Ночью скалы светятся

Тайна нерестовой речки

Сразу же за большим перекатом, где протока с грохотом мчится по валунам, на катере заглох мотор. К счастью, у нас были с собой весла, а до песчаной косы, видневшейся вдали, — не так уже далеко.

Протока была не очень широкая, но исключительно быстрая, и править простыми веслами буксирный катер, да еще против течения, довольно хлопотно. Старшина злился, нервничал, ругал своего напарника, который передал ему вахту, не предупредив, что «барахлит» мотор; словом, мне жаль было смотреть на Федора Колесника, еще недавно веселого, уверенного в себе моряка. Вот уже четвертый год Федор обслуживает ставные невода, исколесил вдоль и поперек низовье Амура, его многочисленные протоки, и никогда у него не случалось никакой аварии. И вдруг.

Как только мы пристали к песчаной косе, Колесник, сбросив с себя брезентовую куртку и засучив рукава, взялся ремонтировать мотор. Добрых два часа провозился он, измазавшись в мазуте и копоти, но ничего у него не вышло.

На тайгу упали сумерки.

— Ладно, разводи костер, — сказал он, — завтра чуть свет снова возьмусь за дело. Ежели не получится, пройдем тайгой до Чуйки; может, чей-нибудь катер простучит, — попрошу моториста, чтобы помог...

— А что это за Чуйка такая?

— Нерестовая речка. Кстати, нынче самое время хода кеты; увидишь зрелище, как говорится.

Через четверть часа запылал костер. Мы наскоро перекусили, разложили у огня медвежью шкуру, которую всегда возил с собой старшина, и улеглись. Федор заснул сразу, а мне почему-то не спалось.

Путешествие мое уже подходило к концу. За полтора месяца у меня накопилась масса впечатлений. Я стал перебирать день за днем, вспоминать многочисленные встречи с людьми, чьи судьбы запали мне в душу, и пожалел, что некоторых из них не удалось повидать еще раз. Что поделаешь, если все время зависишь от случайной оказии: пропустишь ее — и застрянешь в глубинке на неделю, а то и дольше.

Едва стало светать, — мы с Федором уже были на ногах. Затоптали остатки костра, чтобы ветер ни одной искорки не унес в лесные заросли (лето нынче было засушливое), и налегке отправились к Чуйке. Ее излучина, по словам Колесника, была в двух-трех километрах отсюда.

Шли последние дни августа, и обычные в эту пору белые утренние туманы клубятся между деревьями, обволакивая кусты и молодой подлесок так, что не видать тропинки. Через каждые десять-пятнадцать шагов мы останавливались, гадали, куда идти дальше. Но солнце упрямо поднималось над тайгой, и туман постепенно редел. То здесь, то там открывались узкие просеки, по которым, видимо, и до нас люди ходили кратчайшим путем на Чуйку. Вся тайга была мокрая от ночной росы. Стоило задеть какую-нибудь ветку, — и на голову сыпались прохладные, как после дождя, крупные капли. Особенно проняло сыростью траву, но мы не оглядываясь шлепали по лужицам, разбрызгивая тяжелыми кирзовыми сапогами зеленоватую лягушечью воду. Не беда! Когда доберемся до Чуйки, солнце взойдет высоко, и тогда быстро обсохнем. Лишь бы встретить чей-нибудь катер! Честно говоря, на сей раз я не только не жалел, что мы застряли в пути, но даже радовался возможности побывать на нерестовой речке, в самую пору рунного хода кеты и увидеть, как выразился Колесник, зрелище.

Когда мы через час подходили к Чуйке, сквозь густые заросли краснотала слышны были энергичные всплески, словно там рассекали веслом воду. Потом всплески переросли в шорох, как будто бат или оморочка попала на мель и с усилием тащилась по галечному дну.

— В самый раз успели, — сказал возбужденно Федор. — В Чуйку косяк рыбы вошел...

