Невидимое зло

11

Мелкие неприятности и накладки являются неотъемлемой частью содержания любого аэродрома. Сегодня выяснилось, что в Лэнгторпе не оказалось ни одного мешка для трупов, что каким-то образом не было замечено при инспекции Управления гражданской авиации. Джерри сообразил это задним числом: формально без них аэродром не мог получить разрешения на эксплуатацию. Когда Кальдер и Джерри только стали владельцами летной школы, они не придавали особого значения таким мелочам, но скоро выяснили, что все требования УГА должны выполняться неукоснительно, даже самые, казалось бы, мелкие детали. Если УГА считало, что полеты небезопасны, если на летном поле где-то не хранятся мешки для трупов, то спорить с этим не следует. Так где же можно быстро раздобыть мешок?

Кальдер перевел взгляд на взлетно-посадочную полосу, где тяжело приземлился «пайпер-уорриор», и снова посмотрел на компьютер. Любопытство взяло верх, и он кликнул на иконку «Спредфинекс». Рынок облигаций упал еще ниже. Он потерял 29 тысяч фунтов.

Кальдер откинулся на спинку кресла и долго смотрел на цифры. По телу прокатилась холодная волна, после которой начали гореть щеки. Это было не злость, не огорчение и даже не смирение — он чувствовал стыд. Он вспомнил, как заколебался и не решился признаться Тареку в том, что продолжал делать ставки. Ему было стыдно. И вот почему. Он знал, что рынок облигаций США балансировал на острие бритвы: с одной стороны были те, кто опасался глобальной инфляции, а с другой — те, кто боялся дефляции. За последние двадцать четыре часа страх инфляции пересилил, а Кальдер этого совершенно не ожидал и не прочувствовал. Причина была очевидной: он не имел возможности все тщательно взвесить и проанализировать, потому что был полностью поглощен проблемами с Тоддом, Ким, Бентоном Дэвисом и Сэнди, не говоря уже о повседневных заботах, связанных с аэродромом. Конечно, он понятия не имел, как поведет себя рынок облигаций.

Теперь ему было стыдно за свою самонадеянность.

Он с таким же успехом мог сыграть в рулетку! А сам только вчера утром при разговоре с сестрой осуждал отца за пристрастие к азартным играм.

Он быстро нажал несколько клавиш, чтобы оплатить свой проигрыш и закрыть позицию, после чего еще несколько секунд смотрел на экран. Может, вообще стоит закрыть свой счет в «Спредфинекс»? И убрать это искушение с глаз долой?

Может. А может, и нет.

Он взял трубку телефона и позвонил Стиву на аэродром Литл-Грансден, чтобы узнать, где они берут мешки для трупов и не могут ли им одолжить один, чтобы Лэнгторп продолжал работать, пока они закажут и получат для себя.

— Значит, Алекс, ты разговаривал с полицией?

Корнелиус надел очки-«половинки», чтобы изучить меню, но пронзительный взгляд его голубых глаз был устремлен поверх них на Кальдера. Они сидели в маленьком ресторанчике дорогого загородного отеля неподалеку от больницы. Из Сан-Диего прилетела сестра Тодда Кэролайн, которая вместе с Корнелиусом провела весь день в палате брата, по-прежнему находившегося в коме. Эдвин приехал поздно вечером. Корнелиус принял приглашение Ким поужинать вместе. Атмосфера за столом была напряженной.

— Конечно, — ответил Кальдер. — Как только они выяснили, что «Як» заминировали, у них сразу возникло множество вопросов.

— О чем?

— О «Яке», о пожаре в двигателе, об аварийной посадке. — Ответ Кальдера был осторожным.

— А они спрашивали о нашей семье?

Кальдер аккуратно положил меню на стол.

— Если вас интересует, говорил ли я, что Тодд пытался выяснить обстоятельства смерти своей матери, то ответ — да, говорил.

За столом повисло молчание.

— Вам не следовало этого делать, — наконец произнес Корнелиус. — Это касается только нашей семьи.

— А полиция ведет расследование покушения на убийство, — резонно возразил Кальдер. — Это означает, что они имеют полное право влезать в частную жизнь.

