Новость

Легкий душ

Поставим вопрос так: если такой мужчина, как Домель, совершил грех и если крест греха нести ему не под силу и он хотел бы освободиться от него или, попросту говоря, целиком и полностью выговорить этот свой грех, куда он тогда пойдет? А пойдет он, несомненно, к Рие. Ведь Рия как-никак женщина, а именно женщина, и только женщина, может помочь в таком щекотливом деле. Не всякая, разумеется, но Рия отнюдь не всякая, она носит привлекательные округлости от стойки к столикам и от столиков обратно к стойке, и мир, отражающийся в ее глазах, так подавляюще действует на мужчин, что до сих пор ни один из них не сделал даже попытки прервать ее движение. Так что пусть уж та, которой Домель выскажет свое покаянное слово, будет именно такой. Конечно, он мог бы обратиться и к жене, она тоже женщина видная, да и провинился он в конце концов как раз перед ней, но ему это, надо понимать, совсем не с руки. К тому же незамужней Рие, не первый год заведующей кафе, давно уж, видимо, приелись рассказы о всяких страстях да ужастях, и признания подобного рода для нее все равно что легкий душ в жаркую погоду. Легкий душ? Что ж, это вполне бы его устроило. Значит, так, говорит Домель, принеси-ка мне кружку пива, рюмочку пшеничной и себе что-нибудь да садись рядышком. Народу все равно пока не будет. Ну а теперь слушай. Хотя нет, давай-ка лучше сразу две порции пшеничной, чтобы быстрей язык развязался, или, как старики говорят, чтоб правда-матка сама собой от зубов отскакивала, хха-хха-хха!

С минуту в зале висит его смех, постепенно вытесняемый треском холодильной установки и уж совершенно заглушаемый адским громыханьем самосвала, который, миновав кафе с тыльной стороны, как раз поворачивает к каменному карьеру.

Ничего себе, возмущается Домель, под все семьдесят шпарит. Ну не спятил парень, а?

Рия наливает пшеничной и помалкивает. Сказать-то, конечно, много чего можно насчет лихачества, да вряд ли Домеля это так уж интересует. Быстрей бы к делу переходил: в четыре конец смены на лесопильне, в четверть пятого — на стекольной фабрике, поди тогда тут что-нибудь разбери. Сама себя-то не услышишь.

Ну лихачи, ну лихачи! — говорит Домель. Больше вроде и сказать нечего, когда никто тебя не поддерживает. Домель, однако, ухитряется что-то еще добавить. Теперь, когда он все-таки набрался решимости, ему становится как-то не по себе, и он не прочь потянуть время. Вот почему Домель задумчиво и как бы даже скорбно повторяет последнее предложение: ну лихачи, ну лихачи! Скорей всего, это уже не критика в адрес шофера самосвала, а своего рода вступление.

Рия между тем села за столик. Она помешивает свой кофе и ждет. Может, было бы лучше подхватить нить разговора, взяв за отправную точку слова, дважды повторенные Домелем? Это, пожалуй, и вправду развязало бы ему язык. Но нет, пусть уж подергается. Похоже, он того заслужил, и эта неприятная минута, вероятней всего, станет для него единственной карой за содеянное. Рия — воробей стреляный, ее на мякине не проведешь.

Так вот, значит, мямлит Домель, я что хотел сказать…

И эта фраза звучит маловыразительно. В интересах благополучного функционирования кафе Рия решает выручить Домеля. Она готовится встать, приподнимается, демонстративно проветривает свои округлости. Что ж, чтоб завладеть ее вниманием, Домелю поневоле приходится проявить решительность, не то не исповедаться ему в своем грехопадении.

Был, понимаешь, вчера на той стороне, веско говорит Домель. И для пущей важности делает паузу. Рия предоставляет стулу еще один шанс, она вновь отягощает его всей своей мощной женственностью. Рия сидит, приготовилась слушать. Она заинтригована: действительно, тут что-то нечисто.

В городе? — с трагическим интересом спрашивает Рия.

Да, говорит Домель, в энергоснабе. Я начальнику прямо так откровенно и заявил: если, мол, вам так уж приспичило закрыть наш участок, тогда ищите мне другую работу. Мы тут в конце концов не абы кто и не абы где, у нас и права, говорю, есть, и тебе, мол, коллега, по штату полагалось бы это и знать.

