Невидимое зло

10

18 июля 1988 года

Сегодня мы с Джорджем обедали на Гринмаркет-сквер. Шел дождь. По дороге я видела газетный киоск с «Файнэншл Таймс» — передовица была замазана. Грустная картина.

Джордж очень подавлен продажей «Мейл». Он пытался найти покупателя, но так и не смог — убытки газеты слишком велики. Я посоветовала ему поговорить с Грэмом Пеллингсом — может, тот возьмет «Мейл» в пакете с другими газетами. Он ответил, что попробует, но надежды мало.

Я спросила Джорджа о Малдергейте. Это случилось десять лет назад, но подробностей я не помню. «Мейл» была одной из тех газет, которые подняли скандал, и Джордж хорошо его помнил. Я спросила его и о том, слышал ли он когда-нибудь о «Лагербонде». Он ответил, что нет. Мои вопросы его явно заинтересовали, и я пообещала ему рассказать больше, когда смогу. Но не сейчас. Сначала я должна выяснить, что происходит с Нелсом.

20 июля

Я пишу эти строки и плачу. Мы только что сильно поругались с Нелсом. Не из-за той женщины — я так и не решилась заговорить с ним о ней. Мы поссорились из-за «Лагербонда».

Я всего лишь спросила, что это за организация, и он буквально взорвался! Он хотел знать, откуда мне про нее известно. Я рассказала, что залезла в дипломат Дэниела, и он пришел в ярость, обозвал меня ничтожеством и мразью за то, что я посмела за ним следить. Он сказал, что я не имею права совать нос в его дела, что я все равно ничего не пойму, что я предала его, не хранила ему верность и поступила вероломно. Я разрыдалась и бросилась из комнаты в спальню.

Все совсем не так, все как раз наоборот: это он не хранил верность, это он завел любовницу, это он имел дело с сомнительным сборищем буров.

Впервые за все годы брака я не смогла договорить до конца и сбежала.

И он назвал меня мразью! Свою жену! Этого я не прощу ему никогда. Никогда!

21 июля

Прошлой ночью Нелс спал в комнате Тодда. Он встал на работу очень рано — я слышала его. По крайней мере он не улизнул из дома посреди ночи, как в прошлый раз.

Зан и Кэролайн вели себя за завтраком очень тихо. Наверное, обратили внимание на крики и слезы. Бедняжка Кэролайн! Сегодня второй день занятий, и она так рада, что есть возможность уйти из дома.

22 июля

Сегодня утром разговаривала с Тоддом по телефону. Предложила ему приехать на неделю в конце каникул вместе с Франческой. Эта идея ему понравилась, и он обещал с ней поговорить. Я очень надеюсь, что он приедет.

Нелс целиком занят «Гералд», и я его практически не вижу. И слава Богу! Завтра он улетает в Лондон, а потом — Филадельфию. Он предупредил, что может отсутствовать три недели. При мысли о нем меня раздирают такие противоречивые чувства! Я злюсь, и злюсь ужасно — за то, что он продает «Мейл», что смеет так обращаться со мной! Я уверена, у него где-то есть другая женщина, и, хотя в последнее время поводов для подозрений он не давал, я это знаю.

И еще мне страшно! Насилие, существование которого в этой стране никогда не было тайной, подступает ко мне все ближе и ближе и уже затрагивает семью. Сначала был Хенни, потом расстрельный список южноафриканской компартии, теперь еще эти люди из «Лагербонда». Они занимают такие высокие посты в африканерской элите, что не могут не быть опасными. И сам Нелс. Он больше не угрожает мне открыто, но выглядит таким злым, что может сорваться в любую минуту. Я боюсь перемен в нем, но еще больший страх мне внушает ползущее и всепроникающее насилие, которое так меняет его.

23 июля

Я приехала в Кейптаун пообедать с Либби Вайсман. Она живет в Тамборсклофе, в маленьком синем доме у подножия Сигнал-Хилл, напротив Столовой горы. Либби читает лекции по английской литературе в университете Кейптауна, а ее муж Деннис — адвокат, специализирующийся на делах политзаключенных. Он очень хорош! Ему редко удается их вытащить из тюрьмы, но зато каждый раз он доставляет властям массу неприятностей, а это как раз то, что его клиентам и нужно. Сегодня суббота, и Деннис уехал играть в гольф. Либби предложила пойти в ресторан в Бо-Кап.

