Ночью скалы светятся

Ночью скалы светятся

То ли из-за непогоды, то ли из-за своей постоянной занятости, Василий Николаевич Таволгин со дня на день откладывал нашу поездку на мыс Крильон. Погода действительно была скверная. Небо — без единого просвета; не переставая лил дождь. Да и на море все это время крупная зыбь, так что на катере лучше не выходить. Но мне не хотелось уезжать из Южного, не побывав на Крильоне, о котором я столько был наслышан. И вот неожиданно северный ветер разорвал тучи, и Таволгин распорядился, чтобы готовили катер.

Василий Николаевич был из тех людей, с которыми всегда интересно. Внешне несколько суховатый, строгий и замкнутый, он на самом деле был очень добродушным, чутким, отличным товарищем, хотя никогда не отступал от правила: «Служба — службой, а дружба дружбой».

Он любил историю Дальнего Востока, неплохо знал ее и даже исподволь что-то писал об открытиях наших героических предков на Амуре и Тихом океане.

Пока мы шли на Крильон, погода менялась буквально на глазах. Небо почти очистилось, и море стало видно до самого горизонта.

Вглядываясь в посветлевшую даль, Таволгин сказал мечтательно:

— Может быть, как в старину, сейчас на Крильоне выстрелят из пушки или ударят в колокол.

— Это в честь чего? — удивился я.

— Как, ты ничего не знаешь?

Во второй половине дня катер пристал к узкой бухточке, где кусок отлогого берега сбегает к воде. Мы поднялись на довольно высокий мыс. Здесь, рядом с приземистой, старинного образца корабельной пушкой, висел на почерневшей от времени дубовой перекладине старый, покрытый прозеленью медный колокол.

В старину, когда еще не было морских маяков, русские матросы тремя выстрелами из пушки и колокольным звоном указывали судам, идущим в тумане или в ночной темноте, путь к берегу.

Эти реликвии напомнили нам о бессмертных подвигах русских людей, впервые сошедших на эти далекие берега нашей Родины.

Кто же именно и в каком году повесил на Крильоне колокол? С какого корабля была снята пушка?

Я подошел к колоколу, раскачал чугунный язык, ударил в толстую медь — и мыс Крильон огласился гулким, протяжным звоном.

— Вот это здо́рово! — воскликнул Таволгин. — Теперь садись, я тебе кое-что почитаю.

С этими словами он достал из планшетки толстую тетрадь в черном коленкоровом переплете и стал читать.

«Миру еще неведомы были богатейшие земли на берегах Амура и Тихого океана, когда горстка русских землепроходцев, преодолевая неимоверные лишения, отправилась в далекие походы на Восток. Смелые, мужественные люди, они на свой страх и риск, без компасов и карт, на утлых суденышках под парусами, а когда не было попутного ветра, просто на веслах, спускались по гремучим горным рекам, пересекали морские просторы с одной лишь мыслью: приискать для Отчизны новые земли.

В июне 1643 года, по приказу якутского воеводы Головина, письменный голова Василий Поярков с ватажкой в 132 человека вольницы был послан в Приамурье с наказом: «Узнавать повсеместно про сторонние реки падучие, которые в Зию-реку пали; какие люди по тем сторонним рекам живут — сидячие ль, иль кочевые; и хлеб у них и иная угода есть ли, и серебряная руда, и медная, и свинцовая на Зие-реке есть ли; и кто иноземцев в расспросе скажет, и то записывать именно... И чертеж и роспись дороге своей и волоку к Зие и Шилке-реке и падучим в них рекам и угодьям прислать в Якутский острог вместе с ясачною казною; и чертеж и роспись прислать всему за свею Васильевою рукою...»

До поздней осени плыли люди Пояркова на дощатых лодках из реки в реку, сквозь дикую, нехоженую тайгу на восток. Когда пришла зима, вьюжная, с лютыми морозами, остановились перед Становым хребтом.

Многие в отряде дрогнули, испугались, повернули обратно. Но оставшиеся верными 90 человек вольных людей не покинули Пояркова. С ними он и перевалил по глубокому снегу на лыжах через Становой хребет и к весне 1664 года вышел к верховьям Амура.

