Ночью скалы светятся

Живет в тайге пчеловод

Так уж принято думать, что подвиг непременно связан с героическим поступком.

Скажем, летчик, когда у самолета отказал в воздухе мотор, сумел посадить машину в лесу. Юноша, рискуя жизнью, вынес из горящего дома двух близнецов-малюток, безмятежно спавших в люльке.

Да разве перечислить, сколько подвигов совершают ежедневно советские люди в разных уголках нашей страны!

Но есть подвиги иного рода. Они не связаны ни с героизмом, ни с риском для жизни.

Около Синего озера в тайге живет пчеловод...

Однако расскажем все по порядку.

Приехав рано утром на станцию Синее Озеро, я думал, что сразу же попаду к Анисиму Петровичу. Оказалось, что это не так-то просто.

Само Синее озеро, давшее название станции, вернее, полустанку, — находится в двух или трех километрах отсюда. Где именно, я не знал. А тут, как на грех, сопки затянуло туманом и начал сеять душный моросящий дождик, которому, кажется, не будет конца.

Выбравшись на дорогу, стал ждать какую-нибудь попутную машину и вскоре услышал приближающийся шум мотора. Когда же грузовик поравнялся со мной, оказалось, что он идет от Синего озера.

«Ладно, — решил я, — пойду в поселок, там пережду непогоду и заодно расспрошу, как попасть к старому пчеловоду».

Поселок раскинулся по краю тесной долины, которую наискось пересекала очень быстрая горная река. Перешел ее по камням и сразу очутился перед небольшим домом под белой железной крышей.

Постучался в окошко.

Через две минуты на улицу вышел мальчуган лет четырнадцати с шапкой светлых, почти овсяных, давно не чесанных волос. Он даже не спросил, кто я и что мне нужно, и сразу пропустил в хату.

— Папка, к вам! — сказал он.

Хозяин дома оказался таким же гостеприимным, как и его сын Коля, и сразу же пригласил к столу пить чай.

Узнав, что мне нужно добраться на Синее озеро, а оттуда к пасечнику Анисиму Петровичу, он сказал:

— Часа через три, когда развиднеется, провожу. Нам как раз по пути будет. Собираюсь на объезд лесоучастка.

— Так вы лесничий?

— Точно.

— Видимо, хорошо знаете Анисима Петровича?

— Как не знать. — И тяжело вздохнул: — Совсем дедушка плох. Лежит, прикован к постели; поднимется, нет ли?

Мы пили крепкий чай с янтарным сотовым медом («от Анисима Петровича медок») и разговаривали о старом пчеловоде.

Меня удивило, что лесничий ничего не знает о гербарии медоносных растений, который всю жизнь собирал дедушка Анисим и недавно подарил областному краеведческому музею.

Колька сидел напротив, отхлебывал чай из большой кружки и с каким-то удивлением во все глаза смотрел на меня.

— И ты, Коля, ничего не слышал о гербарии? — спросил я.

— Не, Петька ни разу не говорил.

— Какой Петька?

— Внук дедушки Анисима. Петька все лето с ним живет. — И признался: — Я в городе два раза бывал, однако в музей не заходил. Там, говорят, много чего есть.

— Там собраны флора и фауна всей области. И такие там, знаешь, чудесные чучела птиц, зверей — ну, просто как живые стоят...

Мальчик перевел глаза на отца.

— Ладно, сын, как-нибудь съездим с тобой в музей!

— Ой, поскорей бы, па... — Потом вслух подумал: — Почему это Петька про медоносы не говорил мне? Может, сам дедушка не велел?

Колька вышел из хаты. Вскоре он вернулся и заявил, что над Орлиной сопкой тучу маленько раскидало. Значит, к погоде.

Почти везде на Дальнем Востоке существуют приметы, по которым старожилы безошибочно предсказывают погоду. А меняется она в таежном крае неожиданно и часто. Поэтому здесь нужно быть готовым ко всему и не очень радоваться, когда светло, и не слишком отчаиваться, когда пасмурно.

Коля не ошибся.

Часа через два совершенно очистилась от тумана высокая Орлиная сопка, следом за ней и соседняя, а вскоре весь горный хребет, недавно еще невидимый, открылся. Стали заметны все мелкие тропки на крутых склонах.