— Но эта частная жизнь не имеет никакого отношения к вам.

— Я тоже рассказала об этом полиции, — вмешалась Ким. — Правда, не сразу, но потом, все взвесив, решила, что это мой долг. Алекс прав. Тодда едва не убили, и мы должны рассказать им все, а они сами решат, что имеет отношение к делу, а что — нет.

Корнелиус перевел взгляд на невестку. Она пожала плечами и грустно улыбнулась.

Взгляд Корнелиуса смягчился.

— Извини, Ким. Я ужасно волнуюсь за Тодда, мы все волнуемся, но мне очень не понравились вопросы этой женщины из полиции. Ты же знаешь, как я не люблю, когда в наши дела лезут чужие. Но тебе сейчас приходится тяжелее всех.

На лице Ким снова появилась слабая улыбка.

— Алекс меня очень поддерживает все эти дни.

Корнелиус повернулся к Кальдеру.

— Я хочу поблагодарить вас за все, что вы делаете, — неохотно произнес он. — Уверен, что Тодд тоже был бы вам признателен.

Кэролайн, молчавшая почти все время, сидела возле Ким. Она протянула руку и коснулась руки невестки. Ким схватила ее и сжала так сильно, что побелели костяшки. Все это время она старалась держаться, но неожиданное сочувствие, казалось, совсем обезоружило ее. По щеке Ким скатилась слеза, и, повернувшись к Кэролайн, она смогла только губами произнести: «Спасибо».

Кэролайн была на несколько лет моложе Тодда. Такая же хрупкая, с похожими на него чертами лица. Однако ей недоставало его уверенности в себе. На ней были кремовые брюки и шелковая блузка, и, если не считать неброских, но дорогих сережек, в ее внешнем виде ничего не указывало на то, что она замужем за миллиардером. Она оставила дома девятимесячную дочку и собиралась провести в Англии всего пару дней, а потом вернуться обратно. Ей очень хотелось повидать Тодда и подержать его руку, даже если он и не мог этого видеть.

За столом наступило молчание, и все смотрели на Ким с сочувствием. Официант, воспользовавшись паузой, принял у всех заказ. Ким была мужественной женщиной, через минуту она взяла себя в руки.

— Я читала в газете, что вы подали заявку на покупку «Таймс», — обратилась она к Корнелиусу. — Автор статьи считает, что шансы очень велики. Наверное, это очень здорово.

Корнелиус помолчал, но решил проявить уважение к желанию Ким сменить тему и перевести разговор в более безопасное русло.

— До этого еще далеко, — сказал он. — Ивлин Гилл — серьезный противник, и его нельзя недооценивать. Но ты права: владеть «Таймс» — это нечто совершенно особенное. Я очень надеюсь, что Тодд сможет разделить с нами триумф. Я никогда не мог понять, почему он решил уйти из газетного бизнеса.

— Разным людям нужны разные вещи, отец, — заметил Эдвин.

Корнелиус не обратил на его слова никакого внимания и продолжал пристально смотреть на Ким.

— Эдвин прав, — согласилась она. — Тодд всегда поступает по-своему. — Она улыбнулась Корнелиусу. — В этом, думаю, он очень похож на своего отца. И ни вы, ни я не сможем этого изменить.

— Наверное, — нехотя признал Корнелиус, не скрывая разочарования.

— Это ведь самое крупное ваше приобретение после «Гералд»? — спросила Ким. — А оно было когда? В 1988-м?

— Да, — улыбнулся Корнелиус. — Эта сделка превратила «Зейл ньюс» из южноафриканской компании в международный концерн. А «Таймс» завершит начатое и станет настоящим флагманом, которым можно только гордиться.

— Наверное, тогда пришлось совсем туго, — заметила Ким. — Как я поняла, та сделка была принципиальной для выживания.

Во взгляде Корнелиуса была настороженность.

— Это Тодд тебе сказал?

Ким не ответила и опустила глаза, разыгрывая смущение, что невольно проговорилась об откровенности мужа. Кальдера поразило, как ловко она прощупывала Корнелиуса.

