Ночью скалы светятся

В долине ветров

Почти весь месяц море штормило. От могучих ударов прибойных волн в доме дребезжали стекла. Огни на маяке вспыхивали круглые сутки; и, несмотря на штормовую погоду, в порт заходили пароходы, пришвартовывались к бетонному пирсу. Не так давно сошли на этот берег и Огневы. Незнакомый город встретил неласково: лил дождь, холодный ветер хлестал в лицо...

Как давний счастливый сон, вспоминала Ольга Ивановна родную Кубань, поселок с садами и виноградниками. Два года, проведенные там после окончания института, казались ей самыми радостными в жизни. Чуть свет приходила она в сад, сразу бралась за работу и весь день возилась на винограднике. Вскоре ей отвели опытный участок — выводить новый зимостойкий сорт. И вдруг на тебе, мужа переводят на Сахалин.

Вечером пришли подруги. Кажется, Тося утверждала, что на Сахалине даже овощи не растут. Она советовала отправить багажом побольше луку и чесноку. Ольге от этих слов становилось жутко.

Огнев поднял бокал:

— За наших южных девушек, которые принесут свое тепло дальнему Северу. Придет ведь такое время, когда и там потребуются виноградари!

— Дай бог, дай бог, — опять сказала Тося, — а пока, ребятки, грузите побольше чесноку.

С тех пор прошло два месяца.

Сидя как-то у окна и вглядываясь в туманную даль моря, Ольга Ивановна включила радио и вдруг замерла от удивления. Диктор, — она уже хорошо знала его голос, — читал очерк о долине, где садовод Татьяна Вересова вырастила десять сортов винограда. Странным показалось Огневой название долины — Уэндомари, однако оно сразу запомнилось. Ольга Ивановна подосадовала, что включила радио слишком поздно: диктор уже дочитывал очерк. Захотелось своими глазами увидеть эту удивительную долину, где растет виноград. Но где она? Может быть, на другом конце острова?

К счастью, соседка слушала очерк с самого начала.

— Где же эта Уэндомари? — спросила Ольга.

— Диктор говорил, где-то за городом...

— Неужели? — вскрикнула от удивления Огнева.

Она быстро переоделась и пошла наугад вдоль длинной береговой улицы. Она шла и повторяла про себя полюбившееся слово — «Уэндомари».

На окраине города она остановила старую женщину.

— Плодоягодный питомник? — переспросила та, поставив на тротуар тяжелую сетку с картофелем и овощами. — Как же, милая, слыхать — слыхала, а вот где именно, — не знаю.

На счастье, вскоре Ольге встретился рыбак из Анивы, садовод-любитель. Он хорошо знал и дорогу в Уэндомари, и Татьяну Вересову. Прошлой осенью он получал в питомнике посадочный материал.

— Вы за саженцами? — спросил он.

— Нет. Хочу там работать.

— Только в туфельках на каблучке в садоводство не дойдешь, дорога туда кочковатая.

— Ничего, дойду как-нибудь...

Она сняла туфли, стянула капроновые чулки и пошла быстрее. Вдали показалась крутая сопка, заросшая кустарником. Легко ступая босыми ногами, она подошла к ней и остановилась. Вокруг сопки, обрамляя ее, росли гигантские лопухи. Ольга Ивановна сорвала большой лопух и, укрывшись им, как зонтиком, от жаркого солнца, пошла дальше.

Вскоре перед ней открылся довольно широкий распадок. Здесь густо росли высокие травы, какие-то ярко-алые цветы, очень похожие на саранки, небольшие кусты шиповника, усыпанные острыми иглами. Ольга Ивановна хотела сорвать веточку, но, больно уколов палец, так и не сорвала.

В воздухе стремительно носились стрижи, кружились огромные бабочки махаоны. Пронзительно гудели стрекозы, тоже неправдоподобно большие. Чудо какое-то!

Ольга Ивановна подумала, что в таком растрепанном виде, разутой, не очень-то хорошо появляться перед Вересовой. Отыскав в зарослях родник, она умылась ледяной водой, надела туфли.

Откуда-то повеяло нежнейшим ароматом садов, и наконец за поворотом показалась довольно широкая долина. Почти вкруговую ее обрамляют сопки, то очень крутые с голыми каменистыми вершинами, то низкие с пологими склонами. У неширокого входа в долину растут одинаковые, как на подбор, декоративные елочки. Между ними прямая зеленая тропинка. Ольга с минуту постояла в нерешительности, потом медленно пошла дальше. Через десять минут тропинка привела ее к забору из тонких реек. Над калиткой надпись: «Сад № 1. Вход посторонним воспрещен!»

