Никоарэ Подкова

31. ХВОСТАТАЯ ЗВЕЗДА И ПРОЧИЕ ЗНАМЕНЬЯ

На Острове в большом сарае, нарочно выстроенном на случай непогоды для сборов и бесед, сидели несколько верных товарищей Подковы, делясь ходившими по запорожью слухами и проклиная слякоть и дождь. Тут собрались Иле Карайман, Алекса Лиса и сорокские рэзеши, Копье, Агафангел и атаман Агапие. Ни деда Петри, ни дьяка, ни Елисея не было. Они уехали с Александру и капитаном Козмуцэ в Большие Луга на военный совет.

Разговор шел о небывалом событии: чудо-чудное приключилось в конце месяца жовтня[60]. Целую неделю шли об этом толки в селах, таборах и на шляхах. Одни лишь глубокие старики, кому за сто перевалило, кто, разглядывая правнуков, посохом поднимал нависшие брови, — только они одни помнили такое диво. Встала, люди добрые, в небе страшная звезда, взъерошилась и обрела хвост. Заняла она место среди всем известных светил небесных, что восходят на востоке и движутся к западу, — между созвездиями Орла и Утиным Гнездом; но люди приметили ее не сразу, а лишь после пяти облачных, мглистых ночей. Все это время она росла. И в ночь под Дмитриев день, когда небо совсем прояснилось, увидел народ в светлом тумане звезду с угрожающе протянутым хвостом. Да какой там хвост! Огненный меч!

И тогда пришла весть от ученых ерусалимских и цареградских митрополитов, будто появление хвостатой звезды предвещает конец света. Такой плач стоял по кладбищам, что жалобы поднялись к небу почитай что до самой той звезды; столько слез было пролито, что потоки их могли бы вертеть колеса девяносто девяти мельниц; а многие смертные возрадовались, что встретятся на том свете со своими близкими, милыми сердцу, и пировали так, что и хмельного зелья не хватило. Иные же пили от скорби. Вода для скотины и зверья сотворена, — так она осталась. А запасы приятного человеку питья — горилки и вина — оскудели. Вот вам и первое знаменье хвостатой звезды: в отношении винного питья ждет людской род великая засуха.

Потом дошли вести от мудрых чернецов и схимников Печерской лавры: хвостатая звезда предвещает, дескать, лишь гибель неверных, а православные пусть договорятся со скитами и святыми монастырями о прощении грехов и продлении жизни.

Когда стало известно, что старцы, еще цепко державшиеся за грешную жизнь, уже видели в молодые свои годы такое знаменье, беспокойство людей поутихло. День следовал за ночью, и ночь следовала за днем, всходили озимые на полях; запорожские воины мчались во все стороны, выполняя приказы своих старших. В ясные дни грело солнце; жинки, напевая песни, принялись молотить коноплю, а дети резвились за околицей; улеглась в бедных людях душевная тревога, и самые заядлые бражники, хоть и пришлось им пить воду, довольствовались ее сладостью и возносили хвалу всевышнему, не пожелавшему гибели рода человеческого.

Люди, собравшиеся в сарае с камышовой крышей, развели огонь в очаге. Потолковали о хвостатой звезде, а потом перешли к иным делам и заботам. Им хотелось знать, когда же двинется в Молдову государево воинство.

В последние дни жовтня налетели злые северные ветры. Казалось, природа противилась решению гетмана. Среди сидевших у огня пуще всех боялся зимы Тоадер Урсу: ведь саблей ее не осилишь, страшны лютые холода, особливо, ежели их поддержат ветры со студеного моря.

— Конечно, изведали мы, каково бывает в стужу да в ветер, — сказал Копье, — а только в наших краях с первой метелью зима еще не устанавливается накрепко. Вы, поди, знаете поговорку: первый снег в овраги стекает.

— Известно нам и другое присловье, — возразил Агапие. — Из семи зим одна ранняя.

Собеседники поглядели в щели меж досками, любопытствуя, что делается снаружи; кое-кто вздохнул, размышляя про себя, что в нынешнем, 1577 году, пожалуй, будет ранняя зима. Шел мокрый снег, ветер вихрем кружил эту снежную и дождевую кашу с таким неустанным упорством, словно природа повелела ему побыстрей совершить неотложное дело.