— Отрицать это сейчас не имеет смысла, хотя, думаю, мир даже не догадывался, насколько близки мы были к банкротству. Типичная история с бросовыми облигациями. Нужно все время покупать нечто еще более крупное, чтобы расплатиться по старым долгам. Когда в 1988 году фондовый рынок рухнул, вся карусель неожиданно замерла на месте, и многие люди по инерции полетели с нее во все стороны. И мы бы оказались среди них, не будь покупки «Гералд». После этого мы стали гораздо осторожнее.

— У вас в «Зейл ньюс» осталось не так много южноафриканских газет, — сказана Ким. — Мне всегда было интересно почему. Я знаю, что в 1980-х годах вам пришлось их продать, чтобы не отпугнуть американских инвесторов, но теперь-то никто не мешает купить одну или несколько?

— Это узкий раздробленный рынок с очень высокой конкуренцией, — вставил Эдвин.

Корнелиус снова проигнорировал его слова.

— Я оставил Южную Африку в прежней жизни, — пояснил он. — У меня американский паспорт, американская жена, а время я провожу либо здесь, либо в Америке. Но не в Южной Африке. — Он взглянул на Ким. — Молю Господа, чтобы тебе никогда не пришлось испытать это на собственном опыте, но смерть супруга заставляет на многие вещи взглянуть по-иному. Ты начинаешь понимать, что именно имеет для тебя ценность. В моем случае это была семья. — Он улыбнулся Кэролайн и Эдвину. — Но не страна.

Ким сделала над собой усилие и сдержалась, хотя аналогия с Тоддом была очевидна. Но Кальдер видел, что она не собирается сдаваться и хочет узнать больше.

— А вы размышляли об отъезде еще до смерти Марты?

— Да, размышлял. Тебе известно, что я был последовательным противником апартеида со своей самой первой газеты, которую купил в 1962 году. Но с середины 1980-х меня начато тревожить то, что случится, когда режим действительно падет. Полиция стала применять все больше насилия, и АНК тоже. Начались мятежи, мой брат подорвался на мине, а потом Марта… — Он вздохнул. — Потом они добрались до Марты. Если бы только я настоял на том, чтобы уехать на несколько месяцев раньше!

— Так, значит, вы не жалеете, что уехали?

— Нет, нисколько, — твердо ответил Корнелиус. Он помолчал, обдумывая, что сказать дальше. — Я африканер. Вернее, был африканером. За пару лет до смерти Марты для меня это стало значить все больше и больше. В своей взрослой жизни я никогда не придавал особого значения своим корням и всегда был противником апартеида, знал, что ничего хорошего в нем не было. Я активно выступал против Национальной партии и их безумных идей, женился на англоязычной южноафриканке, а затем — Бог мне судья — на американке. Мои братья и сестры считали, что я предал свой народ, но я это отрицал, пока не увидел, что наступает конец. — Он отпил вина и оглядел присутствующих, чтобы убедиться, что они его слушают. Они слушали. — Я пришел к выводу, что, когда апартеид падет и к власти придет правительство черного большинства, буры как народ исчезнут. Их уничтожат как создателей апартеида, не важно — сразу или постепенно, за несколько десятилетий. Но если убрать апартеид, то африканеры предстанут достойным народом, который заслужил право на будущее. Есть язык. Есть история. Буры были в Африке триста лет: мы стали африканцами, мы не можем вернуться в Голландию или жить где-нибудь еще, если уж на то пошло. Мы перенесли ужасные тяготы и лишения, чтобы жить так, как нам хочется, это мы совершили Великое переселение из Капской колонии в Трансвааль, это мы вели войны с зулусами и британцами. Мои предки стали жертвами англо-бурской войны. Моя мать родилась в концлагере Блумфонтейна, а бабка там умерла, и потом к нам относились как людям второго сорта. Во времена, когда мой отец был маленьким, если в школе замечали, что человек говорит на африкаанс, его ставили в угол в колпаке дурака, на котором действительно красовалась буква «Д».

