Никоарэ Подкова

34. В СТОЛЬНОМ ГОРОДЕ МОЛДОВЫ

В четверг двадцать второго ноября, находясь вблизи Скулен на Пруте, Подкова получил весть от гетмана Шаха, что Петру Хромого нет в Яссах. Вот уже две недели, как он оставил стольный град и переправился через Дунай возле Исакчеи, намереваясь одарить беев в дунайских крепостях, а затем следовать далее, в Стамбул. Турецкая стража сопровождала его до брода Облучицы, а оттуда не спеша идет обратно. В Яссы она еще не могла поспеть. Хорошо бы незамедлительно захватить город.

В тот же день, двадцать второго ноября, Никоарэ Подкова к вечеру перешел Прут, а в пятницу двадцать третьего ноября его передовой отряд быстро поднялся в гору к Поприканам.

По татарскому шляху через Рэдукэнен спешил и гетман Шах, держа путь к холму Чирик.

Из Поприкан Никоарэ во главе двенадцати сотен, отделившись от Петри Гынжа, пошел в обход мимо Копоуского леса по долине Пэкурара, оставив две сотни в Галате.

Продолжая кружный путь через Мирославу, он вышел в долину Бахлуя, а затем к плотине пруда в Фрумоасе. Захватив все высоты и пути со стороны Бучума, он оставил стражу в монастыре, находившемся около пруда, и обложил господарский двор со стороны долины. Шах шел со стороны Чирика, дед Петря — от горы Копоу. Войсковые телеги закрывали все входы в город.

Когда первая сотня подобралась в пешем строю со стороны пруда к малым воротам господарского двора, около помещений господарских сейманов[64], со всех сторон поспешили к ней на помощь горожане с лестницами, топорами и кирками. Подбадривая друг друга, они принялись рубить ворота топорами и расширять кирками трещины в стенах.

На горе у больших ворот, выходивших к храму святого Николая, раздался грохот. Подкова, наблюдая за всем с пустыря у Фрумоасы, догадался, что дед Петря подошел к воротам крепости и начал обстреливать из пищалей башню над входом в часовню, на которой обычно толпилась стража.

Солнце стояло высоко в ясном небе, показывая лишь час пополудни. На южной окраине города, в низине Карвасара, где был караван-сарай для турецких купцов, поднялся великий шум; с колокольни церкви Святой Пятницы ударили в набат, и большой колокол зловеще гудел; где-то в той же стороне начался пожар, к небу поднимался столб густого дыма, легкое дуновение теплого ветерка относило его к северной возвышенной части города. Этот теплый ветерок, по мысли Никоарэ, предвещал, что хорошая погода установилась надолго.

Справа вдоль стен монастыря Фрумоаса скакали запорожские всадники, посланцы Шаха, с вестью о его приближении. Первый всадник вез простоволосую бабенку, посадив ее на коня впереди себя — сия веселая путеводительница направляла ратников по тропинкам, известным только местным жителям.

В это время его высокопреосвященство митрополит Анастасий, запершись с великой поспешностью и страхом в стенах монастыря святого Саввы, дожидался от своих верных слуг вестей, чтобы решить, как ему надлежит поступать. Один за другим прибегали к покоям настоятеля попы, иноки, дьяконы и сопели у дверей, дожидаясь приема. А игумен Макарий все ходил в соседней комнате и жалобно стонал, точно у него болели зубы.

— Преосвященнейший владыко! — тонким голосом возопил второй дьякон митрополита Кристя Сырбу, преклоняя колени у порога. — Такого войска еще не видел наш город. Улицы полны конными ратниками.

— Ваше высокопреосвященство, — оглушительно пробасил в испуге первый дьякон Ананий Бырля, — одно нам спасение: идти на поклон, да как можно скорее.

— Отчего же, Ананий? — улыбаясь, спросил его высокопреосвященство.

— Сперва воины капитана Петри уложили из пищалей много дарабанов[65] и немцев, так что двое воронами свалились с колокольни, а потом внизу пошли на господарских ратников пешие воины Подковы; и как обнажили они сабли, да как принялись рубить наших, те сразу закричали: «Сдаемся! Припадаем к стопам его светлости Никоарэ. Пусть простит он нас и отпустит куда глаза глядят, а не то пусть смилуется и принимает нас на жалованье».

— Нечего сказать, хороши воины! — усмехнулся митрополит. — А господарю Петру Хромому как раз тут и загорелось отправиться в туретчину, оставив страну на произвол судьбы. Да падут же на его главу проклятия за грабежи и пожары.

Преклонил колени перед его высокопреосвященством и благочинный храма Святой Пятницы поп Кирикэ.

— Не стоит хулить понапрасну, владыко, — подал он голос, — вот уже час, как глашатаи во всех частях города оповещают, что государь Ион Никоарэ пришел в страну без злобы и никому-де не будет от его воинства ни притеснения, ни увечий, ни ограбления. Да убоятся лишь басурмане в Карвасаре — тех живо окоротят, и мигнуть не успеешь.