Кета, одна из пород лососевых, шла на нерест. Она двигалась плотной массой против быстрого течения. В излучине река была очень узкая, и рыба кидалась на отмели и камни, тащилась по шершавому песку и гальке, в кровь раздирая кожу на брюхе. Попадая в мелкие ручейки, она вытесняла из них воду и, оставшись на суше, задыхалась.

Рассвет все шире занимался над лесом, и кета пошла еще гуще. Чуйка уже, казалось, не вмещала всю массу обезумевшей рыбы, стремившейся как можно быстрее подняться вверх. Из воды торчали разноцветные плавники — розовые, лиловые и желтые. На вздыбленные спины лососей садились чайки, которые, вероятно, сопровождали их от самого лимана, и безжалостно клевали. Часы лососей были сочтены, и они неудержимо стремились вперед, к родному нерестилищу. Это была уже не та красивая рыба с жирным, нагульным телом, какую мы видели в устье Амура. Истратив все свои силы в утомительном четырехсоткилометровом пути против течения, она потеряла свою блестящую серебристо-белую окраску и превратилась в лиловую. Тело ее с боков сплющилось, стало дряблым, а у самцов на спине вырос горб.

Отыскав в грунте речки укромное место, самка хвостом, головой, брюшком вырывает узкую ямку глубиной 15 — 20 сантиметров и выметывает туда икру. Потом она отплывает в сторону, уступая место самцу, и тот поливает икру молоками. Последние остатки сил уходят у рыб на то, чтобы завалить ямку-гнездо галечником, спрятать икру от гольцов, ленков, хариусов. Эти хищники неотступно следуют за кетой, высматривают гнезда с икрой, чтобы сожрать ее.

Но самое удивительное, что кета, оставив в родной Чуйке (здесь она родилась и отсюда мальком скатилась по течению в океан) потомство, кончает здесь свой короткий трех-четырехлетний век.

Берега нерестовой речки сплошь завалены мертвой рыбой, так называемой «сненкой». Много ее и на прибрежных валунах и отмелях, еще больше на дне Чуйки.

«Сненка» никому не нужна, даже медведи, любящие рыбу «с душком», отворачиваются от нее и ищут места для рыбной ловли где-нибудь подальше.

— Ну, насмотрелся? — спросил Федор.

— Жуткое зрелище!

— Природа! — коротко сказал он. — Пошли, брат, наверх к кривуну, — может, катер пристучит...

— Где же тут катер пройдет, если твоя Чуйка вся кетой забита! Ткни весло в воду — не упадет.

Не торопясь шагали мы вдоль холмистого берега, теряясь временами в зарослях молодой ивы. Был уже полдень, когда дошли, наконец, до кривуна — высокой, совершенно отвесной сопки, где река круто поворачивала, становилась вдвое шире. Тут рыбе было идти гораздо просторнее. Лишь горбатые спины самцов кое-где торчали из воды.

Вдруг Федор, схватив меня за руку, сильно рванул к себе:

— Следы медведя!

— Где?

— Говорю тебе, следы медведя! — полушепотом повторил он. — Неужели не видишь? — И показал на ясно очерченные вмятины на траве: ступня в пять пальцев.

Теперь и мне стало ясно, что медведь прошел тут недавно. Что же делать? У нас не было с собой ружья, и если медведь вдруг заметит нас, — пиши пропало.

— Ничего, — увидав, очевидно, мое волнение, спокойно произнес Федор. — Нас двое, так что не нападет. — И добавил: — Наверно, мишка рыбалит.

Осторожно, стараясь не шелестеть ивняком, мы прошли с полкилометра, залегли в лощинке за широким пнем. На наше счастье, ветер дул навстречу, и поэтому целый час мы лежали сравнительно спокойно в двухстах метрах от медведя, которому явно было не до нас. Он действительно готовился рыбалить.

Медведь пробовал устроиться на большом валуне, но ему это долго не удавалось — соскальзывал в воду. Наконец он уместился, несколько раз крутнул мордой и, ничего не учуяв, склонился над рекой, но тут же отпрянул, испугавшись собственного отражения. Через минуту, поняв, в чем дело, рассердился, стукнул передней лапой по отражению так, что вода пошла кругами. Потом запустил другую лапу в реку и долго шарил по дну, пока не извлек огромную рыбину. Перекинул ее через плечо и полез за другой. Теперь ему досталась рыба поменьше. Она, видимо, не понравилась, потому что «рыболов» потряс ею в воздухе и швырнул обратно в воду.

