Никоарэ Подкова

28. ПОСЛАНИЕ ОТ МАТУШКИ ОЛИМПИАДЫ

Покуда гетман скакал к Днепру, окруженный своими спутниками, он понемногу успокоился, просветлел душой. На ночном привале дед Елисей, поворачивая бородатое лицо то к своему ученику Никоарэ, то к Константину Шаху, сказал, что найден след баш-чауш-баша Чигалы.

Словно горячая волна поднялась в душе Никоарэ. Других слов ему не надо было, — последствия этой вести скажутся осенью на будущий год.

Захватив всех своих людей и телеги, брат Иона Водэ возвращался к Черной Стене в сияющие, тихие дни теплой осени. Ехал он на север от привала к привалу, отдаваясь своим неотвязным думам; виды в пути то и дело менялись, как будто стараясь привлечь его внимание своим разнообразием; но Никоарэ лишь изредка пробуждался от глубокого раздумья и дивился красоте природы.

Озера, образовавшиеся вдоль Днепра после августовских дождей, кишмя кишели пернатой дичью, и при приближении людей целые тучи птиц взлетали ввысь с рокотом надвигающейся бури. Из зарослей чертополоха у самой тропки выскакивали зайцы и неторопливо, словно прихрамывая, уходили прыжками по гребню ближнего бугра. Чуть поодаль косой останавливался и, подняв к мордочке передние лапки, оглядывался, а затем снова скакал, спускаясь по ту сторону бугра. Испуганно перебегали косули по лужайкам в прибрежных рощах. Лиса, охотница глухих мест, не показывалась на виду, но шла где-то рядом. А другие искусные охотники парили в вышине, описывая широкие круги и издавая порой пронзительный клич. То были беркуты, перелетные соколы и ястребы, прирученные собратья которых сидели на телегах, дожидаясь, когда их выпустят на степное приволье.

Иногда на привалах, чтоб позабавить Александру, люди гетмана доставали соколов и принимались искать куропаток в низких степных зарослях. Ловчие несли на кулаке крылатых охотников, ослепленных кожаными колпачками. Когда собаки спугивали выводок, ловчие снимали колпачки и птицы взлетали. Скользнув поначалу над самой землей соколы внезапно взмывали вверх; заметив разбежавшихся во все стороны куропаток, они избирали себе жертву и, камнем упав на нее, наносили удары клювом. Всадники спешили отнять у ястреба добычу, оставляя ему лишь голову убитой птицы.

Иной раз садился на коня и Подкова и следил издали за охотой Младыша.

Так они путешествовали неделю. Но вот на ночном привале их разбудил суровый северный ветер; по небу торопливо побежали тучи, роща жалобно застонала. То были первые вестники зимы, и Никоарэ почуял запах снега. Но первые снежинки быстро сменились холодным дождем.

В сером предрассветном сумраке путники вышли на проселок и двинулись против ветра, точно шли против недруга. В Черной Стене дожидались Никоарэ Подкову теплые светлицы и полные запасов каморы, но там же окружили его воспоминания и заботы.

В длинные зимние ночи, когда на дворе воет вьюга, бросая в окна пригоршни снега, и гудит в печи и стучит по кровле гетманского дома, не спится Никоарэ. В горнице лампада льет слабый свет, в полумраке у постели его вырастает в ногах бледная тень. Пришла тоска, печальная подруга одиночества. Они без слов понимают друг друга. Изредка призрак медленно обращает к нему свое лицо, глазам Никоарэ предстает любимый, покинутый, но не забытый образ, и сердце его смягчается. Но иногда неподвижное лицо окружено кровавым венцом и походит на тот лик, что виден в красном углу под лампадой.

После зимних метелей наступают спокойные дни, и над землей высится тогда чистое и зеленоватое, словно лед, небо.

Пришла пора серебряных рощ, хрустальных мостов и сверкающих снегов, когда под малиновый звон бубенчиков скользят по дорогам запряженные тройками сани. Люди одеты в шапки и тулупы, ледяные сосульки свисают с бороды и бровей, на ногах валенки, что пни. Уж не примчались ли сюда со свадьбы веселые поезжане с берегов студеного моря в поисках похищенной невесты?

Но вот ломается лед на Днепре, тает снег, и вешние воды затопляют луга. В прозрачных водах разлива солнце свивает себе сверкающие гнезда; спешат в пробудившиеся от зимнего сна северные страны крылатые гости из теплых краев. Весна еще в пути, она посылает гонцами чету аистов проверить, освободились ли ото льда озера и целы ли гнезда на крышах сараев, а потом прилетают две четы ласточек, которые уж десять раз выводили птенцов в Черной Стене; а в рощах расцветают фиалки и поднимают к солнцу голубые глазенки. Благодарные весенние дни возрождения следуют один за другим, точно драгоценные алмазные бусинки, нанизанные на золотую нить.