— Так оповещают глашатаи? — удивился отец митрополит.

— Так, высокопреосвященный владыко, вот тебе крест, как на духу говорю. А еще кричат глашатаи, что государь идет с молдавским войском и с помощью христианских братьев. И учинит он суд в стольном граде.

— Какой суд?

— Будет судить сильных мира сего, владыко.

— Дерзает сей князек судить их заместо Господа Бога?

— Дерзает, владыко, и ничего с ним не поделаешь. Весь город наш заполнили ратники, и еще идут и идут войска со всех сторон. А по мосту через Пэкурар и со стороны Сэрэрии и Чирика спешат телеги. Шум, гам, грохот. Невдомек мне, владыко, отчего так радуется чернь.

— Пришло и ей время потешиться, — в третий раз улыбнулся митрополит.

Оба дьякона — один тщедушный и белокурый, другой толстый и черноволосый — да седобородый поп Кирикэ, с глазами навыкате — поднялись и, опустив головы, выслушали повеление митрополита.

— Повелеваю звонить в колокола во всех монастырях и церквах, постановил он. — И пусть архиерей Геронтий встретит победителя хлебом-солью. Посмотрю, хорошо ли будет принято подношение, может, и сам потружусь, схожу во дворец, дабы укротить льва и барса.

Сейчас же затрезвонили колокола в церкви святого Николая-богатого господарского храма, построенного во дворе монастыря святого Саввы. Зазвонили колокола церкви Святой Пятницы, святого Данка и всех прочих церквей и монастырей до самой Голии в конце города.

Архиерей Геронтий, наместник митрополита, шествуя во главе целого сонма священников и монахов, несших иконы и зажженные свечи, прибыл ко дворцу поклониться новому господарю и, опустившись на колени, поднес ему на блюде хлеб-соль.

Сановников и воевод господаря Петру Хромого как не бывало. Иные попрятались на окраине города, иным удалось прорваться к лесам Пэуна и Репеди.

Сложив оружие, капитаны дворцовой стражи просили у нового господаря милости и дозволения вступить под его высокую руку, обещая притащить за шиворот и бросить к ногам славного господаря Никоарэ сановных бояр, чье тайное местопребывание было им ведомо.

Пока десять сотен ратников с Острова молдаван располагались во дворце и в монастыре Фрумоаса, запорожцы Шаха не спеша проходили по городу; они шли с песнями и горячили коней. За каждой сотней следовали крытые телеги. Шах поворотил к господарскому дворцу, но дорогу ему преградило великое скопище дворян, монахов и народу. Он пробился на коне сквозь толпу и спешился у главного дворцового входа, что вел в тронную залу. А стража меж тем, обнажив сабли, оставалась на конях. Ион Никоарэ Водэ спустился по ступенькам крыльца и распростер объятия. Оба гетмана обнялись и облобызались. Потом под громкие радостные крики народа вошли во дворец и повели совет меж собой.

Пришла весть от митрополита Анастасия, что его высокопреосвященство готов покорно склониться перед государем и совершить его помазание на царство либо на следующий день — в субботу, либо послезавтра — в воскресенье, как соизволит повелеть славный государь и как ему будет угодно.

Его высокопреосвященство предстал перед Никоарэ, сгорбившись, в черной мантии и клобуке; благословляя теснившуюся у дворца толпу, он тихо взобрался по ступеням крыльца; стража пропустила его к государю. Никто не ведал, о чем вели они разговор. Выйдя из большой дворцовой залы, владыка взирал примиренно и радостно. Он протиснулся к балкону, возвышавшемуся над площадью; вторично осенил толпившихся людей крестным знамением, судорожно проглотил слюну и, прежде чем заговорить, дернул головой справа налево.

— Государю нашему многая лета! — провозгласил с балкона высокопреосвященный Анастасий. — Его светлость повелевает отслужить во всех церквах заупокойную обедню в воскресный день двадцать пятого ноября в поминовение души усопшего Иона Водэ, старшего брата государя. И собраться тогда по божьим храмам православному люду, а что касается помазания на царство, то государь решит особо — занят он пока неотложными делами. И пусть народ знает, что государь не пришел на княжение милостью измаильтянских язычников, а силой своего меча и христианского войска. Принес он народу надежду — вольно жить, как живали деды в старину.

Ревущими волнами восторженных воплей и громовых ликующих криков ответила площадь на эти слова — такого еще не бывало при воцарении князей.

Митрополит Анастасий, крепкий черноволосый старик, бровастый, с белыми зубами, выпрямился и, внимательно вслушиваясь в сии оглушительные звуки, силился определить, радостны ли они, от сердца ли идет буря голосов и гиканий. Давно уж не видел владыка народ иначе как в окружении турецких чаушей в чалмах. И всегда у народа, да и у самого митрополита сердце томилось сомнением и страхом.

Владыка Анастасий прибавил:

— Государь повелевает торговым и ремесленным людям снять ставни в своих лавках и выставить товар. Нитки единой ни у кого не убудет. Другом и отцом народа пришел Ион Никоарэ Водэ.