Ольга и не думала заходить. Она с первого же взгляда определила, что этот сад опытный, что здесь путем скрещивания выводят какие-то новые сорта яблок. Деревья были сплошь в нежно-розовом цвете. Кое-где цвет уже осыпался, и на земле лежали белые, как снежинки, лепестки. На каждом дереве под двумя-тремя ветками висели марлевые мешочки с фанерными бирками.

Другой сад, под № 5, куда прошла Ольга, находился вблизи горного перевала, в тени курчавых дубов, сосен и каменной березы. Хотя на этот сад солнца падало меньше и деревья были здесь со стелющимися по земле жилистыми ветками — на них уже висели довольно крупные плоды.

А вот и ягоды!

Кусты малины, смородины, крыжовника, земляники прикрыты стегаными ватными одеялами. «Это их прячут на ночь от прохладной росы, — подумала Ольга. — Но, видимо, скоро придут раскутывать их. Да, здесь все не так просто. И все же не верится, что на Сахалине, у студеного Охотского моря столько разных сортов ягод».

Снова вспомнилась Кубань, виноградники, на которых Ольга с таким успехом трудилась, мечтая о серьезной научной работе. Вспомнился вечер, когда подруги пришли проводить в неведомую дорогу на север, и как Тоська советовала грузить с собой побольше чесноку и луку... «Эх, Тося, Тося, как мало мы еще знаем страну! Что бы ты сказала, увидев все это чудо в долине Уэндомари!»

«Уэндомари! — в который уже раз повторила она про себя. — Что же оно означает, это странное, скорей всего, японское слово? »

Около часа бродила она по долине, к удивлению своему, никого не встретив.

Возвращаясь из ягодников, Ольга неожиданно попала в сплошные лопуховые заросли и, пока выбиралась оттуда, изрядно вымокла от росы.

Тут она увидела бревенчатый дом с верандой и несмело подошла к нему. Под окнами в палисадничке густо росла сирень. Ольга Ивановна обхватила большой куст, спрятала в него лицо. Прелесть!

В это время на веранду вышла женщина в розовом платье.

— Вы ко мне?

Ольга Ивановна от неожиданности вздрогнула.

— Я пришла к Татьяне Григорьевне Вересовой.

— Перед вами Вересова.

— Да? — она стала сбивчиво рассказывать о цели своего прихода.

— Ну и молодец, что пришла! — просто ответила Вересова. — Нам как раз нужен специалист-виноградарь. Я тут начала было заводить и виноград, но, кажется, ничего у меня не вышло. Пройдем, если не устала, посмотришь, Ольга...

— Не надо по отчеству, просто — Оля... — И, перехватив насмешливый взгляд Вересовой, спросила смущенно: — Что вы, Татьяна Григорьевна?

— Неужели все семь километров топала в своих модельных туфельках?

— Я их несла в руках, — смущенно призналась Ольга.

Простое с первой же встречи обращение Вересовой ободрило Ольгу, и она перестала чувствовать себя стесненной. В то же время, чтобы не казаться легкомысленной, она сдерживала свою радость и не задавала Вересовой лишних вопросов, хотя все еще не верилось, что так сразу и просто разрешилось то, что еще вчера казалось ей несбыточной мечтой. А расспросить не терпелось о многом, — ведь столько здесь было для нее неясного, почти загадочного.

— А виноградники наши вон там, где сопки, — сказала Вересова, когда они, минуя заросли бамбучника, вышли на открытую поляну.

Ольга посмотрела в сторону сопок, которые едва вырисовывались в густой сиреневой дымке.

— Чувствуешь, какая здесь прохлада? Ведь с обеих сторон море: справа — Татарский пролив, слева — Охотское море. Вот и продувает нашу долину свежим ветерком. Отсюда и ее название — Уэндомари: всегда ветер. Это по-японски. Ведь до освобождения Южного Сахалина здесь хозяйничали японцы. А мы называем ее просто — Долина ветров.

— У них тоже было садоводство?

— Было. — И показала рукой вправо: — Вон тот небольшой участок остался от японцев. Ведь и моя работа в Уэндомари началась с японской яблоньки.

