Несобранная проза

Снежное озеро

Снежный воздух оставлял почти наглядное, физическое успокоение на коже. Несмотря на ночь, было светло от белой неровной поверхности, но все представлялось неузнаваемым, небывалым. И холмы с черным бором, и крутые спуски к реке, тусклые керосиновые окна бобылей, вдруг часовня, и снова равнина, как во сне, или на том свете. Пимен Петрович ничего не узнавал, хотя все детство летами провел здесь. Как меняется все от снега! Он и согласился-то на эту скучную поездку, в сущности, ради милых, спокойных воспоминаний, которые он, может быть, насильственно хотел вызвать. Отчасти от скуки, из желания освежиться, забыть ту катастрофу в Швейцарии, от которой вот уже восемь лет как он не может опомниться и, конечно, вследствие всегдашней своей готовности к поступкам неожиданным и как бы бесполезным.

Встретил случайно потерянного из виду приятеля, случайно же и равнодушно выслушал, что тот сделался деревенским жителем и владельцем именно той же Катаевки, где вырос Пимен, принял мимоходом брошенное приглашение проехаться, и вот

Временами Катаев протирал глаза, и ему казалось сном, что рядом с ним в шубе дремлет почти незнакомый Андрей Васильевич Жарницын, что небо низко буреет не от Петербургского зарева, что скоро он попадет в чужую семью. Наверное, там будут пищать дети, жена – хозяйка, деревенские интересы, низкие потолки, делишки, людишки.

Как мальчик дико закричал, когда Анна, улыбаясь, скользнула в пропасть! Этого не забыть! Он был глухонемым и косил правым глазом. «Ма!» как хриплый рожок, нечеловечески раздалось под зеленым небом, будто он хотел удержать мать. Пимен, зажал уши и зажмурился. По правде сказать, он боялся и ждал чего-то в таком роде. Анна Митрофановна еще больше, чем он сам, любила поступки неожиданные, если только смерть можно назвать поступком.

– Не спишь? – вдруг спросил сосед (странно, они были даже на «ты»), ворочаясь.

– Нет, я только что-то ничего не могу понять, где мы едем.

Андрей Васильевич высунул из воротника круглый нос.

– Ты все узнаешь? мы не сбились с дороги?

– Какие глупости! Конечно, узнаю. Сколько раз приходится ездить в уезд и обратно.

– А мне все будто незнакомо.

– Позабыл, да и снег ведь очень меняет местность. Ты здесь зимой-то бывал когда-нибудь?

– Нет. Мы жили в Катаевке только летом.

– В том-то и дело. Через полчаса приедем.

Лед хрустнул под полозьями. Въехали на реку.

Над высоким противоположным берегом вдруг на минуту показалась луна. Вот это место он будто вспоминает смутно: здесь часто купались во время прогулок, и всегда бывало очень много незабудок по болотной полосе плоского берега.

Какая жирная, темная зелень на Швейцарских лугах! И тогда где-то вблизи тупо звякала корова. Их выгоняют на значительные высоты. Да это и не было Бог знает какою вершиною, но достаточной для того, чтобы разбиться насмерть.

Все приписали это несчастному случаю, но Пимен был почти уверен, что жена его сознательно искала смерти. Она была слишком горда и не могла простить себе (себе, а не ему), что он не нашел в ней того, чего искал. Чего же искал он? Его пленяла таинственность, окружавшая ее, и странная красота, замкнутый образ жизни, резкие и причудливые суждения, глухонемой сын от первого брака и даже то, что мальчика звали Титом. Анна была просто несчастным, озлобленным существом, но его любовь не смягчила ее, а заставила еще сильнее укрепиться в таинственной позиции и круче закручивать черный завиток у левого уха.

Покойницы не позволили перевозить в гостиницу. Самого Катаева еле пустили туда. Немой стал говорить, но все плакал, тосковал и через полгода умер. Но он очень неясно выговаривал слова и не мог слышать звука колокольчиков.

Луна давно скрылась. Неожиданно из сырого полумрака выдвинулся двухэтажный дом, одно окно которого светилось. Теперь Пимен Петрович все вспомнил и все разглядел: и ворота, и службы, и полукруглый двор. Ему показалось даже, что хрипло лает их давнишний пес Полкан.