Здесь, на гористом берегу реки, пока шел лед, построили новые лодки и в конце мая двинулись вниз по быстрому течению. Перед русскими смельчаками с каждым днем все шире открывался безлюдный край, и Поярков по достоинству оценил его. Какой простор для хлебопашца! Какое обилие рыбы в Амуре и его притоках! Сколько пушного зверя в тайге, в том числе и такого редкостного, как соболь! Богатый край; такого сроду не видывали! Вот где селиться русским людям, вот где жизнь строить!

А когда однажды в темную дождливую ночь землепроходцы увидели белые, озаренные каким-то таинственным сиянием скалы, от которых Амур был виден на добрый десяток верст, вовсе пришли в восторг. В то время они еще не знали, почему скалы светятся, однако Поярков в своей «скаске» писал о них якутскому воеводе, как о великом чуде, будто бы посланном самим богом...»

«Воздвигнув по пути остроги, — читал далее Таволгин, — Поярков со своей поредевшей ватажкой прошел за лето весь Амур и к осени 1644 года достиг устья. А дальше было студеное море, скрытое туманами.

Есть ли за тем хмурым морем земля? А если есть, то обитаема ли?

Ответить на этот вопрос мог сам Поярков, продолжив путь. Но за время похода добрая половина отряда погибла, а оставшиеся в живых вконец истощились, болели цингой и нуждались в отдыхе.

Это привело Пояркова к мысли обосноваться на зиму в устье Амура.

Объявив местным жителям-гилякам, что отныне эта земля принадлежит России, Поярков собрал с них небольшой ясак: 12 сороков соболей и 16 собольих шуб, и стал обживать новое место. Нужно сказать, что гиляки охотно делились с лоча, как они называли русских, своими припасами, помогали им строить юрты.

От гиляков же Поярков впервые узнал о каком-то острове, который лежит близко против лимана. Речь, как предполагают, шла о Сахалине, куда материковые гиляки ни разу не ходили, а слышать — слышали. Рассказы туземцев возбудили у Пояркова желание самому идти проведать ту близкую землю за туманным морем.

Ранней весной, как только лиман стал очищаться ото льда, землепроходцы стали готовиться к морскому плаванию. Построили кочи, благо лесу тут корабельного тьма, справили новую одежду, впрок навялили рыбы, насолили медвежатины и, тепло простившись с гиляками, вышли в открытое море.

Днем шли при полном штиле, гребли длинными дубовыми веслами, а когда к ночи задувал ветер, поднимали на кочах паруса, сшитые из выделанных оленьих шкур. Но русские плохо знали крутой нрав Ламского (Охотского) моря, самого сурового из морей. Летом оно кое-как миловало, а когда пришла осень, начались невиданной силы штормы. Кочи, как скорлупки, носило на волнах, кидало на рифы, разбивало о береговые скалы, где десятки людей нашли свою гибель.

Только малой горстке смельчаков во главе с самим Поярковым удалось выбраться живыми на берег. Более тридцати человек похоронила морская пучина. Тогда Поярков повел поредевшую ватажку голодных, измотанных людей горными тропинками, надеясь набрести на туземные стойбища. Так он привел их к устью реки Ульи. Прожил здесь до половины зимы, подкрепил людей и, раздобыв оленей, отправился на реку Маю, а оттуда по Алдану и Лене — в Якутск.

Три года продолжался героический поход Василия Пояркова вдоль берегов Амура и Охотского моря. Сведения, которые он привез якутскому воеводе, трудно было переоценить. Это были первые, наиболее подробные и достоверные сведения о богатейшем приамурском крае, который землепроходцы уже фактически присоединили к России».

«Скаски» и рассказы Пояркова вызвали большой интерес и у других смельчаков. Одним из них был Хабаров — соль-вычегодский промышленник. В 1649 году он обратился к якутскому воеводе Франбекову с челобитной разрешить ему идти на Амур с ватажкой вольных людей, которых он сам наберет и будет содержать на свой собственный кошт. Вскоре воевода выдал Хабарову наказную память и напутствовал его в поход. Сборы были недолги, потому что вольных людей в якутском посаде ходило множество и они не заставляли себя уговаривать. Шли в отряд охотно.

