Несобранная проза

Воображаемый дом

Уже по одному тому, как представлял Владимир Васильевич Дулин своим домашним нового знакомого, видно было, что его воображение снова нашло себе пищу. Придав важность своим бачкам, которые он считал пушкинскими и которые на самом деле делали его похожим на капельдинера или выездного лакея, расшаркавшись перед собственной женой, словно это его представляли ей, он с ударением произнес:

– Печковский, Дмитрий Петрович.

Юлия Павловна, поклонившись, ждала, как будто не понимая, что скрывается под этим именем, потому что она чувствовала, что ей надо что-то сообразить. Она вопросительно глядела на мужа; но его важный и торжествующий вид не давал ей никаких более точных объяснений. Донышка (дочь Дулина, Евдокия Владимировна) переливала через края золотой чашки горячую струю из медного самовара, засмотревшись на обыкновенное, но очень милое и скромное лицо гостя. Глаза он держал опущенными, но от размашистых бровей они предполагались смелыми и веселыми, не без лукавинки, очень русскими, точнее ярославскими. Донышке стало смешно и, растянувши в самоваре рот до розовых ушей, она подмигнула, как заговорщица, отцу, когда тот деревянно и хвастливо повторял, обращаясь уже к ней:

– Печковский, Дмитрий Петрович.

– Ах, папа, какой ты выдумщик!

Юлия Павловна болезненно и напряженно взмахнула белесыми ресницами, папа, как заводная кукла, крякнул и, протянув ладонь лопатой к тяжелому столу, ничего не сказал. Гость беззаботно сел за чайный стол, будто собираясь метнуть банчок. Кисейные занавески делали столовую похожей на детскую, еще более молодила стены круглая мордочка барышни Дулиной, ее желтое платье и то, что кипяток, дымясь, перелился на поднос. Мамаша шепнула дочке:

– Я ничего не понимаю.

Молодой человек охотно наложил себе меда и беспечно заметил:

– А знаете, ветер совершенно стих.

Разговор, начавшийся, как в глупейшей пьесе, продолжался также странно, но, казалось, никто из присутствующих не обращал на это внимания. Гость остался попросту и после чая играл на фортепьяно, Донышка пела и показывала свои рисунки, Юлия Павловна смастерила даже, часам к одиннадцати, из копченого сига и нескольких помидоров импровизированную закуску, и Владимир Васильевич сохранял благодушно торжественный и таинственный вид. При ближайшем рассмотрении Дмитрий Петрович оказался молодым человеком хорошего роста, с веселыми, лукавыми, как было уже сказано выше, глазами, тупым носом, большим румяным ртом, общительным и занятным на непритязательных вечеринках, с которым, вероятно, легко сходишься и завязываешь дружбу. Но почему Дулин привел и так гордился какими-то его достоинствами, все-таки оставалось непонятным. Когда гость ушел, Владимир Васильевич облегченно вздохнул, сказав, что дело сделано, и Дмитрию Петровичу теперь от них (Дулиных) не уйти, хотя опять-таки почему Печковскому, только ушедшему, нужно было никуда не уходить, оставалось непонятным.

– Да кто он сам-то, Дмитрий Петрович? – спросила Донышка, разбирая разбросанные ноты.

– Дмитрий Петрович Печковский.

– Это я уже слышала, я не про то… ну, чем он занимается?

– Он – жених.

Юлия Павловна испуганно моргнула, а дочка, оставив кипу романсов Чайковского на полу, воскликнула:

– Как – жених? Так он и ходит по домам в качестве жениха? Сюда, значит, он пришел для меня? Пожалуй, напрасно старался…

– Я не понимаю вас, Владимир Васильевич, как это возможно… – начала болезненно Юлия Павловна. – Незнакомого человека… в первый раз… в дом… взрослая дочь… у меня никогда ничего не запирается, а от сундука замок так и совсем сломан.

Речь ее иссякла, казалось, от собственной неопределенности. Дулин вышел на середину столовой и громким голосом скомандовал:

– Вот что я вам скажу.

