Никоарэ Подкова

27. ОХОТА НА ДИКИХ ЛОШАДЕЙ

В таборе у Больших Лугов Подкова повстречался со старым боевым товарищем, делившим с ним и горе и радость, — с гетманом Шахом; вот уж несколько лет Константин Шах предводительствовал козаками. Воевал он турок при Ионе Водэ вместе со Сверчовским[57], а теперь держал наготове сотни, нужные Никоарэ для возвращения в Молдавию. Подкову и Шаха связывал договор двухгодичной давности. Но после событий этого лета запорожский гетман призвал своего друга на третье поминовение Иона Водэ, считая, что пришла пора обновить старые обязательства.

Запорожский гетман Шах был муж разумный и расчетливый, даром, что наружность его тому не соответствовала. Ростом был невысок, глаза имел жаркие, нос — соколиным клювом; улыбался тонко, говорил мягко. На войне почитал за лучшее больше орудовать мозгами, нежели мечом. Старался рассудка хмелем не туманить — много вина не пил. Годился бы Шах в схимники, не будь он таким добрым козаком.

Разумная распорядительность гетмана сказывалась в большом порядке и опрятности, царивших в таборе повсюду — от куреней до конюшен, от зимних хранилищ снеди и питья до стогов сена и ячменных ям. Тем более удивителен был сей порядок и опрятность, что женскому сословию вход к мужьям в табор был крепко-накрепко заказан.

Предусмотрительность гетмана сказывалась и в сделках по продаже коней татарам и ляхам — табунов на днепровских островах было достаточно. Лучшего знатока конских статей и искусней лекаря для коней не было от Днепра до самого моря. Большую пользу гетман Шах приносил запорожскому войску, руководя поимкой и приручением диких лошадей, обитавших в безлюдных просторах.

Скакуны эти вели свое начало от жеребцов и кобылиц, покинувших в древние времена табуны древних скифов и сарматов и размножившихся на укромных островных пастбищах и в пустынных степях. Многие сгибли в суровые зимы, а от тех, что выжили, пошла крепкая порода лошадей с широкими копытами, легко бежавших по болотам, с длинной зимней шерстью, линявшей по весне. Татары охотились на диких коней осенью, когда они нагуляют жиру, и убивали их себе на пищу.

Шах и его запорожские охотники преследовали лошадей неторопливо, окружали в определенных местах и ловили арканом. Прежде всего охотники искали жеребых кобылиц: ожеребившись, те становились совсем ручными, а из их жеребят гетман выращивал наилучших боевых коней.

Не раз татары просили дозволения вступить на землю запорожцев, чтобы купить двухлеток и трехлеток от диких кобылиц. Гетману они дали прозвище «джеамбаш-шах» — «царь барышников». Ногайцам нравилось вести с ним торг и, споря о цене, состязаться с «джеамбаш-шахом» в шутках и острословии; в конце концов они всегда ему уступали, дивясь его мудрости и ясному уму.

Поп Нектарий Балабан отслужил панихиду, читая нараспев молитвы высоким голосом, а потом запорожцы уселись за столы. Но прежде чем начаться шуму и песням, встал гетман Шах и, подняв большой кубок, наполненный старым медом, произнес слово в помин души присноблаженного, пребывающего среди святых угодников Иона Водэ, поборника православной веры и народной правды. И в наступившей тишине раздавались горестные вздохи витязей, воевавших бок о бок с господарем в лето 1574 года.

Шах поклонился Никоарэ, и оба гетмана, не торопясь, осушили чаши. Выпили затем и собравшиеся на тризну воины. Все расселись по местам. Подкова все еще стоял в глубоком раздумье, весь во власти своих сокровенных мыслей; лицо его было бледно от волнения.

— Паны-братья, — произнес он, — сызнова наполните кубки. Выпьем за тех, кто и впредь будет бороться с притеснителями и слугами кривды. Клянусь душою: не посрамлю сабли, доставшейся мне в наследство от брата моего Иона Водэ.