Однако Ерофей Павлович Хабаров не пошел путем Пояркова. Местные тунгусы указали ему другую, кратчайшую дорогу — по забайкальским рекам Олекме и Тугиру, затем волоком через Становой хребет на реку Урку, а по ней — прямо на Амур.

Около года длился поход Хабарова, но идти дальше вдоль неведомых берегов с ватажкой в 70 человек было слишком рискованно. Он решил тем же путем вернуться в Якутск.

Набрав новый отряд, Хабаров в 1651 году отправился во второй поход, на этот раз длительный, продолжавшийся более двух лет. В устье реки Албазин Хабаров основал острог того же названия — первый русский город на Амуре. Долгое время Хабаров не посылал в Якутск никаких донесений, по своему усмотрению осваивал земли и присоединял их к России.

Немало пришлось испытать его отряду лишений — голод, болезни. Частенько местные туземные князьки сопротивлялись приходу русских, по ночам из-за угла нападали на них, пускали смертоносные стрелы. Да и в самом отряде, собранном из разных людей, среди которых были и беглые, нелегко было соблюдать порядок и дисциплину. Стали возникать раздоры. Часть отряда взбунтовалась, сбежала. Это заставило Хабарова остановиться на полпути и послать в Якутск нарочных с просьбой прислать новых людей, продовольствие, оружие.

Пока нарочные добирались до Якутска, воевода, встревоженный долгим отсутствием известий от Ерофея Павловича, направил на его поиски новый отряд во главе с Иваном Нагибой. Нагиба почти в точности повторил путь Пояркова и, нигде не встретив Хабарова, дошел до амурского лимана. Здесь он построил кочи для морского плавания. Суровая зима застала отряд Нагибы в открытом море. Десять суток дрейфовали дощатые кочи, потом их раздавили тяжелые льдины. И люди едва спаслись, перебравшись по торосам на берег.

Между тем весть об открытии Ерофеем Хабаровым богатейших земель в далеком Приамурье через посланных в Якутск нарочных дошла и до Москвы. В столице смелые действия Хабарова получают поддержку, и на помощь его поредевшей «ватажке» летом 1653 года посылают отряд служилых людей под началом дворянина Дмитрия Зиновьева. С этого времени амурские земли начинают заселяться русскими. Около острогов, воздвигнутых казаками, в слободах селятся пашенные крестьяне.

За свои походы на Амур, присоединение нового края к России Ерофей Павлович Хабаров был принят в Москве милостиво, с большим почетом и пожалован саном боярина.

По дорогам, открытым Поярковым и Хабаровым, шли другие отряды землепроходцев, всякий раз добывая новые сведения об Амуре, в том числе и о загадочном острове, который лежит напротив устья. Речь, несомненно, шла о Сахалине.

В известном «Сказании о великой реке Амур, которая разгранила русское селение с китайцы» Николай Спафарий еще в 1675 году писал: «...Великая река Амур в океан впала одним своим устьем, и против того устья есть остров великий».

Можно думать, что эти сведения были собраны у гиляков, населявших низовья Амура. Они не только знали об острове, но и видели в ясные дни очертания его скалистых сопок.

Походы русских людей к берегам Амура и Тихого океана продолжаются.

В 1697 году Атласов открывает Камчатку...»

Таволгин остановился, полистал страницы.

— Кстати, история этого открытия тоже замечательная. Прошлой осенью я специально ездил в долину реки Камчатки, искал следы Атласова. Где-то там на берегу, говорили мне, должен быть дубовый крест с выжженной на нем памятной надписью: «205 (1697) году, июля 18 дня поставил сей крест Владимир Атласов с товарищи».

— И нашел ты сей крест? — спросил я.

— К сожалению, не нашел, — сказал Василий Николаевич. — Началась большая вода. Реки так вышли из берегов, что невозможно было ни пройти, ни проехать. Пришлось возвращаться. Зато сведений раскопал много. — Таволгин снова стал читать.