Так медведь за короткое время выловил десяток добрых кетин и складывал их рядом с собой на валун. Но они постепенно соскальзывали в реку. Обнаружив пропажу, медведь сердито заревел и начал хлестать себя лапами по морде. Через несколько минут, успокоившись, запустил обе лапы сразу и вытащил две кетины. Оглушив их сильным ударом, бросил через плечо на берег. Меньше чем за полчаса он набросал целую кучу рыбы, потом слез с валуна и принялся рыть яму. Спихнув туда всю свою добычу, он накидал сверху сухого валежника, зеленых веток, травы и пошел, вихляя, вдоль берега. Вдруг насторожился, стал оглядываться, словно почуяв неладное. Было похоже, что он приготовился к прыжку, но в эту минуту неподалеку раздался выстрел. Не успело эхо повторить его в ближних сопках, как медведь припал на передние лапы и побежал в кусты.

— Струхнул, Михалыч! — засмеялся Федор.

В это время из зарослей показались два человека: один пожилой, другой — юноша.

— Кто будете? — спросил пожилой охотник.

Федор рассказал, как мы оказались на Чуйке.

— Ничего, — успокоил охотник. — Тихое озеро близко. Там у нас на рыборазводе два катера есть. Механик тоже есть. Помозет, думаю.

Оказывается, Петр Оненко — так звали пожилого охотника — и Порфирий Дятала были ульчами и служили на рыборазводном заводе, что стоит на Тихом озере.

— Мы с Порфирием глядели, как рыба на нерест идет, — сказал Оненко. — А то, знаесь, попадаются люди, что глусят ее, а закон не велит. — И обратился к юноше: — Цяевать, паря, будем?

— Почему нет — будем!

— Только одну Чуйку стережете? — спросил я Оненко.

— Так ведь она, Цюйка, больсяя, церез всю тайгу безит, наверно.

Мне нравился Оненко, простодушный, по-стариковски степенный, его мягкая, «с цоканьем» речь, с множеством уменьшительных. Его небольшие карие глаза смотрели из-под кустистых бровей насмешливо-ласково, свидетельствуя о доброте души пожилого ульча.

Порфирий же был горяч, порывист. На его круглом, крепко загорелом лице с едва приметной скуластостью блестели большие черные глаза, жадные, казалось, до всего. Увидав у меня складную карту Дальнего Востока, которую я постоянно возил с собой, он долго, внимательно рассматривал нанесенные на ней горы, реки, долины и очень обрадовался, когда нашел свой родной Амур.

— Ты, Порфирий, в школе учился?

— А как же, — воскликнул он, — семь классов прошел.

— А книжки читать любишь?

— Почему нет. Мне Нина Петровна, техник наш, книжечки читать дает.

— Какие же ты книги любишь?

— Такие, где герои войны есть. Очень мне книжечка «Звезда» понравилась. Пять раз читал, и все интересно. Жаль, что все герои войны в этой книжечке погибли...

— На то и война, — сказал Колесник.

Я достал из походной сумки томик стихов Михаила Светлова.

— Возьми себе на память, Порфирий.

— Стихи? Это все равно как песни, да?

— Когда стихи на музыку переложат, их поют, как песню. Вот тут «Каховка» есть. Ее везде поют.

— «Каховка»? Ой, ее много раз Нина Петровна пела. Помнишь, дядя Петр, как она по вечерам пела? — И, посмотрев на меня, спросил: — Хочешь, я тебе свою песню спою?

— Собственную?

— Угу!

— Спой, мы послушаем. Он закрыл глаза, обхватил руками колени и, слегка раскачиваясь, запел на ульчском языке. После, при помощи Порфирия, я перевел песню на русский. Она звучит примерно так:

— Вот и все, — сказал Порфирий вставая. — Пора на Тихое озеро, а то, видишь, уже вечер.