Воины встрепенулись и громкими возгласами откликнулись на этот обет, а когда осушили чаши, все столпились вокруг Никоарэ, и близстоящие подняли его на руки и плечи. Потом полились песни о его подвигах, и кобзари, ударяя по струнам гусиным перышком, подтягивали:

Никоарэ закрыл глаза. Он был в это мгновение счастлив, далек от всех земных забот. Вскоре он ушел с тризны и расположился вместе с гетманом Шахом под развесистой ивой на берегу острова, омываемого днепровскими волнами; растянувшись на ложе из скошенной травы, они обсуждали предстоящее дело.

— До весны, брат Никоарэ, мы постоим здесь. Надо время выждать и подготовиться. Работы будет не мало: оковать телеги, починить, а то и снова справить для них навесы, переменить упряжь и сбрую, сменить ослабевших коней. Уговорились мы посадить на коней пятнадцать сотен. На зиму воины наши разбредутся, но как только расцветут луга и пройдут весенние праздники, все сюда воротятся, и тогда мы выдадим им часть жалованья. А те, что останутся здесь на зиму, получат плату, как только закончат работу; половину платит гетманство, половину — твоя милость.

— Как мы уговорились, так и будет, я ничего менять не собираюсь, подтвердил Подкова. — Деньги доставит к сроку мой дьяк Раду Сулицэ. А ты не позабыл, что к весне надобно послать на Остров молдаван добрых наставников — учить моих людей ратному делу?

— В наставники пришлем лучших наших воинов.

— А сотников отбери из людей разумных и строгих, знающих порядок — мы вступаем в Молдову не ради наживы, а будем суд вершить над предателями.

— Так и внушим всем. Да ведь и я сам буду рядом с твоей милостью. За слово данное отвечаю головой.

Встали оба друга и обнялись. Из камышей, окаймлявших остров, вылетела, торопливо хлопая крыльями, стая уток и с громким кряканьем понеслась над днепровской стремниной. Шах и Подкова долго следили за их полетом, затем, улыбаясь, обернулись друг к другу. Шах, как и Подкова, не носил бороды, в каштановых усах его уже поблескивало серебро. В прозрачном воздухе плыли легкие паутинки. Поодаль в таборе пели кобзари.

— Слышал я от людей твоей милости, Никоарэ, что собираешься ты завтра обратно к Черной Стене. Что так торопишься? Дни стоят ясные, теплые, давно таких не было. Поедем-ка лучше с нами, поохотимся на тарпанов.

«Что ж, пусть позабавится Младыш», — с жалостью подумал Подкова и обещал Шаху остаться.

Гетман обрадовался и молвил:

— Ну вот и хорошо. Делу время, а потехе час. Но охота наша не только веселое времяпрепровождение и не только идет от нее торговая выгода. Вот завтра наш Елисей Покотило сядет на коня и отправится к буджакскому хану со словами мира между ногайцами и запорожскими воинами и подскажет хану, что наши охотничьи ватаги могли бы встретиться где-нибудь в безлюдных степях, где обретаются дикие лошади.

У Никоарэ прояснилось лицо.

— Поистине ты мне верный друг, Константин Шах, — сказал он. — Чует сердце — дела наши на хорошем пути.

Итак, Никоарэ задержался еще на неделю в Больших Лугах, а затем в ясный день погожей осени, какой давно уж не бывало в этих краях, двинулся с охотничьей ватагой на юг. Продвигались пять дней на границе ногайских кочевий, внимательно оглядывая пустынные степи, и напали на след диких лошадей.

Ногайцы ловят их не так, как запорожцы. Проведав, где пасутся тарпаны, охотники окружают место и мчатся за конями, пугая их гиканьем, завыванием охотничьего рога и лязгом медных литавров. Когда кони охотников устают, татары останавливаются на ночлег, разводят костры. Дикари-тарпаны, успокоившись, тоже ищут отдыха и корма. А на заре снова до их настороженных ушей долетают страшные звуки, и снова мчатся они, сперва неукротимо быстро, а затем все тише и тише, потому что их терзает голод. Так травят их охотники, присоединяя табун к табуну, пока не загонят в топкие низины, прозываемые Грязи. Там дикие кони вязнут в болотах и покорно подставляют голову под стрелы и пики преследователей.