А в середине первого весеннего месяца в Черной Стене останавливает коня рыбацкий атаман Агапие Лэкустэ и с ним восемь его товарищей, в кожухах, надетых на одно плечо.

У воинов Черной Стены великая радость, ибо атаман Агапие и его товарищи прибыли из Молдовы. Дьяк Раду достает реестр и записывает на особой странице имена прибывших людей, которых он должен направить к Острову молдаван. А потом — стол, обильный яствами, и разговоры о приключениях в пути.

Отвесив почтительный поклон деду Петре и вдовым сестрам-богомолкам, Агапие просит дозволения войти в покои господаря. Он лишь мельком увидел Никоарэ, когда слезал с коня. Агапие привез ему вести от молдавских друзей.

— Государь, — проговорил Агапие, переступив порог горенки Никоарэ, дед Митря посылал меня в Дэвидены с той грамоткой, что ты ему изволил доверить. Доехал я без помех и дождался, как было велено, ответной грамотки, и вот привез ее твоей светлости.

— Спасибо, атаман. Радуюсь, что смотришь ты веселее, чем тогда, у Прута, когда мы впервой повстречались.

Лэкустянин склонил голову.

— Государь, — тихо сказал он, — просветлел я душой оттого, что прибыл к тебе. Но печаль моя тяжелей прежнего: очнулся я от былого недуга и понял, что на веки вечные лишился Серны, возлюбленной жены своей. Что же мне делать теперь? К ней пути заказаны. Остается повернуть в иную сторону, живой о живом должен думать.

— Верно, Агапие, — согласился гетман, положив руку ему на голову. Правильно ты поступаешь, и, может статься, придет к тебе успокоение.

«Пишет тебе вдова пресвитера Олимпиада из Филипен. Описываю твоей светлости, гетману Никоарэ, что в начале нынешнего 1577 года пришел к нам из села Лэкустены атаман Агапие с вестью о благополучной твоей, государь, переправе на Украину, за что возносим хвалу господу богу нашему.

И говорил нам атаман Агапие, что ты-де, государь, пожелал узнать, как живем мы, покинутые и преданные забвению.

И привез он нам любезное твое письмо, отчего возрадовались мы сердцем.

Живем, светлый государь, надеждой сызнова увидеть тебя; живем в заботах и сомнениях.

Божьей милостью мы здоровы, однако ж не все. Самые молодые оказались тщедушными: кашляют и греются у огня, и мы поим их снадобьем, знакомым твоей милости, приправляя его и добрым словом. Живут сии юные создания в нашем доме и обрадовались весьма, слушая то, что поведал нам лэкустянин.

А когда лэкустянин Агапие отправился от нас в Дэвидены, вопросила меня болящая о той стране, где изволишь ты, государь, быть; и поведала я, что живешь ты к северу от нас, у реки Днепра, что оттуда прилетает к нам зимний ветер, называемый кривэцом, который несет нам снега и метели. А к тебе мчится с юга теплый ветер, летит, позванивая, и поет в трубе. И долго питомица моя слушала глас ветра, не зная сна, и горько вздыхала она, дитя малое, несмышленое.

А рыбацкий атаман Агапие отправился в Дэвидены. Там он предстанет пред мазылом Андреем и женой его Зеновией и принесет им от твоей светлости слова дружбы и пожелание долгих лет.

Там он найдет и Гицэ Ботгроса, служителя мазыла, — а с той поры как опустела долина, и моего служителя, — и шепнет ему на ухо словечко от дьяка Раду, верного слуги твоей милости.

И передаст Агапие всем твоим знакомцам в Дэвиденах твои слова о том, что для побывавших проездом у нас путников привал подобен был отдыху средь райских кущ и короткий сей отдых долгое время сохранится в их сердцах.

А крестница моя Илинка стоит сейчас у печи и смотрит, как я пишу тебе грамотку. И просит она меня вложить в послание мое засушенный цветок шиповника, сорванного прошлым летом.

В ответ я сказала, что лучше ей сохранить его у себя, ибо грамотке моей предстоит долгий, окольный и трудный путь, и лепестки дикой розы обратятся в прах.

Она же все просила меня, держа на ладони тот цветок, — красу незабвенных дней; но тут огонь в печи вспыхнул, дуновение унесло лепестки, поднимая их вместе с дымом кверху. Крестница вскрикнула, но не заплакала, как я ожидала, а рассмеялась и обрадовалась, будто чуду.