За разговорами мы и не заметили, как за лесом стало садиться солнце.

Вниз по Чуйке идти было легко. Река, отражавшая закат, не так густо кишела рыбой, как прежде. Оненко объяснил, что к вечеру кета замедляет ход, а ночью вообще останавливается. Но с первыми проблесками утренней зари снова движется густо.

— И вся она пойдет в Тихое озеро?

— Которая в озере родилась, та и пойдет. А которая дальсе в протоцках, в свои зе протоцки вернется. Рыба свой родной дом хоросе знает...

А Порфирий начал расхваливать Тихое озеро.

— Эх, вы бы зимой к нам приехали. На лебедей поглядели бы. Со всего света, наверно, на наше озеро лебеди слетаются.

Оказывается, в самую лютую зиму, когда пурга наносит огромные сугробы и невозможно выйти из дому, не заблудившись, на Тихом озере кипит жизнь. Стаи лебедей, выгнув длинные тонкие шеи, величаво плавают на зеркальной воде. Они купаются, плещутся, разбрасывая сверкающие брызги. Вечером, перед заходом солнца, распустив над водой крылья, они перебирают каждое перышко, протирают его клювом и ополаскивают водой.

На Тихом озере, по словам Порфирия, можно услышать лебединую песнь, которую старый лебедь поет один раз — перед смертью. Спев ее, лебедь вытягивает шею, устало хлопает крыльями, потом падает грудью на воду и затихает. В это время вся белая стая окружает старика плотным кольцом, прощаясь с ним.

— Прошлой зимой я выстрелил в лебедя, — признался Порфирий, — и так жаль мне его после стало, так жаль. Он несколько минут плескался, глотал открытым клювом воздух и, веришь — нет, перед смертью запел. «Зачем, — думаю, — такую красивую птицу убил?» И, знаешь, от жалости я заплакал. После слово себе дал: больше не трогать лебедей. Я даже, веришь — нет, песню ему сложил.

— Спой ее, Порфирий, — попросил я.

— Нет, эту не буду петь, — решительно сказал юноша, — вспоминать больно.

Примерно через час-полтора мы вышли в узкую протоку, которая соединяет Чуйку с Тихим озером.

А вот и озеро. Оно в самом деле было очень тихое, гладкое, чистое, как зеркало. На высоком берегу возвышались на толстых сваях три постройки; четвертая, барачного типа, стояла до половины в воде.

Дальше, прилепившись к подножию сопки, под сенью старых тополей стояли два жилых дома.

Нас встретила на берегу молодая женщина в лыжных шароварах и в кремовой рубахе с закатанными рукавами. Толстая русая коса лежала у нее на груди и так не шла к ее походной одежде.

— Нина Петровна! — крикнул ей Порфирий. — Гостей везем!

— Пожалуйста, мы всегда рады гостям, — отозвалась она, улыбнувшись, приятным грудным голосом.

Оненко, сидевший на носу, бросил Нине Петровне конец цепочки, и она, ловко схватив ее, подтянула бат к берегу.

Не будет преувеличением, если скажу, что мы попали в какое-то волшебное царство. Ну кто бы поверил, что здесь, на берегу таежного озера, в этих, с виду простых, невзрачных постройках Нина Петровна Колесова со своими пятью помощницами творит чудеса! Разве не чудо, что ежегодно здесь выводят искусственным путем из икринок кеты или нярки многие миллионы мальков тихоокеанского лосося!

Тихое озеро — одно из крупнейших нерестилищ. Но площадь его слишком мала. Оно не вмещает всю массу рыбы, которая каждое лето возвращается сюда из океана на нерест. В страшной тесноте много кеты гибнет, не успев отложить в грунте озера икру.

О том, как люди приходят на помощь тихоокеанскому лососю, нам и рассказала Нина Петровна — старший научный сотрудник тихоозерского рыборазвода. Странно, конечно, выглядит эта помощь, если вспомнить, что косяки рыбы, вернувшиеся в родное озеро, самой природой обречены на гибель.