Молодец, хвалит Рия, умыл парня.

Умыл-то умыл, продолжает Домель, да зря, видно. Сначала он, понимаешь, начал читать мне лекцию про рационализацию и что, мол, мелкие предприятия, какие по поселкам разбросаны, выгодней закрыть из-за их нерентабельности, а сеть подключить к центральной системе, а я сижу и в уме так соображаю: что это он соловушкой распелся? Это ж и детям малым ясно, что так оно действительно выгодней. Может, думаю, хочет мне зубы заговорить, а потом ерунду какую-нибудь и подсунуть? Но нет, оказывается, — лекцию свою закончил, открывает одну за другой две папки и говорит: мы тут для вас, коллега Домель, приготовили пару предложений.

Ух ты! — без особого удивления восклицает Рия.

Да, говорит Домель, одно — место завхоза тут, рядом, в какой-то стройконторе. Заработок не ниже нынешнего, должность нехлопотная, как раз то, что мне надо. Но эту папку он сразу захлопнул и на край стола отодвинул. Другую оставил открытой лежать, мало того — ко мне бочком этак подвинул. Это чтоб я все прочесть мог, но я читать не стал, потому что и так уже про себя решил: пойду завхозом. Давно мечтал. Терять я, в мои-то годы, ничего, собственно, не теряю, да и близко все-таки, вообще рукой подать — на мопеде полегоньку докатить можно…

Ну а со вторым что? — перебивает его Рия.

Да чепуха какая-то с измерением, управлением и прочей всякой автоматикой, сам черт голову сломит, не то чтобы нам с тобой да и вообще любому нормальному человеку разобраться, тут сначала курсы проходить надо. Ну ладно, заработок, положим, чуть выше станет, да что мне — сейчас не хватает, что ли? На пиво и на пару-другую рюмок пшеничной ни у кого еще, слава богу, не занимал, а лишнего мне, в моем-то возрасте, и не надо, верно ведь?

Не в бровь, а в глаз, подтверждает Рия. И по лицу Домеля видно, что он не догадывается, что, собственно, она имеет в виду. Но ему еще придется задуматься на этот счет.

Пока же его беспокоит совсем другое. Из карьера на все той же бешеной скорости, хотя благодаря грузу и не так адски, как прежде, громыхая, возвращается самосвал. Звенят на стойке бокалы и пивные кружки. Домель вместе со стулом двигается спиной к окну. Оно и понятно: такая помеха ему совсем некстати.

Нашему ли брату автоматикой ворочать. Сама посуди: войну пережили, и после лиха хватало, сколько раз волчком крутиться приходилось и все с нуля начинать. Надо ж когда-нибудь и отдохнуть немного. Так что пусть уж без нас разбираются.

Я тебе еще рюмочку принесу, говорит Рия. И сама выпью. За новое место. Или ты еще не решил?

С чего ты взяла? — чуть ли не обижается Домель. Съездить туда, правда, еще разок придется — время мне, понимаешь, дали, ну вроде как на обдумывание, что ли. Хотя я сразу сказал: что вам, коллега, попусту на командировочные тратиться? Дело решенное, да и кошелек у вас не такой уж тугой. А он: на это раскошелиться можем, не переживайте!

Ну понятно, соглашается Рия, так уж заведено. Ни пуха тебе, ни пера! Тебе того же, вторит ей Домель. Пьет и судорожно поводит плечами. Эх-ма, как бы сожалеет Домель, сегодня надо будет форму соблюсти.

Ага! — подтверждает Рия. И, видно, начинает смекать, какого рода болячка мучит Домеля.