Помню я, славный гетман, как описал ты мне радость твою от чтения древней повести Гелиодора, и сказывал ты, что, живя в уединении, коротаешь время с гонимыми любовниками — Хариклеей и Феагеном — и что лишь ты один дружишь с ними, ибо никто из живущих с твоей светлостью не знаком с языком и письменами еллинскими и не может проникнуть в сокровищницу, оставшуюся нам от еллинов тому тринадцать веков; так что в моей еллинской эпистолии, какую посылаю тебе с Агапие, я могу рассказать тебе больше, дабы только ты один государь и ведал о том.

Несмышленая дева, у которой ветер похитил и унес в огненном вихре цветок летних дней, уверовала, что сие было чудо, совершившееся по ее желанию; и застыла она неподвижно, устремив взор на струйки дыма, поднимавшиеся вслед за лепестками дикой розы, и улыбалась, ибо воображение умчало ее с волшебной быстротой туда, где живет человек, коего возлюбила она всем сердцем.

Последнее не ново для тебя, государь, и знаю я, как мыслишь ты о цветочке, распускавшемся близ тебя. Но ошибся ты, гетман, как и я ошибалась, полагая, что цветочек сей желал быть сорванным удалым молодцом-королевичем.

Ведаю я и то, что иные у тебя помыслы, что посвятил ты дни своей жизни высоким деяниям, к которым готовишься сейчас. И все же думается мне, рассказ мой порадует тебя, хотя бы в той мере, как Гелиодорова повесть. Изредка отойдут от тебя тяжкие заботы и у твоего изголовья возникнет образ той, которую ты стараешься забыть.

Она не смутит души твоей и не заставит свернуть с избранной стези. Солнце неуклонно следует по своему пути — таков закон души доблестных мужей, от восхода и до заката их жизни. И все же, светлый государь, ты человек, и не должно, чтоб тело и душа твоя одну лишь горечь ведали. Средь черных туч блеснет для тебя порою звездочка. В трудных испытаниях поможет тебе смиренное и хрупкое дитя, которое, видно, уж вернулось из своей сказки и тихонько, чтобы не мешать мне, кашляет у огня.

Когда ее, беззащитную, терзали демоны плоти, я с жестокой насмешкой думала, что она не в силах защитить себя, а теперь я вопрошаю себя, как мог остаться незапятнанным цветок сей юной души?

Светлый государь, мы встречаем порою в жизни тайны, для нас непостижимые.

Когда я была молодой и муж мой Дионисий делился со мной мудрым своим знанием жизни и людей, случилось мне однажды весною быть в лесу, называемом Болбочанка, неподалеку от стольного города Сучавы. И нашла я там в овраге, куда еле пробивалось солнце, расцветшую дикую яблоню, может быть впервые дарившую миру свои плоды. Я, точно с живой, беседовала с нею, укоряя за то, что принесет она кислые и горькие плоды. И считая ее после этого своей подругой, изредка наведывалась в овраг поглядеть, как идут ее дела. И вот осенью заметила я, что моя дикая яблонька, выросшая в уединенном уголке леса, среди терновника, елок и берез, дала хорошие плоды — особые, редкостного вкуса яблоки. То была дикарка, усеянная колючками, и все же она дала чудесные плоды. Я обломала вокруг кустарник, отвела ветки ближних деревьев и отведала сладких ее плодов. Все старые дикие яблони Болбочанки принесли, как обычно, кислые и терпкие плоды, и лишь одна эта молоденькая яблонька была ото всех от них отлична.

Такое же удивление испытываю я и теперь перед этой юной девой, что сидит рядом со мной. Дева сия — существо необыкновенное, и как бы она могла блистать, как расцвела бы ее краса!.. Горько мне, когда я думаю, что все сокровища души ее тщетны, все, что могло бы быть, никогда не сбудется. Не дерзаю роптать на то, что участь ее несправедлива и проклятием отмечена, но думаю — это так…»

Помутился взор у Никоарэ от таких слов, но он продолжал читать грамоту матушки Олимпиады, сообщавшей ему и другие вести.

«Кузнец Богонос со своей Мурой и ражим молотобойцем оставили родное гнездо. Из селения за рощей тоже поднялись несколько музыкантов и переехали поближе к Нижней Молдове, к виноградникам, где сердце людское, может, к песням больше лежит.

Был у меня Гырбову и сказывал, что уходит, ибо не может дольше жить в страхе и беспокойстве. Нашел ли он приют в дальних скитах, либо в горном монастыре, — точно неизвестно.