Но громкость произношения не всегда доказывает определенность сведений и убежденность оратора. Из его речи можно было только узнать, что его гостя зовут Дмитрием Петровичем Печковским и что Дулин его пригласил в жильцы, считая за очень порядочного и состоятельного человека. Узнав, что кабинет сдадут, Донышка вслух заплакала и, не дослушав объяснений отца, где он познакомился с Дмитрием Петровичем и на основании каких данных он считает его богатым человеком. Впрочем, если бы она и слышала, то все равно ничего не поняла бы из отцовских объяснений, и это всецело нужно было бы приписать не ее сообразительности, а невразумительности Дулина.

Впрочем, бывают же такие странности, что богатое семейство отдает комнату в наем, отчего же не допустить обратное – странного желания богатого человека не обзаводиться хозяйством, а снимать комнату.

Печковский через несколько дней действительно переехал в квартиру Дулиных, к удивлению Донышки и Юлии Павловны. Багаж жениха состоял из обыкновенного чемодана, где было белье, визитка, флакон духов, несколько простых щеточек для туалета, карточка пожилой дамы, две-три книги из тех, что читают в дороге, и почему-то бронзовый подсвечник с охотником. Хозяин, помогавший жильцу устраиваться, раскладывал весь этот скарб с таким видом, словно все это были редчайшие английские несессеры с гербами и в сафьяновых футлярах.

Тихонько закрыв за собою дверь, Владимир Васильевич вошел в комнату дочери и вдруг громко расхохотался.

– Что ты, папа?

– Нет, каков плут! Какая тонкая бестия! И все это из-за любви к тебе, счастливейшая ты девица!

Донышка нахмурилась, не понимая. Дулин радостно ворочался по комнате, потирая руки и ероша голову.

– Богатейший помещик, домовладелец, изъездил Европу вдоль и поперек, изысканный знаток всего изящного и переехал в комнату с одним подсвечником!

– Зачем же он это делает, по-твоему?

– Чтобы не узнали про его богатство.

– Почему же он этого не хочет?

– Потому что ему дорога твоя любовь; ему интересно, чтобы ты его полюбила за его самого, а не за его деньги.

– Да, но почему вы решили, что он влюблен в меня?

– Это же бросается в глаза.

– Не знаю, мне не бросилось.

– Ты не в счет, влюбленные никогда ничего не видят.

– Так вы и меня записали в ряды влюбленных?

– Ну, разумеется. Как же иначе? А посмотри, какой я хитрый. Как говорится, нашла коса на камень. Он скрывает свое положение, и я скрываю, что только благодаря скромности мы снимаем эту квартиру, даже сдаем комнату, что за тобой двести тысяч приданого и т. п. Хочу, чтобы он полюбил мою девочку, мое золотое донышко за нее самое, а не за какие-то двести тысяч.

– Это, конечно, очень романтично, папа, но боюсь, что ты ошибаешься. За себя, по крайней мере, я могу отвечать, что никакой чрезвычайной страсти к Дмитрию Петровичу не питаю. Думаю, что и с той стороны дело обстоит проще и что вас, папочка, надувают.

– Да, да, да, я про то же и говорю. Только я тоже не промах и принял свои меры.

Неизвестно, принимал ли какие-нибудь меры Печковский, но жил скромно, уютно, тихо и скоро снискал себе расположение горничной, кухарки, старой няни, швейцарихи и самой Юлии Павловны. Последняя, по крайней мере, перестала его бояться и не так уж оплакивала свою участь при мысли, что у них живет жилец. Действительно, беспокойство от Дмитрия Петровича было не больше, чем, скажем, от кота, который спал бы, свернувшись клубком на печке, и мурлыкал. Дулинский жилец не мурлыкал, но говорил тихо и ласково, ничего не требовал, вставал довольно поздно и так тщательно скрывал свое богатство, что со второго месяца начал затягивать плату за комнату, а за стол и прислуге и вовсе не платил с самого начала. Хозяева, будучи, очевидно, людьми менее хитрыми, на это не обижались, а Владимир Васильевич всякий раз, как Печковский извинялся, что задержал плату, восклицал восторженно:

– Нет… каков шельма… нужно иметь присутствие духа, чтобы наводить такую тень. Денег у него нет, видите ли! У кого же и деньги, если не у него?!