Пимен Петрович узнал и комнаты, и их расположение и даже убранство. Конечно, они показались ему теснее и ниже, так как уже лет десять он здесь не бывал.

Их, очевидно, ждали; на стук отперли немедля, и быстро кто-то зажег свечку в соседней с сенями комнате. Кисловатое жилое тепло охватило приезжих. Андрей Васильевич сразу засуетился и ужинать, и спрашивать деревенские новости, и беспокоиться, приготовлена ли для гостя комната наверху, и где барыня.

Пимену есть не хотелось, и, вообще, были неприятны все эти хлопоты, хотя казалось, что хозяин волнуется больше по суетливости своего характера, чем по настоящей необходимости, тем более, что в столовой тихонько шумел самовар, и была уже приготовлена холодная еда, комната для гостя оказалась вытопленной, а на кухне дожидался приказчик.

– Какую комнату мне отвели? Не ту ли, что окнами на озеро?

– Ее самую, – ответила вместо Жарницына беременная женщина, впустившая их.

– Она была всегда моей комнатой! – улыбнувшись, заметил Катаев.

– Видишь, как хорошо вышло! Пойдем посмотрим ее. Это, Федосьюшка, бывший барин Катаевский, Пимен Петрович. Это ихнее гнездо прежде было, родовое, – обратился суетливо хозяин к бабе.

– Да я признала барина тотчас, – уныло ответила та, капая стеарином со свечки на засаленный свой живот.

Катаеву становилось все скучнее, словно воспоминания являлись помимо его зова совсем не те, которых он ожидал.

Лестница по-прежнему скрипела на седьмой снизу ступеньке.

Перед комодом, загораживая свечку, поставленную на нем, высокая женщина (может быть, от полумрака и длинных шатких теней казалась она еще выше) вынимала простыни, широко разводя руками, будто снимая мерку.

Все по-прежнему: и стол, и кровать, и три низких окна, занесенных теперь снегом; унесен шкаф с книгами и поставлен образник, кажется, из отцовской спальни.

– Здравствуй, Лиза, вот и мы. Я тебе гостя привез, давнишнего своего друга и бывшего владельца сих мест…

(Зачем это он все толкует о «бывшем» хозяине? Как это бестактно и скучно!)

– Прошу любить и жаловать: Пимен Петрович Катаев.

Женщина выронила белье и быстро повернулась; свечка заколебалась, почти угасла. Видны были только тонкие золотистые волосики, курчавившиеся около ушей и шеи.

– Катаев? Пимен Петрович? – не сказала, а как-то горестно воскликнула женщина и поспешно протянула руку, прибавив более спокойно:

– Мы немного знакомы с вами.

– Конечно: ведь ты тоже здешняя, соседка, можно сказать! – барабанил муж.

– На ком же ты женат? Я и позабыл тебя спросить, – сказал Катаев, когда хозяйка вышла из комнаты.

– На Лизавете Павловне Кочетовой. Они были ваши соседи по имению.

– Да, да, я помню! – пробормотал гость и в первый раз посмотрел на Андрея Васильевича.

Невысокий и плотный, с русой бородкой, румяными щеками и суховатым, деловым взглядом. Но деловитость была несколько выработанная; глаза, казалось, все время порывались суетливо, без толку зашнырять назойливо и тоскливо. Несмотря на то, что он как бы избегал смотреть прямо на собеседника, он казался человеком добродушным и простым. Смешные вихры на макушке придавали ему ребячливый вид славного мальчика.

Так вот какой муж у Лизы Кочетовой!

К ужину Лизавета Павловна не вышла, сославшись на усталость.

– Захлопоталась! – равнодушно заметил муж, с аппетитом накладывая себе творогу со сметаной.

Скорбная Федосьюшка медленно стучала грязной посудой, выпячивая и без того огромный живот, будто она продиралась сквозь густую толпу.

Жарницын быстро поужинал и пошел на кухню к приказчику, посоветовав гостю ложиться спать, а в случае чего – постучать в стенку, за которой находилась Федосьюшка.