Гицэ Ботгрос, служитель нашего мазыла, как-то раз в пятницу вечером привел ко мне сыновей Гырбову.

Ботгрос при мне советовал им не уходить, остаться на отцовской земле и пустить снова мельницу.

А сыны, Некита и Доминте, твердят одно: нет, они уйдут, боятся Вартика.

Уверял их Ботгрос: есть у него какой-то древний меч, и филипенский боярин боится-де сего меча, как бы не ударил его по затылку.

«Нет, — ответили ему Некита и Доминте, — мы лучше уйдем туда, где живет государь Никоарэ Подкова».

«И я уйду, — воскликнул тут же Гицэ Ботгрос. — Как придет мой час, сяду на коня и отправлюсь».

Так что возможно, славный государь, к тебе будут наши люди, и я пришлю через них вести».

Эту последнюю часть письма матушки гетман торопливо пробежал глазами, торопливо отложил листок и тотчас воротился к рассказу об Илинке. Он перечитал его не спеша, не раз останавливался, задумывался, и память рисовала ему лица и картины из грустной сказки о минувшей весне.

Долго сидел он неподвижно у стола, подпирая рукой голову. Потом тяжело вздохнул, тряхнул головой и, вскочив со стула, вышел на крыльцо, гневным голосом зовя дьяка Сулицэ.

Никто не откликнулся ни на первый, ни на второй его зов. Старухи-вдовицы — на огороде, дед Петря и Младыш вышли в поемные луга на соколиную охоту; остальные воины спустились с рыболовными снастями к приднепровским озерам.

Никоарэ обогнул дом и вышел к обрывистому берегу над рекой.

Неподалеку Иле Карайман слушал звонкую песню жаворонка купавшегося в лучах солнца над его головой.

Никоарэ в третий раз кликнул дьяка, Иле вздрогнул и обернулся.

— Что прикажешь, государь?

— Разыщи Сулицэ, Иле, — крикнул гетман. — И пусть мне оседлают каурого. Оба поедете со мной; захватите луки и аркан. Чтоб через четверть часа быть мне на коне. Понял?

— Слушаю, государь.

«Что с ним случилось? — удивился Карайман. — Отчего в такой день обуял его гнев?»

Дьяк Раду находился в саду, где он прививал дикую яблоню — на радость тем, кто будет жить здесь, когда его уже не станет на земле.

— Гневается господин наш. Пойдем за ним, дьяк.

Иле передал дьяку приказ Никоарэ, и оба направились к конюшням.

Готовясь к выезду, Подкова сменил домашний чекмень на одежду, удобную для охоты, с правого бока прицепил к поясу кинжал.

Что еще надобно было? Ничего. И все же что-то ему надо было взять. Он искал и не находил. Опрокинул два стула; перешагнув через скинутый чекмень, отшвырнул его ногою, затем воротился, поднял его и достал из кармана грамоту Олимпиады. Сложив послание, спрятал его на груди.

— Мы здесь, государь, — раздался из сеней голос Иле Караймана.

Лишь только гетман показался в дверях, дьяк, внимательно вглядевшись в него, прочел на его лице беспокойство и понял, что лэкустянин Агапие привез ему грамоту. Изустные вести не могли ни заключать в себе тайны, ни взволновать его так. Стало быть, атаман Агапие привез письмо, потому-то он и попросил разрешения войти в покои к государю.

«О чем же может гласить сия грамота? Будь в ней вести о повседневных делах, невзгодах будничной жизни, он бы сказал нам, — думал про себя дьяк, — ибо в Дэвиденах мы жили в братстве и дружбе. Да и разве могут дела житейские так взволновать мужа, подобного гетману? Вон как затуманились у него очи, резким стал голос, и гнев сквозит в каждом движении».

Но дьяк ведал и о другом — частью сам угадал, частью поведала ему цыганка Мура: Младыш упорно шел на приступ, но крестница Олимпиады защищалась. Любовь ее обратилась к старшему брату и разгоралась тем пуще, что Никоарэ казался равнодушным и не откликался на ее чувство. Видно, грамота матушки зовет его, рассказывает ему о любовном недуге Илинки.

Да, гнев его сродни любовной муке. Гетман бьется изо всех сил, чтобы сломить самого себя. Теперь и брат ему уже не друг. Теперь он еще более одинок, чем когда-либо. И думалось дьяку, что при всей твердости воли у такого мужа победа его над сердцем своим принесет с собой потрясения и развалины.