— Ну вот, — сказал лесничий, — теперь пора.

— Па, а мне с вами можно?

— Конечно, можно. Пойдем вместе с товарищем до Синего озера, а к деду Анисиму ты его и проводишь.

В полдень вышли в путь. Солнце стало здо́рово припекать, и от земли поднимались клубы пара.

Колька шел впереди в широких, на вырост, лыжных шароварах и красной сорочке с засученными рукавами, разутый. Тапочки с собой захватил, но держал их в кармане.

Он ловко перепрыгивал с кочки на кочку, ни разу не оступаясь и не попадая в лужи, в то время как мы сапогами мутили воду и месили грязь.

Когда пошли вдоль железнодорожного полотна, лесничий все время предупреждал сына, чтобы глядел в оба, потому что тут часто бегают поезда.

А вот и Синее озеро. Но почему Синее? Оказывается, и лесничий толком не знает, хотя это название закрепилось за озером с давнего времени. Его еще называют Тихим и Теплым, но больше всего — Синим.

Мне пришлось наблюдать за ним, и, поверьте, ни разу оно не было синим. На раннем рассвете, едва вставала заря, оно было золотисто-розовым; в полдень, отражая чистое, безоблачное небо, — бирюзовым, а на закате дня, когда начинал пылать горизонт, озеро едва вмещало в себе небесный пожар.

Может быть, в течение лета случались дни, когда скорее синяя, чем зеленая, тайга отдавала озеру свои буйные краски, и случайный путник назвал его Синим и распространил это название среди людей.

— Вот за Синим озером, в липовом распадке, домик Анисима Петровича, — сказал лесничий. — Коля доведет вас. А на обратном пути, милости просим, заходите.

Нас встретил около дома внук пасечника Петя. Увидев Колю, мальчик кинулся к нему, обнял за плечи.

— Вот здорово, что пришел, — обрадовался он, не обращая на меня внимания.

— Я дяденьку из города привел. Им к деду твоему надо, — как можно серьезнее сказал Коля.

Петька подбежал к раскрытому окну, вскочил на завалинку, перегнулся через подоконник.

— Деда, тут к тебе пришли...

Из комнаты послышался глуховатый голос:

— Пускай заходят!

Пчеловод лежит на низком топчане, устланном медвежьей шкурой, и с трудом переводит дыхание. Перед ним на самодельной тумбочке стоит глиняная миска с лесной земляникой и чашка с сотовым медом, пахнущим июльской тайгой. Окна распахнуты настежь в сопки. На их крутых склонах — липы в буйном цвету. Одна старая липа растет под самым окном, не пропуская в комнату солнце. Ветки ее сплошь облеплены пчелами. Они впиваются в цветы и долго-долго — глаза устают смотреть — собирают нектар. Старик следит за ними, и его запавшее, изможденное долгой болезнью лицо озаряется слабой улыбкой. Анисима Петровича радует, что пчелы и теперь, когда он прикован к постели, вблизи от него.

— Петька, — зовет он внука, — иди накачай для гостя медку свежего.

— Иду-у-у!

Здесь, в этом тесном распадке среди старых раскидистых лип, Анисим Петрович и закончил свой гербарий медоносных растений — удивительную и, говорят, единственную в своем роде книгу таежных цветов, излюбленных пчелами.

Видел я этот гербарий в Биробиджане в областном музее краеведения. Второй экземпляр, сказали мне, находится в Москве, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

Работники музея и посоветовали мне съездить на Синее озеро, разыскать старого пасечника и расспросить его, как это он чуть ли не всю жизнь составлял свою книгу цветов.

Я и сам понимал, какое это нелегкое дело в течение полувека, из лета в лето бродить по целинной тайге без троп, постоянно наблюдать за пчелами, примечать, какие цветы они больше всего посещают в долинах рек, на горных склонах, в падях и распадках, потом собирать эти цветы, дома высушивать их и писать к ним характеристики.

Анисим Петрович стал жаловаться, что болезнь с весны приковала его к топчану, и теперь, когда все в цвету и самая пора по тайге бродить, он обречен на «безделье».

— Думаешь, все цветы собрал я? Может, в книге моей только малая часть. Никто наперед не знает, куда полетят молодые пчелки после «проигра». Ведь тайга, знаешь, велика и не вся разведана. — Посмотрев на меня печально, добавил: — Жаль, что не смогу больше...