«Летом 1693 года из того же Якутска был послан приказчиком в Анадырский острог (крепость) казачий пятидесятник Владимир Атласов. Как и всем «государевым людям», ему вменялось в обязанность не только собирать ясак (дань) с местного населения, но и проведывать новые земли. По прибытии на место Атласов посылает к корякам, жившим на реке Опоке, своего верного человека Луку Морозко с шестнадцатью служилыми людьми для сбора ясака. Предприимчивый Морозко побывал не только у коряков, но и проник дальше на юг. На реке Тигиль он берет приступом острожек и, собрав с местных жителей ясак, возвращается в Анадырск. Чтобы закрепить за Россией земли, открытые Лукой, Атласов решает идти не только на Тигиль, но и дальше в глубь Камчатки. В то время никто еще не знал, что она — полуостров. Об этом сообщил позднее славный русский мореход Михаил Наседкин.

Заняв у анадырских торговых людей немалую сумму денег, Атласов с ватажкой в 150 человек служивых и местных юкагиров зимой 1697 года предпринимает поход в глубинные районы Камчатки. Вместе с ним идет и Лука Морозко. Перевалив на оленях через скалистый горный хребет Коряцкий, отряд через три недели тяжелого похода вышел к устью реки Пенжины. Обосновавшись здесь, казаки собрали изрядный ясак красными лисицами с оседлых коряков. Отсюда Атласов отправляется западным берегом, потом поворачивает на восток к Тихому океану. На реке Олюторке, призвав лаской и приветом местных жителей под высокую царскую руку, Атласов берет и с них ясак и, не задерживаясь, делит свой отряд на две группы, чтобы как можно быстрей исследовать тамошний край. Одна группа во главе с Морозко двинулась восточным берегом, другую Атласов повел западным. Но Атласову не повезло. На реке Палане взбунтовались юкагиры, убив несколько человек русских. Атласов пытался усмирить бунтовщиков, но и сам был тяжело ранен. Пришлось спешно вернуть с дороги Морозко. Лука успел вовремя.

Оправившись от ран, Атласов решает соединить оба отряда — свой и Морозко — в одну сильную ватагу, пробиваться в долину реки Камчатки, где, по слухам, были богатые стойбища камчадалов.

Надо сказать, что камчадалы, в отличие от юкагиров и коряков, встретили русских дружелюбно.

В долине, которая показалась Атласову благодатной, он основывает Верхне-Камчатский острог, оставляет в нем охрану из тридцати человек во главе со своим другом и спутником — Потапом Серюковым, а сам с отрядом идет дальше, на реку Ичу, где забирает у местных жителей пленного японца Денбея. Атласов два года держал его при себе, выучил русскому языку, а когда отправился в Москву, то взял с собой и Денбея. Это был первый японец в России. Петр обласкал пленника, крестил его и назвал Демьяном. Впоследствии Демьян руководил в Москве школой толмачей, обучая русских ребят японской речи. Кроме того, пленник дал очень интересные сведения о малоизвестной тогда стране — Японии.

...Оставшиеся с Атласовым на реке Иче казаки просили атамана закончить поход по Камчатке и вернуться в Анадырск. Атласов согласился. О возвращении Атласова сохранилось интересное донесение анадырских властей: «2 июля 207 (1699) году пришел в Анадырское зимовье из новоприискной Камчадальской землицы пятидесятник Володимер Атласов с государевой ясачной казною: соболей 330, лисиц красных 191, сиводущатых 10, да бобров морских камчадальских 10, и тех бобров никогда в вывозе в Москве не бывало».

Из Анадырска Атласов шлет в Якутск свои знаменитые «скаски», которые вскоре становятся известны в Москве:

«Зима в Камчатской земле теплее против Московского, а снеги бывают небольшие, — писал Атласов. — А солнце на Камчатской земле бывает в день долго, против Якутского близко вдвое... Да ягода растет на траве от земли с четверть, и величиною та ягода немного меньше курячья яйца, видом созрелая зелена, а вкусом что малина. Да еще ж ягоды брусница, черемха, жимолость величиною меньше изюму и сладка против изюму. А на деревьях никакого овоща не видал. А деревья растут кедры малые, величиною против мозжевельника, а орехи на них есть. А березняку, лиственничнику, ельнику на Камчадальской земле много...