— Как же так?

Незаметно для себя Вересова начала рассказывать о своей жизни. Когда она приехала в Уэндомари, все здесь было незнакомо, дико, и приходилось вырывать у суровой природы каждую яблоньку, каждый ягодный куст. Да еще встречались люди, которые считали работу местных садоводов напрасной.

Она замедлила шаг.

— Сидишь, бывало, по три дня в городе, до хрипоты в горле доказываешь им пользу садов, а они смотрят на тебя да посмеиваются... Вот, мол, пристала, как банный лист, со своими фантазиями. Не до жиру, быть бы живу! Иному бюрократу да чемоданщику материковая клюква кажется слаще нашей клубники. — И, посмотрев на Ольгу, с улыбкой добавила: — Зато нынче разговор у них другой.

— Вы говорили, Татьяна Григорьевна, что все у вас тут началось с японской яблоньки, — напомнила Ольга. — Расскажите.

Они сели на еще не высохший от росы зеленый холмик.

— Я ведь тоже, Олечка, нежданно-негаданно с жаркого юга махнула к Охотскому морю, — начала Вересова почему-то немного печально. — Вот, думала я, выбрала себе специальность садовода, мечтала вывести новые сорта и, откровенно говоря, была уже у цели. И вдруг... Ну да ты сама все знаешь. — Она помолчала. — Когда мы в Москве сели в дальневосточный экспресс и я впервые увидала страну, мне вдруг стало так интересно, что позабыла свои печали. Помню, неизгладимое впечатление оставил Байкал. Целый день поезд мчался вокруг этого сказочного озера. Кто-то в соседнем купе запел: «Славное море, священный Байкал», — и, помнится, десятки голосов подхватили песню. В вагоне, как всегда, ехали разные люди, но долгая дорога быстро подружила их. Дальневосточники, понятно, только и расхваливали свой край. Иной, глядишь, живет где-то в глухой тайге, за сто верст от железной дороги, а так восторгается своей «глубинкой», что заслушаешься. Я одному такому патриоту сказала: «Можно подумать, что, кроме вашего Чумикана, нет лучшего места на земле». — «Может, и есть, а мне лучше и не надо. Ведь не место красит человека. Когда мы приехали в Чумикан, там, верно, было пустынно. А посмотрели бы, как выглядит наш поселок теперь...» Конечно, нынче и мы хвалим свои родные уголки, хвалим потому, что всей душой привязались к ним. Мне, например, кажется, что самое счастливое место на земле — долина Уэндомари.

— Мне, Татьяна Григорьевна, здесь тоже нравится, — не выдержала Ольга.

— Во Владивостоке, в ожидании парохода, мы прожили три дня, — продолжала Вересова. — Мне понравился этот город, раскинутый на холмах. Товарищ моего мужа целый день водил нас по улицам, показывал исторические места. Мы поднимались на Орлиный утес, где когда-то скрывался Сергей Лазо. С вершины утеса открылся чудесный вид на бухту Золотой Рог, где стояли на рейде океанские пароходы. Потом мы отдыхали в саду около памятника Лазо и, как стихи, я заучивала слова, высеченные на пьедестале: «Вот за эту землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому!» И разве могла я думать, гуляя по Владивостоку с таким хорошим, счастливым чувством, что следом за мной по пятам крадется горе?

— Горе? — Ольга испуганно посмотрела на Вересову.

— Да, Олечка, большое горе. — У Вересовой слегка дрожали губы. — Мы приехали на Сахалин, чудесно устроились. И вот... в самом расцвете сил оборвалась жизнь моего мужа.

Ольга придвинулась к Вересовой, взяла ее руки в свои маленькие ладони, тихонько сжала их.

— И вот я оказалась одна в чужом краю, среди незнакомых людей. Что делать? Остаться тут, на Сахалине, или возвращаться на материк, к родному Черноморью, где я родилась, росла, училась? — Татьяна Григорьевна освободила руки, сорвала росшую вблизи алую саранку и несколько секунд задумчиво разглядывала ее.

Ольга чувствовала, как тяжело Вересовой вспоминать пережитое, ругала себя, что ни с того ни с сего разбередила душевные раны этой милой, доброй женщины. Рассказала бы о японской яблоньке — и все!