Мой отец был хорошим человеком, — продолжал Корнелиус ван Зейл. — Вы знаете, что он основал газету на африкаанс «Аудтсборн рекорд»? Так вот эта газета поддержала вступление Южной Африки во Вторую мировую войну на стороне британцев и выступила против прихода к власти Национальной партии в 1948 году и проведения политики апартеида. Поверьте, для этого требовалось мужество: такие идеи не пользовались популярностью в сердцах читателей. Но мой отец еще страстно верил в образование. Стать равным британцу африканер мог, только получив такое же образование. Вот почему он всячески содействовал моей учебе сначала в Стелленбоше, а потом Оксфорде. И как я распорядился полученным образованием? Внес ли я свой вклад, чтобы помочь своему отцу и таким, как он? Нет, я повернулся к ним спиной. Мне было ужасно за себя стыдно. Похоже, у южноафриканцев на роду написано чувствовать стыд по самым разным причинам: так вот эта — была моя. А потом убили Марту… — Корнелиус замолчал, но тишину никто не нарушил, и он продолжил: — Она была по-настоящему замечательной женщиной, и мы отлично ладили. Думаю, вы все знаете, что за несколько месяцев до ее гибели у нас появились сложности в отношениях. И я об этом всегда очень жалел. Но когда она умерла, все изменилось. Мне больше не было дела до своих предков, до языка, на котором они говорили, и сколько их погибло, убивая зулусов в Битве на Кровавой реке. Я знал, что мне надо как можно быстрее вывозить оттуда свою семью. Так я и сделал. Мы продали «Хондехук», продали или закрыли все газеты и начали с нуля в Америке и Англии. Кэролайн и Эдвин вступили в брак с американцами, а Тодд женился на Ким. У моих внуков теперь новая родина. Южная Африка для всех нас осталась в прошлом.

— Кроме Зан, — уточнил Эдвин.

— Кроме Зан, — едва поморщившись, признал Корнелиус. — Но это — ее выбор.

— И вы действительно думаете, что Марту убили повстанцы? — спросила Ким.

Корнелиус перевел на нее взгляд.

— Возможно. — Он поднял руку, предупреждая следующий вопрос. — Я понимаю, что наверняка мы этого не узнаем. Может, преступники-браконьеры. Или это было отвлекающее убийство. А может, во всем виновата тайная полиция, решившая покончить с Мартой по каким-то надуманным и только ей ведомым причинам. А может, кто-то еще. Если честно, я не хочу этого знать. Мать Марты предложила обратиться в Комиссию по восстановлению правды и примирению, но делать этого я ни за что не хотел. Выслушивать откровения какого-нибудь сумасшедшего подонка, не важно — белого или черного, которому взбрело в голову убить Марту! И слушать это буду не только я, но члены комиссии, пресса, общественность. Это станет обязательной частью всех статей, написанных обо мне, превратится в настоящее проклятие для всех нас: Эдвина, Кэролайн, Тодда и даже тебя. Я ничуть не жалею о своем решении поставить на этом точку.

— Но Тодд не согласен.

— Я знаю.

— Алекс помогал мне выяснить, что тогда произошло на самом деле.

— Это правда? — Корнелиус бросил на Кальдера угрожающий взгляд.

— Я попросила его об этом, — пояснила Ким. — Например, хочется выяснить, что случилось с дневником.

— Ты имеешь в виду тот дневник, о котором Марта упоминала в письме матери? — переспросил Корнелиус. — Тот самый, который я не должен был читать?

— Да. Тот самый.

— Я понятия не имею. Я даже не знал, что она его вела.

— А я знала, — сказала Кэролайн.

— Ты?

— Да. Не забывай, что мне тогда было двенадцать лет и я бывала дома гораздо больше тебя, папа. Я видела пару раз, как мама что-то записывает в черную тетрадку — такую аккуратную, небольшую и таинственную. Она каждый раз сильно смущалась и старалась скрыть, чем занимается. А однажды даже сказала, что это очень личное и мне ни в коем случае никогда нельзя это читать.

— И ты не читала? — спросил Эдвин.