А в Камчатской земле хлеб пахать мочно, потому что места теплые и земли черные и мягкие, только скота нет и пахать не на чем, а иноземцы ничего сеять не знают...

А рыба в тех реках в Камчатской земле морская, породою особая, походит она на семгу и летом красна, а величиною больше семги. И идет та рыба из моря по тем рекам гораздо много и назад та рыба не возвращается, а помирает в тех реках и заводях. И для той рыбы держится по тем рекам зверь — соболи, лисицы, выдры...

А в море бывают киты великие, нерпа, каланы[4], и те каланы выходят на берег по большой воде, и как вода убудет, и каланы остаются на земле и их копьями колют и по носу палками бьют, а бежать те каланы не могут, потому что ноги у них самые малые, а береги дресвяные, крепкие...

А зимою у моря птиц — уток и чаек много, а по ржавцам лебедей много ж, потому что те ржавцы зимою не мерзнут. А летом те птицы отлетают и остаетца их малое число, потому что летом от солнца бывает гораздо тепло...

А от устья итти вверх по Камчатке-реке неделю есть гора — подобна хлебному скирду, велика гораздо и высока, а другая близ ее ж — подобна сенному стогу и высока гораздо: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы: буде человек взойдет до половины тое горы, и там слышат великий шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы которые люди всходили, назад не вышли, а что тем людям на горе учинилось, не ведают...

А из-под тех гор вышла река ключевая, в ней вода зелена, а в той воде, как бросят копейку, видеть в глубину сажени на три...»

В 1701 году с немалой ясачной казною Атласов отправился из Якутска в Москву, где был представлен Петру Великому. Петр ласково встретил землепроходца. Долго расспрашивал его о новом Камчатском крае, читал и перечитывал «скаски» Атласова. Вскоре последовал высочайший указ — вернуться Атласову на Камчатку, быть управителем края и казачьим головою. Из Москвы велено было захватить с собою четыре пушки, пятьсот ядер, сто пищалей и разных товаров красных на подарки камчадалам.

Петр велел Атласову как можно тверже укрепиться в новом крае, строго следить за тем, чтобы иные не покушались на государеву ясачную казну, ибо России предстоят войны великие и для победы государству потребуется много средств. Атласов внимательно слушал Петра, старался запомнить каждое слово и поклялся быть верным слугою отечества.

Однако недолго Атласов управлял Камчаткой. Вернувшись туда после длительного перерыва, он встретил со стороны многих приказчиков скрытое сопротивление. Нашлись завистливые люди, которые считали незаслуженной карьеру Атласова. Они не мирились и с тем, что камчатский правитель, помня наказ Петра, не позволял грабить и притеснять камчадалов. На этой почве возникали бунты. Атласов усмирял их беспощадно. Мятежники тайно, чтобы очернить Атласова, послали нарочным в Якутск ложное донесение, будто «...он же Володимер нашу братию служивых людей многих ножом резывал, а служивого человека Данилу Беляева так палашом колол».

В свою очередь, и Атласов послал Петру челобитную, прося обуздать бунтовщиков. «Государь милостивый, — писал он, — вели тех воров и бунтовщиков, пущих злому умыслу заводчиков и смертных убойцов сыскать и расспросить и казнить, чтобы впредь в такой дальной стране иные так воровать не помышляли».

До Москвы далеко. Пока донесение Атласова дошло до столицы, заговорщики — Данило Анцыферов и Иван Козыревский — задумали убить воеводу. Подкупив гулящего человека, варнака Алешу Постника, дали ему письмо к Атласову, наказав, когда будет атаман читать, в это время и убить его.

Постник застал Атласова спящим. Сквозь сон Атласов услышал чьи-то шаги, приоткрыл глаза, узнал знакомого варнака, но уже было поздно.

А в 1712 году русские высаживаются на Курильских островах. Открывается морское сообщение между Камчаткой и Охотском. В состав наших владений входят и Шантарские острова, чрезвычайно богатые пушным зверем...»

