Никоарэ Подкова

32. ЯМПОЛЬСКИЙ БОЯРИН

С тех пор, как боярин Гаврил Чохорану, тому уже два года, обосновался в Ямполе, он вел спокойную жизнь средь местных торговцев; никто его не беспокоил, и он никому не причинял беспокойства.

Боярин Гаврил сбежал из Молдавии тотчас после страшной гибели Иона Водэ. Несколько раз побывал он во Львове и во Вроцлаве у пыркэлаба Цопы; а потом так и засел в Ямполе близ днестровского брода, называемого Ваду-Рашкулуй. Из разговоров, которые вел боярин, явствовало, что ему не хочется ехать ко двору Петру Хромого и что он готов поддержать «мужа, каковой не прихрамывал бы» в делах страны. Таким мужем с твердой поступью он считает его милость Иона Никоарэ Подкову, брата погибшего Иона Водэ. Боярин Гаврил пустил слух через своих людей, что для вступления в Молдавию его светлости гетмана Никоарэ пыркэлаб Цопа уже достал у двух своих львовских банкиров крупные суммы. Потому и считался молдавский боярин Чохорану противником Петру Хромого и Порты, а ясновельможные паны, как он заявлял, с трудом терпели его в пределах Польши. Говорили ясновельможные, что из-за него были у них неприятности с измаильтянами. Турки-де просили, чтобы ляхи не принимали ни в Польшу, ни на Украину беглецов из Молдавии, подобных сему бывшему служителю погибшего Иона Водэ. Паны имели обыкновение говорить, будто турки «просят» их о том или о сем. А на самом деле турки требовали и приказывали, ибо они грозной силой придвинулись к польским рубежам. И все же паны не изгнали и не заточили в темницу Гаврила Чохорану.

Такое положение Иаков Лубиш из Вроцлава с самого начала счел подозрительным, более подозрительным, нежели казалось оно Никоарэ, жившему в запорожской вольнице, куда не могла дотянуться панская рука. Лубиш знал также, что никакой львовский банкир не выдавал денег пыркэлабу Цопе по той причине, что у пыркэлаба не было денег ни в одном из львовских банков. Более того, Лубишу Философу лучше всех было известно, что боярин Цопа сам получил помощь серебряными талерами от Никоарэ, и выдал ему эти талеры не кто иной, как Лубиш, банкир гетмана.

Но вот уже год ямпольский пыркэлаб не обращался с просьбой прислать денег. За это время Куби не раз имел случай беседовать с молдавскими беглецами, которые, проезжая через Ямполь, считали своим долгом побывать у заместителя Цопы, как у человека, верного его светлости Никоарэ. Беглецы, спешившие к Острову молдаван на Днепре, останавливались дорогой и во Вроцлаве; от них Лубиш Философ и узнал, что Гаврил Чохорану подбивал их сообщить ему, когда должны подняться козаки из Больших Лугов и молдаване с Острова, чтобы перейти Днестр. Некоторых он даже подрядил за деньги доставить ему эту весть, обещая щедрую плату от себя и от Никоарэ.

Итак, над молдавским боярином, считавшимся ставленником Цопы, нависли подозрения. Никоарэ не желал взять на свою душу греха напраслины и все же не мог пренебречь опасностью; ведь если боярин Гаврил поступил на службу к ляхам либо к туркам, то и те и другие могли проведать через него о передвижении войск из Запорожья к Днестру. Меж тем залогом успеха всего похода были тайна и быстрота. Дабы не совершить ошибки, Никоарэ Подкова приказал схватить внезапно боярина Гаврила Чохорану. Сразу станет ясно, виновен он в двурушничестве или нет.