Видишь ли, начинает свое оправдание Домель, получилось так: забрал я, значит, командировочные и решил напротив в ресторан заглянуть, в Дом ремесленника. Знаешь небось. Ничего, приличное заведение, пол паркетом выстлан, в полстены — кафель, в умывальной не полотенца, а эти — сушилки, чего только люди не выдумают при желании, да? Ну да ладно, в общем, заказываю кружку пива, потом еще одну, пью, а сам думаю: день, друг мой Домель, прошел на уровне, до поезда еще уйма времени, место у тебя, считай, в кармане, можешь, значит, малость и расслабиться. Тут появляется Бенно. Его ты тоже знаешь. Должна помнить: он был тут у нас лет десять — двенадцать назад. На вознесенье, а может на троицу, мы с ним еще майское дерево вместе выкорчевывали. Да помнишь, конечно! Артист еще тот, и вообще славный малый! В свое время после войны мы с ним по селам походили о-о-ой сколько. С сумой промышляли. За пропитанием. Бенно в основном женщин да девиц раздобрить старался, причем действовал все больше юмором — шутками да прибаутками, и устоять перед ним было просто невозможно. А то, знаешь, смурными, бывало, прикинутся, и поди тогда что выпроси, а он их доведет до смеха, они, гляди, и расщедрились. Потом он снова в город подался, да ему там и самое место. Мы как-то потеряли друг друга из виду, ну ты знаешь, как это бывает: раз в год открытку на праздник какой-нибудь пошлешь, вот и вся связь. И тут такая встреча! Дружище, говорю, садись выпей со мной коньячку, я тут, говорю, торжество небольшое справляю, и с кем мне разделить свою радость, как не с тобой. И Бенно садится, но так, знаешь, на краешек стула, будто геморроем, бедный, страдает, мнется что-то, пьет так, как будто пожар в желудке заливает, а разговаривает, точно отстреливается. Посмотрел я на него, посмотрел и говорю: что-то неладное с тобой, Бенно, творится, или ты не рад, что меня встретил, так скажи прямо, не обижусь. Ну тогда он мне все честно-откровенно так и объясняет: о чем, мол, может быть речь, конечно же рад и с огромным удовольствием посидел бы, поболтал бы после стольких лет разлуки о днях минувших, да вот загвоздка: у него вроде как обязательство есть. Коллеги по работе решили кое-что «отметить», стихийно, мол, так сорганизовались, а в ресторан он зашел, чтобы прикупить что-нибудь, тут можно, мол, — если, конечно, связи есть, а у него они как раз есть, вот его и отрядили. Неловко как-то друзей подводить. Может, спрашивает, я к нему присоединюсь, праздник празднику-то не помеха.

Типичная завязка, с видом знатока замечает Рия.

Ну ты, конечно, оправдывается Домель, учти еще, что к тому моменту я изрядно уже пропустил. Да и — шутка ли сказать! — Бенно встретил. Такое любого из колеи выбить может. Короче, отправился я с ним.

Очутились мы где-то на окраине, продолжает он, где точно, сказать не могу, даже приблизительно, добирались мы туда на машине, а через стекло разве что разберешь. Во всяком случае, остановились мы у какой-то забегаловки, извини за выражение, я знаю, ты не любишь, когда так говорят, но это, честное слово, была самая натуральная забегаловка, другого слова тут и не подберешь — чад, дым, гам. Сказать, по какому такому случаю компания праздновала, не могу. Были они все уже навеселе, так что спрашивать, сама понимаешь, неловко. Да и меня ведь никто не спрашивал, откуда я к ним как снег на голову свалился. Их интересовал только Бенно, который тащил пакет со снедью, на меня же — ноль внимания, как будто я с самого начала с ними был. И слава богу, в моем-то положении, верно? Я ел, пил и стал уж помаленьку на поезд настраиваться. А успеть на него я, черт возьми, хотел обязательно, от души тебе говорю! Но потом у меня будто память отшибло; я пригляделся к народу, определил, кто парочками сидит, а кто сам по себе. Таких, правда, было раз, два — и обчелся. Бенно, разумеется — он ведь до сих пор неженатый ходит, — и все, пожалуй. Еще, правда, одна женщина, такая, знаешь, Рия, женщина, такая… прямо твоя копия! Ума не приложу, почему у таких женщин мужей нет.

Как бы там ни было, в подходящую минуту отзываю Бенно в сторонку и потихоньку спрашиваю: так и так, мол, кто такая?

Эта, что ль? — ухмыляется Бенно. Эк куда тебя, парень, хватило, не такие, мол, пробовали, да не вышло, а тебе и рыпаться нечего. Не стоит.