Так вот какой был муж у Лизы Кочетовой! Как глупо, что он раньше не разговорился с Жарницыным и не узнал, на ком тот женат. Не следовало бы, может быть, соглашаться на эту поездку. Выходит все как-то глупо, скучно и, может быть, даже и неприятно и для него, и для Лизы, и для самого Андрея Васильевича. Он не поспел даже заметить там у комода, изменилась ли она. Вероятно. Десять лет немало времени, особенно для женщины, да еще в такой глуши, с таким мужем (Пимен теперь был почти уверен, что Лизин муж – медведь, кулак и невежа). Кажется, у них трое детей. Бедная! Ведь она была почти его невестой и, Бог знает, как повернулась бы судьба, если бы не эта роковая встреча с Анной. «Роковой» характер его покойной жены и привлек его, главным образом. Это была страсть и таинственный роман, о котором так сладко мечтать в двадцать два года. Конечно, никакой тайны не оказалось. Черный завиток у левого уха, глухонемой сын, названный Титом, эксцентричные суждения и болезненность скоро потеряли всякую загадочность. А потом это несчастье… Она была старше его лет на шесть, пожалуй, даже на семь. Это было необыкновенно!

А Лиза! Может быть, ее теперешняя участь – самая подходящая для нее. Конечно, он ее любил, и она его, кажется, любила. Потом позабыла; вероятно, привыкла к мужу.

Пимену Петровичу почему-то стало неприятно такое развитие мыслей.

А зачем же она уронила простыни, зачем вскрикнула? не вышла к ужину? Жалко, что он ее не разглядел! Что же, теперь ей лет двадцать восемь! И как скоро после того, как расстались, она выскочила замуж! Не раньше ли еще, чем он женился на Анне? Это было бы любопытно. Эти простушки ужасно ветрены и поверхностны, настоящие куклы, или ключницы, в лучшем случае. Но посещение Катаевки перестало Пимену казаться скучным. Им овладело обиженное беспокойство, и не спалось не то от жары, не то от предчувствия завтрашней встречи (не будет же Лиза все время сидеть у себя в комнате), не то от храпа Федосьюшки за тонкой перегородкой. («Какой хам!» подумал уже определенно о своем приятеле Катаев).

Сухой мороз расчистил небо. На спусках между холмами синел туман, и ярко-белые облака неслись величественно, словно победоносным летом. Золотисто-розовая поверхность озера, круто загибая в залив, делалась сразу фиалковой под тенью синего горного бора. Почти незаметны были разъезженная деревенская дорога по льду и жалкий обоз в общем сияньи, неустойчивом, переменном, но от этого еще более напряженном и буйном. Пестрые сани, длинные лыжи и рыжая доха Жарницына напоминала свадебный поезд из северных сказок. Лошади в двух упряжках мотали заиндевевшими головами, невраз брянча бубенчиками. При каждом слове изо ртов вылетал розовый пар облачком, будто место для реплик действующих лиц на старинных аллегорических картинах.

Пимена удивили эти сборы. Куда же уезжает хозяин, завезя его в гости к бывшей его невесте?

Встал он рано: во-первых, не спалось, потом он полагал, что это входит в деревенский этикет. К тому же его разбудили, принеся дрова для печи. Кора зашипела, сухие поленья давали веселые залпы, и алый трепет пробегал по медному листу на полу.

Из окна виднелось озеро, такое ему известное и совершенно неузнаваемое. На дворе стояли лошади, и все было готово к отъезду. Андрей Васильевич поднял голову и, кажется, заметил сквозь стекло Катаева, потому что через несколько минут вошел в комнату, весело говоря:

– Как ты рано встал! Или неудобно спать было? я думал, по правде сказать, что ты, по Петербургским привычкам, будешь до полдня валяться, и я поспею съездить по делу. К обеду я вернусь обязательно. Придется утро тебе уж проскучать с Лизой. Да что же никто не сказал, что ты оделся, выпил бы с нами кофею! Иди, иди скорее, Лизавета Павловна еще за столом.

В комнату вдвинулась Федосьюшка и зашептала:

– Не забудьте, барин, розового коленкору-то взять в лавке. У барыни уже все вышло.

– Хорошо, хорошо, не забуду! Ступай! – нахмурившись пробормотал Жарницын.

– Значит, я скоро вернусь: часов через пять. До свидания. Погуляйте с Лизой, погода чудесная! – сказал Андрей Васильевич и вышел. В короткой дохе, валенках и треухе он не показался Катаеву таким увальнем, каким он начал уже определенно считать его.

Лиза была не за столом, а сидела у окна и работала.