Как раз тут и начинается быль, похожая на сказку, в которую не сразу бы поверил, если бы не пришлось увидеть своими глазами, как рождается и умирает тихоокеанский лосось — самое удивительное, самое, если хотите, загадочное в мире существо.

В самом деле, чем объяснить, что дальневосточный лосось возвращается метать икру в свою далекую родную речку, где он три или четыре года назад вылупился из икринки? Откуда у него такая привязанность, скажем, к той же Чуйке, затерявшейся в глубине таежных лесов?

Давно замечено, говорит Нина Петровна, что кета или нярка, загнанные ветром в чужую речку, где отлично нерестятся их «сородичи» из той же породы лососевых, «устывает», не выметав икру.

Только в последнее время ученые-ихтиологи подошли к разгадке этой тайны.

Опыты, проделанные на рыборазводах, показали, что «компасом», который ведет лососей на старые нерестилища, являются органы обоняния. Так мало-помалу стало подтверждаться предположение, что запахи воспринимаются не только в воздухе, но и под водой. Оказывается, рыбы отлично различают запахи многих растений. Они не ошибаются даже в том случае, если воду, в которой находилась водоросль, разбавить в тысячу раз. Вырастив молодь лосося в воде, в которой в мельчайших дозах растворены пахучие вещества, можно уверенно ждать, что, возвращаясь из океана, рыбы будут искать запомнившиеся им запахи. Тогда их легко привлечь на искусственные нерестилища.

— Все это еще гипотеза, — говорит Нина Петровна. — Возможно, в будущем она и подтвердится...

В нерестовый период работники завода отлавливают рыбу простым неводом. Затем переливают ее в живорыбник — бат с отверстиями. Здесь лосось, плавая в воде, не чувствует никакой перемены. В таких живорыбниках лососей перевозят тысячами в теплицы.

В соседнем цехе уже приготовлены специальные рамки, очень похожие на пчелиные соты. На них и раскладывают икру. Каждая рамка вмещает две тысячи триста икринок кижуча или две с половиной тысячи икринок красной. Кетовых икринок помещается в рамке тысяча шестьсот.

Нина Петровна предлагает мне самому пересчитать икринки на рамке.

С полчаса считал я их, сбивался, путал, пропуская то целые десятки, а то и сотни, пока, наконец, насчитал тысячу шестьсот.

— Вот видите, — улыбается Нина Петровна.

Она ведет меня в дальний угол цеха, где работница ставит рамки в стопку и закрывает специальной крышкой. От 90 до 130 дней чистые струи проточной воды омывают икринки. Все это время Нина Петровна со своими помощницами отбирает мертвые икринки деревянным пинцетом. Делается это с исключительной осторожностью, чтобы не повредить здоровых икринок, в которых уже теплится жизнь.

— Ну, чтобы совсем понятно было, назову наш завод рыбным инкубатором. Вы, вероятно, видели, как выводятся цыплята; нечто похожее происходит и у нас.

И так проходит 130 дней.

Настает время, когда из икринок начинают «выклевываться» мальки. Пора переносить рамки в мальковый питомник, откуда они через некоторое время скатятся в озерный грунт.

— В озере они всю зиму будут приучаться к самостоятельности, — с улыбкой говорит Нина Петровна, — будут сами кормиться, набираться сил. А когда наступит весна, крохотные, размером со спичку, мальки из Тихого озера по протокам скатятся в Чуйку, из Чуйки — в Амур, оттуда — прямым путем в Охотское море. Спустя три, реже четыре, года взрослые лососи около метра длиной и весом в четыре-пять кило начнут возвращаться на родные нерестилища, чтобы оставить потомство и умереть. Ясно?

— Не совсем! Сколько мальков вышло из вашего инкубатора в прошлом году?

— Двадцать пять миллионов!

— Сколько же вернулось обратно в озеро на нерест?

— Из двухсот рыб, рожденных в инкубаторе, возвращается не меньше одной — двух.

— Ведь это мало, почти ничего!