— А я держусь иного мнения, нежели атаман Агапие, — заговорил Агафангел и постучал по лбу костяшкой согнутого указательного пальца правой руки. — Вот сей громовник мой уже давным-давно показал мне, что ни в наших краях, в Молдове, ни на Украине для зимы нет установленных порядков. И от старых иноков слыхал я, что ранние метели иной раз обманчивы. Случается, правда, что вырвутся не ко времени бури из пещеры, где держит их Отец ветров. И как вырвутся, вылетят, — давай терзать и сушу и моря. Но едва успевают ветры буйные взволновать леса и поднять волны, как взмывают в небеса птицы Алкионы; такие у них крылья, что ни единый ветер не может сломить их. И слетаются они стаей и спешат к пещере, где обитает Старец бурь, и жалуются с великими воплями и молят старика: пусть уймет беглецов и велит им вернуться с морских скал, ибо вылупились недавно у Алкионов птенцы в гнездах и еще не приучены они летать. По закону вселенских стихий птенцы Алкионовы живут в это время спокойно. Стихии имеют повеление щадить детенышей всех тварей земных и морских; одни только люди, сущие варвары, не жалеют ни женщин, ни детей, когда учиняют войну, все разрушают, всех убивают и тем показывают себя самыми злыми, окаянными обитателями земли.

Может, и в эту осень вырвутся буйные ветры, но обычно порядки бывают иные: созовет в скорости старик ветры и с укоризненным словом запрет их в пещеру.

И сызнова прояснится осеннее небо накануне самой зимы, улыбнется, заиграет солнышко, и три недели постоит запоздалое лето.

— Так оно и есть, — кивнул Копье. — Запоздалое это лето называют у нас, в Молдове, «летом святых архангелов», а тут, на Украине, зовут его «бабьим летом». Непонятно мне, отчего так называют его здешние жители.

— Может, оттого, что нельзя ему вполне довериться; радуешься теплу, но нет у тебя надежды большой на него, а хоть и знаешь, что улыбка его обманчива, но любишь его. И даже еще больше любишь, оттого что недолгое оно и быстротечное.

— Ай да мудрец сей побратский инок! — смеясь, сказал Копье. — Теперь я все понял!

Агафангел уже не был более иноком. Волосы он подстриг, носил воинское платье, огромные сапоги — на каждый ушла, верно, целая телячья шкура — и меч времен Штефана Водэ, найденный среди старой рухляди на монастырском чердаке. Этот тяжелый меч привел в ясность давние его думы и побудил вступить на новую стезю. Да тут еще прибавилась и дружба с добрым человеком, удалым молодцом по имени Копье. В днепровском таборе встретил он своего побратима Алексу. И теперь все трое были неразлучны.

Карайман, сидевший у огня, встал, натягивая на плечи вильчуру.

— Ты куда, Иле? — спросил Алекса.

— Иду, как было велено, грузить телегу его светлости гетмана.

— Видно, веришь ты сказкам, — усмехнулся монах.

— Сказки, ваше преподобие, на то и сказываются, чтобы верить в них. Не случись оно в ту пору, не было б и разговору[61]. Недолго ждать осталось скоро увидим Молдову. Большей радости для нас, скитальцев, нет на свете.

— Погоди, Иле, пока выйдет приказ.

В широкую дверь сарая ворвалась со двора заверть мокрого снега и бухнулась в огонь. Казалось, призрачный баран стряхнул с рогов пепел, затем повернулся на месте и выскочил в окно.

Карайман, которому померещилось это привиденье, в испуге покачал головой и снова уселся на свое место.

Вместе с метелицей, никем не замеченные, проникли в полутемное строение братья Гырбову; с обычной своей робостью, никогда их не оставлявшей, подошли они к огню, стряхивая с себя бусинки влаги. Прислушиваясь, но не вступая в разговор, они поняли, что речь идет о погоде и о выступлении в поход.

Тогда Некита нарочито громко кашлянул и подтолкнул локтем брата.

Алекса поднял на них глаза.

— А вы, молодцы, кажется, ездили куда-то…

— Ездили с государем, — ответил старший, — а теперь, стало быть, воротились. Так, Доминте?

— Так, батяня. Коней расседлали и пришли вот к огоньку погреться.

— Ездили с государем и молчите?

— А что сказать? Государь с запорожским гетманом сделали роздых на полпути; осталось им справить кое-какие дела, а нас послал вперед подать весть: завтра к вечеру прибудет он сам.

— Так ведь нам эта весть и надобна, люди добрые, а вы молчите!

Молодцы с сомнением покачали головой и не ответили на укор. Устали они; у жаркого пламени от их промокшей одежды валил пар. Казалось, сила земли сотворила их: глаза у них глядели словно из лесной чащобы, бороды были молодые, кудри до плеч.

— Скажи, Некита, — продолжал Алекса, — что изволил повелеть его светлость?

— Что изволил повелеть? А ну-ка, припомним, Доминте, что повелел государь?

— Государь ничего не повелел, — неуверенно ответил младший Гырбову, только приказал, чтоб его милость Иле Карайман готовил гетманскую телегу.

— Так что ж ты? Разве то не повеление?

— Нет, повеление. И пусть, говорит, готовит телегу в долгий путь, вспомнил Некита.

Сидевшие у огня многозначительно переглянулись.