Юлию Павловну наводило это на минутную панику, но так как неаккуратность Печковского не сопровождалась никакими скандалами, то она скоро успокаивалась, хотя, кажется, и не разделяла мнения своего мужа о скрытности молодого человека. Наконец, Владимир Васильевич мог совершенно торжествовать: жилец не только не заплатил ему месяца за полтора, но и попросил в долг. По мнению Дулина, это было верхом изысканности и благородство по отношению к Донышке. Хотя у Дмитрия Петровича и было в глазах природное лукавство, но, по-видимому, он вовсе не был так лукав: по крайней мере, поступки его и поведение были так похожи на поступки человека скромного, запутавшего свои дела, робкого и какого-то растерянного, что нужно было только удивляться его актерскому таланту или силе чувства, давшего ему такую способность притворяться.

Это происходило в столовой после завтрака. Печковский ходил вокруг стола, задумчиво кусая губы, будто не зная, как заговорить с Дулиным, который шумно переворачивал газетные листы, изредка хлопая на голове запоздавшую сонную муху. За окном ровно и усыпительно тянулись ровные нити дождя. Тогда-то таинственный богач и произнес:

– Владимир Васильевич!

Дулин, не отрываясь от газеты, буркнул:

– Чего изволите?

– Владимир Васильевич…

– Ну-с?

– Я вам должен за два месяца.

– Пустяки.

– Я не к тому… За мною причитается сто шестьдесят рублей…

– Может быть, может быть.

– Я вам на днях отдам двести.

– Зачем же двести?

– Вы мне, может быть, одолжите сорок?

– Ах, так? Охотно, охотно. Письма ждете?

– Да… вы угадали… из Казани.

Владимир Васильевич вытащил кошелек и, вынимая четыре красненькие кредитки, приговаривал: «из Казани, из Казани»…

Вечером, зайдя к Донышке, он поцеловал ее в лоб и даже отер слезу, говоря:

– Ну уж и любит он тебя! Даже денег занял у меня. При его-то средствах, занял сорок рублей, я чуть не расхохотался. Ты с ним будешь счастлива, дочка!

Когда Юлия Павловна узнала точно, что муж ее серьезно хочет отдать замуж Донышку за молодого человека, добрая репутация которого основана исключительно на душевном убеждении Владимира Васильевича, ничем не проверенном и не подтвержденном, у нее, как это часто бывает со слабыми и от природы унылыми людьми, вдруг появилось быстрое и героическое решение. Она тотчас и привела его в исполнение, словно зная по опыту, как кратковременны эти слабовольные порывы.

К счастью, нахлобучить шляпу и сбегать к своей сестре Марье Павловне было делом получаса. Тетя Маша была практиком, притом была казанской старожилкой, только года четыре как приехавшей в столицу. Обставила этот визит Юлия Павловна некоторой таинственностью, но явилась уже успокоенная и без всякой секретности объявила, что, кажется, предположения Владимира Васильевича вполне правильны. Муж так торжествовал, что даже не поддакивал, а молча ходил, поглядывая петухом на так и не снимавшую шляпы и сидевшую жену и на Донышку, слушавшую несколько пасмурно, как толковали об ее замужестве, будто ее здесь и не было. Успех разведок продолжил одушевление госпожи Дулиной, и она даже порозовела и помолодела, когда передавала слова тети Маши:

– Она страшно удивилась… да это и понятно-вдруг жених из Казани… Я сама неделю тому назад не поверила бы. И потом этот романтизм меня положительно восхищает. Он напоминает мне мою молодость. Помнишь, Володя…

Она устремила в даль свои засиявшие глаза, словно погрузясь в светлые воспоминания, но, очевидно, ничего не вспомнила, так как, моргнув, продолжала уже менее восторженным тоном:

– Представьте себе, все оказалось совершенною правдою. Печковские из Казани– богатые люди, у них там дом, имение, мельницы. Молодой Печковский учился за границей. Его зовут Леонидом, но это ничего не значит. Маша могла и спутать, хотя она настаивает, что в детстве его звали Леней…

Возможно, что и Дмитрия звали Леней… Мало ли как искажают имена в детстве. Она очень, очень рада и придет к нам завтра обедать. Признаюсь, Володя, я не верила… Ты такой фантазер. Ты – поэт; это роковая ошибка, что ты служишь в банке. Ты мог бы быть Гюго. Конечно, семья, дети… Иногда мне кажется, что я искалечила твою славу.