Мы спустились вниз по холму и направились в Бо-Кап. Мне нравится этот район с его мощеными крутыми улицами, рядами старых ярко выкрашенных домов, автомастерскими, мечетями и грациозными палевыми минаретами, а также удивительной смесью африканских и восточных ароматов. Этот район — сегрегированный: здесь живут только цветные. «Цветные» — типичный южноафриканский эвфемизм. Он означает людей смешанного происхождения, которые не вписываются в четкие расовые категории. Бо-Кап — замечательный памятник мировому разнообразию: здесь перемешаны гены малайцев, индийцев, европейцев, рабов из Гвинеи и Ост-Индии, даже коренных готтентотов мыса Доброй Надежды. Повсюду люди с коричневой кожей, высокими скулами и широкими улыбками. А кухня здесь просто восхитительна.

Либби привела меня в оранжево-желтый ресторан на углу Уэйл-стрит, откуда открывается потрясающий вид на город и Столовую гору. Утренний туман рассеялся, выглянуло солнце, которое залило мягким зимним светом вершину горы. Мы посплетничали о других членах правления проекта в Гугулету, и она рассказала о студенте-первокурснике, который умудрился перепутать Джорджа Элиота с Чарлзом Диккенсом, при этом не сомневаясь, что Диккенс был женщиной.

Я упомянула о расстрельном списке, про который Зан рассказала Нелсу. Ничем не выдавая свою принадлежность к Коммунистической партии, Либби выразила сомнение в достоверности этих сведений. По ее словам, в прошлом году Джо Слово[21] заявил, что перемены наступят в результате переговоров, а не революции. Но она допускала, что не все члены партии разделяют мнение своего руководителя. Если честно, то мне по-прежнему тревожно.

Я решила поделиться с ней своими подозрениями насчет Нелса и другой женщины. Либби сочувственно меня выслушала и призналась, что у них с Деннисом тоже не все гладко. Я рассказала ей, что Дэниел Хавенга называет Стелленбош городом разочарований — в нем полно женщин за сорок, которых выбросило на берег море неудачных браков. Поэтому нет ничего странного в том, что мы с Либби оказались в их числе. Я была рада нашей встрече, возможности поболтать и почувствовать себя не такой одинокой в этой проклятой стране.

23 июля

После обеда мы с Зан ездили в Стелленбош. Был ясный солнечный день, старые здания сверкали белизной, а немногие листья, не опавшие с дубов, отливали золотом. Мы отправились в «Ом Сами», совсем как в те времена, когда она была маленькой. Там было полно всякого старья, будто ничего не изменилось. Она купила пару ненужных украшений и немного ирисок-тянучек, а я — специй, после чего мы пошли пить кофе.

Мы разговаривали об окончании кампании против призыва. Зан сообщила, что уже сто пятьдесят человек отказались идти в армию. А я рассказала о своих друзьях, которые уклонялись от призыва во время войны во Вьетнаме, и статьях, которые писала для «Лайф» о студенческих движениях протеста в 1960-х. Зан была явно удивлена и заинтересована. Но когда я спросила о движении «Черная лента», она замкнулась. Я сказала, что тоже хочу принять участие в одной из демонстраций в поддержку кампании против призыва, но она отрицательно покачала головой. Это меня задело.

— Почему ты не рассказала мне об этом списке компартии? — спросила я.

Зан опустила глаза.

— Я ждала этого вопроса.

— Ты мне не доверяешь?

Она пожала плечами, по-прежнему не поднимая глаз.

Она мне не доверяла. Учитывая наши отношения в прошлом, в этом не было ничего удивительного, но я надеялась, что после последнего приезда в «Хондехук» они наладились. Я думала, что Зан — моя союзница, а союзники мне были так нужны! Я набрала побольше воздуха и сказала:

— Я хочу извиниться.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

— Я о том случае с Берни Тунстоллом. Наверное, мне не следовало говорить об этом Нелсу. Я знаю, что ты меня об этом просила, но я была вне себя и хотела положить этому конец! Тебе тогда было всего четырнадцать лет!

Зан снова опустила глаза.

— Ты можешь простить?

Она что-то пробурчала.

— Не поняла?