Татьяна Григорьевна продолжала:

— День, когда я решила уехать с Сахалина, выдался хмурый. Низкое небо плотно закрыто туманом, моросит холодный дождь. Хожу по городу, и горькое одиночество не покидает меня. Пройдя так несколько кварталов, вдруг увидала около японского домика яблоньку. Одинокое, хрупкое деревцо согнулось под тяжестью довольно крупных розовощеких плодов. Боже мой, что вдруг со мною сделалось! Позабыв обо всем, сорвала яблоко и, как оно было в дождевых каплях, надкусила. В это время, кутаясь в кимоно, из дома вышел японец.

— С кем имею честь? — спросил он, отвесив поклон.

— Вересова, — сказала я и стала извиняться, что сорвала яблоко.

— Пожалуйста, Бересоба-сан, — ответил учтиво японец. Назвавшись Мацумурой, он сорвал еще три яблока и пригласил в дом. — На улице очень дождик, пожалуйста, — сказал Мацумура, пропуская меня вперед.

Первое время мы жили с мужем в таком же японском домике с раздвижными фанерными стенами, и поэтому я ничуть не удивилась, когда Мацумура-сан раздвинул стену и я увидела, что за ней оказалась крохотная комнатка с циновками на полу и низким лакированным столиком.

Достав из тумбочки глиняный, расписанный черными драконами поднос, японец положил туда яблоки.

— Можно сидеть, Бересоба-сан! — и указал рукой на циновку.

Он взял сигарету, долго разминал ее пальцами, а когда закурил, то с минуту рассматривал меня внимательным взглядом. Он, видимо, хотел спросить, почему я вдруг заинтересовалась фруктовым деревом, но, как мне показалось, не мог подобрать нужных слов. Тогда я откровенно призналась ему, чем было вызвано мое любопытство.

— О Бересоба-сан! — оживился Мацумура. — На Корафуто[1] есть фрукты... Тойохара[2] — долинка солнца. — И назвал несколько фамилий домовладельцев, у которых были сады. Он подвинул поднос с яблоками, взял одно и надкусил своими крупными, ровными зубами. — Пожалуйста!

Из дальнейшего разговора я выяснила, в каком году Мацумура-сан посадил яблоньку, когда она стала плодоносить, как обработал Мацумура почву. Японец, как ни трудно ему было изъясняться со мной, охотно отвечал на мои вопросы.

— Почему только одно дерево у вас?

— Омацу-сан! — ответил японец.

Когда же на моем лице выразилось недоумение, он три раза хлопнул в ладоши. Тихо, будто не касаясь пола, в мягких туфлях и в ярком шелковом кимоно, стянутом в талии широким оби[3], вошла жена Мацумуры. Она сперва поклонилась мужу, потом мне.

— Омацу-сан! — повторил он, и вместе они не без труда объяснили, что яблоня посажена в честь пятилетия их супружеской жизни.

— Сколько же ей лет?

Мацумура поднял правую руку и пошевелил всеми пальцами.

— Пять?

— Так, Бересоба-сан!

Омацу-сан принялась угощать меня чаем, но я отказалась, сославшись на недостаток времени.

Проводив меня до калитки, японец спросил:

— Бересоба-сан хочет свои фрукты?

— Все может быть, — сказала я и поблагодарила за любезный прием.

— На земле Корафуто можно!

К концу дня погода переменилась. Ветер разорвал тучи, и сквозь просветы засияло солнце. Стало немного светлее и на душе. Я шла и думала о яблоне, о беседе с японцем, стараясь не забыть адреса домовладельцев, у которых, по словам Мацумуры-сан, были сады.

Мысль о немедленном отъезде на материк отодвинулась, ее сменила пока что смутная мысль о возможности начать здесь любимую работу. Однако надо было хорошенько все обдумать, с кем-нибудь посоветоваться, — может быть, даже зайти в партийную организацию. «Правда, там теперь не до садов. Нужно восстанавливать новый, освобожденный край, пустить бумажные комбинаты, организовать рыбацкие колхозы. Так что там со мной и разговаривать не станут».

Вечером я пришла к сослуживцам моего мужа.

— Танечка, где вы были? Павел повсюду ищет вас, он все устроил с билетом на пароход.

— Знаете, Мария Михайловна, я никуда не уеду. Я решила остаться на Сахалине. — И обо всем ей рассказала.

— Вот и молодец! — обнимая меня, ответила Мария Михайловна. — Край новый; скоро потянутся сюда русские люди, начнут осваивать его. Вот увидите, будут и сады разводить.

