришлось встретить сестер князя, то не узнала бы их. Да и то сказать, почти двадцать лет прошло с тех пор.

– С тех пор прошло 18 лет, я это очень хорошо знаю, потому что мне тоже 18, а я ваша дочь – Лиза.

– Как вы изволите говорить?

– Я ваша дочь Лиза, Лизавета Никитична, а послал меня к вам Алексей Прохорыч.

– Боже мой, глазам своим не верю! Вот когда привелось свидеться! Не могу поверить, что моя дочка – такая красавица! – и Пелагея Ивановна, не выпуская из рук ребенка, другой рукой привлекла к себе девушку, которая крепко к ней прижалась.

Так они посидели, обе плача, а младенец, удивившись, вероятно, молчанию, стал тихонько гулить, пуская пузыри и стараясь схватить маленькими руками Лизины волосы.

– Осторожно, барышня, не оцарапайтесь, у меня в лифе булавки натыканы.

– Какая я вам барышня, милая мама! Я – ваша дочка Лиза, которая вас отыскала. Ведь я до сих пор не знала, чти вы живы.

– Ну, простите, Лизанька, что я вас так назвала, но все-таки вы – барышня, как же иначе? Воспитанная, красавица, богатая, счастливая, вот какая у тебя сестрица, – сказала она ребенку, который уже наслюнявил весь нагрудник.

– Это все так, да не совсем. Конечно, воспитание мне дали, красавица я или нет, это не мне судить, а что до того, что я богатая да счастливая, так это совсем неправда. Конечно, оно так вышло, что я к вам прихожу в такую минуту, когда мне очень тяжело, но это просто оттого, что я до сей поры не знала, что вы живы.

– А знала бы, так раньше прибежала из заграницы?

– Раньше бы прибежала.

– Ну, а какое же у тебя, барышня, горе, что тебе, кроме матери, никто помочь не может? Полюбила кого-нибудь, и тот тебя обманул, или просто так сшалила?

– Нет, у меня горе совсем в другом роде. Пелагея Ивановна притащила с плиты кофейник, дала в руки младенцу ложку, которую тот сейчас же стал пихать себе в рот, и приготовилась слушать Лизины злоключения. Лиза ей все рассказала, причем рассказ несколько раз прерывала, потому что то мастер вызывал хозяйку к заказчикам, то малютка слишком громко аккомпанировал печальной повести, ударяя ложкой о медную полоскательницу. Разумеется, и мать, и дочь обильно плакали, как бы уравнивая этою чувствительною особенностью разницу в их общественном положении. В конце концов, Пелагея Ивановна сказала, что она поговорит с мужем и что все устроится так, как она хочет.

– Это все вздор, что дьякон в церкви читает и что мужья жен колотят, а которая женщина умная да ловкая, всегда сумеет на своем поставить. Это и в пословице говорится, что ночная кукушка всегда дневную перекукует.

Вскоре пришли их старшие дети из школы. В двух маленьких комнатках сразу сделалось тесно и шумно. Незнакомой гостьи сначала дичились, но потом перестали и шумели так, будто никого не было.

– Все вот думаю, Лизанька, куда тебя поместить. Спать, пожалуй, придется за перегородкой, вместе со старшей, Клавдией, ну а днем со мной можешь сидеть, где придется, – и Пелагея Ивановна стала мечтать, как Лиза будет ей помогать по хозяйству, будет с ней вместе шить, разговаривать, рассказывать о разных городах, чуть ли даже не учить ее.

– Но ведь, мама, я ни стряпать, ни шить не умею.

– Научишься, дело не Мудреное.

Однако пришедший Петр Антонович разрушил их мечтания. Жена ему сейчас же рассказала, в чем дело. Для этого они заперлись в кухне, оставив Лизу с детьми, которые ежеминутно порывались проникнуть в замкнутое помещение. Лиза неумело их останавливала, опять смотря на дверь, будто за нею решалась ее судьба. Давно уж ушли и мастер и подмастерье, а Пелагея Ивановна все еще совещалась с мужем, дети понемногу угомонились и слегка хныкали в углах. Наконец, Петр Антонович вышел.

– Мне Пелагея все рассказала, все обстоятельства, и, конечно, там вам и нужно было сделать. Стыдно было даже хоть минуту думать, что у родной матери вы не найдете приюта! Я хоть вам и не отец, но тоже могу понимать и что-нибудь устроить. Может быть, вам будет с непривычки у нас не очень приглядно, но раз вы девушка рассудительная, вы сможете как-нибудь примениться. Одно могу сказать, что никакой разницы между нами, нашими детьми и вами не будет.

– Вы благородный, хороший человек, – сказала Лиза, протягивая ему руку.