По совету Лубиша Покотило прибыл из Вроцлава в Овчары шестого ноября. Четыре сотни под началом Младыша и Алексы только что стали лагерем около родников и опустевших пастушьих шалашей. До этих мест доходили со своими отарами семиградские пастухи, они пасли тут овец целое лето, а затем спускались к дунайским заливным лугам. Но приходили они сюда только раз в три года. От них-то и пошло название «Овчары». То была широкая и сырая, обильная растительностью луговина, тянувшаяся от пригорка, у подножия которого решили остановиться воины, до березовых лесов. Место привала поросло густой сочной травой с вечно зеленым листом. То и дело попадались красивые купы молодых дубков. Солнце играло на их еще не облетевшей медножелтой листве; волны легкого ветерка приносили паутинки, прилипавшие к сухим листьям. На конце каждой паутинки висел крохотный паучок, с маковое зернышко, искавший себе пристанища до своего пробуждения грядущей весной. Эти паутинки были тоже предвестниками надолго устанавливающейся теплой погоды.

Сойдя с коня, дед Покотило внимательно оглядел эти далекие от людской суеты благодатные места и вздохнул, мечтая о покое и мире. Затем поздравил Александру с благополучным прибытием и кинул на него долгий взгляд, стараясь понять, отчего он так неспокоен и печален. Ведь на тридцати двух телегах обоза четырех головных сотен было всего вдоволь, а на вертеле жарилась жирная баранина, купленная совсем дешево у пастухов в долине Буга.

— Долго нам еще тут сидеть? Может, двинемся дальше, дед Елисей? раздраженно спросил Александру.

— Скоро двинемся, сам знаешь, твоя милость, — примиряюще ответил старик. — Велено нам быть на той стороне Днестра через пять ден, стало быть, ноября одиннадцатого дня. Лишь только догонит нас государь и переправится через реку, мы немедля пойдем дальше, как договорились, а ратники Шаха и государя будут следовать за нами на расстоянии двух дней пути. Али ты позабыл?

— Нет, знаю и помню, Покотило. Но отчего же стоим мы в такой глуши?

Дед Елисей улыбнулся.

— Для того, чтоб никто про нас не ведал и не чуял. Есть тут у нас дело одно, капитан Александру.

— Нельзя ли узнать — какое?

— Можно. Как есаул за все отвечаю один я, и все вы под моим началом должны выполнять приказы, которые я имею от самого Никоарэ. Но в уважение того, что ты, твоя милость, брат и верный товарищ государя, я уж открою тебе, что нам велено сделать. Должны мы поймать Гаврила Чохорану и при днестровской переправе доставить государю сего боярина.

— Так ведь он наш человек, оставленный в Ямполе Цопой.

— Да, думали, что наш.

— Доказано, что он криводушен?

— Как будто.

— Тогда снимем с него голову, есаул Покотило.

— Велено доставить его к государю живьем и втайне. А то как бы не встревожились люди на рубеже и не опередила бы нас молва. Помимо того, его светлость пожелал самолично удостовериться в его вине и судить его.

Александру со вздохом пожал плечами.

— Что ж, сделаем, как велено, есаул Покотило…

Дед Елисей поднял белый жезл, знак своей власти, и крикнул страже, чтобы позвали к нему Алексу Лису, Копье, Агафангела и братьев Гырбову. Он дал всем наставление, погрозил белым жезлом и назначил Алексу Лису главным: ему всем распоряжаться и за все держать ответ.

— А я разве не еду? — удивился Младыш.

— Ты, капитан Александру, останешься со мной, — сказал есаул. — И прошу тебя именем государя — обуздай свое нетерпение.

Младыш прикусил губу и опустил глаза.

Четверть часа спустя Алекса Лиса, Копье и братья Гырбову уже были в седле, а отец Агафангел запряг четырех лошадей в телегу первой сотни и отряд умчался. Путь предстоял немалый, но впереди была еще половина дня, а до полуночи светил новый месяц.

В день 8 ноября в Ямполе была скотопригонная ярмарка. Рано поутру на окраине города у заезжего двора остановилась телега с конной упряжкой цугом и четверо мирных всадников, ехавших по обе ее стороны. Солнце только что показалось; хозяин стоял на мостике у ворот под охапкой сена, висевшей на жерди над улицей[63].