Гюго удивленно, но самодовольно кашлянул и посмотрел искоса на разговорившуюся Юлию Павловну. Наконец, невеста не выдержала и воскликнула, чуть не расплакавшись:

– Да что это такое, в самом деле! Будто я сижу в сумасшедшем доме! Распоряжаетесь мною, как недвижимой собственностью… Слава Богу, теперь не те времена, чтобы замуж выдавали без спроса, заглаза. Да, может быть, я вовсе не желаю выходить за Печковского! Нашли чем пленить: дом в Казани! Что же вы думаете, что я буду жить в этой самой Казани?

Неожиданное выступление наиболее заинтересованного лица нарушило идиллическую мечтательность семейства Дулиных, а Юлия Павловна моментально испугалась и, казалось, перезабыла все, что совершалось в ее молодости, и то, что рассказывала ей тетя Маша.

Донышка тотчас вышла, чтобы не ослаблять впечатления, а Владимир Васильевич, подмигнув сидевшей неподвижно жене, проговорил таинственно и как-то непонятно, вроде предсказания:

– Ничего, все устроится. Это на нее действует чрезмерная влюбленность.

Неизвестно, слышал или нет это семейное объяснение Печковский, который, как оказалось, был в это время дома. Он знал, по-видимому, что происходит какое-то совещание, потому что не заходил в ту комнату, где разговаривали, а, между тем, обычно находясь дома, он расхаживал по всем покоям, не то что имея непоседливый характер, а как-то скучая в одиночестве. Как многие ласковые люди, не особенно глубокие и не занятые какой-нибудь поглощающей идеей, Дмитрий Петрович, не будучи чрезмерно разговорчивым, был необыкновенно общительным, словно для того, чтобы было с кем быть ласковым и уютным.

Вечером того же дня он постучался в дверь комнаты барышни Дулиной и сначала просто сидел, перебирая в шкапике отлично ему известные книги, потом, наконец, сказал:

– Вот что я хотел вам сказать, Евдокия Владимировна.

– Что именно? – не особенно любезно отозвалась девица, еще не совсем оправившаяся после недавнего объяснения.

– Этот разговор, вероятно, не будет иметь никаких действительных последствий, да это и хорошо, потому что практические результаты от него были бы для меня весьма печальными. Но, тем не менее, я хочу поговорить с вами, если вы ничего не имеете против…

– Я ведь не знаю, о чем вы будете говорить… Покуда я никакого разговора не вижу. Надеюсь, однако, что ничего особенно неприятного или предосудительного вы мне не будете говорить…

– Ну, разумеется… Да, по-моему, ничего нового для вас в моих словах не будет, вы и без говорения должны это знать.

Жилец вдруг встал со стула у печки, где он сидел, и перешел на диван рядом с Донышкой.

– Печка не топлена, – заметила та насмешливо.

– Я не от того перешел, мне так удобнее говорить. Барышня отодвинулась от него и, улыбнувшись, будто и в самом деле знала, о чем будет речь, проговорила:

– Ну, я слушаю, только не мямлите, ради Бога, Дмитрий Петрович. Я сегодня не в духе и плохо соображаю, так что на мою догадливость не рассчитывайте, а говорите прямо, в чем дело.

– Хорошо, я не буду мямлить… – сказал Печковский довольно храбро и остановился. Донышка не подбодрила его, так что, предоставленный собственному красноречию, он заговорил быстро:

– Я ведь люблю вас, Евдокия Владимировна, и жить без вас не могу. Я знаю, что ваш батюшка никогда вас за меня не выдаст, потому что у меня ничего нет. Я все-таки люблю вас искренно, как, вероятно, никого уже не буду любить. Это смешно, конечно, и бесполезно, тем не менее, мне хотелось, чтобы вы знали мое чувство.