Кошка! — восклицает Рия. Встает, проходит на кухню, кричит: Брысь! Брысь, проклятая! Хлопает дверь, и Рия вновь садится рядом с Домелем.

Так-то вот бывает, огорченно вздыхает Домель, как бы намекая на некое извиняющее его обстоятельство. Слов нет, Бенно мужик что надо, только, знаешь, привык все своей меркой мерить. Уж так наставительно со мной говорил, как будто я неженатый и у меня никаких обязательств нет. Сама посуди, как мужчина может отреагировать, когда его так заводят: тебе, мол, это не по силам!

На сей раз Рию так и подмывает вставить пару слов, но она скрепя сердце сдерживается: не стоит, пожалуй, сыпать соль иронии на такую свежую рану.

Ну нет, думаю, это еще бабушка надвое сказала! Во всяком случае, с хрипотцой в голосе продолжает Домель, я даже не заметил, как в два счета потерял над собой контроль и, что называется, ринулся на абордаж.

И скромность ли тут вдруг в нем заговорила, или, может быть, стыд внезапно проснулся — судить не беремся, — но Домель неожиданно собрался поставить точку, он натужно затягивается сигарой и говорит: ну, остальное, думаю, тебе и так ясно.

Да нет, не соглашается Рия, не очень. Да и что тут может быть ясного?

Домель кладет сигару обратно в карман. Домель напрягает слух, он — само внимание. Черт, хоть бы самосвал мимо проехал, что ли! Или кошка б в углу заскреблась! И молчком сидеть вроде неловко, и разговор перевести не на что, хоть убейся.

Да это так, к слову пришлось, едва внятно бормочет наконец Домель, к слову просто. Рассказывать особенно нечего, сама ведь знаешь, как это делается. Сначала хочешь вроде, чтобы все честь по чести: сидром как бы невзначай угостишь, огоньку дашь прикурить, а сам сквозь дымок в глаза заглядываешь и околесицу какую-нибудь несешь, откуда что и берется, болтаешь как заведенный. Бывает же: встретился человек и как приворожил, как говорится, — родство душ и все такое, одним словом, природа, обыкновенное, естественное дело, так ведь? — ну и такое тогда мелешь, такое мелешь… Ну а видишь, что ничего из этого не получается, тогда, если можно, конечно, меняешь тактику. Пару-другую историй из жизни подкинешь, то-сё, ну а уж если и после этого лед не трогается, ставишь пикантную пластинку.

Но тут все мое красноречие — как в песок. Все впустую. Представляешь, женщина, которую ты собрался завоевать, сидит и бровью не ведет, хоть бы из вежливости улыбнулась, что ли, а то сидит как в параличе. Ну как это тебе нравится, а??!

Рия в первый раз за все время рассказа вроде как удивлена. Она встает, наливает Домелю кружку пива и даже забывает записать ее в счет.

А сейчас если на здравую, на трезвую голову разобраться, так пусть бы оно лучше тем и кончилось. Ан нет, заиграл там один на аккордеоне. Столы, конечно, сразу в угол сдвинули, и все пошли танцевать. Только мы вдвоем сидим как бельмо, понимаешь, на глазу. Раньше на нас никто не обращал внимания, а тут все мимо нас кружат и всякий норовит спросить: вы что, не хотите, или, может, не умеете, или как вас понимать? Сначала я еще терпел, потом, однако, не выдержал, сорвался: вытащил ее силком в круг и даже изобразил с ней что-то наподобие танца, то есть, проще говоря, потоптался с ней на одном месте — народу-то много, особенно не развернешься. Она же следила только за тем, чтобы мы не дай бог друг с другом не соприкоснулись. Правда, в глаза людям мы уже не бросались. И на том спасибо!