Один из всадников (это был Алекса), заговорив на украинском языке, почтительно пожелал хозяину доброго утра, попросил приюта и стола на день или на два.

— Если купим то, что нам требуется, — прибавил Алекса, — так долго не задержимся. А коли не достанем, придется пожить тут. Просим, добрый человек, приютить нас. Заплатим хорошо.

— Деньги — лучшие просители, — смеясь, отвечал хозяин заезжего двора.

— Деньги — что ляшские паны, — кивнул Алекса. — Как звать-то тебя, хозяин?

— Иосиф Долговяз, купец. Изволь взглянуть на меня, какой я сухопарый… Ноги, однако, у меня быстрые: весь Ямполь обойду, пока наш поп успеет панихиду отслужить.

Подъехали и остальные всадники и весело рассмеялись. Из крытой телеги высунул бороду его преподобие отец Агафангел и тоже посмеялся, услышав такое прозвище.

Вслед за тем приезжим стало известно, что, помимо длинных и ловких ног, у хозяина есть еще и добрая водка, закупоренная в тот год, когда сбежал из Кракова к себе на родину французский король Генрих. Купцы спешились, бородатый отец Агафангел обошел несколько раз вокруг телеги и коней, и все устроилось: коням задали корм, да и люди не были обижены едой и питьем.

Больше всего оказали они честь пресловутой водке времен сбежавшего французского короля, так как в ту осень из-за страшной звезды с огненным опахалом запасы горилки поисчерпались. А когда другие приезжие остановились под висевшей у ворот охапкой сена, Долговяз встретил их весьма гордо и холодно, не желая расстаться с новыми своими приятелями, с которыми он пировал. Беднягам оставалось лишь с завистью поглядеть на баклаги, чарки и копченую колбасу, именуемую «розой», и, скорбя душой, поспешить несолоно хлебавши на ярмарку.

А преподобный Агафангел, благословив дом и хозяйские амбары, завел за столом разговор с хозяином и пожелал узнать у него, какие чужеземцы жительствуют в Ямполе. Город зело благолепный и приятный, недаром родной дядюшка Агафангела, когда-то приезжавший сюда из Молдовы, говаривал, что жил он тут хорошо, с горожанами ладил и всему радовался. Будь он жив, то радовался бы, конечно, и теперь. Но так как дядюшка отдал богу душу, то уже не может более радоваться.

— А как звали дядюшку? — тотчас спросил любопытный хозяин заезжего двора Иосиф Долговяз.

— Звали его Некита Гырбову.

Доминте рассмеялся; старший брат его сделал большие глаза и на миг задумался — не сказать ли, что сей Некита Гырбову, слава богу, жив. Старый родитель его, мельник, приказал долго жить, нету его больше на свете, а Некита Гырбову здравствует.

— Что ж, может, и было, как ты говоришь, — промолвил корчмарь Иосиф Долговяз. — А по сему случаю выпьем за здоровье живых и за упокой души усопших. Вот уж двадцать лет, как я живу в Ямполе, и не помню, чтобы встречался в нашем городе какой-нибудь Некита або Гырбову. Не больно-то селятся у нас чужаки. Одному только молдавскому боярину нивесть отчего приглянулось тут. Живет года два в пустом доме один как перст; только и людей при нем, что немая старуха кухарка. Редко-редко заедет к нему какой-нибудь всадник, да, видно, не встречает радушного приема и живо убирается восвояси. За два года трижды навещал нашего боярина поп с той стороны, из Тигины.

— А как же ты знаешь, друг Иосиф, что именно из Тигины?

— Да откуда же еще ему быть, раз он турецкий поп?

— Так, может, он из Бендер?

Иосиф Долговяз от души хохотал, радуясь, что востроносый путник с быстрыми искорками в глазах не ведает, что Тигина и Бендеры — один и тот же город. Ведь говорят в народе:

Поговаривают, будто молдавский боярин Гаврил Чохорану хочет перейти в турецкую веру.

— Ну, уж это неправда, — высказал свое мнение Алекса.