— Нет, — ответила Кэролайн. — Хотя мне ужасно хотелось ее поискать, но я так и не решилась.

— И ты никогда не видела, чтобы она убирала ее в нижний ящик стола?

— Нет. — Кэролайн помедлила, окидывая взглядом всех сидящих за столом. Было видно, что ей неловко, но теперь она решилась и расскажет все, что хотела. Из всех ван Зейлов только она говорила без южноафриканского акцента, что делало ее не похожей на остальных. Все молча смотрели на нее в ожидании. — Я однажды застала ее за одним занятием, которое наверняка было чем-то неправильным. — Она снова сделала паузу. Корнелиус недовольно нахмурил брови, а Ким, как и Кальдер, ловила каждое ее слово. Кэролайн решила продолжить: — Она сидела в машине возле нашего дома и что-то переписывала в тетрадку из листов, которые лежали на дипломате.

— Чьем дипломате? — спросила Ким.

Кэролайн посмотрела на отца, который не спускал с нее глаз.

— Человека с бородой и торчащими в стороны ушами. Я думаю, он был вашим с мамой другом. Он приехал в «Хондехук» вместе с другим человеком, чтобы встретиться с тобой. Того я не знала, он никогда у нас не был раньше. Помнишь? Это было за неделю или около того до смерти мамы.

— Я понятия не имею, о ком ты говоришь, — сказал Корнелиус.

— Когда мама меня увидела, она сильно рассердилась, — продолжила Кэролайн, — но еще и испугалась. До чертиков! Она велела мне забыть, что я видела, и никогда никому об этом не рассказывать.

— И все же ты рассказала! — не удержался Корнелиус.

— Но она была и моей матерью! — возразила Кэролайн. — И я тоже хочу знать, что же произошло на самом деле.

— Интересно, где сейчас этот дневник, — вслух подумала Ким.

— В «Хондехуке» его не было, — заверил Корнелиус. — Я в этом уверен.

— А не могли его найти в заповеднике, где она погибла? — высказал предположение Кальдер.

— Если и нашли, то мне об этом ничего не известно.

— Но если полиция его все-таки нашла, она вовсе не обязательно сообщила бы вам об этом, — не сдавался Кальдер.

— Должна была.

— Если, конечно, не хотела что-нибудь скрыть, — заметила Ким.

— И тогда у нас тем более нет никакой возможности узнать правду сейчас, — подвел черту Корнелиус.

— А я все-таки попытаюсь, — заявила Ким. — Ради Тодда и ради себя самой. И Алекс мне в этом поможет.

Корнелиус пристально посмотрел на Кальдера, потом перевел взгляд на Ким.

— Я сказал, что это все впустую. Оставьте это! Я ясно выразился?

Ким взглянула на Кальдера.

— Более чем, — сказала она примирительным тоном и с мягкой улыбкой. — Эдвин, ты не мог бы налить мне еще воды?

Кальдер вел свою «мазерати» по темным дорогам Норфолка обратно в Ханхем-Стейт.

— Ты мастерски раскрутила Корнелиуса, — похвалил он.

— Он и сам хотел выговориться. Во всяком случае, объяснить, почему уехал из Южной Африки.

— Но во всем, что касается смерти Марты, он непоколебим. Будто намеренно не хочет знать, что с ней произошло.

— Не буди лиха… — ответила Ким. — Но так не получится. Каким бы могущественным человеком он ни был, он все равно не имеет права решать, что Тодд должен, а чего не должен знать о своей матери. Или Кэролайн, если уж на то пошло.

— Мне она понравилась, — признался Кальдер.

— Да. Она хорошая женщина и очень похожа на Тодда, но не так зациклена на себе. — Она бросила на Кальдера быстрый взгляд. — Извини, я не должна была так говорить. Мне очень стыдно.

Какое-то время они ехали в неловком молчании.

— Как ты думаешь, Корнелиус говорил искренне? — спросил Кальдер.

— Ты имеешь в виду, не утаивал ли что-нибудь?

— Именно.

Ким немного подумала.

