Несобранная проза

Прогулки, которых не было

Если принять за правильное известное положение старинных и новых оккультистов, что человек есть малый мир, где различные соотношения составных физических элементов совпадают таинственно и точно с распределением природным, то могут показаться не чрезмерно странными и географические мнения Ильи Васильевича Шубкина. А, между тем, эти географические мнения были более, чем парадоксальны, кому-нибудь, пожалуй, показались бы бреднями, измышлениями совершенно неуравновешенного ума, просто глупостью. Дело в том, что вышеупомянутые соответствия он перенес на географические данные и утверждал, что как в самой небольшой каморке (даже коробке) есть север, юг, восток и запад, так в любом городе (он говорил, собственно, об одном Петрограде, будучи столичным жителем, но, конечно, это утверждение распространялось и на всякие города, даже самые незначительные) можно найти Европу, Азию и Африку, Францию, Россию, Египет, Англию и Китай. Понимая это предположение несколько механически, он разделил на равные квадраты карту вышеназванных трех частей света и большого плана города. Получились курьезы, вроде того, что Сенная площадь изображала Средиземное море и т. п., но Илья Васильевич не боялся быть смешным, как и подобает всякому изобретателю и великому человеку! Если бы Галилей и Колумб боялись прослыть сумасбродными чудаками, мы, может быть, до сих пор сидели бы без Америки. Шубкин не считал себя за великого человека, даже удивился бы, узнав, что он, Илья Васильевич, что-то изобрел. Он мечтательно и практически пользовался своими планами и гипотезами. Подобные занятия имеют то преимущество, что, при некотором усилии воли, всегда могут совпадать с вашими желаниями. У меня был знакомый, вычислявший значение цифры 7 в жизни великих людей! Если даты не делились на семь, он прибавлял или отнимал любую цифру. Например: умрет разбираемый поэт 50 лет, мой приятель пишет 50 – [7 × 7] + 1 или [7 × 7] + 7/7 и т. д. Если его кончина отстоит на семь лет не от знаменательной даты (женитьбы, рождения первого сына, нового чина, выхода книжки), то незначительные факты принимаются за выдающиеся события: новый фрак, переезд на другую квартиру, легкое нездоровье, ссора с женой – всё идет в счет. При такой системе, вся постройка приобретает, если не очень убедительный, то замечательно стройный характер.

Илья Васильевич скорее всего был поэт без возможности применить иным способом свои поэтические способности: в своем роде министр без портфеля, он очень конкретно увлекался своей теорией, вкладывая в своё увлечение такую наивную жажду точности, что его искренно огорчало отсутствие в Петрограде некоторых морей и решительно уже всех горных цепей. Зато, в соответствии нравов и обычаев разных кварталов города с этнографическими особенностями Абиссинии или Ирландии, фантазия г-на Шубкина не знала удержа и предела. Это было тем более удивительно, что Илья Васильевич был изрядный знаток фольклора, но часто случается, что слишком близкое изучение предмета заставляет находить сходство в вещах, совершенно не имеющих ничего общего между собою.

Может, кто-нибудь представит себе моего героя в виде чудака, оборванного старого холостяка, живущего в мансарде среди фолиантов и крыс, с которым грубо обращается усатая и «честнейшая» кухарка. К сожалению, г. Шубкин был одет опрятно, жил в двух уютных, чистых комнатах у тихой и болезненной дамы, где за ним ходила ловкая и тоже очень тихая и приветливая горничная Поля, был аккуратен, косил на левый глаз и имел только тридцать лет от роду и маленькое, востроносое, несколько птичье лицо, украшенное поминутно сваливающимся пенснэ. Правда, он был холост, но еще не приобрел привычек закоренелого холостяка. Даже свои путешествия по разным странам он совершил размеренно и по какому-то, ему одному известному, плану, лишь в крайних случаях позволяя себе отклониться от принятой линии и отправиться, скажем, в Сибирь за булками, когда ему следовало бы исследовать Испанию. Илья Васильевич был мало сообщителен, но он был человек, и ему было бы невозможно жить, не делясь ни с одной душой своими заветнейшими мыслями. Для этой надобности у него был друг Вася Петрученко – неразговорчивый хохол, ничему не удивлявшийся и хранящий всегда такой вид, словно все, что вы говорите или собираетесь сказать, ему давно уже известно.