— Ей-ей, истинная правда! Провалиться мне не этом месте!

— Не сосед же ты ему. Где тебе заглядывать к нему во двор и вести счет басурманским попам.

— Не сосед, да и недалеко живу.

— Ладно, пусть будет по-твоему, друг Иосиф, — согласился Алекса. Нам-то что за дело до молдавских бояр?

После трапезы благочестивый Агафангел нашел через улицу от подворья Иосифа Долговяза обиталище его милости Гаврила Чохорану, молдавского боярина. То была незавидная хата со ставнями, стоявшая посреди обнесенного высоким частоколом плодового сада. Ворота оказались запертыми. «Однако же, — размышлял благочестивый Агафангел, — сей боярин пока еще веры не переменил и зовется все так же — Гаврилом. А раз он христианин, то не может быть того, чтобы нынче он не пошел к обедне».

Невдалеке виднелась звонница. Агафангел направился туда и, как добрый христианин, которому в праздники некуда спешить, степенно вошел под своды храма. Богомольцев там было изрядно. Слышались звуки церковных песнопений. Монах поискал глазами и сквозь легкую пелену дыма от кадила увидел справа, около амвона, того человека, которого искал.

Его милость Гаврил Чохорану размашисто крестился: сперва прикладывал сложенные персты правой руки ко лбу у белой ниточки пробора, потом опускал их ниже кожаного широкого пояса, затем касался широкого воротника шубы справа налево и, сгибаясь в глубоком поклоне, дотрагивался рукой до каменной плиты.

«Когда-то он еще сделается турком, а покамест, видно, православный, рассуждал Агафангел. — Что-то мне как будто знаком сей верный боярин усопшего государя нашего Иона Водэ. Люди добрые, так ведь это же Гаврил Пожар из Бухэешт! Знавал я его в ту пору, когда он был рэзешским атаманом при Богдэнуцэ, сыне господаря Лэпушняну. Потом привелось слышать, будто стал он каким-то чином в Романской крепости».

Боярин Гаврил Чохорану высок и статен; в пятьдесят лет рыжие кудри у него только еще начинают серебриться у висков. А круглая борода и подстриженные усы сразу приводят на память его старую деревенскую кличку Пожар.

Вот он, стало быть, тот самый рэзешский атаман, а потом господарский служитель, от которого принял народ столько муки. Грозно глядел он на бедняков из-под этой рыжей копны волос, и неимущий люд не дерзал к нему приблизиться, опасаясь его арапника.

Понравился, знать, Иону Водэ добрый всадник и крепкая сабля.

Вот он пробирается к выходу. Стоял в божьем храме, а мыслями, знамо дело, уносился к Вельзевулу. Пойдем-ка за ним до дому, поглядим, как он запирает изнутри ворота. А потом дадим знать Алексе и остальным, да заодно и исповедуемся, а то как бы не дать маху, не записал бы зря святой Петр за мной лишний грех в небесной своей истрепанной книжице.

Благочестивый Агафангел воротился на подворье Иосифа Долговяза и повел совет с Алексой Лисой подле телеги, запрягая при этом одну пару коней, а другую привязывая к задку телеги.

— Ты, Алекса, разумнее меня. Доложу я тебе вот что: сей боярин Чохорану не кто иной, как Гаврил Пожар из Бухэешт. Ничего я про то не ведал, а как увидел его в церкви, сразу узнал. Я и до дому проводил его.

— Неужто это Гаврил Пожар, брат Агафангел? Тогда и я знаю его. За себя-то мстить не буду, а мог бы припомнить ему, как, будучи служителем Богдэнуцэ Водэ, огрел он меня плетью со свинцовым наконечником. Такая уж напасть в бедной нашей Молдове — мертвечиной несет от тех, кто с волками да с воронами водится. Горе тому, кто родителей и братьев забывает и, отдалившись от них, становится их ворогом и палачом.

— А не совершаем ли мы грех, брат Алекса?