— Я сказала, что могу забыть. И это все. Не простить. Забыть. Я уже забыла. — Теперь она смотрела мне прямо в глаза, и в них была злость. — Не надо больше напоминать об этом. Пожалуйста.

— Хорошо, — согласилась я. — Я жалею, что напомнила об этом. Я просто хотела сказать, что ты можешь мне доверять.

Она быстро улыбнулась, хотя я видела, что не убедила ее.

— Ты можешь хотя бы рассказать мне побольше об этом списке?

— Я рассказала отцу все, что знаю.

— Неужели он действительно существует? Мне казалось, что руководство КПЮА говорит о мирной революции.

— Он действительно существует. Для международной прессы руководители делают одни заявления, а своим соратникам говорят совершенно другое. Этот список существует. В нем есть имя отца и твое тоже.

— А твое?

Зан покачала головой:

— Нет.

— А кто тебе сказал?

— Один человек… которому я очень дорога, — добавила она, поколебавшись.

— Мужчина?

Она кивнула.

— Которого ты встретила в Лондоне?

Она снова кивнула.

— И ты ему доверяешь?

— О да! — подтвердила она. — Я ему доверяю. — Наши глаза снова встретились, и на этот раз ее взгляд стал теплее, в нем отражалось сочувствие. — Для меня это тоже явилось шоком. Причем настоящим. Сначала смерть дяди, а теперь еще это. Я хочу сказать, что теоретически я понимаю: смена режима невозможна без насилия, и кто-то с таким же, как у меня, цветом кожи неизбежно погибнет. Я могу это принять. Но когда речь идет о моем отце… Вот почему я хочу здесь немного задержаться. Мне нужно навести в своих мыслях порядок.

«Другими словами, ты хочешь нанести отцу последний визит до того, как твои „товарищи“ убьют его», — подумала я. Но вслух произнесла совсем другое.

— Когда ты окажешься в Лондоне, то будешь заниматься не только Школой экономики, так ведь?

Зан снова покачала головой.

Мы немного посидели молча, разглядывая обывателей, спешивших по своим делам.

— Марта?

— Да?

Зан нервно улыбнулась:

— Когда я узнала, что в списке есть твое имя, это не особенно меня тронуло. Но теперь мне не все равно. Совсем не все равно!

Я довольна, что Зан живет у нас, я наверняка буду скучать по ней, когда она уедет в Лондон. Может, она и права: о случае с Берни Тунстоллом лучше всего забыть. Но я по-прежнему считаю, что поступила правильно, рассказав обо всем Нелсу. Я знаю, что Зан мне сообщила по секрету, но разве я могла промолчать? Ведь он соблазнил девчонку, которой было всего четырнадцать лет! Но именно с этого наши отношения начали портиться. Берни Тунстолл имел связи, был богат и достаточно смышлен, чтобы разыграть сцену невинности. Пенелопа больше верила ему, а не дочери. Зан отказалась обращаться с заявлением в полицию, а врач подтвердил, что она не девственница. Пенелопа сказала в полиции, что Зан, по ее мнению, спала со сверстниками, и Зан не стала это отрицать. Нелса это разозлило еще больше. Целый год они судились, кому надлежит осуществлять опеку над ней. Зан отказывалась переезжать к нам, а Нелс был против ее возвращения к Пенелопе. Зан весь семестр проучилась в школе-интернате, а каникулы провела с дядей Хенни на его овцеферме в Кару. В конце концов она снова оказалась с Пенелопой и иногда заезжала к нам, но всегда была грубой и злой, эти посещения превратились для меня в настоящее мучение.

Она умела быстро плавать, то есть по-настоящему быстро. Когда ей исполнилось семнадцать лет и она выиграла квалификационные соревнования, то невозможность принять участие в Олимпийских играх в Лос-Анджелесе стала для нее настоящим ударом. Конечно, никакой ее вины в этом не было — это просто еще одно следствие апартеида, причем не самое ужасное — я ей так и сказала. Она не могла участвовать в международных состязаниях, но зато в своей стране к ней относились как к человеку, чего не скажешь об отношении к восьмидесяти процентам населения. Казалось бы, очевидный довод, особенно для дочери Корнелиуса ван Зейла. Но она его не приняла и не хотела ничего слушать. По ее словам, во всем виноваты невежественные и предвзятые американцы, люди, подобные мне! Я тогда здорово разозлилась. Конечно, сейчас я понимаю, что она это говорила нарочно, чтобы причинить мне боль и оттолкнуть меня. И это ей удалось.