Спустя неделю японская таратайка на резиновом ходу везла меня в Уэндомари. Маленькая, как пони, лошадка, опустив голову, неторопливо перебирала короткими мохнатыми ногами, точно дремала на ходу. Под стать ей был и возница, Захар Степанович, сухонький, лобастый старичок с клиновидной бородкой.

— Скажите, Захар Степанович, вы уже бывали в долине Уэндомари?

— Ездим, как же; наши северяне всю зиму лес там валили, а нынче вывозим оттуда на побережье.

— Где же вы эту таратайку раздобыли?

— Трофей! — повернувшись ко мне и хитро блеснув глазами, произнес он.

Узнав, что я еду работать по садоводству, Захар Степанович ничуть не удивился. Он сообщил, что видел в долине несколько десятков яблонь и слив.

— У нас, на Северном, и то кой у кого сады растут, а здесь, на Южном, почему нет? Земля тут благодатная, мягкая, влаги и солнца хватает.

— Я тоже думаю, что земля здесь хорошая.

— Все, милая, от людей зависит, все дело рук человеческих.

Помолчав с минуту, спросил:

— Замужем?

— Была, Захар Степанович, недавно овдовела.

— Тут, на Южном?

— Да.

— В работе забудешься, — сердечно, с участием сказал он. — Отец с матерью есть?

— Есть, Захар Степанович.

— Это хорошо.

Старик помолчал и принялся подгонять лошадь, стыдя и ругая ее всячески, но беззлобно:

— Ишь ты, заелась тут, на чужой земле, Карафута ленивая! Повезешь ты у меня бревна — сразу жирок спустишь!

И, точно вняв словам старика, лошадка вдруг рванулась вперед и понеслась по кочкам.

Приехав в Уэндомари, я поселилась в пустом, заброшенном доме. Кругом ни души. Иногда, правда, заходили на часок-другой лесорубы, но вскоре и они уехали. Днем, пока я знакомилась с долиной или возилась около яблонь и вишен, оставшихся от японцев, время бежало незаметно. Как только Уэндомари погружалась в сумерки, становилось жутко. Запру на засов дверь, сяду у окна и думаю: «С чего же начать новый день? Снова бродить по лопухам и бамбучнику? Снова стоять у японских яблонь, которые ничего решительно не говорили мне: в каком году посажены, какой за ними был уход?» Однажды я забрела так далеко в сопки, что едва не заблудилась. А тут, откуда ни возьмись, в кустах завозился медведь. Вот — думаю — встреча! Если побегу, то и он за мной. Тогда, не помня себя, подняла с земли камень и швырнула в него. И что бы ты подумала? Медведь от меня бегом. Пришла домой, от страха еле живая, заперлась и так просидела весь вечер. Когда успокоилась, вспомнила Южный, одинокую яблоньку Мацумуры-сан, адреса, которые он дал мне, и сразу пришло решение: поехать в город.

Дня через три, на счастье, получила телеграмму, что в долину едет научный сотрудник Леонид Ефимович Рыбаков. Я и удивилась и обрадовалась. Значит, в городе не забыли меня.

Когда приехал Рыбаков, мы сразу же стали изучать долину Уэндомари. Действительно, здесь всегда ветер, даже в самую жаркую погоду. Хорошо ли это для фруктового сада или плохо, — мы не знали. Однако оставшиеся от японцев яблони — одни были с прямоствольной кроной, другие стелющиеся — чувствовали себя отлично. Они недавно отцвели, и ветки были густо усыпаны плодами.

Я рассказала Рыбакову о встрече в Южном с Мацумурой и назвала другие адреса японцев, у которых были сады.

— И отлично, Татьяна Григорьевна, — обрадовался он. — На днях поедем с вами в научную командировку.

— Куда? — не сразу поняла я его.

— В город, по адресам японцев.

Целый месяц мы собирали в Южном посадочный материал, составили подробное описание каждого деревца, каждого ягодного куста. Оставшиеся в городе японцы отвечали нам охотно. Один старый портовый служащий сказал, что земля Корафуто самой богиней солнца Аматерасу-Оми-Ками предназначена для фруктовых садов и хризантем. Я заметила, что Сахалин издревле русский остров, на что японец, недоуменно пожав плечами, ответил:

— В наших книгах об этом ничего не написано.