Обыкновенно эта неспособность удивляться не сердила Ильи Васильевича и даже казалась довольно удобным достоинством, позволяя ему делиться со своим другом самыми сумасбродными планами и развивать невероятные аналогии, но на этот раз, в этот день, с которого начинается мой рассказ, Шубкин даже покраснел от неудовольствия, когда на показанное ему письмо Петрученко даже не промычал, а лицо его сохраняло безмятежное и оскорбительное равнодушие. Между тем, письмо было таково, что должно было бы взволновать самого закоренелого стоика и заставить радоваться всякого, кто хотя бы шапочно был знаком с Ильей Васильевичем. Письмо было необыкновенно и ясно доказывало, что идеи Шубкина – не метания, не иллюзии, не одиночные выдумки, а возникают уже в других умах, имеют заразительность и, что называется, носятся в воздухе. Да, вот, посудите, сами. На большом листе бумаги, ненадушенном, приличным женским почерком было изображено следующее:

«Многоуважаемый г. Путешественник, я думаю, Вам не будет неприятно знать, что Ваша слава достигла и далёкой Норвегии, и здесь есть у Вас поклонники и почитатели. Если судьба Вас занесет в наш край, помните, что всегда Ваши друзья будут горды и счастливы оказать Вам гостеприимство».

Затем шла совсем простая приписка, которая Шубкину не показалась противоречащей только что приведенным строкам:

«Хотя мы с Вами незнакомы, многоуважаемый Илья Васильевич, но я была бы рада видеть Вас у себя в среду в пять часов. Я почему-то крепко надеюсь, что Вы исполните мою просьбу».

Следовала подпись – Елизавета Монт и васильеостровский адрес.

Илья Васильевич покраснел, видя, что васино лицо пребывает спокойным невозмутимым, и, тщательно сложив письмо, спрятал его в письменный стол, но Петрученко на этот раз не удивлялся не по общему свойству своего характера, а имел на то определенное и уважительное основание.

Против ожидания, Илья Васильевич адреса васильеостровского норвежцев не потерял и не забыл назначенной среды. Большой и светлый дом на отдаленной линии не только страдающему географическими иллюзиями Шубкину мог показаться норвежским жилищем. Лестница и передняя квартиры Монт еще более напоминали модернистские постановки ибсеновских драм. Илья Васильевич радовался, как дитя, своей проницательности, но даже был несколько поражен, когда, вошедшая в комнату, высокая девушка в светлом свэтере и белой вязанной шапочке сказала:

– Простите, что я вас заставила немного ждать. Мы бегали на лыжах в Гренландии.

Заметив его удивленный взгляд, она добавила вполголоса тоном упрека:

– Мы так зовем острова, понимаете? – Еще бы ему не понять, когда на разграфленном плане Петрограда именно Крестовский остров и соответствовал полунощной стране! Если бы кто построений послушал их разговор, он подумал бы, что они играют какую-нибудь пьесу, ведут игру, оба сошли с ума – что хотите, только никак не предположил бы, что это – хозяйка занимает гостя, пришедшего впервые в дом.

Елизавета Васильевна, или Лиза Монт, была высокой блондинкой со свежим, несколько широким лицом, немаленькими руками и спортивной походкой. Выражение приветливости и ласки было тем привлекательные, что не сопровождалось неизбежной, казалось бы, улыбкой. Илья Васильевич вспомнил все это, т. е., милую наружность новой знакомой и вообще, какая прекрасная барышня Елизавета Васильевна Монт, гораздо позднее. Да, пожалуй бы, и совсем не вспомнил, если бы его на натолкнул на это посторонний, по-видимому, случай.

После первого своего посещения Шубкин не раз ездил в Норвегию, упрямо находя даже климатические особенности на Васильевском острове, между тем, как там, как и во всем городе (в Испании, Африке и Китае) одинаково скупо таял почернелый мартовский снег. Илья Васильевич не отдавал себе отчета, почему его так влекло к Монт. Да и без особенных причин вполне понятно, что одинокому холостяку приятно бывать в семейном дружеском доме, где уважают и даже поощряют его чудачества, столь свойственные всякому уединенному человеку. Но однажды… Однажды, в сумерки, он зашел в квартиру своих друзей, не предупреждая Елизаветы Васильевны о своем визите. В передней его никто из хозяев не встретил, а прислуга, сняв с него пальто, попросила, как знакомого, пройти в гостиную. Из соседней комнаты доносились звуки скрипки. Шубкину помнилось, что у Монт никто не занимался этим инструментом, но, глянув в дверь, он увидел, что Лиза стоит уже у полутемного окна и повторяет всё один то тот же трудный и капризный пассаж на струне sol. Она не обернулась, когда он вошел, но, очевидно, заметила это, потому что ответила на его вопрос без удивления, совсем просто. Он сказал:

– Разве вы играете на скрипке, Елизавета Васильевна?

– Как видите, – ответила она и, доиграв пьесу, продолжала уже мягче и любезнее:

– Здравствуйте… Да, я давно училась на скрипке, потом бросила. Все равно настоящей виртуозкой не буду… Я имею некоторое артистическое тщеславие и самолюбие.