Маленькие ножницы блестели в ее пальцах. На столике и подоконнике лежал ворох мелко нарезанных розовых всякого оттенка лоскуточков и ленточек.

При входе Катаева она вскочила, но не выбежала из комнаты, а, наоборот, улыбаясь, ступила шага два по направлению к гостю. Конечно, она изменилась, но не подурнела, насколько помнил Пимен Петрович. Те же серые, посиневшие от волнения, близорукие глаза, небольшое, несколько угловатое личико, прежде такое розовое, да и теперь не очень бледное на зимнем солнце, хорошая фигура и тонкие русые волосы. Прическа как-то изменилась: у левого уха торчал словно только что остриженный завиток. По-видимому, он мешал самой Лизавете Павловне, потому что она поминутно поправляла его и закручивала на палец. Это беспокойство молодой женщины больше привлекло внимание Катаева, чем сравнение и сопоставление, которое могло бы возникнуть у него в памяти. И голос тот же; улыбка стала жалостливой.

Она заговорила быстро:

– С добрым утром, Пимен Петрович, вы рано встаете. Может быть, вам было неудобно спать? Андрюша уехал. Он очень жалел, но, знаете, в деревне дел больше, пожалуй, чем в городе. Они отнимают много времени. Но он скоро приедет. К обеду непременно будет. Мы погуляем с вами, если вы не боитесь зимы. Я ничем не занята, не хозяйка, страшная бездельница; если бы не книги, не музыка, пожалуй, я скучала бы.

Она говорила быстро, словно боялась услышать его голос. Наконец умолкла, озираясь и теребя свой вихрастый завиточек.

– Я и не знал, что Андрей Васильевич женат именно на вас.

– Да, да. На мне. Не правда ли, забавно? А если бы вы знали, тогда что?

– Ничего. Просто я не был бы так удивлен.

– Может быть, не приехали бы к нам?

– Не знаю…

Лизавета Павловна смутилась, и чашка тонко задребезжала в ее руке.

– Изменилось все, я думаю, за эти восемь лет?

– Конечно. Я почти ничего не узнаю. Положим, я никогда не бывал здесь зимою. Особенно озеро.

– Особенно озеро? Да, оно все занесено снегом. Это очень красиво, по-моему. Это так успокаивает.

– А вам нужно успокоение?

– Как и всем. Это приятно, будто засыпаешь в детстве.

Катаев подошел близко к Жарницыной и тихо сказал, сам себе не отдавая точного отчета:

– Лиза!..

Та не отвечала, только съежилась и прищурила глаза, будто готовясь к удару.

– Лиза! – повторил Катаев.

– Что?

– Вы меня совсем забыли?

– Забыла.

– Ведь это неправда!

– Неправда.

– Зачем же вы так говорите?

– Что же мне говорить вам?

– Конечно. Я страшно глуп. Простите меня.

– Ничего, пожалуйста. Я сама глупая!

Федосьюшка вдвинула в комнату две тумбочки, почти одинаковые, в свежих оранжевых полушубках и розовых платках. Увидев гостя, вся компания остановилась у порога. Лизавета Павловна, не отходя от Катаева и не меняя голоса, проговорила:

– Даша и Гаша, мои девочки. Ведь у меня дети.

– Знаю.

Барышни, не смущаясь, смотрели по-деревенски серыми глазами, но не двигались.

– Поздоровайтесь.

Оба кулечка сунули ладони в руку Пимена Петровича и, вежливо краснея, опять остановились в ожидании.

– Ах да, ждете, чтобы я поехала с вами? Пимен Петрович, поедемте прокатиться! всего (подбежала к замерзшему блистательному окну) двенадцать градусов, не озябнете! и тихо, кажется. Федосьюшка, сегодня тихо, ветру нет?

– А ни к чему мне, барыня. Должно быть, что нет.

Катаева не было нужды так уговаривать, он молчал только потому, что ему удивительной казалась эта ажитация и беспорядочный лепет хозяйки. А та продолжала, будто гонимая ветром, ни к кому в частности не обращаясь:

– Тогда позвольте мне одеться. Ведь вам и самим нужно надеть шубу. Не правда ли? Ничего, что здесь неубрано. Я запоздала немного с проводами мужа. Я сейчас. Даша, Гаша, поговорите с дядей, не бойтесь. Я сейчас.