Примерно в это же время — явно не без помощи Хенни и его семьи — Зан начала проявлять интерес к своим бурским корням. Хенни всегда считал, что Нелс предал свой народ, и с радостью воспользовался возможностью показать Зан, как живет настоящая богобоязненная фермерская семья африканеров. Эта страна расколота на тех, кто говорит по-английски и на африкаанс, не меньше, чем на белых и черных. Зан была воспитана исключительно на англоязычных традициях. Нелс очень гордится своими предками-бурами и, думаю, больше всего жалеет о том, что его недовольство апартеидом оттолкнуло его от языка, церкви, общины и других родственников. Теперь он изгой в глазах собственного народа. Поэтому, когда Зан начала проявлять серьезный интерес к языку и читать ван Вейка Лау[22] и Малерба,[23] он пришел в восторг. Еще больше его обрадовало ее желание перейти в университет, где велось преподавание на африкаанс. Разумеется, он рассчитывал, что речь идет о Стелленбошском университете, который по южноафриканским меркам считался либеральным, но я бы назвала его просто нормальным. Однако Зан выбрала университет Ранд Африкаанс в Йоханнесбурге, где решила изучать историю. Может, просто назло ему.

О ней не было ничего слышно целых девять месяцев. Затем она неожиданно объявилась в нашем доме и с порога заявила, что совершила ужасную ошибку. Ее шокировали расисты, с которыми она познакомилась в университете, и идеология апартеида, входившая в курс обучения. Последней каплей стал случай, когда она вечером возвращалась домой с группой студентов-регбистов, которые затеяли драку с пожилым чернокожим, жестоко избили его и оставили истекать кровью в грязи. Все весело смеялись, но она больше не хотела иметь с ними дела.

Нелс был рад. Она перешла в более либеральный англоязычный университет Витватерсранда и полностью изменилась — организовывала демонстрации, писала статьи в подпольных изданиях, попадала в полицию. После окончания университета она осталась в Йоханнесбурге, занимаясь более или менее одним и тем же и меняя одну временную работу в офисе на другую.

А теперь она едет в Англию заниматься бог знает чем.

Мне пришло в голову, что «Лагербонд» может быть тайным обществом по борьбе с апартеидом. Я рассказала Зан, что к Нелсу приезжали Хавенга и Виссер, но она тоже ничего не слышала о «Лагербонде». Думаю, что я просто выдаю желаемое за действительность.

Нелс уже несколько дней в Лондоне. Хорошо, что его нет дома.

27 июля

Ко мне только что приходили из тайной полиции. Раньше я с ними никогда не сталкивалась. На пороге появился вежливый молодой человек в пиджаке и галстуке. Увидев Зан, он сказал, что хочет побеседовать со мной наедине. Дорис принесла нам кофе, мы сели и немного поговорили о саде. Ему понравились магнолии и клумбы с фейнбос, он поинтересовался, сколько лет дубу у входа в дом. Похоже, наши с Финнисом старания были оценены по достоинству.

Он поинтересовался, насколько близко я знаю Либби Вайсман. Я сказала, что очень хорошо, тогда он спросил, известно ли мне, что Либби — член Коммунистической партии. Я изобразила возмущенное негодование и поинтересовалась, есть ли у нее ограничения в правах. Он ответил, что пока нет, но они за ней пристально наблюдают. И добавил, что женщине в моем положении лучше держаться от нее подальше.

— В моем положении? — переспросила я. — Вы имеете в виду, что я жена владельца газет или что я гражданка Соединенных Штатов?

— И то и другое, — ответил он. — Мы верим в торжество закона в этой стране и относимся ко всем гражданам одинаково, независимо от национальности или семейного положения.

Услышав это, я поперхнулась кофе. Но я поняла, что он имел в виду. Это был сигнал: «Берегитесь!»

Зан явно нервничала — она не сомневалась, что полицейский приходил поговорить о ней. Узнав, что о ней он не сказал ни слова, она явно обрадовалась, а потом спросила, что ему было нужно. В ответ я только улыбнулась.

