Ночью скалы светятся

На малых рейсах

Из Николаевска мне предстояло добираться дальше — на север, но неожиданно испортилась погода. Сперва мы еще не верили, что это надолго, потому что в низовье Амура погода иной раз меняется по десять раз на день. Я уже пожалел, что остался ждать вертолета, пропустив буксирный катер «Стремительный» — единственную в этом месяце оказию.

Началось мое ожидание рано утром при свете чудесной зари, которая разлилась по всему близкому горизонту, обещая тихий, светлый день. Когда я настроил транзистор — непременный спутник в моих далеких путешествиях, — то, к радости своей, услышал: «В районе Нижнего Амура ясно, солнечно, температура 18 — 20 градусов тепла. В конце суток возможны небольшие осадки в виде дождя».

«Ну, при таком прогнозе, — думал я, — непременно надо лететь на вертолете... Нечего целый день болтаться на буксире, хоть он и «Стремительный».

С этой мыслью я подошел к пристани, попрощался со старшиной катера, Анатолием Лозуновым. За две недели нашего скитания по лиману от ставных неводов до рыбозавода и обратно мы стали с Анатолием друзьями. Высокий, широкоплечий, с крупным лицом, старшина внешне выглядел несколько суровым и угловатым, на самом же деле это был добрейшей души человек, очень чувствительный, всегда готовый прийти на помощь товарищу; и меня удивило, почему Лозунов, которому больше пристало быть врачом или учителем, выбрал суровую профессию моряка.

— Гляди, паря, натоскуешься без меня, ожидаючи вертихвост! — сказал на прощание Лозунов.

«Вертихвостом» Анатолий иронически называл вертолет. Он вообще с пренебрежением относился к авиации, считая ее в условиях Севера, где климат неустойчив, ненадежной и опасной.

— Знаешь, паря, — настаивал он, — еще предки наши говорили: «Тише едешь — дальше будешь!» Так что давай-ка обратно ко мне в кубрик.

Ему просто жаль было расставаться со мной, как и мне, повторяю, трудно было покидать этого доброго человека, каких не часто встретишь в пути.

Что и говорить, Анатолий оказался прав.

Прекрасная утренняя заря, сулившая, казалось, светлый день и счастливый полет, обидно обманула мои надежды.

Не успело взойти солнце, как из-за горного хребта ветер выгнал черную тучу. Она плотно обложила дальний край неба. Полил дождь с градом. Лиман пошел волнами.

Теперь уже ни о каком вертолете нечего было и думать. Но странное дело: неожиданно из-за тучи, низко нависшей над водой, совершенно отчетливо послышался дробный, прерывистый гул мотора, сперва несколько приглушенный, затем более отчетливый, и все, кто был на пристани, с удивлением стали смотреть на небо. Прошло минут десять, пока, пробив лохматый край тучи, оттуда вынырнул вертолет и, спустившись над лиманом, будто черная чайка, пошел бреющим в сторону берега, чуть не задевая гребни волн.

Нетрудно было догадаться, что вертолет в пути настигла непогода, но пилоты решили не возвращаться назад, а пробиваться в рыбацкий поселок.

Двое суток свирепствовал на лимане шторм. Ветер достиг шести баллов. Значит, в открытом море он ураганной силы. И меня охватила тревога за Анатолия Лозунова. Довел ли он свой буксир до цели или попал в эту крутоверть, откуда и солидным судам, не то что «Стремительному», не всегда удается выбраться подобру-поздорову?..

Замирая от страха, я мысленно представил себе, как «Стремительный», словно скорлупку, кидает на свирепых волнах и как Анатолий Лозунов, видавший виды морской волк, борется со стихией.

Мне вспомнился рассказ моториста Ганычева, как ранней весной «Стремительный» среди ночи был застигнут таким же штормом и как Лозунову после шестичасового дрейфа, когда в баках уже не осталось ни капли горючего, пришлось выброситься на рифы.

...Едва прошли проблесковый маяк на мысе Коварном — две секунды света, пять секунд темноты, — подула «курилка», теплый ветер с зюйд-веста. Мгновенно переменилось море. На месте белых барашков, безобидно, казалось, лежавших на воде, выросли высокие волны. Они подхватывали катер, вскидывали его вверх и тут же кидали в бездну.

Так начался шторм.

— Задраить трюм и световые люки! — скомандовал Лозунов.

— Есть задраить! — ответил Котик Палей и побежал выполнять приказание.