В августе я выехала на материк. Во Владивостоке и Хабаровске мне удалось получить много посадочного материала. Здесь были и яблони, и груши, и крыжовник, и земляника, и малина, и черная, и красная смородина, и даже несколько сортов гибридного винограда. Не без труда я погрузила все это хозяйство на пароход и доставила в долину.

Поздней осенью в Уэндомари был заложен коллекционный сад. С этого времени я почувствовала, что начинаю всерьез привязываться к Сахалину. Все мысли, все тревоги были о хрупких, тоненьких саженцах, которые вот-вот запорошит снег, закачает студеный ветер с океана. «Выстоят ли они?»

— Выстояли! Я видела, что выстояли! — перебила Ольга и призналась, что уже успела обойти полдолины и осмотреть яблоневые сады и ягодники.

— Ну, и как они, по-твоему? — сдерживая улыбку, спросила Вересова.

— По-моему, Татьяна Григорьевна, хороши!

— И по-моему тоже. Только это не те, первые... Те как раз и не выстояли. Пришлось пустить под топор.

— Под топор? — Ольга уставилась на Вересову. — Почему под топор? И виноград тоже?

— Как раз о нем мы меньше всего думали, — сказала Вересова как можно мягче, словно не хотела обидеть Ольгу. — Первый год пустили под топор почти все — и плодовые деревья, и ягодники. На второй — больше половины. На третий — то же самое. И только на четвертый год кое-что поняли...

— Что именно? — нетерпеливо спросила Ольга. — В чем же секрет?..

— Уэндомари! — сказала Вересова. — Всегда ветер. —И тут же стала объяснять: — Наша долина сплошь состоит из микроклиматов. Ближе к сопкам, где дольше лежит снег, — один микроклимат; на южной стороне, где бежит речка и место открыто солнцу, — другой; на середине, где почти всегда дуют встречные ветры, — третий...

— Да-а-а, — протянула задумчиво Ольга, — представляю себе, как здесь неуютно винограду.

Татьяна Григорьевна рассмеялась:

— Как раз винограду-то ничего не сделалось. Он просто запущен у нас. Ведь ни я, ни Рыбаков не специалисты по винограду. Мы его просто для пробы посадили.

— Что же дальше было, Татьяна Григорьевна?

— Пойдем, я по пути расскажу, — пообещала Вересова, вставая.

Все выше поднималось солнце, но оно как будто не прибавило тепла. Все время долину продувало небольшим сквозным ветром. У подножия сопок шумел тонкий бамбучник. Качались, стряхивая росу, широкие листья лопухов. В ягодник пришли две работницы, начали раскутывать кусты. Вересова помахала им рукой, те приветливо улыбнулись.

— Мои верные помощницы, — сказала Татьяна Григорьевна Ольге. — Они здесь с первого дня со мной. Кстати, одна из них — Клава — работала на винограднике. Возьмешь ее к себе.

— Ой, как хорошо! — оживилась Ольга. — Надо бы с ней познакомиться.

— Еще познакомишься. Ну вот, а потом уже, после всех неудач посадили с учетом местного климата — и на южном склоне горного плато, и на более затененном участке, и на месте прежнего сада. Причем на каждом участке частично были одни и те же сорта. И начались новые наши тревоги.

...Всю зиму, изо дня в день, в полушубке, в валенках, в пуховом платке Вересова часами бродила от деревца к деревцу, смотрела, как приживаются корни. Однажды поздно вечером, когда она сидела у окна и смотрела на долину, неожиданно разыгралась пурга. Татьяна Григорьевна подумала, что встречные морские ветры выдуют из долины весь снег, сады обнажатся и, оставшись без защиты, сразу же перемерзнут. Она выскочила из дома, чтобы сообщить об этом Рыбакову, жившему напротив. Не успела она выйти за калитку, как саму Татьяну Григорьевну закружило снежным вихрем, потом с такой силой толкнуло в грудь, что Вересова упала, ударившись затылком о твердую, как камень, землю. Хорошо, что в эту минуту, встревоженный, как и Вересова, пургой, из дому выбежал Рыбаков. Он помог Вересовой подняться; и вместе они, держась за руки, пошли наперекор жуткому вихрю к месту посадок. Здесь намело целые горы снега.

— Вот и отлично, — сказал Рыбаков. — Спят наши деревья, как в пуховой постели. Думаю, что ничего с ними не случится.