Она положила скрипку на стул и снова начала, чуть медленнее, как часто говорят в сумерках:

– Вы меня извините, Илья Васильевич, может быть, я покажусь вам недостаточно любезной, что ли. Я просто устала. Если вы хотите быть моим другом, вам нужно привыкнуть к мысли, что настроения у меня меняются очень часто.

Тогда впервые мелькнула у Шубкина мысль, что барышня Монт – очень милая барышня. Но раздался звонок и прервал соображения Ильи Васильевича. Елизавета Васильевна, не меняя позы, спокойно проговорила:

– Это мой жених.

– Какой жених? Разве у вас есть жених?

– Оказывается.

– Я никогда не слышал о нем.

– Вот вы не знали и того, что я играю на скрипке, а, между тем, это так. Да и потом, почему вы не верите, что у меня может быть жених?

– Потому, что вы не радуетесь его приходу. – Хозяйка рассмеялась и, не спеша, поднялась со стула.

– Подождите немного, и вы увидите, как я ему рада.

– Он приезжий?

– Да.

– Из Гренландии?

– Нет, почему из Гренландии? – барышня задумалась, потом, словно вспомнив что-то, рассмеялась опять и сказала: – Нет, нет, совсем не оттуда! Курт – это ты?

– Я, – отвечал мужской голос из комнаты, где слышались быстрые шаги. Елизавета Васильевна бросилась навстречу плотному молодому человеку, краснощекому, с приятным и незамысловатым выражением лица. Тот крепко поцеловал ее в щеку, но, казалось, был несколько удивлен ее экзальтированностью. А Лиза обвила его шею обеими руками, склонилась на его широкую грудь и шептала, смеясь и плача в одно и то же время: – Курт, дорогой Курт, наконец-то ты вернулся!

Илья Васильевич откланялся, чтобы не мешать родственному свиданию и, идя домой, убедился точно не только в том, что Елизавета Васильевна Монт – замечательная красавица, но и в том, что он, Шубкин, влюбился в эту девушку. Так как это открытие не принадлежало к числу географических, то Илья Васильевич не сообщил его Васе Петрученке, тем более, что отлично помнил, с каким оскорбительным равнодушием тот принял даже первое письмо норвежской незнакомки.

Положение влюбленного было для Ильи Васильевича дико и непривычно: будто живешь в чужой квартире, или портной обузил платье. Впечатление почти физической неловкости не уменьшалось от сознания, что и он влюбился, как герои стольких прекрасных романов. К тому же он совершенно не знал, как отнесется к его чувствам сама Лиза Монт. Он не знал также, прилично ли исследователю стран быть связанным любовью. Конечно, многие именно от несчастной любви и пускаются в дальние странствия, но редко берут с собою жен или невест.

Свои путешествия он совершал, хотя и с меньшей методичностью, чем прежде, но в Норвегию избегал ездить. Вообще же он ясно заметил, что интерес к географии у него значительно уменьшился, и все больше его внимание сосредотачивалось на небольшом северном королевстве, даже не на всем королевстве, а на светлом доме и квартире, похожей на постановки ибсеновских драм. В сущности, и дом, и Ибсен были не при чем, а привлекала его мысли и чувства белокурая норвежская девушка, у которой есть жених Курт. Не было ничего странного, конечно, что у Лизы Монт есть жених, которого зовут Курт и который лицом, фигурой и, вероятно, характером как раз напоминает норвежских молодых людей. Недоумение и недовольство Ильи Васильевича проистекали исключительно из его чувства, внезапно пробудившегося и вдруг так неожиданно и одиноко расцветшего. Когда он думал о своей любви… нет, наоборот, когда он о ней совсем не думал, ему стало ясно, что одно за другим словно ненужные завесы, всё отпадает: и Норвегия, и путешествия, и светлый дом, и Ибсен, даже сам неприятный жених Курт – и остается только милая девушка с большими руками, спортивной походкой и веселым, неулыбающимся лицом, которую зовут, правда, Лиза Монт, но которая живет преспокойно на Васильевском Острове, куда так просто ходят трамваи № 4 и № 18. Илья Васильевич не замечал, что такой вывод уничтожил все его системы, его изобретения, смысл его жизни и даже как будто порывал связь между ним и Елизаветой Васильевной. Он этого не замечал или не хотел этому верить и решил отправиться на далекую линию уже не как исследователь, а просто как добрый знакомый, как влюбленный человек, порядочность которого не могла быть заподозрена.

Решив (с горечью или без горечи, он еще не соображал) всё перевести на буржуазное знакомство и довольно обыкновенную декларацию чувств, он отправился к Монт именно на трамвае. Он не знал ясно, что он скажет Лизе, с чего начнет, но был твердо уверен, что в этот темный, теплый день, с грязью и лужами, должна решиться его судьба. Он почему-то думал, что застанет Елизавету Васильевну играющей на скрипке, и ему этого не хотелось – он боялся этого. Вероятно, в его представлении звуки скрипки соединялись с плотной фигурой Курта и разными другими неприятными понятиями.