Лозунов все дальше уводил катер от берега, решив, если шторм усилится, лечь в открытом море в дрейф.

Он запросил Ганычева:

— Как у тебя с горючим?

— Мало, капитан! — послышался снизу глухой голос моториста.

Оба они, и Лозунов и Ганычев, были из демобилизованных краснофлотцев и поэтому, при всей их дружбе, когда выходили в море, поддерживали на «Стремительном» железную дисциплину, обращаясь друг к другу по-военному и соблюдая, как говорится, табель о рангах. Котику Палею, которому еще предстояло проходить военную службу (непременно на подводной лодке), строгая требовательность старшины была по душе.

— Матрос Палей!

— Есть матрос Палей! — ответил Котик, хватаясь за трос, чтобы не смыло волной.

— Что в трюме у пассажиров?

— Тихо, капитан!

Из трюма под наглухо задраенным люком в самом деле не слышно было даже писка.

В это время к катеру подкатилась огромная волна, ударила под левый борт и перемахнула через палубу. Лозунов резко крутнул колесо штурвала, и оно почему-то пошло у него слишком легко. «Неужели лопнул рулевой трос?» — испугался он.

— Матрос Палей, ко мне!

— Есть матрос Палей! — едва выговорил Котик, захлебываясь водой. Оказывается, волна, хлынувшая через палубу, накрыла его с головой, и, если бы Котик не ухватился за трос, быть бы ему за бортом.

— Стать у штурвала!

Это было для Котика неожиданностью. Даже в штиль Лозунов еще ни разу не доверил ему управления катером, а тут... в этакий шторм...

Когда штурвальное колесо легко, точно игрушка, заходило в руках Котика, он даже не догадывался, что катер уже несся по воле волн, как говорится, без руля и без ветрил.

Палей не слышал, как Лозунов вызвал наверх Ганычева и как они вдвоем стали тянуть разорванный рулевой трос вручную. Нет, так делу не поможешь! Тогда старшина прижал конец троса ногами и стал следить за волнами, которые стремительно надвигались к катеру с открытого моря. Ганычев сразу понял, что задумал Лозунов, и ему стало страшно. За три года службы на морских катерах Ганычеву еще ни разу не приходилось во время шторма выбрасываться на берег, но он знал, как это опасно. Обычно старшины идут на такой риск в крайних случаях, когда уже ничего другого придумать нельзя... Шутка ли, надо подстеречь самую большую волну, так называемый «девятый вал», в считанные секунды оседлать его и, что особенно трудно, удержать катер на кипящем гребне.

При исправном рулевом управлении такой рискованный маневр иногда удается, но удастся ли он теперь, когда катер не послушен рулю?

— Палей, ко мне!

Тот пулей выскочил из рубки.

Лозунов велел Котику держать другой конец рулевого троса. Тот лег грудью на палубу против Ганычева, который держал один конец, схватил трос обеими руками, но тут же выпустил его. Тогда Лозунов, отстранив Котика, быстро намотал трос себе на руку. В ту же секунду катер взлетел на высокий гребень «девятого вала». Чтобы удержаться на нем, Лозунов и Ганычев тянули руками трос то право руля, то лево, и с каждой минутой из полутьмы надвигался берег. Когда до него остались полторы-две мили, Лозунов сманеврировал тросом. Катер слетел с волны, но бегущая следом другая подхватила его и посадила на прибрежные рифы.

— Матрос Палей, отдраить люк!

— Есть отдраить!

По одному на палубу стали подниматься пассажиры. Они подходили к Лозунову, благодарили его, крепко жали руку.

Еще была ночь, еще неистово гудел океан, а пассажиры с надеждой и радостью смотрели на выступающую из темноты высокую, гудящую на ветру башню маяка, на короткие проблески — две секунды света, пять секунд темноты, — которые несли спасение.

А Лозунов молчал. Не в его характере было хвастаться. Единственное, что он иногда позволял себе говорить: «Кто в море не бывал, тот горя не видал!» — хотя Анатолий, влюбленный в море, считал себя самым счастливым человеком на свете.

«Хоть бы снова не повторилась такая же история со «Стремительным», — подумал я.

И все эти двое суток, пока длился шторм, меня не покидали тревожные мысли о Лозунове, Ганычеве и особенно о Котике Палее.

А разве у вертолетчиков, работающих на малых рейсах, не бывает таких героических эпизодов?

Как раз в эти дни на побережье из уст в уста передавали рассказ о том, как два пилота на МИ-1 в немыслимых для полета условиях спасли тринадцать портовых рабочих, которым грозила гибель в бушующем море.