— Не знаю. Это как раз и бесит. Совершенно очевидно, что, вспоминая об этом периоде, он испытывает настоящую боль, и здесь он искренен. Но я не верю, что он рассказал нам все о причинах, во всяком случае, обо всех. Ты ведь поможешь мне, правда, Алекс? Выяснишь, что происходит и что он скрывает.

— Можешь не сомневаться, — заверил Кальдер. — Мне не нравятся люди, разрушающие такие чудесные старые самолеты, как «Як». Особенно когда я сижу за штурвалом.

Когда они добрались до коттеджа Кальдера, Ким сразу ушла спать. Эмоциональное напряжение, в котором она находилась последние дни, окончательно измотало ее. Кальдер за ужином пил совсем мало, так как ему еще предстояло вести машину домой, но теперь он налил крепкого солодового виски из графина, подаренного отцом в день совершеннолетия, сел в кресло и включил для фона музыку, заранее приглушив громкость. Том Уэйтс как раз подошел под настроение.

Он размышлял над просьбой Ким помочь ей. Их с Тоддом действительно чуть не убили, но именно поэтому самым разумным для него было бы вести себя тихо, показывая всем, что он ни для кого не представляет угрозы. Он не сомневался, что именно так посоветует поступить сестра. Но отступать было не в его характере. В смерти Марты ван Зейл было слишком много странного. Тодд и Ким, ни перед чем не останавливаясь, задавали трудные вопросы, и им нужна была его помощь, особенно сейчас. И будет неправильно проявить трусость и уйти в сторону. Кроме того, он не сомневался, что может за себя постоять.

Ким его восхищала. Те качества, которые он так ценил в ней в студенческие годы, теперь обрели зрелость. Она не уступила Корнелиусу и удивительно ловко его разговорила, хотя на душе у нее сейчас очень тяжело. Она не отступит и доведет до конца начатое мужем. Ким, без сомнения, очень любит Тодда, хотя в машине у нее и вырвалась эта фраза насчет его зацикленности на себе. Ей явно не нравилось играть при нем роль второй скрипки в каком-то захудалом городке Нью-Гемпшира. Но выглядела она отлично: ее худощавость уступила место соблазнительным формам женщины в самом расцвете лет. И эта улыбка! Он всегда считал, что своей необыкновенной улыбкой, заставлявшей человека чувствовать себя единственным и неповторимым, она одаривала всех без исключения, но теперь ему казалось, что она приберегает ее конкретно для него. Ее новая улыбка — та, которой она улыбалась ван Зейлам — была по-прежнему дружелюбной, но не такой открытой и более сдержанной. Для нее Кальдер представлял собой надежное прошлое в ненадежном настоящем. Не вызывало сомнений, что она ему доверяла и нуждалась в нем. Это ему нравилось.

Он вспомнил тот вечер много лет назад, когда проник на вечеринку в колледже, карабкаясь по стенам домов и перепрыгивая с крыши на крышу. Наблюдая за ним, Ким ужасно переживала, и на ее лице была написана неподдельная тревога, что очень не понравилось парню, с которым она пришла и который оплатил их входные билеты. Уже совсем поздно ночью, когда вечеринка закончилась и этот парень, имени которого Кальдер не помнил, уехал к себе, они с Ким решили вернуться в Грантчестер пешком вдоль реки. Наступало утро, было очень тихо, по гладкой поверхности воды неспешно скользили лебеди, а на полях лежал густой туман. Ким в простом зеленом платье выглядела просто потрясающе. Было очень прохладно, и Кальдер накинул ей на плечи свой смокинг, купленный им на той же неделе в магазине «Оксфам»,[24] а сам, оставшись в одной рубашке, дрожал от холода. Они были навеселе, и оба чувствовали усталость. Утренний воздух, казалось, был пропитан какой-то магией, висевшей в легкой полупрозрачной дымке.

Кальдеру хотелось поцеловать ее. Наконец-то Ким оказалась одна, без эскорта: парень, пригласивший ее на вечеринку, на самом деле ей не нравился. Алексу ужасно хотелось поцеловать ее, но он не решился: испугался, что она его оттолкнет. А может, наоборот, что не оттолкнет, и он превратится в одного из тех ухажеров, которые сегодня есть, а завтра нет.