Донышка зорко на него взглянула.

– Благодарю вас, Дмитрий Петрович, но почему вы так уверены, что папа откажет вам? Вы не пробовали говорить с ним?

– Нет. Ваш батюшка очень добр, но мне и в голову не приходило обращаться к нему с такими вопросами.

– Ах, вам и в голову не приходило! К чему же тогда и весь теперешний разговор?

– Но, послушайте, дорогая Евдокия Владимировна.

– Ну, что такое?

– Я не хотел рассердить, а тем более огорчить вас, но покуда я хотел узнать ваше мнение, расположение ваших чувств.

– А зачем вам это нужно? Ведь вы говорили, что с вас достаточно того, чтобы я знала… или вы этого не говорили? Все равно какой-то романтизм. Вы меня простите, Дмитрий Петрович, я сегодня в очень плохом настроении, так что должна признаться, что вы выбрали очень неудобную минуту для разговоров. Могу только одно сказать… для вас это, может быть, и новость, а именно, что я вас так же искренно люблю и так же расположена к вам, как и вы ко мне. И так же я знаю, что из этого ничего не выйдет, потому что так же, как у вас, и у меня ничего нет.

Заметив, что Печковский сделал удивленное лицо, почти испугался, Донышка улыбнулась:

– Да, да, у меня, как и у вас, Дмитрий Петрович, ничего нет. Мы, кажется, оба ошиблись в расчете.

– У меня никакого расчета не было.

– Знаю, что расчет ваш был из самых благородных, но все-таки был. Так что выходит, что мы оба в расчетах ошиблись. Вероятно, тут нужно иметь также талантливость и известную догадку. Ну, что же делать. Будем поступать и делать без всякого расчета.

Видя, что Печковский вопросительно улыбается, Донышка продолжала снова несколько сердитым тоном:

– Я говорила уже, что я сегодня в дурном расположении духа. Может быть, в другую минуту я говорила бы с вами иначе, а, может быть, и совсем ничего вам не сказала бы. Но дело в том, что я вам скажу, а не каким тоном, вопреки французской пословице. Наши расчеты не оправдались, но чувства наши от этого не изменились. Я предлагаю действовать просто…

Дмитрий Петрович наклонился и поцеловал у барышни руку, а Евдокия Владимировна, смущенно и сердито улыбаясь, не отнимала ее, только минуты через две, слегка оттолкнув молодого человека, сказала:

– А теперь идем! Мы – союзники и не будем сдаваться, но и союзники могут дуться и встать с левой ноги… Скоро я приду в лучшее настроение, и обоим нам будет легче добиться своей цели, которая, в сущности, у нас общая.

Как часто случается, что покуда нашим мнениям противоречат, мы их защищаем с ожесточением, но лишь только противник с нами согласится, мы готовы тотчас отступиться от того, что сами же так яростно защищали – так и г. Дулин, как только увидел, что Дмитрий Петрович стал действительно чем-то вроде жениха Донышки и, может, дело пойдет к свадьбе, тотчас сам стал придумывать разные препятствия и выискивать всякие основания сомневаться в состоятельности своего протеже. Молодые люди, по-видимому, со своей стороны, стремились действительно к общей цели дружно и энергично, потому что, несмотря на неожиданное противодействие отца, был даже назначен уже день обручения. Юлия Павловна молчала, но пассивно была на стороне влюбленных. Разбивая с жестоким наслаждением собственные фикции, Владимир Васильевич особенно издевался над казанским домом Печковского, на котором прежде любил, главным образом, основывать благосостояние своей дочери. Не было таких язвительных намеков, шуток и расспросов, ставящих в тупик, которые не были бы пущены в ход будущим тестем богатого жениха. Наконец, он самым серьезным и категорическим образом заявил, что если накануне обручения Дмитрий Петрович не предоставит ему, по крайней мере, сорока тысяч, он ни за что не отдаст за него своей дочери.