Лиза не играла на скрипке, она вышла в переднюю и, протянув обе руки к Шубкину, весело, не улыбаясь, сказала:

– Наконец-то! – Куда вы пропали, милый Илья Васильевич? Я бы написала вам, если бы знала ваш адрес. Входите, входите!

– Вы одни? – спросил гость.

– Одна, – несколько удивленно ответила Елизавета Васильевна, но ничего не добавила, а провела Илью в небольшую гостиную, смежную с ее спальней. Было темно и тоскливо, капли монотонно стучали по подоконнику, словно собирались капать так года три. Но оба собеседника не обращали на это, казалось, внимания. Гость был так поглощен предстоящим объяснением, что едва различал даже фигуру девушки; хозяйка же была, по-видимому, в таком бодром и жизнерадостном настроении, что не замечала ни теплой непогоды, ни волнения господина Шубкина. Видя, что тот молчит, она начала обычно и ласково:

– Как же ваши исследования, мой друг? Я всё не могла придумать, отчего вы нас забросили. Независимо от того, что вы мне причинили огорчение и беспокойстве, вам самим, по-моему, должно было недоставать моего общества. Все-таки трудно найти в другом месте, кроме Норвегии (она улыбнулась, но Илья Васильевич сидел молча, будто ничего не слышал)… кроме Норвегии, такое сочувствие к вашим взглядам, вашим планам и занятиями. Право, вы – неблагодарный человек… Забываете и игнорируете людьми, которые искренно вас уважают и любят.

– Я вас люблю, Елизавета Васильевна! – вдруг сказал Шубкин, не двигаясь с места.

Хозяйка, очевидно, его не поняла, потому что спокойно ответила:

– Мы вас тоже очень любим, тем более я удивлялась, что вы нас так забросили.

– Я люблю вас, Елизавета Васильевна, – повторил гость с упрямством.

Монт прислушалась к его интонации, тревожно замолчала и, только спустя несколько секунд, спросила тихо:

– Это происходит в Норвегии?

– Я не знаю. Там, где вы, там и происходит.

– Вы мне объясняетесь в любви?

– Я просто вас люблю и не могу без вас существовать. Если бы вы были свободны, если бы у вас не было жениха…

– Какого жениха?

– Вашего жениха Курта.

– Да, да. Так что бы тогда было?

– Было бы гораздо проще и радостнее.

Елизавета Васильевна встала и, пройдясь немного по комнате, снова спросила:

– Где всё это происходит?

– У вас в доме.

– Нет, я хотела спросить вас, к кому относится ваше признание: к Лизе Монт, норвежской девушке, или к Елизавете Васильевне, васильеостровской жительнице.

– Я не знаю.

– Лиза Монт живет в северной стране, у нее светлый, просторный дом, она бегает на лыжах…

– И у нее есть жених Курт.

Илья Васильевич умолк печально. Молчала и Лиза, ходя по комнате, заложив за спину руки. Наконец, Шубкин робко сказал:

– Только, дорогая Елизавета Васильевна, не играйте сейчас на скрипке!

Та посмотрела на него с удивлением, словно подумала, не сошел ли он с ума, и несколько сердито сказала:

– Зачем же я буду сейчас играть на скрипке?

Походя еще несколько по комнате, хозяйка начала ласково:

– Послушайте, дорогой Илья Васильевич, лучше не переезжайте на Васильевский остров. Я вас люблю. И вы меня, но между нами стоит Курт. Это происходит в Норвегии, хорошо?

– Я везде люблю вас…

– Но между нами стоит Курт.

– Но вы меня любите?

– Люблю. Или хотите так: никакого Курта нет. Это просто мой добрый родственник. Но тогда никакой Норвегии нет и ваших планов – ничего нет.

– А вы меня любите?

– Не знаю. Мы с вами даже незнакомы. Мы познакомились лишь в Норвегии, на Васильевском Острове не встречались.

Илья Васильевич, подумав, нежно взял руку Лизы и произнес робко:

– Да, вы – Лиза Монт, пускай существует Курт, но мы – в Норвегии, и вы меня любите.

Шубкин тихонько гладил руку девушки, потом нежно поцеловал ее и спросил:

– А все-таки кто этот Курт?

– Мой жених, – отвечала Лиза и рассмеялась.

Когда Илья Васильевич ушел, Монт долго стояла у окна, наконец, произнесла:

– Конечно, так и нужно, но все-таки какое присутствие духа!

Потом вздохнула и взялась за скрипку.