Нина Петровна ничуть не смущается.

Она предлагает заняться простой арифметикой: итак, выпускают в океан двадцать пять миллионов рыб.

Из каждых двухсот вернулась одна. Если разделить двадцать пять миллионов на двести, — получится сто двадцать пять тысяч. Средний вес каждой рыбы не менее трех килограммов. Умножив сто двадцать пять тысяч на три, получаем триста семьдесят пять тысяч килограммов, или три тысячи семьсот пятьдесят центнеров...

— Все же это не так много, — настаиваю я. — Всего половина годового плана ставного морского невода.

— Допустим, — с жаром перебивает она. — Допустим, что так. А вы забыли, сколько миллионов рыб спасают, расчистив для них нерестовую площадь? Вылавливая излишки для искусственного разведения, мы создаем для сотен тысяч рыб нормальные условия нереста. Сколько сот миллионов икринок закладывают они в грунте озера? Даже если из пяти икринок даст потомство только одна, и то получится внушительное количество. И прошу вас не забывать, что таких заводов, как наш, пока еще слишком мало.

— А как живут лососи в море в течение этих трех-четырех лет? Куда же деваются остальные сто девяносто девять рыб, что не вернулись в Тихое озеро? Может быть, они погибли, став жертвой прожорливых хищников?

Нина Петровна разводит руками.

А я про себя думаю: «Если еще не до конца разгадана тайна нерестовой речки, которая в ясный день просматривается до самого дна, — что же можно сказать о темных глубинах океана?»

Вечером, когда над сопками догорал закат и озеро, отражая его, сделалось розовым, мы сидели на холмистом берегу, и Нина Петровна рассказывала о долине реки Камчатки, где она четыре года работала в питомнике на озере Ушки.

— Почему Ушки?

— Местные жители почему-то назвали его так. Озеро лучше назвать Лебединым.

— Там тоже зимуют лебеди?

— В Ушках их тысячи. Озеро не замерзает даже в лютую зиму. Оно огромно, — раза в три больше Тихого. Помню, как старый сторож Алексей Петрович все уговаривал меня, чтобы я бросила возиться с мальками, а занялась разведением лебедей. «Давай, дочка, лебединый инкубатор соорудим. Лебедь — украшение жизни человеческой». Хороший был старик, Петрович. Когда я впервые попала в Ушки, он приютил меня у себя, ходил за мной по пятам, чтобы в лесу не заблудилась. Очень я к нему привязалась. Ведь дедушка был одинок. О том, как он сорок лет назад попал в эту глушь, почему-то никому не говорил. Знала только, что всю Камчатку исходил он и все не мог выбрать себе места по душе. А когда однажды забрел в Ушки, — успокоился. «Если бы летом пришел сюда, тоже не задержался бы на озере, — рассказывал дедушка. — А я в феврале прибыл, на собачках. Как увидел на озере сразу, может, тысячу лебедей, — всё! Понял, что тут мое место! С тех пор, дочка, и живу в Ушках. Прежде, до рыборазвода, только одна моя хатка на берегу и стояла».

— Жив Алексей Петрович?

— Нет, умер. После его смерти я и уехала из Ушков.

— Сколько было лет Петровичу?

— Под восемьдесят. Он бы еще жил, да вот испугался, что лебеди больше не прилетят в Ушки. И верно, одну зиму их не было, а потом снова прилетели зимовать, но дедушки уже не суждено было увидеть их. — Помолчав, добавила: — Тогда и мои мальки погибли — целый годовой выводок...

Было это в феврале.

С вечера разыгралась пурга. Когда Алексей Петрович вышел на двор, чтобы задать лошадям овса (мы недавно получили двух лошадей для полевых работ), дедушку, как пушинку, сдуло с крыльца. С трудом поднявшись, он кое-как добрался до сарая, а когда вернулся домой, — почувствовал боль в пояснице. Залез на теплую печь, но сон почему-то не шел. На улице творилось что-то ужасное: казалось, дикие звери сбежались из тайги и на все голоса воют под окном.