— Да мы не станем обижать его, как он нас обижал. Государь Никоарэ сам учинит над ним суд. А мы только окружим его и с этого часа не дадим ему покоя, пока не схватим.

Алекса Лиса распорядился вывести телегу со двора и поставить ее в переулке по соседству с домом боярина, а коли понадобится, то убрать ее оттуда — смотря по обстоятельствам. Благочестивый Агафангел и Копье будто чинят какую-то поломку, торопливо и сердито возятся у колеса, на виду у мимо идущих торговцев. Братья Гырбову тоже делом заняты: прохаживаются от постоялого двора до того же самого переулочка и обратно; и Алекса будет тут неподалеку.

«Его сиятельство Пожар», как, ухмыляясь, называл боярина Агафангел, вышел из кованых своих ворот лишь в сумерках; он был в шубе и с посохом. Захлопнул калитку и, остановившись на мгновенье, крикнул что-то служанке, оставшейся за воротами, затем, постукивая посохом о мостовую, направился ровной и быстрой поступью вдоль улицы на восток. В переулке все укрылись в тени.

В конце улицы боярин Гаврил повернул влево и тут же, перейдя мостик, перекинутый через канаву, остановился около купеческого дома. Лишь только его посох застучал по мостику, отворилась дверь и в полосе света, протянувшейся из нее, на пороге показалась молодая еще женщина. Боярин двинулся к ней. Она отступила в сени. Дверь затворилась. Дом с запертыми ставнями погрузился во тьму.

Около девяти часов звякнула железная щеколда и Гаврил Пожар вышел на улицу. Его провожала та же самая женщина. Сделав несколько шагов, они остановились и, подняв голову, стали смотреть на восточный край неба, затянутый тучами. Месяц светил из-за облаков бледным светом. Кометы еще не было видно — звезда с опахалом должна была показаться позже, к полуночи, между созвездиями Утиное Гнездо и Орел. Боярин пробормотал что-то на прощанье, женщина ответила тонким голоском и торопливо вернулась к открытой настежь двери. Гаврил Чохорану направился домой и, свернув за угол, зашагал к западному концу улицы.

Лишь только он подошел к переулку, рядом с его милостью появились две тени. Боярин попытался было крикнуть. Но не успел издать ни звука, ибо тень, возникшая справа, заткнула ему рот кляпом. Он напряг все силы, пытаясь вырваться — третья черная фигура схватила его в охапку и вывернула ему руки назад. Невидимый уличный сторож стучал где-то деревянной колотушкой по доске, висевшей у него на шее; потом он хриплым голосом поведал горожанам, что на земле мир и покой, а времени девять часов вечера.

На соборной колокольне, возвышавшейся в середине города, пробило девять.

А в это время его милость Гаврила Чохорану торопливо внесли в переулок и, точно бревно, взгромоздили на телегу. За ним, продолжая опутывать и затягивать его веревкой, полез Копье. Боярин глухо стонал и в бешенстве напрягал все силы, пытаясь освободиться. Потом внезапно стих. Кони в упряжке рванули телегу. Трое всадников окружили ее. Во дворах, перекликаясь, запели петухи; до пыркэлаба звуки эти долетали все более отдаленно и глухо.

По распоряжению Елисея Покотило всадники с телегой должны были остановиться в указанной им долине, у родника, бившего под горой, на лесной опушке. Оттуда было далеко до шляха, только пахари да пастухи заглядывали сюда летом, а в ноябрьскую пору вокруг было безлюдье. Покотило знал это место и хорошо все растолковал Алексе, чтобы тот не заблудился. Посоветовал еще спросить дорогу на окраине пятой деревни, стоявшей на пути из Ямполя к Бугу. Но Тотырнак и сам не дремал. Никого не расспрашивая, он после этой пятой деревни без особого труда разыскал родник. Пустынный, далекий от селений уголок был удобен для привала отряда деда Елисея. Старик и Алекса условились там встретиться. Если до четверга Алексы не оказалось бы в условленном месте встречи, дед Елисей намеревался сам отправиться в Ямполь узнать, отчего не ладится дело. Но все удалось на славу, в то «лето святых архангелов» удача сопутствовала Никоарэ. Всю ночь провели в пути, а под утро телега подъехала к роднику. Он бил из земли у подножия высокого холма, поросшего лесом, и, наполняя по дороге три сруба и водопойную колоду, могучей струей лился в каменный водоем. Пятеро воинов выбрали в дубняке укромное место. Они соскочили на землю и вытащили из телеги свою добычу. Всходило солнце, по всему холму сверкал серебряный иней. На вершины вековых дубов прилетели сороки и повели меж собой шумную перебранку.