— Ну как, интересно? — спрашивает Таволгин, откладывая тетрадь и закуривая. — К сожалению, ни в одном школьном учебнике истории этого не прочтешь. А ведь какие люди были! Просто дух захватывает! Ладно, вернемся к Сахалину...

«В 1739 году новые сведения о Сахалине добывает мичман Шельдинг — участник второй экспедиции Беринга. Сделав временную стоянку на островах Мацмая и Нипона, он узнает от местных жителей — айнов, что в океане, близко от Мацмая, к северу лежит земля и что одним своим краем она расположена близко от устья большой реки.

Предполагая, что речь идет именно о том острове, о котором еще писал в своих «скасках» Поярков, Шельдинг отправил донесение в Петербург. Оттуда пришел приказ — постараться выяснить, что это за земля лежит в океане.

Выйдя в Охотское море, Шельдинг довольно скоро достиг северной оконечности Сахалина, затем прошел вдоль восточного берега, но из-за позднего времени и начавшихся штормов прекратил плавание и вернулся на Камчатку. Шельдинг, фактически открывший остров Сахалин с моря, дал довольно подробное описание части его побережья.

Спустя несколько лет туда потянулись русские промышленники, зверобои, охотники. Они первыми из европейцев не только посетили, но стали осваивать этот богатейший остров.

О великих открытиях русских на Тихом океане прослышали иностранные мореплаватели. Они стали снаряжать экспедиции. Особый интерес вызвал у иностранцев остров Сахалин, лежащий против устья Амура, но открытый русскими почему-то с моря.

С годами сведения об Амуре так запутались, что на географических картах Сахалин стали наносить в виде полуострова, а устье реки — теряющимся в песках.

В 1783 году французское правительство снарядило на Тихий океан экспедицию под руководством известного мореплавателя Лаперуза. Следуя вдоль Татарского пролива, Лаперуз открыл удобнейшую для стоянки кораблей гавань, названную им в честь французского морского министра де Кастри. Здесь Лаперуз знакомится с местными жителями — нивхами, расспрашивает у них о близлежащих землях. Французу было трудно сговориться с нивхами. Тогда он нанес на береговом песке контуры материковой земли и острова Сахалина. Нивхи после долгого раздумья несколько раз провели линию между материком и островом, как бы показывая Лаперузу, что они соединяются отмелью. Но Лаперуз не поверил нивхам. Он решил продолжить плавание и через Амурский лиман выйти в Охотское море. Французские корабли взяли курс на север. Не рискуя, однако, сесть на мель, французские корабли стали на якорь, а на разведку были посланы шлюпки с промером. Держась ближе к сахалинскому берегу, матросы на шлюпках через несколько десятков миль, действительно наткнулись на песчаные отмели и не осмелились плыть дальше.

Тогда Лаперуз сделал для себя решительный вывод: Сахалин — полуостров, а устье Амура совершенно непригодно для прохождения морских судов.

Такое заключение авторитетного ученого впоследствии настолько укрепилось в мире, что долгое время никто из иностранцев не делал попытки вернуться к амурскому вопросу.

Лишь спустя десять лет англичанин Броутон снарядил экспедицию в Татарский пролив. Хотя бриг Броутона не требовал большой глубины, но, встретив, как и Лаперуз, в устье Амура первые же мели, англичанин не рискнул идти дальше, опасаясь застрять в неведомом крае.

Так два знаменитых европейских мореплавателя пришли к одному и тому же заключению: Сахалин — полуостров.

Когда же к такому выводу пришел и русский исследователь Крузенштерн, писавший в своем рапорте, что «...Сахалин есть полуостров; вход же в Амур по мелководности своего лимана недоступен для больших кораблей...», уже ни у кого не осталось сомнений, что дальнейшее исследование устья Амура не имеет смысла.

Однако со стороны океана русские продолжали свои экспедиции на Сахалин. В 1805 году морские офицеры Хвостов и Давыдов, побывав на Курилах, посетили и Южный Сахалин. В заливе Анива они высадили пять матросов и приказали им: всем, кто явится сюда под чужим флагом, заявлять от имени России, что Сахалин — русская земля!