И снова разразилась буря голосов. Быстро собравшиеся на балконе клирошане запели высокими голосами:

Когда кончилось пение, его высокопреосвященство митрополит Анастасий призвал народ прийти ко всенощной, как только зазвонят колокола во всех храмах города. Все должны вести себя тихо и чинно, чтобы не причинить государю беспокойства.

Однако после всенощной у господарского дворца собрались простолюдины с факелами. Натолкнувшись на конную стражу, застывшую у входа, толпа отхлынула, повернула к храму Святой Пятницы и запрудила улицу у Карвасары. Поднялся гам, крики возмущения против купцов-басурман.

Подъехали шесть конных стражей и призвали людей разойтись; по приказу государя Никоарэ измаильтянские торгаши схвачены и отведены в темницу, что устроена в подземелье под наворотной дворцовой башней. Но чернь не унималась. Водоносы подняли свои коромысла, призывая намять бока его милости Симе Гьорцу, великому армашу господаря Петру Хромого. Кричали, что схоронился он среди бочек с вином в погребе собственного дома, рядом с Божьим храмом.

Слова эти вконец распалили народ. Шахын, староста цеха водоносов, влез на лестницу-стремянку, которую крепко держали люди, и закричал:

— Люди добрые, пришло теперь бедному люду время отплатить Симе Гьорцу за притеснения. Пожалуемся на проклятого лихоимца государю Никоарэ.

— Жаловаться, жаловаться государю! — поддержали старосту Шахына пожилые горожане, его сверстники.

— Нет, нечего мешкать! Прикончим лиходея! — кричали люди помоложе и женщины.

Забурлило, заревело море людское, послышались гневные возгласы и крики.

Тогда около церкви показался на коне дед Петря Гынж, спешно призванный стражей. Он был окружен конными копейщиками. Забил барабан, требуя тишины.

С трудом угомонились люди.

— Чего вы желаете, добрые люди? — громким голосом спросил капитан Петря.

Но добрые люди пока еще и сами не знали, чего они желают. Разве что кричать всем вместе.

Опять затрещал барабан.

— Пусть говорит тот, что на лестнице, — приказал дед. — Сколько я понимаю, он ваш человек.

— Верно, наш, — подтвердили одни.

— Не наш он! Нет! — завопили другие.

В третий раз загремел барабан. Конники с Острова молдаван наклонили копья.

— Я ничей, — крикнул с лестницы Шахын, — я божий человек, детинушка скудный и беззаступный, и прошу его милость капитана Петрю судить по нашей жалобе великого армаша Гьорца. А то пусть отдаст его нам в руки — сами рассудим.

Настало молчание, затишье после первого порыва бури.

— На что жалуетесь? Какие обиды держите на великого армаша? — спросил капитан Петря.

— Хе-хе… Столько их у нас, этих жалоб да обид! — ухмыльнулся староста Шахын, теребя бороду и седеющие усы.

Тут раздался визгливый и гневный крик — кто-то прорывался вперед; при свете факелов перед капитаном Петрей предстала еще молодая цыганка со вплетенными в косы серебряными монетами, свисавшими около ушей.

— Трандафира! — передавали друг другу мужчины и женщины в толпе.

— Да, вот она я, Трандафира, — закричала цыганка и, рванув на груди рубашку, обнажила груди. Левая грудь была черная, изуродованная. — Ой! завопила она. — Глядите, капитаны и воеводы, как измывается над нами великий армаш. — И, задыхаясь, запела страшную песнь:

— Где Сима Гьорц? — гневно спросил капитан Петря.

— Прячется в своем дворце, у церкви, — отвечал староста Шахын. Слуги его сказывают — схоронился в погребе за бочками.

— Приведите его сюда, — приказал дед Петря.

— Он ведь сущий людоед, — объяснил староста, все еще стоя на лестнице. — Кто в его логово попадет, живым не будет, либо выйдет оттуда увечным, как бедняга Трандафира.

— Приведите его сюда, — вопила, беснуясь, цыганка, — и пусть славный капитан зарубит его своей саблей.

Толпа ворвалась во дворец великого армаша и вмиг все разгромила, пробивая себе путь топорами да кольями. Привели к капитану Петре крепко измятого боярина, толкая его в спину, ругая скверными словами.

Трандафира, распустив, точно коршун, когти, кинулась на него и завопила:

Великий армаш Сима Гьорц не отличался ни высоким ростом, ни дородством, ни могучей статью. То было существо тщедушное, с черной бархатной латкой на левом глазу. Он шел со связанными назад руками, содрогаясь от угроз толпы, смиренно сгибая спину перед новой властью.

Трандафира протянула когти к здоровому глазу армаша. Толпа вновь разбушевалась. Барабан раздраженно добивался тишины.

— Отдаю его вам! — крикнул капитан Петря.

Тысячеглавое чудище вмиг разорвало и проглотило жертву.