Его милость боярин Гаврил был помят и измучен бессонной ночью и дорожной тряской. Хотя Копье вытащил у него кляп изо рта, он молчал, должно быть, онемел от страха. Еле выдавил из себя невнятный возглас: «Воды! Воды!»

Копье, жалостливая душа, помог ему добраться до родника, боярин утолил жажду и умыл лицо ключевой водой.

— Ох, — простонал он, воротясь к телеге, — лютая смерть уготована мне!

— Отчего ты так говоришь, боярин? — спросил Алекса, пристально глядя на него. — Иль ты в чем повинен перед государем Никоарэ?

— Да ни в чем я не повинен, — слезливо отвечал боярин. — Вижу только, поступаете со мной, ровно я разбойник какой!

— Опять не так, боярин, говоришь! Обиды и увечья мы тебе не чинили. Голова у тебя цела на плечах, и невредим ты остался. Одно только: покорись и предстань на суд перед государем.

— А что я сделал?

— Не ведаю. Спросят тебя и ответишь.

— Горе мне! Ох, горе горькое!

— Что закручинился?

— Вот как воздают мне за верность мою.

— Не бойся, государь по справедливости рассудит.

Боярин Гаврил умолк, уселся на землю; казалось, он смертельно устал, однако его глаза в рамке всклоченных огненно-рыжих волос смотрели трезвым и острым взглядом. Когда Копье подошел к нему и снова скрутил ему веревкой руки, лицо боярина перекосилось больше от злобы, нежели от боли.

— Велено вязать меня?

— Нет.

— Так сделайте милость, не связывайте.

— Не можем, — бесстыдно рассмеялся Копье. — Вон выскочил из кустов заяц — боимся, как бы ты не пустился за ним вдогонку.

— Клянусь душой своей и родителей моих: покоряюсь, не убегу.

— Верить тебе али не верить?

— Ослобоните мне правую руку, я крест сотворю. Господь-то все видит. Да будь я трижды проклят, быть мне в адском пекле с еретиком Арием и с Иудой-предателем, коли не подчинюсь. И господин мой будет судить меня по справедливости: верно служил я ему.

— По верности и воздаяние получишь.

— Да чем я согрешил, люди добрые? Чем?

— Не знаю, что ты натворил с той поры, как не вкушаешь более господарского хлеба; знаю только, как ты измывался над бедняками, когда был на службе у Богдэнуцэ Водэ. Арапником людишек бил да еще со свинчаткой.

Боярин поднял голову и внимательно поглядел на Копье.

— Ну-ка, лезь в телегу на отдых, — приказал ему воин, туже затягивая узел. — Господь бог видит, а государь Никоарэ рассудит.

— Дайте чего-нибудь поесть… голоден я, — пожаловался боярин.

— Получишь в положенное время. Ну, залезай!

В тот день его милость боярин Гаврил спал, обедал, отдыхал и показал себя во всем послушным и учтивым. Казалось, он смиренно дожидается суда своего господина.

Спокойно проспал он и следующую ночь; сторожил его в телеге благочестивый Агафангел. Монах даже развязал ему руки, дабы ему удобно было почивать. А когда взошло солнце, раб божий милосердный Агафангел склонил голову на руку и запел носом. Лошади привязаны были чуть поодаль в дубняке; оседлан был один только скакун Доминте Гырбову, утреннего стража.