Чуть забрезжил рассвет, Петрович, превозмогая боль, поднялся, надел меховую куртку, шапку-ушанку, но долго не мог открыть дверь, — так ее завалило снаружи снегом. А когда, наконец, открыл и шагнул через порог, — обмер со страху. Небо затянуто густой черной тучей, и такой грохот вокруг, будто с высоких сопок сбрасывают пустые бочки. Потом по всему горизонту полоснуло темно-багровое пламя. Тут же старик заметил, что и снег черен и скрипит под ногами так, будто он посыпан битым стеклом.

— Господи ты боже мой! — воскликнул Петрович. — То ж вулкан заговорил. — И кинулся навстречу ветру узнать, не случилось ли что с лебедями, которые вчера, едва зашло солнце, огромной белой стаей заняли чуть ли не все озеро.

Когда Алексей Петрович добежал до берега, небо из края в край бушевало огнем, и на озеро падал густой дождь вулканического пепла. В воздухе было душно. Пахло серой и газами. Какие-то черные птицы метались из стороны в сторону, искали выхода из этого пылающего ада, и, ничего не отыскав, камнем падали в черное озеро.

Петрович не сразу догадался, что это лебеди, покрытые сажей, лебеди, которых он любил больше всего на свете! «Милые вы мои!» — закричал старик и заметался по берегу. Он боялся, что лебеди или погибнут, или, вырвавшись отсюда, уже никогда не вернутся в Ушки.

Он подбежал к чугунному билу, висевшему около малькового питомника, схватил кусок железа и изо всех сил принялся колотить. Он стучал долго, созывая людей, совершенно забыв, что в доме одна Нина Петровна, — помощницы ее уехали в отпуск.

Выбежав по тревоге на улицу, Нина Петровна сразу догадалась, что это извергается вулкан, и первым делом подумала о мальках, недавно выпущенных из питомника в грунт озера. Шутка ли, — весь годовой выводок: около двадцати миллионов рыбок! Если в озеро попала вулканическая сера и отравила воду, — мальки погибли!

— Алексей Петрович! Алексей Петрович!

Но никто не откликался.

Нина Петровна, подбежав к берегу, быстро отвязала с причального кола лодку, прыгнула в нее и, схватив весла, изо всех сил принялась грести. Лодка двигалась медленно, и не озерная вода плескалась за бортами, а сухо, неприятно шуршал пепел, толстым слоем лежавший на поверхности озера.

«Всё, погибли мальки!» — решила она, заметив в чистых разводьях всплывших рыбок.

Только теперь ее увидел Алексей Петрович. Прихрамывая, держась за грудь, он бежал к ней, что-то на ходу кричал, но Нина Петровна ничего не могла разобрать.

Только в полдень грохот вулкана несколько утих. Очистилось небо. Выглянуло из-за облака солнце и тут же спряталось. Ветер с горных вершин сдул с поверхности озера пепел, и оно оказалось усеянным мертвыми мальками.

Улетели с Ушков и лебеди.

Напрасно Алексей Петрович ждал их возвращения. Лишь в конце марта, когда дедушка уже лежал больной и не мог встать с топчана, перед вечером на озере раздалась лебединая песнь. Нина Петровна побежала на берег. Это одинокий, старый лебедь, которому, видимо, трудно было поспеть за стаей, вернулся умирать в Ушки.

— Через три дня умер и Алексей Петрович, — заключила свой рассказ Нина Петровна. — Еще два года прожила я в Ушках, потом получила приказ о переводе в низовье Амура, на Тихое озеро. И вот, в конце октября, перед самым моим отъездом, когда уже выпал первый снег, в небе показалась стая белых лебедей. Они покружились над Ушками и по одному, по два стали садиться на озеро. Жаль, — не дождался их наш дорогой Петрович!

На следующее утро катером мы возвращались на Чуйку. В помощь Федору Колеснику ехал моторист рыборазвода.

Нина Петровна, стоя на широком валуне, махала на прощанье платочком. Гостеприимная хозяйка Тихого озера — волшебница, творящая чудеса.