К радости садоводов, чуть стало светать, установилась тихая, солнечная погода.

Оставалось ждать весны...

Думали, если деревья перезимуют — все трудности кончатся: сады пойдут в рост, и тревоги останутся позади.

Как раз с приходом долгожданной весны все деревья и погибли.

— Так в чем же все-таки дело? Какое же время наиболее гибельное для посадок? Зима или весна?

Два года бились над этим сахалинские садоводы, пока, наконец, установили с точностью: светлый месяц май! Причем гибли яблоньки не от морозов, а от солнечных ожогов.

На Сахалине оттепели чередуются с морозами. Припечет в майские дни солнце, — темные стволы прогреваются, дерево трогается в рост, начинают набухать почки. А ночью ударит мороз. Прогретые почки пробирает стужей. А на стволах остаются ожоги. От этих ожогов, оказывается, и умирали деревья.

— Надо белить стволы, — предложила Вересова. — Белить от основания до верхушки кроны. Белые стволы не так сильно поглощают солнце.

Но чем белить? Нужен был какой-то стойкий состав, чтобы он сохранялся всю зиму, и особенно всю весну вплоть до июня. Написали в Южный, в филиал Академии наук. И вскоре оттуда пришел совет: состав приготовить на... соевом молоке.

С осени произвели такую побелку и действительно спасли почти все насаждения. Однако Татьяну Григорьевну это ничуть не утешило. В иную весну не спасешь деревья и белением. Главное — вывести такие сорта яблонь и груш, чтобы Долина ветров около океана стала им родным домом. Понятно, что на это уйдут годы; но время не пугало садоводов. Прошло семь-восемь лет, и Уэндомари превратилась в долину садов, плодоносящих все лето. В конце июля снимают ранние сорта яблок с нежно-розовыми щечками, в августе — с золотистыми, а в сентябре (тут сентябрь особенно теплый и солнечный) деревья гнутся под тяжестью крупных темно-красных яблок, какие росли когда-то под окнами Мацумуры-сан.

— Особенно урожайной была у нас прошлая осень, — продолжала Вересова. — Однако и она не обошлась без тревог.

— Что же было, Татьяна Григорьевна? — испуганно посмотрела на нее Ольга.

— Сильнейший пал!

— Пал? — не поняла Ольга.

— Лесной пожар. Сентябрь выдался очень жаркий. Просто удивительно, откуда вблизи океана взялась такая духота. Что ни день, в лесу вспыхивали пожары. Их быстро гасили. А однажды, когда уже начало заходить солнце, загорелся бамбук. Ветер подхватывал горящие стебли и кидал их прямо на сады. Все, кто были в долине, кинулись гасить огонь. Быстро копали канавы и забрасывали пламя землей. Местами удалось преградить путь огню. В это время на ближней сопке с новой силой загорелся бамбучник. За каких-нибудь четверть часа пал приблизился к фруктовому саду. Тогда кто-то посоветовал пустить встречный пал. Задыхаясь от дыма, обжигая лица и руки, несколько смельчаков подобрались к пылающей сопке и подожгли у подножия еще не успевший загореться бамбук. Огонь пошел навстречу огню, и спустя каких-нибудь десять минут сопка сделалась совершенно голой. Сад был спасен. А ночью выпала обильная роса, промыла как следует яблони, а назавтра начался у нас сбор урожая. — И, слегка улыбнувшись, заключила: — Так что, дорогая моя, легкой жизни сулить тебе не могу. Все, что ты видишь в нашей Долине ветров, рождалось трудно, мучительно, годами. Зато... — она сорвала большое красное яблоко и протянула Ольге: — Пепин-шафран!

Ольга взяла яблоко, повертела в руках, надкусила.

— Ну как? — спросила Вересова.

— Прелесть, Татьяна Григорьевна.

— А вот и твое хозяйство, — сказала Вересова, когда они подошли к виноградникам.

С минуту Ольга стояла в нерешительности. Потом подбежала к покатому склону сопки, села на еще не высохшую от росы траву и принялась перебирать виноградные лозы. Вересова внимательно следила за ней.

— Как они, по-твоему? — после краткого молчания спросила она.

— Зря вы, Татьяна Григорьевна, забросили виноградники, — чуть ли не с упреком сказала Ольга. — Думаю, если хорошенько взяться за них, выйдет толк.

— Вот и возьмись!