Про себя, однако, думаю: ну и везуч ты, бродяга, — поезд прошляпил и вдобавок сам себя к айсбергу цепями приковал! И вдруг прямо на глазах айсберг начал таять: она все крепче меня обнимает и в танце совсем активная стала, так что не успел тур закончиться, как в руках у меня вроде как вулкан оказался; никогда за всю свою жизнь не казался себе таким смешным, как в этот раз. Кружила она меня, честное слово, как куклу, перед нами все расступаться начали, к стенам жаться, потом даже в ладоши захлопали. Я было напрягся сначала, как лом проглотил, а потом думаю, шалишь, брат, — марку держать надо. Обхватил ее покрепче и понежней, а когда почувствовал, что женщина, как говорится, растаяла, о поезде уже не вспоминал, ну и проболтался я с ней после вечеринки бог знает сколько бог знает где, и занесло меня в конце концов к черту аж на рога! Во всяком случае, стемнело уже давным-расдавно, освещения на улице никакого, дом, помню, с палисадником, в комнате одна сорокаваттка, а кровать…

Хватит, обрывает его Рия. Остальное и в самом деле могу теперь сама представить.

И Домель действительно умолкает. У него такое ощущение, будто что-то ему внезапно помешало продолжить свой рассказ, но что? Только не самосвал, который с очередным грузом проезжает мимо кафе с такой бешеной скоростью, что все бокалы и пивные кружки подпрыгивают, будто радуются. Домель смотрит вслед самосвалу прямо-таки уважительным взглядом. А Рия проходит за стойку и записывает Домелю в счет ту кружку пива, которую наливала ему, когда была вроде как удивлена. Неизвестно, что сердит ее в эту минуту, возможно, — слабость собственного пола, как нарочно чаще всего выказываемая именно сильными натурами! Иная женщина делает вид, будто вполне может прожить и без «сильного пола», но стоит появиться мужчине, который не привык ограничиваться одним только восхищенным взглядом со стороны, и пиши пропало, «растаяла» та «сильная натура». И кому знать это лучше, как не ей самой! Но может быть и так, что сердится она на Домеля. Разве не он преподнес ей эту историю в таком свете, будто он всего лишь несчастная жертва обстоятельств? Просто, мол, случайно все так сложилось — и новая работа, и Бенно этот, как из-под земли вынырнувший, и чудо-превращение айсберга в вулкан! И не Домель ли все так хитро подстроил, что роли в конечном счете поменялись и она вроде бы как сама напросилась на рассказ о чужой постельной истории. Вот ведь как обернулось!

Домель тем временем раскуривает свою сигару и делает это с известной долей душевного равновесия. Ему остается только расплатиться. Вовремя прийти домой после такой ночи и после такой исповеди — что может быть лучше! Со стороны Рии опасаться нечего, она умеет держать язык за зубами, если ей кажется, что супружеской жизни грозит опасность, да и есть ли она тут вообще, эта опасность? Домель знает себя и свою жену, тут все в порядке, точно так же он мог бы рассказать эту историю и дома — ненавязчиво, в подходящий момент, разумеется. Но к чему мутить чистую воду? Все — счет!

Да, счет! — сухо подтверждает Рия. Она уже взяла себя в руки, вот только впустит кошку, опять скребущуюся в дверь, а уж потом и Домелю этому мозги вправит, чтоб неповадно думать было, будто беленьким из печной трубы выбраться можно.

Путается под ногами кошка, трется об икры, ластится. Рия подбивает сумму. Пробегая карандашиком по столбцу цифр на картонной «пивной» тарелочке, она между делом задает Домелю бесхитростный вопрос: Ну и когда снова туда поедешь?

Домеля круто разворачивает. Как лодку на стремнине. Направляясь к вешалке, где висит его кепка, он уж было дошел до середины зала, теперь же резко поворачивается обратно. Вот те раз: человек надеялся принять легкий душ и таким образом очиститься от скверны и заслужить индульгенцию — а что делает женщина? Уж не призывает ли она его и далее следовать путем греха?

Куда — туда? — фальцетит Домель.

Куда-куда, раскудахтался! В город, конечно, отвечает Рия и подводит жирную итоговую черту под счетом согласно правилам бухгалтерии. Сам же говорил: надо, мол, еще разок туда съездить. Забыл, что ли?

Домель надевает на голову кепку. Еще ни разу не надевал Домель кепки до оплаты счета, теперь же нарушает традицию. И при расчете ему остается надеяться только на добросовестность Рии, потому что его мысли сейчас неизвестно где, они заплутались в лабиринтах женской логики и отчаянно пытаются выбраться к свету. Удастся ли ему это, покажет время. Посмотрим.

Перевод С. Репко.