И выскочила за дверь, как балерина.

У девочек были неровно подстриженные челки, похожие больше на вихры. Они смешно торчали из-под плотно обтягивающих их круглые головы платков. Закутанная Федосьюшка осталась стоять, вздыхая. Взглянув на розовые лоскутки, Катаев спросил:

– Это мама шьет?

– Мама, – пропищали обе девочки враз.

– Она, наверное, шьет вашим куклам платья?

– Мама не шьет, она стрижет… – ответила уже одна из них, Даша или Гаша.

Федосьюшка пододвинулась, страшно и неумело ворочая глазами для таинственности, и зашептала на всю комнату:

– Барыня все режет, все режет, один кусок кончит, за другой примутся. Тронувшись они у нас. Им все равно: шелк ли, ситец ли, просто ли бумага, только бы розового цвета.

Катаев со страхом посмотрел на легкие, неровные ленточки, но ничего не спросил, потому что в комнату входила уже опять Лизавета Павловна.

– Вот я готова. А где же ваша шуба? Федосьюшка, торопитесь, а то смеркаться начнет.

Действительно солнце на глазах уже перебралось с буфета на печку и быстро, по-зимнему катилось под гору.

Поместились все вместе в широких санях. Было, вероятно, больше двенадцати градусов, потому что сухой встречный ветер почти обжигал губы. Но кругом было то же холодное великолепие, и восторженная улыбка Лизаветы Павловны не могла считаться ясным признаком безумия.

– Прекрасное освещение! все делается волшебным от этого солнца! – проговорил Катаев, пристально, вроде доктора, глядя на помолодевшее, милое лицо Лизы.

– Да, да, да! – не оборачиваясь, пролепетала та.

– Вы любите розовый цвет? – значительно продолжал спутник, будто выпуская решительный заряд Шерлока Холмса. Но женщина, едва ли соображая, о чем ее спрашивают, так же машинально и быстро повторила: «да, да!» – и не прищуривая глаз, озиралась на алое сиянье.

Вдруг лицо ее явственно померкло. Она тихо ахнула и закрыла глаза. Девочки забеспокоились, хотели повернуться, но только стукнулись закутанными круглыми головами.

– Что с вами? вам дурно? – воскликнул Пимен Петрович, беря ее за тонкую ручку в цветной варежке. С Лизиного лица как-то полосами уходил румянец, уступая место землистым пятнам. Ресницы опущенных глаз дрожали, бросая мелькающие, но заметные тени.

– Вам дурно? может быть, поворотить домой? – повторил Катаев. Жарницына только сжала ему руку, будто давая знать, чтоб он не тревожился, что все сейчас пройдет. Через вязаную шерсть и замшу его перчатки чувствовался сухой жар ее тела. Не выпуская ее руки, он оглянулся. По сугробам сбегали быстро розовые волны, будто с поверхности смывали окраску невидимой шваброй. Сиреневые подтеки уплывали еще быстрее, и вдруг все подернулось сапфирной дымкой, яркой, но не слепительной бирюзой, и убогие подробности деревенской дороги: куст, яма, брошенный лапоть, изгородь, ворона, катышки лошадиного помета задымились таинственными драгоценностями. Небо спешило налиться глубокой синей водою между закатом и ночью.

Катаев уже не думал о Шерлоке Холмсе, но, может быть, оказался более похожим на этот персонаж, когда сказал Лизе попросту:

– Успокойтесь. Солнце зашло и заря потухла, но посмотрите, какое волшебство.

У Лизаветы Павловны перестали трепетать ресницы, глаза открылись, и губы горестно прошептали:

– На один миг! сейчас все покроется пеплом.

Потом устало прибавила:

– Скажите, пожалуйста, Никите, чтобы он повернул домой.

Но Никита сам вступил в разговор.

– Никак барчука везут! будто Покровские колокольцы.

Из-под ухаба вдруг вынырнула огромная, казалось, пара, дымясь и бренча. Кучера по-земляцки здоровались, девочки замахали, и из встречных саней вылез высокий от снега мальчик в треухе и полушубке. Усталость у Лизаветы Павловны опять сменилась преувеличенным волнением. Она обнимала и целовала мальчика, потом подвела его к сидевшему в санях Катаеву и заговорила:

– А это мой старший мальчик – Тит. Не смотрите, что он так вытянулся: ему еще восемь лет. И такое несчастье – глухонемой! Куда мы его не возили! но не теряем надежды. Мужа еще больше, чем меня, огорчает эта беда. Ну, девочки, теперь Тит поедет с вами в больших санях, а я с Пименом Петровичем в маленьких.