– Этого я не знаю, но что действительно могу понять, что вы нам не чужая и деться вам больше некуда. Я сейчас съезжу за вашими вещами, и завтра мы подумаем, что делать. Мой совет вам – не огорчаться и скорее лечь спать, потому что ведь мы будем подымать вас с петухами. Первое, что это вам непривычно, а потом, вам нужно теперь больше сил копить, однако, надеюсь, что все обойдется, как следует. А на Пелагею много не смотрите, что она будет над вами причитать.

– Зачем же мне теперь плакать? Господь мне новую дочку дал, да еще сразу какую большую! А у перегородки я повешу занавеску, и никто вас тревожить не будет…

Петр Антонович разрушил мечтания своей жены насчет того, что новая ее дочка будет ей помогать в хозяйстве, шить и т. п. Конечно, он рассуждал совершенно правильно, что каждому человеку нужно заниматься и делать то, что он умеет, и потом, видя искреннее желание Лизы не сидеть сложа руки, а чем-нибудь быть полезной и занятой, стал подыскивать ей какой-нибудь подходящей работы, имея в виду именно ее образование и знание языков. Те, у кого он спрашивал, удивлялись, почему это у простого столяра такая странная протеже, но Петр Антонович вкратце объяснил, в чем дело, и даже находил кой-какие уроки и переводы. Удивляться этому нечего, потому что Лизин отчим по своему ремеслу бывал в разных кругах общества и, будучи ни барабошкой, ни болтуном, а человеком хотя и простым, но очень достойным и скромным, снискал доверие и уважение ото всех, кто знал его ближе. Петр Антонович рассказывал свою историю неоднократно в разных местах, так что многие из его заказчиков, знающие друг друга, выучили ее почти наизусть, причем между собой называли Лизу не иначе как «княгиня от Покрова», хотя она и была всега княжной. Ей самой расспросами не докучали, а смотрели на события просто и прямо: княгиня так княгиня, чего на свете не бывает. Так Лиза и зажила, на чужой взгляд, может быть, и скучновато для молодой и красивой девушки, да нельзя сказать, чтоб и Лиза иной раз не вздохнула, но все-таки находила, что этот способ житья лучше тех, что она испытала, и не могла забыть, что обязана она этим человеку совсем почти постороннему, но сердечному и рассудительному, который делал добро не по отвлеченным филантропическим причинам, а просто потому, что хотел помочь девушке, которой некуда было деваться и которую судьба поставила перед ним; и потом опять-таки на так, как отвлеченно он находил бы наилучшим, а как в настоящем данном отдельном случае он мог всего удобнее. Лиза утром ходила на урок, а вечером, когда уже дети лягут спать, устраивалась около матери со своими переводами. Пелагея не раз говорила:

– А все-таки, Лизанька, не так тебе надо было жить! Все-то ты работаешь, а ты к этому не привыкла, да и годы твои не такие.

– Я работаю не так уж много, и это мне доставляет удовольствие. Вы все трудитесь, а мой возраст что же? Я думаю, в молодости еще легче работать, чем стариком.

– В молодости, Лиза, любить надо.

– Я и так люблю: вас, мама, Петра Антоновича, своих братьев.

– Ах, какая ты смешная, Лиза! Рассуждаешь, как монашка. Я говорю, так любить, ну гулять что ли, замуж выйти.

– Отчего же мне замуж не выйти? Я от этого и не отпираюсь, если кто-нибудь меня полюбит и сам придется по сердцу.

– Очень это трудно, дочка! Барин тебя отыскивать у нас в мастерской не станет, а за простого ты сама не пойдешь. Да простой человек и сам на тебе не подумает жениться, все-таки ты княгиня у нас.

– Отчего же простому человеку и не жениться на мне? Я же вот живу с вами, никому не мешаю, и самой мне легко. Нет, если бы вот такой человек встретился, как Петр Антонович, я бы с удовольствием вышла за него.

– Нет, все-таки, как человек подумает, что ты – княгиня, так и остановится.

– Вы же сами, мама, были княгиней, а потом, какая же я княгиня? От Покрова? – Видя, что ее слова не успокоили Пелагеи Ивановны, Лиза продолжала с улыбкой: – А может случиться, что какой-нибудь Бова-королевич меня и здесь отыщет.

– Мало теперь что-то таких королевичей.

– Ну да ведь и красавиц таких немного, как я, – и Лиза даже подошла к зеркалу, будто для того, чтобы убедиться в справедливости своих слов.

Изредка заходил Алексей Прохорыч и передавал, какое впечатление произвело Лизино решение на Нину Яковлевну. Конечно, прежде всего, попало ему, старику, зачем он открыл барышне тайну и вообще сунулся не в свое дело. Но хотя его и бранили, видно было, что барыня отчасти довольна, что племянница устроилась и докучать ей не будет; о ней же самой отзывалась так, что, мол, де она неблагодарная девчонка, сама не знает, чего хочет, и что не может же Нина Яковлевна приезжую племянницу сажать себе и своим дочерям на голову.