Теперь, кажется, уже никто не считал Печковского за капиталиста, и его скромная манера держаться человеком осторожным и несколько рассеянным, имела вполне уважительные основания. Тем более было удивительно, что на условия Дулина он тотчас согласился, не моргнув глазом. Первая мысль у всех была, что он, не видя никаких возможностей к исполнению требования, сказал сгоряча, рассчитывая, что «там, мол, видно будет», и что не захочет же, в самом деле, почтенный человек огорчать и как-то даже порочить своей дочери. А между тем, время пройдет.

До обручения оставалось дня четыре, так что исполнить условия можно было, действительно, не иначе как просто взявши со своего текущего счета известную сумму. Донышка запечалилась и, обняв беззаботного капиталиста, спрашивала:

– Как же, Митенька, денежки-то будут?

– Будут, конечно, раз от этого зависит наше счастье.

Может быть, невеста и не верила, но эта уверенность ей нравилась и заставляла любить своего нареченного еще крепче. Но чем ближе приближался срок, там ее надежда все уменьшалась, и она все чаще с тоскливой тревогой взглядывала на отца, надевшего по случаю торжества длинный сюртук, от которого он казался тоньше и моложавее. Владимир Васильевич был, по-видимому, сам не рад своему условию, потому что посматривал на Донышку виновато и сожалительно, ходя по комнате и заложив за спину сухие руки. Наконец, он не выдержал и прямо обратился к дочери:

– Что же, Донышка, будем с тобой делать?

– То-есть, как это, что будем делать?

– А вдруг Дмитрий Петрович ничего не достанет?

– Зачем же, папа, так думать? А не достанет, так, значит, не будет и свадьбы; ведь ты же поставил такое условие.

– Конечно, конечно, – пробормотал Дулин, хотел еще что-то добавить, но раздумал и, повернувшись, быстро вышел из комнаты.

Надежда как будто опять слегка оживилась у невесты, и она почти весело побежала сама отворять дверь на звонок Печковского. Не дождавшись, что он скажет, даже не стараясь по выражению лица угадать, какие вести он принес, она зашептала:

– Ничего, Митенька, ничего; папа, кажется, обладится. По крайней мере, он так говорил, что я поняла, будто он не будет настаивать на исполнении обещания.

– Это, конечно, делает ему честь, но условие я исполнил, так что Владимир Васильевич может свое великодушие применить к какому-нибудь другому случаю.

Донышка, казалось, не поверила своим ушам; во всяком случае, удача, почти ею не ожидаемая, не произвела ошеломляющего впечатления, и барышня не выразила бурной радости, не бросилась на шею жениха, не расплакалась, не запрыгала, даже не перекрестилась. Она только улыбнулась и тихо сказала:

– Да что ты? Неужели достал?

Печковский не успел ответить, потому что в это время в комнату входил будущий тесть. По-видимому, Владимир Васильевич волновался исходом дела гораздо больше, чем его дочь, По крайней мере, вид у него был необычайный: воспаленное лицо было как-то перекошено, дрожащие руки поминутно обдергивали сюртучок. И засохший рот не мог произнести никакаго звука. Печковский легкой походкой подошел к Владимиру Васильевичу и молча, с почтительным поклоном, передал ему сорок тысячных билетов. Потом снова поклонился и сказал:

– Вот-с!

Лицо Дулина сделось ужасно красным. Донышка подумала, что с отцом удар, и хотела уже бежать за матерью, но Владимир Васильевич сам, наконец, хрипло выговорил:

– Юлию Павловну!