Мальчик смотрел печально и ласково темными глазками и щеки его казались голубыми от не пропавшей еще синевы воздуха, неба и снега.

– Что это значит? – спросил Катаев, как только передние санки отъехали на несколько сажен.

– Не надо! – попробовала остановить его Лизавета Павловна. Она была как будто рада, что ей удалось удивить и взволновать гостя. Но Пимен Петрович еще настойчивее и как-то сердито повторил.

– Что это значит? почему у вас глухонемой сын?

– Он родился таким. Я не виновата, – ответила быстро Жарницына и даже улыбнулась.

– Вы правы. Я спрашиваю глупости. Но это только так кажется. Вы отлично понимаете, что я хочу знать. Почему вы его назвали Титом?

Лиза быстро взглянула, но не ответила, продолжая улыбаться. Минуту тому назад Катаев готов был признать свою спутницу за слабое, разбитое существо. Быстрый ее упадок был почти до фантастичности жутким, словно очевидное тление, на глазах, живого и цветущего человека. Теперь же этот взгляд, эта улыбка! казалось, их ничем не сломишь, не победишь, как гвоздь сумасшедшей мысли.

Пимен Петрович внимательно поглядел на соседку. Она улыбалась, и завиток упрямо темнел на худенькой щеке в сумерках. Боже мой! завиток! как раньше он этого не заметил! ведь это все о том же!

Он снова начал хриплым и злым голосом, крепко сжав ей руку.

– Лиза, ведь вы же любите меня. Зачем вы молчите? Это просто, естественно! Но этот Тит, эта прическа… я с ума могу сойти! А вы не хотите мне помочь. Разве вы не видите, не чувствуете, что я люблю вас по-прежнему? Все эти годы – только сон. Вы – прежняя Лиза. Скажите мне!

Лизавета Павловна медленно повернулась всем туловищем и только после этого опустила веки, и ручка ее вдруг блаженно потеплела в руке Катаева. Полозья тихо визжали по льду.

– Что я могу открыть вам, чем помочь? Я сама ничего не понимаю, Пимен Петрович. Я очень вас любила…

– И любите? ведь да?

– Я все думала о вас. Даже не о вас, а о той, о другой… Странно, не правда ли? Я была очень огорчена и обижена… желания были глупые и безумные. Я только теперь это вижу. Не знаю, буду ли я раскаиваться, но вдруг поняла, какой это жестокий все вздор. Я очень хотела быть похожей на Анну, расспрашивала, чем она вам понравилась, и мечтала, что вы вернетесь, а у меня все готово. Я молилась, чтобы и у меня родился глухонемой мальчик. Я назову его Титом, он будет расти, а вы приедете. Не знаю, как могла быть услышана такая безумная молитва, а молилась я и действительно как безумная (и о безумном и безумная). Желание мое исполнилось. Чем же виноват ребенок? он за что наказан? Это, конечно, чудо: бывает раз в сто лет. Если хотите, замечательный патологический случай и доказательство страстной моей любви. Вы можете гордиться. Но какой это вздор по сравнению с одним взглядом моего мальчика! Я вас ждала и любила до сегодняшней поездки, полчаса тому назад еще я любила вас. Ведь я места себе не находила. Теперь нет. Я не знаю, почему это. Теперь мне стыдно и гадко даже вспоминать. Не думайте, что это пройдет; это крепко. И не обижайтесь, я совсем не прежняя, даже не та, что выехала из дому, – будто все занес ровный снег, как это озеро. Через четверть часа мы приедем. Я засну сейчас, но то, что говорила, – верно. Мне гадко и стыдно. Это очень точно. Может быть, я переждала, и вы немного опоздали. Как осторожно нужно желать!

Лиза умолкла. Катаев подождал, не выпуская ее руки, потом взглянул. Она спала и улыбалась. Завиток темнел. Пимен Петрович тихонько его поцеловал. Недавно подстриженные волосы кололись.

Лиза опять казалась слабой и разбитой, но именно от этой разбитости какой-то неразбиваемой.