День стоял прозрачный, хрустальный; солнце почти достигло зенита. Жаворонки умолкли; протянувшись с севера на юг, сверкал среди вольных просторов Днепр; под обрывом зеленели луга. Никоарэ погнал коня навстречу ласковому южному ветру. Сопутствуемый товарищами, он спустился по обрывистому склону и поскакал по тропке, что вилась среди молодых трав и блиставших свежестью цветов.

Долго бежали кони спорой иноходью; воздух напоен был мягкой весенней теплынью. В уединенных озерках охотники спугивали чибисов, с тонким писком вздымавшихся ввысь; в небе пролетали журавли. Всадники вступили в безлюдную пустыню; они остановились, прислушиваясь, не долетит ли к ним, точно из другого мира, далекий звон колокола; но ничего не было слышно.

Никоарэ обратился к дьяку:

— Здесь выходит к руслу Днепра ущелье, веками углубляемое весенними потоками. Это дикое место, тут я уже не раз бывал.

— А что привело тебя сюда, государь?

— Я охотился на волков и, случалось, загонял одного в это ущелье с отвесными стенами, откуда уже нет выхода. Мы с немногими товарищами гнали его, пока он не высовывал языка от усталости, а тогда я соскакивал с коня и шел против него.

Дьяк с жалостью глядел в затуманенные и угрюмые глаза Никоарэ.

— Въедем в ущелье, государь, — сказал Раду Сулицэ, — и поищем врага. Хорошо бы застигнуть здесь Чигалу или пыркэлаба Иримию.

Гетман отвел в сторону потускневший взгляд.

— Дьяк, — печально усмехнулся он, — найдем и тех, недолго осталось. Не знаю, понимаешь ли ты, но я хочу от другого избавиться.

— Понимаю, государь, — вздохнул дьяк, вскинув на него увлажненные слезами глаза. — Верно, получил ты грамоту из Молдовы.

— Догадался, дьяк? — шепнул в удивлении Подкова.

— Догадался. Ведь я предан тебе всей душой и жизни бы за тебя не пожалел.

За эти слова дьяк был награжден дружеским взглядом Никоарэ, дошедшим до самого его сердца.

— Следуй и ты за нами, Иле, — приказал гетман.

— А ну-ка попробуем пробиться на тот свет, — обрадовался Иле Карайман.

Они свернули вправо в скалистый проход и очутились меж двух отвесных стен, заросших мелким кустарником. Было ясно, что ни человеку, ни зверю не подняться по этим кручам. Разве сказочная жар-птица могла бы здесь пролететь, а в тот сияющий весенний полдень эта птица обрела оперение и голос кукушки. Она прокричала свое имя, испуганно взглянула на пришельцев рубиновыми глазами и улетела в мир людей.

Узкая тропа на дне ущелья была прорыта и омыта весенними потоками.

Охотники продвигались вперед, и вдруг из кустарника выскочил хозяин этой теснины — старый волк, слабый и худой, с облезлой серой шерстью. Он ловил ящериц и крыс в трещинах ущелья, носившего его имя. Здесь он всегда был повелителем — чужим волкам вход сюда был заказан.

Зверь вихрем понесся к концу расселины. Всадники пришпоривали коней и мчались, не отставая от него. Кони храпели, прядая ушами, и задирали головы, чуя волчий дух. Но их направляли поводья и подгоняли голоса. Так шла скачка, пока охотники не заметили, что зверь слабеет. Тогда Никоарэ кинул острый взгляд на дьяка и резвей погнал каурого; вскоре волк стал медленнее перебирать ослабевшими ногами. Потом остановился и приткнулся к камню, такому же серому, как и он.

Никоарэ обнажил длинный нож и соскочил с коня. Он стоял в пяти шагах от хищника и пристально глядел на него. Дьяк и Иле держали наготове короткие охотничьи пики.

Когда гетман приблизился, зверь в смертельной усталости склонил голову, потом, задрожав всем телом, лязгнул зубами, поднял морду и завыл. Протяжный вой и меркнущий взгляд полны были смертной тоски. В этом отчаянном зверином вопле было что-то человеческое. Нет, скорее люди в минуту гибели обращают такую же страшную волчью жалобу к создателю своего сущего.

Гетман вздрогнул. И вдруг жалость заговорила в нем. Он уже взмахнул ножом, чтобы нанести удар, но внезапно остановился, опустил руку и, вложив свое оружие в ножны, отвернулся; потом вскочил в седло и пустил коня обратно по дну ущелья.

Когда они выехали в поемные луга, лицо у гетмана было печальным, но выражение его смягчилось — усталость и сострадание пришли на смену гневу.

Дьяку казалось, что одинокий волк принял на себя долю мучений Никоарэ.

К заходу солнца они тихим шагом воротились в Черную Стену.