Доминте высунул голову из-под вильчуры и вытаращил глаза.

— Пусть поведает вам батяня Некита, — сказал он, — как гадали гетманы насчет перемены и узнали про то от гусей.

— Какой перемены?

— Погоды.

— От кого про то узнали?

— От гусей. Пусть поведает вам батяня Некита… Правду я говорю, батяня? На полпути, когда остановились на роздых, их милости гетманы долго стояли и смотрели на Забытые озера. Этих самых озер множество вдоль Днепра — ни конца ни краю им нет. И собралось на тех озерах гусиное племя всей земли. Столько было на воде гусей, сколько листьев в лесу. Кружатся, взлетают, опускаются и плывут туда-сюда, соберутся, держат совет; до того шумят, галдят — голоса человечьего не слышно. Какие-то старики-запорожцы вместе с нами там останавливались, так они все вспоминали, что лишь несколько раз в жизни видели подобные птичьи сборища. А государь Никоарэ и говорит: «Раз гуси остановились на Забытых озерах, это указывает на долгую осень». А старые запорожцы сказали, что дикие гуси вот уже три дня, как держат совет. Государь говорит: «Поглядим, что они скажут.» И повелел он ратнику Парайпану выстрелить из пищали в воздух. Когда грохнула пищаль, поднялись гуси над нами и над озерами, будто туча. И отвечали они государю: «Да-да-да!» Тут уж уразумели мы с батяней Некитой, что государь Никоарэ — кудесник и понимает язык земных тварей.

— А что вы, молодцы, скажете, насчет хвостатой звезды? — спросил Агафангел.

— Да что ж сказать? К добру это. Сперва, было, до смерти испугался я, сроду так не пугался, а батяня Некита и говорит: «Мне хоть бы что!» Как молвил батяня Некита такие слова, и у меня страх прошел. И он еще говорит, что звезда-то хвост протянула в сторону Молдовы.

Все сидевшие повернули голову и взглянули на Некиту.

Тот молчал, смущенно опустив глаза.

Так гусиный слет на Забытых озерах и огненный меч взъерошенной звезды указали государю Подкове, что пришла пора исполнить самое важное, великое свое решение, и было то в начале месяца листопада 1577 года.

Во вторник на исходе дня, когда солнце уже пошло на закат и красноватыми отблесками заиграло на узких окнах церкви, видневшейся на холме, вдалеке от Острова, прибыл Никоарэ со стороны Больших Лугов, как о том уведомили братья Гырбову. А сопровождали его светлость дед Петря Гынж, дед Покотило, капитан Козмуцэ Негря, дьяк Раду и четыре запорожских воина гетмана Шаха.

В тот же вечер под ясным небом у лагерного костра собрались вокруг гетмана сотники, пятисотенные и старые воины — те, что должны были вести за всадниками запасных коней и телеги со съестными припасами, кожухами и кузнечным инструментом. Держали совет, внимательно слушая последние распоряжения гетмана Никоарэ. А потом все встали и подняли чаши с медом за успех государя и успокоение души любимого князя Молдовы Иона Водэ. В ту же ночь четверо запорожцев, посланцы гетмана Шаха, поскакали в Большие Луга с приказами его светлости Никоарэ Подковы.

С Острова молдаван должны были подняться тридцать сотен с двумя стами сорока пятью телегами. А гетман Шах, как о том ранее договорились, обязался выступить с сорока сотнями и в обозе иметь триста сорок подвод. Уже давно установили и пути для отрядов, и рассчитали на любую погоду время следования и роздыха; места прибытия определили разумно — чтобы не сеять страха среди жителей. Гетман Шах должен послать вперед пять сотен в Лэпушненский край, лежащий у пределов ногайского Буджака, для захвата речных переправ. Есаулом над пятью сотнями разведчиков был поставлен Григорий Оплетин из станицы Раздельной, муж молодой еще, но весьма разумный, свободно изъяснявшийся на всех пяти языках, на коих говорили в этом Придунайском крае.

Впереди войска государя Никоарэ Подковы шел к броду Липши отряд из четырех сотен под началом капитана Козмуцэ, который хвастал, что он тоже силен в языках — изъясняется по-турецки и даже знает персидский; вот только китайского еще не одолел, и с китайцами пока говорить не может.

Накануне выступления с Острова молдаван Никоарэ до позднего часа говорил с дедом Елисеем Покотило, советовался, как послать скорую весть во Вроцлав, к другу своему Иакову Лубишу Философу, чтобы от него пошел потом по Бугу и Днестру, через купцов и возчиков, по селам и городам, тайный слух: ногайцы-де думают распустить по Речи Посполитой грабительские загоны, а запорожцы выходят на защиту Украины, ибо они всегда держат сабли наготове и грудью встают на защиту христианства и мирных тружеников.