В то февральское утро, когда они на свой страх и риск подняли в воздух вертолет, метеосводка предупреждала: «Ветер 16 метров в секунду, снежные заряды, шторм 8 баллов. Всякие полеты запрещены».

...На внешнем рейде, в нескольких милях от скалистых берегов Сахалина портовики загружали топливом трюмы океанского парохода «Новороссийск».

Осенняя навигация кончилась, и погрузка велась в спешном порядке, потому что в эту ненастную пору редкий день обходился без шторма.

Когда старшина рано утром повел на рейд катер с плашкоутом на буксире, море уже было неспокойно. Шквальный ветер поднимал крутые волны. С низкого темного неба сыпал дождь пополам со снегом.

Эти несколько миль обычного рабочего рейса давались с большим трудом и заняли порядочно времени. Старшина, видя, как быстро меняется море, поторапливал грузчиков, хотя они и так ни минуты не стояли без дела.

Как только весь уголь был отдан, старшина тут же отвалил от борта парохода. Когда до берега осталось всего несколько миль, ветер достиг ураганной силы. Перед самым носом катера неожиданно выросла высокая волна. Она вскинула катер на белый кипящий гребень, подержав несколько секунд, бросила вниз, навстречу другой волне, и та всей своей тяжестью обрушилась на палубу.

В кубрик хлынула вода, заглох мотор, и, пока моторист снова завел его, прошло минут десять. Катер порядком отнесло, и старшине стоило больших усилий удержать в руках рулевое колесо. Буксирный трос то до предела натягивался, то вдруг ослабевал настолько, что плашкоут — широкая плоскодонная баржа, — лишенный опоры, к тому же без груза, стал зачерпывать бортом воду.

Шторм с каждой минутой усиливался. Море стало темно-свинцовым. Небо, сплошь обложенное тучами, опустилось так низко, что казалось, до него дохлестнет гребень волны.

С берега уже заметили, что катер с плашкоутом попал в беду, и на холмах развели костры. К счастью, у причала стоял теплоход «Обь», и начальник порта, сообщив капитану о бедственном положении людей в море, попросил его выйти на помощь.

Едва теплоход стал подходить к катеру и развернулся к нему бортом, как на плашкоут лавиной обрушился вал высотой с пятиэтажный дом. Буксирный трос, не выдержав тяжести, лопнул. Плашкоут стало уносить к рифам. Огромные, черные, ребристые, захлестнутые прибоем, они вдруг обнажились, точно приготовились принять баржу с людьми.

Но когда до гибельных рифов осталось совсем немного — один короткий бросок, — подбежавшая сбоку волна подхватила плашкоут и стремительно пронесла его мимо.

Люди тут же навалились на якоря, быстро столкнули их с палубы.

Теперь к плашкоуту, который держался, словно на ниточках, на двух якорных цепях среди свирепого буйства волн, нельзя было подойти ни с берега, ни с открытого моря.

...Согласно инструкции, получив сигнал бедствия, командир вертолета обязан «по-аварийному» связаться со своим начальником, попросить разрешение на вылет. Тарсанов заранее знал, что вылет не разрешат. В такую непогодь даже реактивные лайнеры не поднимаются в воздух, а о легких жучках-вертолетах и говорить нечего.

Он вызвал из дежурки авиатехника Медведева, опытного авиатора, с мнением которого считался.

— Как, Владимир Александрович?

Медведев посмотрел на хмурое небо, стряхнул с мехового воротника кожаной куртки дождевые капли и ответил вопросом:

— Ну, а как думает командир?

Тарсанов угрюмо молчал. Сдвинув на затылок тугой шлем, он посмотрел на дальний край летного поля, где стоял МИ-1.

— Командир думает, что надо спасать людей, — сказал наконец Тарсанов мрачно, каким-то не своим голосом.

— Значит, летим? — Медведев добавил излюбленной шуткой: — Бог не выдаст, свинья не съест!

На это Тарсанов в тон ему ответил:

— На бога надейся, а сам не плошай!

Хлюпая по лужам, они прошли в конец летного поля, где стоял еще с вечера заправленный горючим МИ-1, сдернули мокрый, прилипший к фюзеляжу брезентовый чехол и забрались в кабину.

Через две-три минуты взревел мотор. Наверху загрохотал пропеллер. Легкий корпус вертолета стал вибрировать и медленно, почти незаметно оторвался от земли.