Запорожцы поступают иначе: выслеживают диких коней и разыскивают место их выпаса. А найдя его, окружают тарпанов на большом расстоянии и осторожно приближаются к ним, ведя своих коней в поводу. Ежели тарпаны пасутся в ложбине, козаки поджидают их на возвышенностях, охотники садятся на коней и ловят диких скакунов арканами. Пойманных лошадей оставляют на попечение старых охотников, искусных в укрощении диких коней, и несутся дальше, пока не примчатся у чужому рубежу и не покажутся вдали всадники со склоненными у седел копьями. Те в нашу степь не отваживаются зайти, и наши рубеж не переходят.

Гетман Константин Шах любовался пойманными тарпанами и раздавал приказания, уснащая свою речь старинными поговорками.

— Молодому коню — старый наездник, — говаривал он остававшимся позади укротителям дикарей. — Норовистому коню — острая шпора, — прибавлял он. А мы, когда воротимся, без особых трудов получим добрых боевых коней. Старый всадник знает, когда поднести дикарю-тарпану на ладони ячмень, когда кольнуть его шпорой, когда ласковое слово промолвить да по шее потрепать.

У костров на привалах седовласые воители рассказывали удивительные приключения, случавшиеся с ними в этих пустынных степях, излюбленных злыми духами. Ночи в ту осень были лунные, тихие, изредка из глубоких далей наплывали звуки, похожие на приглушенный зов рога. Но люди, уже побывавшие в этих краях, утверждали, что это воют ведьмы. Осенью в другие годы, мол, тут охотники своими глазами видели, как ведьмы спускались по лунным лучам на метле. И когда луч тускнел, колдуньи в страхе скулили, пока не проваливались в болота.

Старые охотники рассказывали, что называют диких лошадей тарпанами ногайцы, — это старинное татарское слово, сохранившееся с древней поры, когда орды хана Батыя двинулись на христианский мир. У подножья Алтайских гор водились в те времена дикие кони, называвшиеся тарпанами. Но у тех коней хвосты были, как у ослов, с метелкой на конце, а у этих волос в хвосте ровный, длинный. Ногайцы бьют их на еду, потому как любят жареную конину; а мы выбираем самых резвых и не знающих устали скакунов.

Подобные беседы на привалах были по вкусу Александру, и он допоздна слушал у костра рассказы охотников, пока не начинал клевать носом.

На двенадцатый день после выезда из Больших Лугов всадники гетмана Шаха, выступавшие впереди, остановились на расстоянии полета стрелы от Казак-Бунара — уже в Ногайской степи.

«Бунар» на языке ногайцев означает «колодец». У того колодца уже сделали привал какие-то люди; они лежали на коврах, а поодаль чернокожие слуги торопливо воздвигали шатер со знаком буджакского хана.

Шах обратился к своему спутнику:

— Дед Елисей перед отъездом велел нам остановиться здесь. Либо он один сюда придет, либо с Демир Гиреем. Вижу, прибыл хан — вон стража его вскочила на коней. Слезайте, сынки!

Как только сошли с коней запорожцы Шаха, спешились и ногайцы. Это была дружеская встреча. Шах отстегнул саблю, передал ее своим спутникам и торопливо направился к шатру. Поднялся лежавший около колодца Демир Гирей, стройный молодец с тонкими усиками; смуглое лицо его осветилось радостной улыбкой, засверкали белые зубы. На нем была шелковая одежда без пояса, оружия не видно было, а чалма его с султаном из перьев уперлась прямо в дремучую бороду Елисея Покотило, поднявшегося в это мгновение, точно дух колодца.

Хан Демир произнес несколько слов на татарском языке, среди них Никоарэ услышал свое имя. Тогда и он отдал свой кинжал дьяку Раду и поспешил вслед за Шахом. Демир пристально взглянул на него и, протянув руку, что-то сказал. Покотило перевел его слова:

— Облик твой приятен мне, ты мне по сердцу, гетман Подкова. Я желаю стать твоим другом.

— Демир-хан, — ответил Никоарэ, — узнал я, что у тебя справедливое сердце витязя. Отныне мы друзья.

Молодой хан поклонился первым. Потом поклонились и гетманы; все трое подошли к колодцу и уселись на ковер. Никоарэ посмотрел на этот дорогой бухарский ковер и улыбнулся, взглянув на деда Елисея. Хан рассмеялся, вспомнив приключившийся в его детстве случай в Бахчисарае, и похлопал Покотило по плечу.