Мужественно выполняли матросы воинский приказ. Терпя лишения, они долгие годы несли дозор на скалистом берегу. А когда четверо из них перебрались в долину Тыми, на боевом посту все еще оставался матрос Василий. Почти сорок лет, всеми забытый, прожил он в Аниве, охраняя русский морской флаг.

Он умер в 1847 году.

В 1846 году была сделана новая тщетная попытка исследовать устье Амура. Поручик Гаврилов на бриге «Константин» вышел из Аяна в Амурский лиман, но, встретив первые же отмели, тоже прекратил дальнейшее плавание.

На рапорте Гаврилова Николай I написал: «...вопрос об Амуре, как о реке бесполезной, оставить...»

Но в столице был человек, который, несмотря на заключение авторитетов, считал, что устье Амура судоходно и Сахалин — остров. Имя этого человека — Геннадий Иванович Невельской. Ему-то и суждено было совершить великий подвиг во славу родины.

Находясь за десять тысяч верст от Амура, Невельской тщательно изучил все материалы о далекой реке — от древних «скасок» Пояркова и Хабарова до самых последних донесений русско-американской компании, поступивших из Аяна, и пришел к твердому убеждению, что такая многоводная река, как Амур, не может теряться в песках, что она непременно имеет выход в море. Значит, Сахалин не полуостров, как принято думать, а остров.

Но, чтобы доказать это миру, «...нужны были люди, — писал Г. И. Невельской, — которые бы решались действовать... вне повелений, люди, вместе с тем одушевленные и гражданским мужеством и отвагою, и готовые на все жертвы для блага своего отечества!»

С этой мыслью Невельской осенью 1848 года покидает Петербург и уходит на транспорте «Байкал» в далекое плавание к берегам Камчатки.

Вдали от столицы, пренебрегая всеми запрещениями высокопоставленных чиновников, в том числе и высочайшим запретом, он совершает на том же транспорте «Байкал» поход из Камчатки к устью Амура, изыскивает фарватер, свободно входит в широчайший лиман и обнаруживает пролив, отделяющий Сахалин от материковой земли, пролив, доступный для прохождения любых океанских кораблей.

В устье Амура и на Сахалине Невельской основывает военные посты, завязывает дружеские отношения с местными племенами и объявляет им о принадлежности этого края России.

Невельской посылает лейтенанта Бошняка исследовать западный берег Сахалина, где, по рассказам местных жителей, имеются богатые залежи каменного угля. «...Мне было приказано, — писал в своих воспоминаниях Бошняк, — отправясь на одной нарте, исследовать оказавшееся на Сахалине, по сведениям от гиляков, значительное довольно протяжение каменноугольного пространства и, пересекши остров, выйти на берег Охотского моря, где, как говорили, находится прекрасная гавань. Для этого мне было дано: нарта собак, дней на 35 сухарей, чаю да сахару, маленький ручной компас, а главное — крест капитана Невельского и ободрение, что если есть сухарь, чтобы утолить голод, и кружка воды напиться, то с божьей помощью дело делать еще возможно. Вот все, что действительно мог только дать мне капитан Невельской».

Во время своего путешествия Бошняк находит и описывает новые гавани. Богатые залежи угля были им действительно найдены в Мгаче, Дуэ и в других местах.

Перевалив через Камышовый хребет, Бошняк выходит в долину Тыми, где узнает от нивхов о русских матросах, занимавшихся здесь хлебопашеством. Нивхи передали Бошняку молитвенник, на котором сохранилась надпись: «Мы, Иван, Данила, Петр, Сергей и Василий, высажены в Анивском селении Хвостовым 17 августа 1805 года».

Трудный путь совершил Бошняк. Скудные запасы продовольствия быстро иссякли, и если бы не гостеприимные нивхи, то вряд ли ему удалось бы выполнить приказ Невельского.