Так как Бова-Королевич, действительно, не отыскивал Лизы, то она сама отыскала его. То-есть, она его не отыскивала, а сама судьба столкнула их в передней одного из домов, куда Лиза приходила заниматься с детьми. Она надевала свою кофточку, когда из гостиной в ту же переднюю вошел молодой человек в студенческой форме, и хозяйка представила его Лизе как товарища старшего сына, Владимира Николаевича Горелова. Лиза в душе поблагодарила устройство петербургских квартир, которое всегда оставляет передние полутемными, так что не было заметно краски, покрывшей ее щеки. Она хотела замешкаться, чтобы дать время студенту уйти вперед, но тот почему-то некстати выказал особую любезность и все твердил, что им идти по дороге. Лизу он едва ли разглядел, а ее имени хозяйка не сказала.

– Я очень тороплюсь, мне нужно ехать к Покрову, – сказала Лиза, выйдя на лестницу.

– Вот и прекрасно, – отвечал тот, – мне нужно в ту же сторону, и я очень тороплюсь.

Отказываться было почти неудобно, и Лиза поспешно стала спускаться, стараясь идти впереди своего спутника, чтобы тот не разглядывал ее лица.

– Извините, как ваше имя-отчество?

– Елизавета Никитична, – ответила Лиза, не подумав.

Студент приостановился.

– Елизавета Никитична? – Нет, этого не может быть… У меня была знакомая, которую как раз так и звали. Княжна такая-то. – И он назвал фамилию Лизиного отца.

– Представьте, какое совпадение, я ношу ту же фамилию.

– Лиза! – воскликнул студент. – Неужели это вы? Откуда вы взялись? Куда пропали?

– Это вы скорей настолько пропали, что не отвечали ни на какие письма, а я давно здесь живу у своей матери. Я отчасти даже вам благодарна за вашу не совсем понятную нелюбезность. Ответь вы мне тогда, неизвестно, что еще было бы; может быть, я не нашла бы своей матери и не жила так счастливо, как теперь.

– Княжна Лиза бегает по урокам, живет где-то у Покрова и счастлива… Что же, мир стал вверх ногами?

– Тут ведь очень многое произошло за это время, но отчасти вы знаете, что случилось, я вам писала, мне теперь несколько стыдно, что я утруждала вас просьбами, обращалась к вам за помощью.

– Лиза, Лиза! Не надо, не говорите. Как я был безумен, что мог забыть эти глаза, этот рот, этот голос!

– Мы виделись последний раз детьми, нетрудно позабыть с тех пор.

– Вас, Лиза, трудно, невозможно позабыть! Помните, я еще назывался вашим рыцарем?

– Это вам, по-моему, скорее следовало бы помнить, а не мне. Однако, если позволите, я на сей раз воспользуюсь вашим рыцарством и попрошу не говорить в том доме, где мы встретились, что мы были с вами знакомы раньше. Потому что могут пойти разные слухи, а мне этот урок нужен.

Горелов эту Лизину просьбу обещал исполнить, но в обмен выпросил себе позволение видеть свою старинную подругу где-нибудь не таким урывком, а на более продолжительный срок, потому что, как он уверял, он ее отнюдь не забыл и желал бы по-прежнему быть ее рыцарем. Лиза, доехавшая уже до дома отчима, сказала улыбаясь:

– По-прежнему редко что бывает, вы сами знаете, Владимир Николаевич. Да я не знаю, весело ли было бы людям буквально повторять прошедшие уже часы.

– Ну, не по-прежнему, по-новому позвольте мне быть вашим другом, защитником, скромным поклонником.

– Во-первых, это обыкновенно делается без разрешения, а во-вторых, какая же женщина откажется от такого предложения? Вот если бы вы искали моего доверия, какое было прежде в детские времена…

– То что бы вы ответили?

– Ответила бы, что для приобретения его нужны доказательства, а для них время.

– А для этого, – прервал ее студент, – нам нужно видеться и даже часто. Вы мне позвольте в ближайшем будущем зайти к вам. Может быть, вы тогда и уверитесь в моей преданности.

– Может быть, – ответила Лиза, уже поднимаясь по лестнице.

– Живу я вот здесь, – прибавила она, указывая на дверь, где было прибито писанное объявление насчет того, кто здесь живет и чем занимается.

Когда Лиза рассказала о своей встрече матери, та обрадовалась больше, чем сама дама возлюбленного рыцаря. О рыцарстве, положим, княжна умолчала, а просто сообщила, что встретилась со старинным еще знакомым, другом детства, который хочет хочет к ним зайти.