Чтобы его успокоить, я сказал, что он еще поправится, но Анисим Петрович, казалось, не слушал.

— Ладно, — произнес он, приподнявшись на локте, — хорошо, что догадался в музей медоносы сдать. И погодя спросил: — Значит, их там показывают? Сам, говоришь, видел?

Когда Анисим Петрович впервые надумал собирать гербарий медоносных растений, он понимал, что на это придется потратить годы, а возможно, и всю жизнь.

Как ни богата дальневосточная тайга медоносами, однако не каждый из них посещают пчелы. Часто молодняк, только становясь на крыло, пролетая над пастбищем, находит множество новых, редкостных по своему аромату и лечебным свойствам растений.

Анисим Петрович мысленно представил себе, как его собственные пчелы, вылетая из ульев, рассыпаются по тайге, облетают за день не менее десятка километров. Но за пределами этих десяти километров наверняка имеются и другие пасеки, и оттуда тоже разлетаются во множестве пчелы на цветущие пастбища. Тайга огромна. Даже людям, прожившим в ней целую жизнь, она кажется беспредельной. А сколько еще глухих уголков, куда не ступала нога человека! Может быть, именно там и растут самые лучшие, самые полезные цветы...

Сперва он стал собирать медоносы поблизости от пасеки, потом все дальше и дальше.

Рано утром, как только пчелы поднимались с прилетной доски, Анисим Петрович, как говорится, глаз с них не спускал. Он шел буквально следом, наблюдал за ними, примечал цветы, на которые они садились брать нектар, потом срывал эти цветы и складывал в берестяную коробочку.

Постепенно у Анисима Петровича выработалась своеобразная маршрутная карта пчелиных полетов. Строго следуя по ней, он в первое же лето собрал большое количество медоносных растений. Именно они и положили начало будущей книге цветов. Правда, большинство медоносов были известны каждому пасечнику, но собранные воедино, представляли немалую ценность. А в дальнейшем стали попадаться и такие растения, которые еще не были известны как медоносные и являлись открытием.

В иные дни Анисим Петрович отправлялся в тайгу чуть свет и возвращался домой поздно вечером, когда на небе появлялась луна.

Он старательно высушивал каждый цветок, отводил ему отдельную страницу, давал подробнейшее описание: где нашел, когда, в какой день и часто ли его посещали пчелы. Причем это были не простые объяснения, — ведь Анисим Петрович умел подмечать в природе тончайшие особенности.

Больше всего на свете нравилось ему то исключительное согласие, с каким соседствуют в тайге под одним мирным небом, под одним солнцем и высоченный, державный дуб, и тонкий, гибкий орешник; прекрасный амурский бархат и куст коломикты; древнейшая аралия и молодой тонкий белотал; грациозный ильм и каменная береза с жилистыми, неуклюжими ветками; стройная лиственница и китайский лимонник. Даже самое царственное из всех растений — женьшень — не рвется наружу, а выбирает себе скромное местечко в тени папоротника... За все это Анисим Петрович еще в ранней юности полюбил дальневосточную тайгу и с тех пор ни разу не расставался с ней.

Позднее, когда он завел пчел, они ему так пришлись по душе своей мудрой, своей бескорыстной работой, что он даже стал завидовать им. Ему хотелось, подобно трудовой пчеле, принести как можно больше пользы и радости людям.

Свою любовь к родному краю он старался передать внуку, приобщая его и к пасеке, и к сбору медоносов.

Четыре лета бродил пасечник вдоль верхних берегов Бикина, где, как он примечал, трудились пчелы из его собственной пасеки. После он из района Бикина переселился в Вяземский район. Там прожил четыре лета и значительно пополнил гербарий. Теперь в его книге цветов были и такие редкостные, которые даже ему, великому знатоку леса, не были прежде известны.

На пятый год ему показалось, что и в этом районе все исчерпано, и он переехал к отрогам Малого Хингана, в район Облучья, известный своим замечательным липовым медом.