Тарсанов прильнул глазами к приборам, стал набирать высоту. Едва она достигла ста пятидесяти метров, вертолет вошел в плотную тучу и совершенно потерялся в ней. На несколько минут исчезла видимость. Тарсанов прибавил обороты, но привычный гул пропеллера не только не усилился, а стал глохнуть, словно туча запуталась в лопастях винта. Наконец туча была пробита, и тут навстречу ударил шквальный ветер. Вертолет до того начало болтать, что он перестал слушаться руля. То его, как перышко, вскидывало вверх, то камнем кидало в яму, и человеческие руки, казалось, бессильны удержать его на курсе.

При нормальных условиях такой полет занимает обычно полчаса — час, а сегодня каждый метр дается с трудом, и невозможно рассчитать время, хотя дорога́ каждая минута. В такой мешанине из тумана, дождя и снега единственный ориентир — память. Ведь столько здесь летано-перелетано, что знако́м каждый куст, каждый камень-кекур на побережье.

Тарсанов делает крутой разворот, проходит над темно-багровыми кострами и летит над бушующим морем. Среди нагромождения черных рифов не сразу удается отыскать плашкоут. Пилот резко сбавляет обороты. Машина на две-три минуты останавливается в воздухе. Техник толкает дверку кабины и, уцепившись руками за бортики, смотрит вниз. Но сильнейший порыв ледяного ветра ударяет в лицо и отбрасывает. Так несколько раз подряд. Наконец, улучив минуту, он до половины высовывается, ищет глазами плашкоут и через три минуты находит его.

Страшно смотреть на баржу. Каким-то чудом ее держат якоря среди кипящих волн. Люди стоят по грудь в ледяной воде, тесно прижавшись друг к другу и взявшись за руки. Они что-то кричат пилотам, но гулкие удары волн заглушают их голоса.

Теперь предстоит самое трудное: снизиться над плашкоутом, спустить веревочный трап и на свободно висящей лестнице перенести людей (обязательно по одному человеку) на берег, туда, где горят костры.

Когда ценою огромных усилий Тарсанову, наконец, удается спуститься над плашкоутом, а технику сбросить из кабины лестницу, за нее ухватились сразу несколько человек.

— Отставить! По одному! По одному! — захлебываясь ветром, кричит им техник, но матросы, ничего решительно не разобрав, изо всех сил держатся за шторм-трап, ожидая, что машина вот-вот оторвет их от палубы и поднимет в воздух. Им просто было невдомек, что МИ-1 не поднимет сразу четырех и что лестница из нетолстой веревки слишком слаба для такого груза...

— По одному будем снимать! По одному! Остальные отпустите трап! Быстро! Не задерживайте! — срывая голос, продолжал кричать Медведев. Ему было до слез обидно, что люди не понимают его, — из-за этого приходится терять драгоценные минуты, да что минуты, тут каждая секунда дорога́! — Вот бисовы хлопцы! — в сердцах произнес Медведев и, еще ниже свесившись из кабины, стал подавать знаки руками. Матросы, наконец, поняли: трое отпустили лестницу, быстро отбежали в сторону.

— Порядок! — облегченно вздохнул техник и махнул рукой пилоту: — Летим!

Тарсанов, развернувшись, повел вертолет к берегу.

Внизу ревело море. Сверху давили тучи. Неожиданно машину бросило в воздушную яму. Матрос, висевший на веревочной лестнице, чуть не коснулся ногами гребня волны, но Тарсанов успел рвануть на себя рычаг и набрать высоту. Вдруг он подумал: «Сколько их там, на плашкоуте? Хватит ли горючего, чтобы лететь за каждым в отдельности?» Тут показались огни костров, и вертолет пошел на снижение. Не успел матрос спрыгнуть на землю, Тарсанов закричал ему:

— Сколько вас было на барже?

— Тринадцать!

Тарсанов не расслышал. Тогда матрос стал показывать на пальцах.

— Ясно! — ответил Тарсанов с таким видом, будто цифра «тринадцать» испугала его. На самом же деле командир вертолета был далек от суеверия; он тревожился лишь о том, хватит ли заправки еще на двенадцать таких рейсов, когда расход горючего втрое больше обычного?

Через час были сняты с плашкоута еще четыре человека. И каждый раз приходилось вести вертолет почти вслепую. В этой мешанине из дождя, мокрого снега, ледяной крупы и тумана порой невозможно было обнаружить плашкоут. Казалось, что его уже сорвало с якорей и вдребезги разбило о рифы. Рискуя напороться на скалы, Тарсанов снижался почти до самой воды и, после нескольких заходов обнаружив баржу, мгновенно стопорил машину. В считанные секунды Медведев сбрасывал над палубой лестницу и, как только кто-нибудь из матросов, ухватившись, повисал на ней, сразу же подавал Тарсанову знак: «Летим!»