Я пишу эти строки и все еще улыбаюсь. Моя «подрывная» деятельность привлекла внимание тайной полиции! Потрясающе! Но чем больше я думаю об этом, тем тревожнее мне становится. Никогда раньше таких визитов мне не наносили — в основном благодаря соглашению, которое мы заключили с Нелсом сразу после свадьбы и которого я неукоснительно придерживалась последние двадцать лет. Я пообещала, что не стану принимать участие в «борьбе» или выражать приверженность «делу».

Нелс всегда знал, что я не стану скрывать своего мнения, и, кстати, это было одной из причин, почему он на мне женился. Однако это быстро обернулось неприятностями — сразу после свадьбы и покупки «Хондехука». Дорис тогда работала нашей служанкой всего неделю. Я тогда была совершенно не в курсе целой концепции домашних слуг, особенно тех, кто носит форму, но Нелс настоял на том, что они нам нужны, чтобы содержать дом и ухаживать за садом. Мы с Дорис сразу нашли общий язык. На третий день я застала ее всю в слезах. Ее брат попал в полицию — его поймали с пивом, а черным в те годы пить спиртное не разрешалось. Ей были срочно нужны двадцать рандов, чтобы внести за него залог. Она их не просила, но я дала ей нужную сумму, и Дорис была безмерно благодарна.

В следующую субботу я рассказала об этом на званом обеде, куда пригласили нас с Нелсом. Обед устраивал один из наиболее влиятельных бизнесменов Кейптауна — столп англоязычной общины и крупный рекламодатель. Его жена — непримиримая противница «черномазых» — была шокирована. Она сказала, что с моей стороны было глупо поверить служанке, тем более что я совсем ее не знаю, и мне еще очень повезет, если она все-таки вернет деньги. Скорее всего эта Дорис просто исчезнет. При этом подразумевалось, что вся ответственность за непослушание и распутство черных южноафриканцев лежит на таких, как я.

На это я ответила, что Дорис вполне можно доверять, и даже если я ошибаюсь, то они с братом наверняка потратят эти двадцать рандов лучше меня. Хозяйка вся пошла красными пятнами — ей не понравилось, что американка позволила себе критически отозваться об их стране. Для них это как красная тряпка.

— Вы не понимаете, — попыталась объяснить она. — Ваши черные совсем не такие, как наши.

— У меня нет черных. И у вас тоже, — ответила я.

Она скривилась.

— Вы что — коммунистка?

— Я готова признаться в том, что я коммунистка, если вы признаетесь в своем нацизме, — ответила я. Не очень-то вежливо, надо признать.

У нее отвисла челюсть, она обратилась к своему мужу:

— Джеффри! Я не потерплю присутствия этой женщины в своем доме! Будь добр, проводи ее, пожалуйста.

Нас разняли мужья, и до конца обеда мы соблюдали враждебное перемирие. Потом Нелс прочитал мне лекцию. Он сказал, что вопрос стоит очень просто: он не сможет заниматься газетным бизнесом, если я буду продолжать разговаривать с людьми подобным образом. Он также добавил, что если я стану общаться с радикалами, не важно какими — белыми или черными, то это подорвет его положение в обществе. Я поняла, что он хотел сказать. К тому времени я полностью разделяла его взгляды на то, как добиться перемен. Я понимала, какая важная роль отводилась в этом «Мейл» и другим изданиям, и не хотела подвергать эти газеты опасности из-за собственных амбиций. С тех пор я довольно скрупулезно придерживалась наших договоренностей. За эти годы мне часто хотелось участвовать в борьбе за перемены: ко мне не раз обращались разные люди с подобными предложениями, но я всегда отказывалась и объясняла почему. Мне кажется, они относились к этому с пониманием. Я направила всю свою энергию на разные благотворительные проекты: ликвидацию неграмотности, стипендии для черных и цветных студентов, больницы. Так я старалась внести свой вклад.

И все-таки избежать неприятностей не удалось. Неужели это действительно связано с моим визитом к Либби Вайсман? Или с тем, что Зан гостит у нас в доме? А может, все дело в «Лагербонде»? Я всегда считала, что могу рассчитывать за защиту Нелса, но так ли это сейчас? Я американская гражданка. Разве это не делает меня неприкасаемой? Или, наоборот, превращает в шпионку?

Раньше я полагала, что насилие и несправедливость в этой стране являются уделом других людей. А теперь это может затронуть меня.

Я должна быть очень осторожной и думать, что́ пишу в своем дневнике.