А уже к старости, тяжело заболев, переехал в тихий распадок около Синего озера, случайно обнаружив здесь какую-то особенную липу. Она цвела так буйно и так долго, что даже воздух в распадке делался целебным. Именно этот пышный липовый цвет стал гордостью Анисима Петровича. Страницы, которые он отвел ему, по-настоящему украсили весь гербарий, состоявший к тому времени из многих сотен медоносных растений.

Но тут появились другие заботы. Анисим Петрович решил вывести новую породу пчел, как он выразился, под стать этой изумительной липе. И такую породу ему удалось вывести. Крупные, неприхотливые, с длинным хоботком, эти пчелы трудились дольше других, не страшась ни тумана, ни ветра, ни дождя, ни даже грозы... А какой вкусный и ароматный мед готовили они в липовом распадке! Это особенно радовало Анисима Петровича, потому что силы уже не позволяли ему ходить далеко по тайге. Правда, во время летних каникул внук Петька бродил по «дедовой маршрутной карте». И, случалось, приносил порядочно новых медоносов.

Под диктовку Анисима Петровича Петька писал характеристики этим цветам. Потом он ездил в город к работникам музея с дедовым письмом, в котором Анисим Петрович просил их приехать «для важного и, может быть, государственного дела». Вместе с этим письмом в конверте лежала и дарственная, по которой старый пчеловод передавал безвозмездно музею свой гербарий медоносных растений.

А сколько было радости в доме, когда через год после этого запросили у Анисима Петровича точно такой же гербарий из самой Москвы!

— Значит, не зря я цветы собирал, — сказал он мне с гордостью. — Думаю, книга моя не только пчеловодам нужна, но и тем, кто травы лекарственные изучает, и просто докторам. Нынче, сам знаешь, дошли до того, что пчелками некоторые болезни лечат. Пчелки ведь не только мед с цветов собирают, но и яд, пользительный, понятно. Может, и доктора, чтобы вернее подход у них был к болезни, кое-что и в моей книге найдут. В ней, скажу тебе, есть весьма пользительные цветочки. Конечно, если бы много раньше додумался я медоносы собирать, была бы моя книга полней гораздо. Но и в этой всякого разного порядочно, — и с нежностью посмотрел на внука. — Петька слово мне дал, что дело мое продолжит...

Прожив всю свою жизнь в тайге, вдали от городов и больших сел, Анисим Петрович думал о людях больше, чем иной горожанин, привыкший к шумным, запруженным народом улицам.

— Почему это так? — спросил я к концу нашей беседы.

— А очень просто, мил человек, — сказал старик глуховатым голосом. — Как раз в тайге-то и тоскуешь по людям. Жаль смотреть, мил человек, что такое богатство к добрым рукам не прибрано. Без этих рук и тайга в конце концов зря погибнет. Думаешь, только человеку назначен срок жизни? Каждому дереву он назначен. Даже такому крепкому, как дуб державный. Понял?

Он сильно закашлялся. Острые, худые плечи его задрожали; отдышавшись, съел ложечку меду.

В комнату сквозь ветки старой липы проникло солнце и залетела стайка пчел. Они прогудели над головой пасечника, потом закружились под потолком в углу. Анисим Петрович внимательно за ними следил.

— Ох, видно, чуют, что ухожу от них; ох, чуют, — сказал он, однако без печали в голосе.

Но Петька испуганно произнес:

— Да не говори так, деда! Мамка за доктором поехала!

— Ладно, внучек, не буду. Я только товарищу скажу, — и жестом показал, чтобы я сел поближе: — Исход, знаешь, тому страшен, кто всю свою жизнь как трутень жил. А кто, как пчела трудовая, изо дня в день на общее дело силы свои истратил, тому не страшен исход. Невеликое дело сделал я, совсем, можно сказать, незаметное дело, а раз приняли его у меня, благодарность выразили, — значит, людям на пользу, значит, и я свой век не зря прожил.

В это время пришла дочь Анисима Петровича, полная женщина с большими темно-карими глазами. Поздоровавшись со мной, она поправила у Анисима Петровича подушки, потом стала поить его крепким чаем. Он пил жадно, глядя в замкнутое лицо дочери, будто хотел узнать, что ей в городе говорил доктор.

Солнце немного померкло. От липы легла на окно широкая тень. Пчелы все еще кружились над потемневшими цветами; то одна, то другая залетит в комнату, погудит над головой старого пасечника и тут же улетит в распадок.