Десятый рейс был самым тяжелым, самым опасным. Едва Тарсанов стал заходить над баржей, ветер снова достиг ураганной силы. Вертолет попал в самый центр циклона. Его резко подбросило вверх, потом кинуло вниз и, казалось, вот-вот поставит стоймя на руль. Начал захлебываться мотор. Привычный гул винта неожиданно затих. Как ни пытался Тарсанов выровнять машину, несколько минут ему это не удавалось. Наконец, ценою огромных усилий вырвал ее из сумасшедшего вихря и сразу же пошел на снижение. Но тут опять не повезло. Только Медведев спустил лестницу, как высоченный вал всей тяжестью обрушился на плашкоут. Едва он отхлынул, следом другая косматая глыба накрыла баржу, и на одну-две минуты она совершенно исчезла из виду, словно ее сорвало с якорей и погрузило в морскую пучину.

С тяжелым сердцем Тарсанов прошел «бреющим» над грохочущей горловиной, уже не надеясь увидеть баржу, как вдруг ее вытолкнуло вверх, прямо навстречу вертолету, и поставило почти отвесно.

«Значит, якоря еще держат!» — подумал с облегчением Тарсанов и сразу стал заходить.

Только Медведев нацелился лестницей, — к ней кинулись все четверо, оставшиеся на плашкоуте. Чудом уцелев от неминуемой гибели, они спешили оторваться от беспомощной, как скорлупка, посудины. Но нужно было по одному! И трое уступили место своему товарищу, который уже еле стоял на ногах. Они помогли ему поудобнее ухватиться за лестницу, глубоко, до подмышек, просунули ему руки через веревочную перекладину и до самого отлета дружно поддерживали его.

К счастью, ветер был попутный, и полет к берегу оказался самым коротким. Но едва замелькали внизу огни костров, матрос сорвался с лестницы и камнем упал на холм. К нему подбежали люди.

Следующие два рейса прошли сравнительно спокойно. Зато последний, тринадцатый, доставил вертолетчикам много хлопот.

Хотя ветер к этому времени несколько поутих да и туман, поднявшись, немного поредел, пилоты, особенно Тарсанов, не только не тешили себя надеждой на успех, но были в тревоге. Горючего оставалось на дне бака. Мотор до того нагревался, что в кабине невозможно было сидеть. Лететь на заправку? Но на это уйдет столько же времени, сколько на последний рейс к плашкоуту... Как быть? Тут решали считанные секунды, ибо каждая секунда — расход горючего. «Пока полечу на заправку, на плашкоут обрушится водяная глыба и оставшийся в одиночестве человек погибнет. Ясно: лететь к плашкоуту!»

С этой мыслью он рванул на себя рычаг, набрал нужную высоту и лег на обратный курс в сторону моря.

После рассказывали, что Тарсанов так рассчитал последние капли горючего, чтобы их хватило и на спасение тринадцатого матроса, и на небольшой прощальный круг над плашкоутом, чудом еще державшимся на якорных цепях у самых гибельных скал.

Произошло все это в конце февраля 1963 года, а стало широко известно только в апреле, потому что вертолетчики предпочли не докладывать начальству о том, что рискнули нарушить инструкцию (святая святых авиаторов) о полетах.

Однако спасенные от гибели портовики молчать не могли.

И слухом, как говорят, начала полниться земля.

Когда 18 апреля 1963 года Тарсанов и Медведев услышали по радио Указ Президиума Верховного Совета о награждении их за мужество, отвагу и высокое летное мастерство орденами, — к радости, которую они испытали, прибавилось и чувство тревоги.

Диспетчер, прибежавший поздравить товарищей, сказал:

— Видать, хлопцы, победителей не судят!

«Да, в наших далеких краях работа на малых рейсах требует большого мужества», — подумал я, идя навстречу вертолету, приземлившемуся на зеленом берегу.

Назавтра распогодилось совсем. С утра стало солнечно, и весь день ни одна тучка не появлялась на чистом, голубом небе. Только на лимане еще гуляла небольшая зыбь, но вскоре и она исчезла.

Вечером с вертолетом, доставившим в рыбацкий поселок врача, я улетел на побережье Охотского моря.