Он ее не поцеловал, и они остались друзьями. Но после он не раз задумывался о том, что могло бы произойти.

Кальдер взглянул на потолок: она спала в спальне прямо над тем местом, где он сидел. Он со стыдом прогнал мысль, которая невольно пришла ему в голову. Господи, у нее же муж лежит в коме! Он залпом выпил виски.

Его мысли перешли к Сэнди. Они познакомились в прошлом году. Она была близкой подругой Дженнифер Тан и помогала ему выяснить, кто ее убил. Они быстро почувствовали взаимное притяжение. Сэнди, высокая, худощавая, с короткими светлыми волосами и маленькими веснушками на кончике носа, работала на крупную американскую юридическую фирму. В Англии она проходила стажировку в Лондонском отделении. После ее возвращения в Нью-Йорк они с Кальдером старались поддерживать связь. Им обоим было на редкость хорошо в компании друг друга. В сентябре прошлого года они провели потрясающую неделю в Тоскани, где остановились в маленьком городке и много путешествовали по окрестным холмам, забредая в крошечные деревушки и чувствуя себя совершенно свободными. Они постоянно разговаривали обо всем и ни о чем, и время летело незаметно. Потом Кальдер летал в Нью-Йорк, чтобы провести с ней выходные, но она всегда оказывалась очень занята по работе: срочные задания, напряженный график, необходимость подготовить документы для клиента к понедельнику. Она тоже приезжала на выходные в Норфолк. Однако планам провести вместе Рождество сбыться не удалось: ей полагалось только две недели отпуска в год, а большинство ее коллег не брали даже их. Для Кальдера выкроить выходные тоже представляло большую трудность: эти дни в летной школе были самыми напряженными и нужны были все инструкторы. Ему удалось выбраться в Нью-Йорк на три дня только в апреле, и та поездка оказалась настоящим разочарованием. У их отношений не было будущего.

Может, ему стоит попытаться их наладить? Оставить аэродром на несколько месяцев и переехать в Америку? Может, даже немного поработать на Уолл-стрит?

Но для таких решительных действий он еще был не готов. Будучи рисковым по натуре, Кальдер тем не менее не хотел подвергать себя такому эмоциональному риску.

Он налил себе еще виски.

С Сэнди ничего не вышло.

Спиртное начало действовать. Чувствуя небольшое головокружение, Алекс снова взглянул на потолок.

Было всего десять часов утра понедельника, а рабочая неделя Бентона Дэвиса уже успела начаться с неприятностей. Он провел целый час на совещании с руководителем кадрового управления Линдой Стаббс и Джеком Гроутом из финансового управления головного офиса в Нью-Йорке. Целью совещания было распределение средств на повышение квалификации между разными отделами. Как руководитель Лондонского отделения Дэвис формально имел право распределить их по своему усмотрению, но в действительности все было не так просто, поскольку реальной властью он не обладал. Ему необходимо было найти компромисс между разными примадоннами, возглавлявшими лондонские подразделения, за которыми стояли свои покровители в Нью-Йорке. А ему хотелось поскорее заняться сделкой с «Таймс» — настоящим делом с настоящими гонорарами.

Когда наконец оба служащих покинули кабинет Дэвиса, вошла его личный секретарь Стелла.

— К вам пришли два человека и просят о встрече. Они из полиции. Из Управления уголовных расследований Норфолка. — Обычно Стелла была невозмутимой, но этот визит явно вызвал ее любопытство — ее брови были подняты в немом вопросе.

Бентон не собирался ей ничего рассказывать.

— Ты говоришь — из Норфолка? Где они?

— Внизу, в вестибюле. Они приехали пятнадцать минут назад, но я сказала, что у вас совещание. Они ответили, что подождут.

Бентон нахмурился:

— Дай мне десять минут, а потом пусть заходят.

— Хорошо. — Стелла направилась к двери, но у самого порога остановилась. — Да, и еще, звонил некий мистер Молман.