На заре Доминте Гырбову выскользнул из телеги, оседлал коня, поднялся на холм, осматривая дали, затем воротился, соскочил с коня и, взяв кувшин, пошел по воду к роднику. Некита, Алекса и Копье еще спали у теплого очага.

И вдруг мирное становище внезапно было потревожено.

Раздался короткий, сразу оборвавшийся крик. Гаврил Пожар, не спавший в ожидании своего часа, кинулся из-под навеса телеги, вскочил на коня Доминте и помчался к роднику, намереваясь перескочить через Доминте Гырбову и вырваться в степь. На телеге бился смертельно раненый Агафангел.

Спавшие у костра вскочили, пробудившись от вопля Агафангела. У боярина был лишь один путь к спасению — броситься навстречу Доминте. Левой рукой он держал поводья, в правой сжимал окровавленный кинжал монаха. Острием кинжала он колол в бока скакуна, и тот прыгал, словно олень, настигнутый стрелой. Голова боярина была не покрыта, всклокоченные рыжие кудри огнисто горели в лучах восходящего солнца. Полы шубы распахнулись, точно крылья, зубы оскалились в дьявольской улыбке.

— Ха-ха! — закричал он. — Бывайте здоровы!

Некита Гырбову завопил истошным голосом:

— Держи его, Доминте!

— Не слажу, батяня, — в отчаянии простонал меньшой.

Но вдруг, почувствовав тяжесть ноши в правой руке, он посторонился с пути скакавшего коня и с силой кинул кувшин в рыжую ухмылку беглеца. Кувшин с треском разбился о лоб боярина, вода и черепки ослепили его, он покачнулся, а в это мгновенье Доминте схватил коня за повод и ласково забормотал, успокаивая скакуна. Остальные бросились на подмогу Доминте, размахивая руками, будто мельницы крыльями, когда завертит их буря.

Воины притащили к телеге его милость Гаврила Пожара и тогда увидели, что монах лежит на ней, запрокинувшись и свесив руки, Поняли они: Агафангел испустил дух. Под пристальными взглядами окружавших его людей Пожар отводил глаза в сторону. По левому его виску стекали тонкие струйки крови. Он весь кипел от злобы.

— Отпустите, — хрипел он. — А не то вашему господину пожалуюсь. Как ты смеешь, скотина, бить сановитого боярина кувшином по голове?

Заробел Доминте.

— Чем же было ударить-то? Ничего другого под рукой не было.

— Погоди, я тебе отплачу за твою дерзость.

Алекса шагнул вперед.

— Где же твои клятвы, рыжий волк?

— Я тебе покажу клятвы, мужицкая рожа! — загремел боярин Гаврил.

Он вертелся с кинжалом в руке, готовясь прыгнуть и пробить себе путь.

Тогда Алекса Лиса, блеснув глазами, поглядел на Копье.

Друг Агафангела сделал шаг. Боярин кинулся на него с кинжалом. Копье уперся ему в грудь балтагом и оттолкнул. Боярин споткнулся. Копье прыгнул и кинжалом нанес ему удар позади правого уха. Сипло и тихо заскулив, боярин упал навзничь и долго еще хрипел, исходя кровью.

Когда сняли с телеги благочестивого Агафангела и положили его на лужайке, Алекса Лиса склонился над другом своим, заснувшим вечным сном. Потом, выпрямившись, поднял глаза на своих товарищей.

— Братья, — мягко проговорил он, — выкопаем монаху Агафангелу могилу близ родников и поставим над нею крест. А тебя, Копье, — прибавил он, прошу снять голову с этого дьявола — повезем ее государю. Тело же кинем в овраг.

Поворотившись спиной к Гаврилу Пожару, четверо ратников бережно подняли монаха и понесли его к месту последнего успокоения, на поляну, зеленевшую подле родников. Вырыли могилу и, отдав усопшему братское целование, засыпали землей и поставили в изголовье крест.

Совершив положенное, они поднялись на холм и увидали далеко в степи подвигавшиеся шагом сотни Елисея Покотило.