Не высокомерные и надменные властители встретились здесь, собрались здесь простые смертные, отбросившие все заботы и чувствовавшие себя только людьми. Взирали на чистое, словно фиалка, небо и радовались мягкому, ласковому дуновению ветерка. Над ними, высоко-высоко, как будто у самого солнца, с жалобным курлыканьем пролетела стая журавлей.

Начался совет.

…Охотникам хана досталась хорошая добыча в Грязях. Запорожцы изловили арканами несколько молодых жеребчиков, из которых получатся редкостные кони. На костре у колодца жарился на углях шашлык из баранины. Четверть часа спустя хан уже был словно ребенок среди взрослых мужей, внимательно следивших за каждым своим словом. Демир приказал достать чубуки с янтарными мундштуками и табак в хрустальной вазе. Дед Петря превозносил его за вкусные яства, но особливо за табак, лучше которого на свете нет. Так пусть скорее расстилают скатерть и приносят на серебряных блюдах жареную баранину, хлеб, кубки с крымским вином, и миндаль, и гранаты, только на прошлой неделе привезенные от великого хана Адиль Гирея.

Коли деду Петре более нравится табак, нежели миндаль, пусть берет себе в дар всю вазу и миндалю сколько захочет.

Демир-хан как будто охмелел, хотя не вкусил еще ни капли знаменитого вина с побережья Черного моря. Он все кланялся гостям, касаясь правой рукой сердца, губ и лба: он счастлив, что по-прежнему царит мир между буджакскими ногайцами и днепровскими запорожцами.

— Сие не пишется на бумаге, а остается в сердце, — переводил Елисей его речи. — И Демир-хан предлагает новые встречи, чтобы лучше договориться друг с другом. И просит Шаха установить рубеж, дабы не было более поводов к ссорам и стычкам. И приглашает гетмана Никоарэ…

При этих словах дед Елисей пристально взглянул на своего ученика и гетмана и закивал головой.

— И приглашаю гетмана Никоарэ Подкову, — говорит Демир-хан, — пусть приезжает на веселый пир, вот сюда, к этому прохладному колодцу и к этой роще, в этот уголок, далекий от мирских невзгод. Жду его не позднее будущей осени, в такое же благоприятное время.

— Коль осеняя погода позволит нам, — улыбается Подкова.

— Позволит, обязательно позволит, — уверенно заявляет Демир-хан. — И поднимаю за тебя чашу воспоминаний.

Лишь тогда молодой хан отпил из чаши с вином.

Сердце застучало в груди Никоарэ.

«Непременно приеду», — мысленно произносит он, взволнованный до глубины души. Выпуклые глаза деда Елисея смотрят на него пристальным, завораживающим взглядом.

И как всегда, странно отдаются в душе Никоарэ речи, которые он обращает к кому-то, сокрытому в тайниках его существа. И хотелось бы освободиться от неразлучного спутника, но слиты они воедино, никуда не уйти от него; вся жизнь его наполнена ядом неумолимой клятвы, и, только выполнив ее, обретет он душевный покой.

Идет беседа. Слова Никоарэ непонятны Демиру, а тот не понимает слов ногайца. Дед Елисей словно заговаривает их и, переводя, примиряет. Как странно бывает в жизни! Мгновенье тому назад все было во тьме неведомого и вдруг, словно свет во мраке, блеснул.

Желтоватый свет над пустынными просторами, шелковый шатер, воздвигнутый по одному слову и знаку, немые служители, Демир, словно на крыльях ветра или мысли, занесенный с далекого берега моря, дед Елисей и «джеамбаш-шах», которые сплетают и расплетают нити этой сказки у Казак-Бунара, — все исчезнет, люди разлетятся в разные стороны, чтобы вновь собраться к началу грядущей осени.

Как медленно тянется время, и все же как грозно надвигается оно, подгоняемое нерушимыми клятвами…

Вот пробил час расставания, впереди иные люди, иные слова, и иным будет все, что видишь вокруг. Никоарэ пристегнул кинжал, сел на коня, отъехал, и скоро вдали на оставленном привале уже виднелся только легкий столб дыма…

Друг ли там остался?

Нет. Остался лишь догоревший костер, и вскоре ветер развеет остывший пепел.