— Молман? — переспросил Бентон. — Я его знаю? Где-то я уже слышал это имя.

— У него южноафриканский акцент. И очень сильный. Он просил передать, что очень расстроился, узнав о случившемся с Тоддом ван Зейлом. Еще он сказал, что перезванивать не нужно, и не оставил номера телефона. — Она замолчала, испуганно глядя на Бентона. — С вами все в порядке? Вы будто призрак увидели!

Не отвечая, он смотрел на секретаря с застывшим выражением шока и ужаса на лице.

— Хорошо, — заторопилась Стелла, — я, хм, я попрошу полицейских подождать еще несколько минут. — Она быстро вышла, плотно закрыв за собой дверь.

В двух милях к востоку от Сити, на этаже руководства здания «Гералд» на набережной Мадейра, Эдвин внимательно слушал седовласого и чрезвычайно подвижного журналиста по имени Джефф Халл. Джефф был южноафриканцем, раньше он работал в «Кейп дейли мейл» и быстро сообразил, что с сыном владельца надо дружить. Их отношения значительно укрепились, когда Джеффу удалось раскопать потрясающую информацию о владельце «Гералд» лорде Скоттоне и некоторые детали посещения им общественного туалета на Пиккадилли, что помогло убедить Скоттона продать газету «Зейл ньюс», а не Ивлину Гиллу. Джефф считал себя опытным журналистом, занимающимся расследованиями, но в глазах коллег и даже своего редактора он выглядел беспринципным охотником до сенсаций. Но что бы о нем ни думали, Джефф был неприкасаемым. Он действительно обладал способностью регулярно выдавать сенсационные статьи, некоторые из них «Гералд» даже публиковал.

— Ты быстро управился, — сказал Эдвин. — Нашел что-нибудь?

Джефф протянул ему лист бумаги и принялся грызть ноготь большого пальца, пока Эдвин читал.

— Ты действительно считаешь, что этого будет достаточно? — В голосе Эдвина звучало сомнение.

— Еще бы! — отозвался Джефф.

— Позволь мне сформулировать все для ясности. Брат начальника полиции был арестован за скачивание из Интернета детской порнографии, но обвинений против него никаких выдвинуто не было, так?

— Да, — ухмыляясь, подтвердил Джефф.

— Сам начальник скачивал порнографию?

— Нет.

— Мы знаем, когда он виделся с братом последний раз?

— Нет.

— Так что?

— У нас есть заголовок со словами «полицейский» и «педофил». Это вызовет неподдельный интерес как у обычных читателей, так и у полицейских норфолкского округа. Начнутся вопросы, не надавил ли начальник на своих подчиненных, чтобы снять обвинения.

— А мы можем доказать, что надавил?

Джефф снова ухмыльнулся:

— А он может доказать обратное? А если надавил, то почему? Он что, сам член кружка педофилов? Он работал в столичном отряде полиции нравов двадцать лет назад — я могу покопаться и там. И еще у меня есть знакомый, который состоит на учете как педофил. Я попрошу его подать заявки на все вакансии в Норфолке, имеющие отношение к детям. Кто-нибудь обязательно его наймет. А потом разразится огромный скандал. Но главное — и это действительно так — наш начальник будет знать, что мы под него копаем. И если ему есть что скрывать — а скрывать есть что всем без исключения, — он захочет, чтобы мы от него отстали.

— Я вообще-то рассчитывал на нечто более существенное.

— Поверь, сегодня полицейские боятся скандала с педофилией больше всего на свете. Я позвоню ему сегодня вечером и попрошу подтвердить, что ему известно об аресте брата за скачивание порнографии, а также задам пару невинных вопросов о службе в полиции нравов. И больше ничего не требуется. Никаких деталей, никакого давления, никакой необходимости что-нибудь печатать. Просто надо дать ему понять, с кем он имеет дело. От него требуется всего лишь понимание и мягкосердечие, верно?

— Верно. — Эдвин поразмыслил над этим предложением. В словах Джеффа было много разумного. Завуалированная угроза зачастую действовала намного эффективнее прямого шантажа. — Хорошо, так и сделай.