Было решено отправить в ту же ночь на такое важное дело самого Елисея Покотило. Пятисотенный отряд, состоящий под его началом, встретит потом своего есаула на Буге, в месте, называемом Овчары. И там будут ждать его также Младыш Александру и Алекса Тотырнак с другими четырьмя сотнями, и они должны наладить связь: слева — с Григорием Оплетиным, а справа — с капитаном Козмуцэ.

Когда гетманы прибудут в Яссы, три эти отряда, дойдя до рубежа, займут пути в Валахию, Семиградье и Речь Посполитую и будут ловить бояр, выбирая для государева суда по списку, имеющемуся у каждого сотника, капитана и есаула; задерживать предписывалось тех, кто во главе с пыркэлабом Иримией предал родину и господаря в лето 1574 года. Дьяк и Козмуцэ Негря заранее подготовили списки, и каждый боярин, в пути ли сущий, в своей ли усадьбе обитающий, поневоле должен был откликнуться на призыв, словно на страшном суде.

— И еще остается одно, дед Елисей, — тихо и печально проговорил Никоарэ Подкова. — Решить надо, что нам делать с ямпольским боярином. Считал я его своим человеком, но теперь уж не верю ему. Хорошо, коли я ошибаюсь, но возможно, что повинен он в предательстве. А коли так, нельзя оставлять его в Ямполе, ибо оттуда легко подать весть в Яссы или ляшским панам, паны же, как известно, не жалуют меня. Пусть схватят его наши люди и приведут ко мне.

О многом еще толковали господарь Никоарэ и дед Елисей; когда все вырешили, Покатило пошел собираться в дорогу. Вскоре старик подъехал к шатру верхом на коне в сопровождении двух молодых ратников. Все трое спешились и поклонились господарю.

Никоарэ подошел к старику и на прощание облобызал его.

— Счастливый путь, дед Елисей.

Старик вскочил в седло и снова поклонился.

— Дай тебе бог здоровья, государь. Да увидят тебя Яссы с мечом правосудия.

Всадники отъехали. Никоарэ долго стоял, охваченный внезапным чувством одиночества. Он взглянул на север, где Малый Воз[62] неспешно передвигал свои звезды. На западе выглянул над землей лунный серп, озаряя древние курганы. Близилась полночь. Небо прояснело, ветер утих, казалось, он устало прилег на покрытые изморозью поля.

В вышине раздались крики диких гусей, тянувшихся с юга к полночной звезде в поисках еще одного спокойного ночлега на недавно оставленных озерах. Подняв глаза, Никоарэ заметил высоко в небе комету; оттуда от своего зенита, она начнет движение на запад. И Никоарэ глубоко вздохнул, как вздыхают от счастья, когда осуществляется заветное желание. Он опустил голову, лица его коснулось теплое дуновение. То был юго-западный ветер, прилетевший с берегов Молдовы, откуда весной пришла к нему весть любви и печали.

Никоарэ сбросил у костра вильчуру и долго бродил между землянками своих воинов, потом вышел в луга, где уже не слышно было лагерной суматохи и гомона голосов.

До слуха его долетали лишь призывы крылатых путников, раздававшиеся в поднебесье, ласково овевал его струннозвенящий теплый ветер, и таинственно мерцал в уголке неба огненный меч кометы.

Поздно вернулся Подкова в табор; у костра стоял Иле и подбрасывал в него хворост. Гетман опять сел у огня и погрузился в мысли о грядущем.

Наконец он вошел в шатер, оставив откинутой полу у входа, чтобы до постели его доходили свет и тепло горящего костра. Он лежал, опираясь на локоть, и слышал, как бьется его сердце. Ему отчего-то все вспоминалась старинная песня, слышанная в детстве. Напев звучал у него в ушах, но слова не приходили на ум. Потом одно за другим с его губ полились слова, он произносил их для себя одного. Но у Иле, сидевшего у костра, был тонкий слух. Он тотчас разобрал их:

Иле тоже замурлыкал эту песню, подыгрывая себе на кобзе.

«Так и гетману нашему не суждено уж расстаться с битвами и ратными делами. Еще в юности связал он с ними свою судьбу, а теперь коснулся его волос осенний иней».

И тихонько Иле выводил:

— Еще не пришла, друг Иле, старость, — громко проговорил Подкова из шатра. — Спой лучше другое. Спой мне, Иле, песню про жар-птицу.

— Сейчас, государь, — глухо отвечал Иле.

По мнению его, коварны были слова этой старинной песни. Но он все же заиграл на кобзе и запел негромко, как и полагалось в поздний ночной час. Огонь угасал, и уголья подернулись сизым пеплом.

Гетман молчит, струнный звон сливается с шопотом южного ветра. Сквозь верхнее отверстие шатра Никоарэ видит одинокую звезду, она быстро мигает, словно слезы льет…