Невозможный Кукушкин

ХОЧЕТСЯ ПЛАКАТЬ

— Вот про это я и хотел вам рассказать, — закончил Новодедов.

Класс, заворожённый рассказом, долго молчал, а когда наконец очнулся, то закричал требовательным хором:

— Ещё! Ещё расскажите! Что с лейтенантом дальше было?

Новодедов погрустнел, покрутил рукой в воздухе и сказал:

— С ним много чего было! А в конце войны его у… — И осёкся, потому что встретил умоляющий взгляд Светланы Леонидовны, и торопливо добавил: — Ещё одним орденом наградили!

Класс взорвался радостными криками, и среди этих воплей Новодедову послышался какой-то странный одиночный звук, как будто кто-то всхлипнул.

Новодедов вытер платком горящее лицо и поискал глазами проникновенного слушателя. Навстречу ему с последней парты из-за груды пальто высунулась робкая рука и тут же спряталась.

— Ты чего? — доверительно сказал он руке. И вдруг что-то приглушило восторженный класс. Настала тишина, и в этой тишине все повернули головы в том направлении, куда было обращено лицо Новодедова.

— Как была его фамилия? — спросил чей-то голос с последней парты, и нельзя было определить, чей это голос, потому что лицо спрашивающего было закрыто руками.

— Лейтенант Николай Трескунов, — торжественно сказал Новодедов.

— Я так и чувствовала, — прошептала Серафима Петровна, открывая лицо, — это был он, Николаша.

Класс, словно заколдованный, молчал, ничего не понимая. Вдруг Мина Ивановна выпрыгнула на середину класса, своротив по дороге парту с Пчелинцевым и Нырненко, и воскликнула:

— Вот она! Посмотрите на неё, нашу дорогую Серафиму Петровну! Она — мать героя лейтенанта Трескунова! Столько лет Серафима Петровна про него ничего не знала — и вдруг!.. Спасибо тебе, Новодедов!

Что тут поднялось в классе! Все захлопали, затопали, застучали крышками парт, Расстегай Иваныч залаял, и только Серафима Петровна безучастно смотрела перед собой и ничего не видела.

Светлана Леонидовна пыталась успокоить разбушевавшийся класс, но это ей оказалось не под силу.

Все требовали, чтобы выступила Серафима Петровна и всё им рассказала про своего сына.

Но Серафима Петровна не то что выступить, но и шевельнуться боялась, потому что слёзы катились из её глаз ручьями, и она пыталась заслониться от всех и скрыть их ладошками. Вот ведь какое грустное событие приключилось с ней сегодня! Погиб её сын, погиб Николаша, знает про то Игнатий Петрович! Он чуть было не проговорился детям, но ей-то он сказал чистую горькую правду.

Понуро сидела на последней парте Серафима Петровна, охваченная горем.

Перед ней, поставив парту на прежнее место, шептались Нырненко и Пчелинцев.

— Это ж та бабка, которая мышей боится… Помнишь, как она драпала, когда мы на верёвке перед ней мышь провели? Она тогда ещё тапок потеряла, ну помнишь?! Мы ещё ей в почтовый ящик мышей сажали.

Мина Ивановна тем временем рассказывала, как Серафима Петровна выхаживала раненых, как заботилась о них, себя не жалея.

— Вот не знал… — зашипел Нырненко. — Тогда бы я нипочём не стал. Ну дураки! Какие всё ж таки мы с тобой крокодилы, Андрюшка!

— А кто придумал? Кто говорил: давай и давай? Если я крокодил, так ты тогда просто динозавр!

Мина Ивановна сказала:

— Вот и всё! Благодарю за внимание.

Благодарные слушатели её долго не отпускали, устроили ей настоящую овацию, снова в ход пошли крышки парт.

Дверь открылась, и на пороге встал директор, однако никто не заметил его. Директор постоял, подождал — может быть, шум смолкнет сам собой, но не тут-то было.