Вернулся лейтенант Бошняк весной 1852 года голодный, оборванный, с ссадинами на руках и ногах, но бодрый и счастливый, что исполнил долг. Невельской обнял офицера, прижал к груди, крепко поцеловал. Он не ошибся в своем молодом, двадцатилетнем помощнике.

Вскоре был послан обследовать западный берег острова лейтенант Орлов. А немного позднее сам Невельской на корабле «Император Николай» обошел вокруг всего Сахалина, сделав стоянку напротив туземного селения Тамари-Анива, где высадил небольшой десант.

Здесь Невельской впервые встретил японцев, которые приплыли на легких парусниках ловить рыбу. Невельской заявил им:

— Наши русские пришли на Сахалин, когда на нем не было ни одного японца, а потому остров принадлежит России. А вы гости наши на острове Сахалине и соседи наши, с которыми желаем иметь постоянную дружбу.

После этих слов Невельской приказал поднять русский флаг и выставил возле него караул.

Так славными делами Геннадия Ивановича Невельского увенчались успехом чаяния русских людей выйти через Амур в Великий или Тихий океан.

Невельской отлично понимал, что французы и англичане снаряжали экспедиции к Сахалину и в устье Амура не «со скромной целью», а для того, чтобы «в случае благоприятных условий плавания в этих морях, водворить там свое владычество».

Нелегко досталась победа Невельскому и его спутникам. В Петербурге мало кто интересовался, в каких условиях проходило исследование далекого края. В устье Амура погибла от голода любимая дочь Невельского. Жена его, Екатерина Ивановна, лишилась здоровья, но никогда не роптала, не жаловалась на судьбу, мужественно перенося все тяготы в далеком суровом крае.

В характере этой замечательной русской женщины, по словам сподвижников Невельского, были черты отважных жен декабристов, которые последовали за своими мужьями в далекую Сибирь, не считаясь ни с какими невзгодами. В записках лейтенанта Николая Бошняка можно прочесть:

«На транспорте «Байкал» мы все вместе перешли в Аян и там пересели на слабый барк «Шелехов». Когда барк стал тонуть, никто не мог уговорить г-жу Невельскую первою съехать на берег. «Командиры и офицеры съезжают последними, — говорила она, — и я съеду тогда, когда ни одной женщины и ребенка не останется на судне». Так она и поступила. Между тем барк уже лежал на боку...»

В одном из своих писем с низовья Амура в Петербург Г. И. Невельской писал: «Мы были забыты и оставлены на жертву случайности и голодной смерти. Но убеждение, что действия наши клонятся к благу отечества, единственно поддерживали в нас крепость духа, энергию и отвагу...»

Стойко переборов все невзгоды лютой северной зимы, Геннадий Иванович продолжает исследования Амурского края. Он организует на берегу лимана новые посты и селения. Посылает своих помощников в неведомые еще глубинные районы, оказывает помощь местным племенам нивхов.

По свидетельству Антона Павловича Чехова, «это был энергичный, горячего темперамента человек, образованный, самоотверженный, гуманный, до мозга костей проникнутый идеей и преданный ей фанатически, чистый нравственно».

...Таволгин только до половины прочитал свою тетрадь, когда наступили сумерки. Солнце скатилось к горизонту огромным огненным диском, и дальний край моря зловеще запылал. Скопившиеся там небольшие облака, алые от закатного пламени, казалось, качались на зыби.

— Засиделись мы с тобой на Крильоне, дружище, — сказал Василий Николаевич и спросил старшину катера: — Как, Гладышев, пробьемся домой по приливу?

— Надо, товарищ капитан! — ответил старшина и завел мотор.

Катер, подрагивая всем корпусом, несся к берегу.

Мы сидели с Таволгиным друг против друга в тесном кубрике и молчали, каждый занятый своими мыслями.

О чем думал Василий Николаевич, какие чувства переживал он теперь, я, понятно, не знал.

А мне, под дробный стук мотора и плеск волн за кормой, слышался глуховатый звон старого медного колокола с мыса Крильон. Он рождал в душе гордость и восхищение мужеством русских людей, чьи славные дела на благо родины, как немеркнущий свет на белых Цагаянских скалах, озаряют сквозь даль времен и наш путь.