– Вот прекрасно-то, Лизанька, хоть будет с кем тебе поговорить, а то, сидя с нами, ты совсем заскучаешь.

– Полно, мама, разве я с вами не разговариваю? Мне никаких больше разговоров не надобно.

Пелагея обняла дочку и проговорила:

– Ну хорошо, хорошо, я верю тебе, но все-таки и других речи неплохо послушать. Что же он, уж пожилой господин, этот твой знакомый?

– Нет, он еще совсем молодой; кажется, на два года старше меня.

– Смотри, Лизанька, уж не Бова ли королевич.

– Какие глупости! Я же вам говорю, что я его с детства знаю, а королевичи, те берутся неизвестно откуда. Прямо взрослые приезжают, из тридевятого царства.

Когда через два дня к ним пришел Горелов, Пелагея с особенным вниманием на него смотрела и сказала Лизе после того, как он ушел:

– Ничего, Лиза, твой знакомый-то; такой причесанный, одет чисто. Положим, теперь господа студенты почти все стали чисто одеваться, а прежде хуже твоего мастерового ходили и не от бедности что ли, там, а просто форма такая была, что чем страшней, тем умней.

Горелов приходил часто, но вел себя отменно скромно и почтительно. Он обращался с Лизой, как будто ничего не случилось со времен их детства, и она оставалась прежней княжной. Такая сдержанность, конечно, была довольно удивительной в молодом человеке его возраста, но все-таки этот самый возраст дал себя знать. Однажды Лиза дольше обыкновенного не приходила с уроков, но и придя домой, она и сама была не совсем обыкновенной, сидела какая-то рассеянная, задумчивая и вместе с тем неспокойная. Пелагея Ивановна заметила это, но ничего не спрашивала, а подождала, когда сама Лиза захотела ей открыться. Выбрав минуту, когда в комнате никого не было, Лиза подошла к матери и сказала:

– Знаете, этот Горелов, Владимир Николаевич, сделал мне предложение, то-есть, просил меня выйти за него замуж.

– Вот тоже новость сказала – И это я давно видела и все удивлялась, чего это он мямлит.

– Я попросила его подождать, но, вероятно, откажу.

– Отчего? Отчего, Лиза? Разве тебе он не нравится?

– Нет, он мне нравится. Мне кажется даже, что я его люблю.

– Так что же? он что ли тебя не любит? Тогда бы не сватался.

– Нет, я думаю, и он меня любит, любит с давних пор, то есть, по крайней мере, любил, но стоило нам только расстаться, как я для него будто умерла. Ведь уж как мне было тяжело, как мне нужен был совет, помощь, я ему писала несколько раз – и хоть бы слово, будто меня и на свете нет, а теперь опять за то же принялся. Это, по-моему, уже не любовь.

– Конечно, это нехорошо, но судить его строго тоже не приходится. Ведь это ты у нас молодая, да как-будто старушка, а другие-то в молодости забывчивы. А почему забывчивы? Потому, что все их занимает, что стоющее, что нестоющее. Идут куда-нибудь по делу, или вот к такой красавице, как ты, или к матери больной, и увидят – ворона летит, сейчас молодой-то разум и закипятится, куда ворона, мол, летит? А о деле-то и позабыли. А, может, еще и то, когда ты с Сандрой Яковлевной за границей жила, так о тебе по тетушке судил, ты ему, может быть, и нравилась, но жены такой, как твоя тетушка, не дай Бог, а теперь увидел, что ты девушка скромная и деловитая и ничего не боишься.

– Нет, это не то, а дело в том, что он любил мои глаза, мой нос, ямочку на щеке, а перестал их видеть, и меня из сердца выкинул, а теперь опять увидел и снова распалился. Так ведь это какая же любовь?

– Лизанька, дитя мое, какая ты смешная! Другая бы этим гордилась а ты печалишься. Ну, пускай теперь твой нас любит, а потом тебя полюбит. Ведь вы теперь расставаться не будете, значит он тебя уж и не позабудет, а уж как поживете лет десять, так всякие глупости из головы выскочат.

– Как это печально!

– Не печально, Лизанька, а радостно, утешительно.

– И неужели все молодые такие?

– Все.

– А почему же я уродом каким-то выросла?

– Ты, Лизанька, не урод, а прямо утешение. Это уж все скажут, и старые, и молодые.

– Так как же вы мне посоветуете поступить?

– Мой совет, Лизанька, согласиться. Он человек хороший, а что молодой, так с каждой минутой все старше будет делаться, и еще знаешь, что хорошо будет, если ты выйдешь замуж? Что не будешь уж ты больше «княгиня от Покрова». Похожи ли мы с тобой на княгинь? И будет очень даже прекрасно, никакая ты не будешь княгиня, а просто своему мужу жена.