Дулина, не ожидая ничего особенно хорошего, вступила робко в комнату, несколько раз перевела глаза с дочери на Печковского, с жениха на мужа и обратно. Впрочем, лицо Владимира Васильевича теперь уже не представляло из себя ничего угрожающего или болезненного. Правда, синеватая краснота еще не сошла с его щек и шеи, но рот уже не кривился, а все более и более расплывался в самодовольную и ликующую улыбку. Видя, что все домашние в сборе, он словно получил дар слова и начал торжественно, нисколько не запинаясь и не заикаясь, помахивая тысячными билетами, как профессор химии, объясняющий какой-нибудь опыт, или гид в музее:

– Что я говорил? Что я говорил? Не я ли первый год под скромной оболочкой угадал золотое сердце, не только золотое сердце, но и состоятельного человека? Не я ли по какой-то воистину чудесной догадливости открыл, что у него и именно в Казани? Если бы я напряг силу воображения, я мог бы описать всю внешность и внутреннее расположение этого жилища! Не я ли угадал его чувство к тебе, Донышка, и деликатность, с которой он скрывал свое богатство, чтобы ты полюбила его за него самого, а не за его доходы. Хвалю его за бескорыстие, скромность и выдержку, он до сих пор даже имеет такой вид, будто с трудом добыл обещанные мне сорок тысяч, тогда как для этого ему стоило только съездить в банк. Хвалю и дочку свою, Донышку, которая, не веря мне, что ее жених богат, полюбила все-таки его сердечно, хвалю добрую Юлию Павловну, которая бескорыстно покровительствовала этой любви. Хвалю, наконец, и собственную проницательность и осторожность, которые всё уладили и всех сделали довольными.

Закончив, так сказать, официальную часть своей похвальной речи, Владимир Васильевич вдруг прослезился и начал безо всякого красноречия, но с большим волнением восклицать:

– Ну, будьте счастливы! Будьте счастливы! Кто бы мог подумать, что тебе, Донышка, достанется такой клад! Дом в Казани! Богач и не старик какой-нибудь, а прямо молодец, красавец! Положим, ты у меня тоже не бесприданница! Сто тысяч что-нибудь да значат. Приеду к вам в Казань обязательно. Ура! Юлия Павловна, кричите ура!

Перецеловав всех, он снова начал хвастаться, какой он проницательный и догадливый человек, что его не проведешь. Никто ему не противоречил, тем более, что большая доля правды была в этом утверждении. На следующий день, в день сговора, Владимир Васильевич сиял еще больше от самого ли семейного торжеств или от того, что наехали гости, которым всем вместе и каждому в отдельности он мог рассказывать про свою догадливость и про хитрость Дмитрия Петровича.

Донышка со дня обручения будто окрылилась, – так легка, свободна и весела стала ее походка. Все радовались, глядя, как по-птичьи она хлопочет, думая устроить свое гнездо. Только лицо Дмитрия Петровича иногда темнело при виде этих хлопот. Как-то раз, набежав легко на мрачного Печковского, Донышка разом остановилась, говоря:

– Что ты такой?

Обыкновенно на такие вопросы отвечают, что мрачный тип вовсе не «такой», а такой, как ему полагается и приличествует быть, но Дмитрий Петрович спокойно ответил:

– Думаю, куда мы повезем Владимира Васильевича?

– Какого Владимира Васильевича? – спросила Донышка даже с некоторым страхом.

– Твоего отца, разумеется.

– Зачем же его везти?

– А если он захочет в казанский дом?

– В казанский дом и повезем.

Дело в том, что, действительно, никакого не только казанского дома, а вообще имущества, кроме службы, веселого характера и любви к Донышке у Дмитрия Петровича нет и не было. Все это были фантазии Дулина, которым молодой человек не противоречил, хотя и не подтверждал их словом. В конце концов, сам почти поверил в существование своего богатства и вел себя сообразно.

– Откуда же ты достал сорок тысяч?

– Взял в долг у Марии Павловны, твоей же тетки. Узнав, что от этого зависит моя свадьба, она спокойно дала.

– В надежде на мое приданое?

– Может быть.

– Ну это все равно, ты, верно, думал. Приданое у меня есть, и мы, конечно, вернем эти деньги. Не может быть и речи о том, что свадьба не состоится, но при одном условии: поддерживать невольный обман. Пускай лучше думают, что мы скареды, чем огорчать папу. Снимем, даже купим, если хочешь, дом в Казани. На случай, если отец захочет поехать туда! Потому что, если он узнает, что все его догадки неверны, это его, положительно, убьет!