Новость

Яблоки юности

Мой дедушка по влечению сердца отдавал свободное время тому, что в прежние времена могло бы быть просто-напросто профессией: ходил по лесу. Вернувшись с завода после ночной смены, он, правда, часок-другой дремал, но, по уверению бабушки, только так, для виду, а не потому, что испытывал в этом потребность. И действительно, полежав немного, он тут же начинал собираться. Закидывал на плечо топор и отправлялся в лес. Или брал мешок и шел в лес. Или доставал тележку и толкал ее в лес. Как видите, поводы возникали самые разные, и они большей частью так же мало отвечали истинной потребности дедушки, как и его показной сон, — ему надо было идти в лес. При любой погоде, в любое время года, все равно грибное лето или нет, надо корчевать пни или нет, выражала собака желание погулять или нет — надо было идти в лес.

В общем-то дедушка ходил всегда вполне определенным маршрутом. Он шел через молодой лесок, заповедник и вырубку прямо к большому лесу, оттуда дальше вдоль ручья и, значит, меж лиственных деревьев, потом по песчаным холмам и мимо прудов, а затем делал здоровенный крюк, доходя до самого конца межи, только бы не отступаться от своего правила: никогда не возвращаться дорогой, какой всего час назад шел из дому.

Однако отыскать деда во время его хождений по лесу было безнадежно; даже тот, кто знал маршрут, не ведал о бесчисленных вариантах. Дедушка выбирал их по своему настроению. Выбирал то расточительно, то скупо, случалось, бродил и схожими путями, но одним и тем же — никогда.

У меня, с детских лет жившего в доме деда, имелось, правда, одно подозрение. Я много раз крался за ним, пытаясь разведать его грибные места. Но через сотню шагов терял дедушку из виду. Лес был в те времена очень густой. Шагнешь немного в сторону и тут же скроешься от всех. Ему, видно, было очень важно скрыться. Но зачем это человеку его возраста? Я не сомневался: у дедушки есть тайна!

Бабушка смеялась надо мной:

— Какие еще там у него тайны!

Она считала, что лучше всех знает мужа, чуть ли не единственного рабочего в их деревне, который в придачу к детям обзавелся еще и домом в аренду. Без клочка земли. Его не интересовали ни имевшиеся у них козы, ни куры. Но если после смены у ворот завода дедушку поджидала собака, он бывал так растроган этим проявлением преданности, что уже не требовал от нее должного послушания.

— Он просто тащится в лес за своей дворнягой, — говорила бабушка. — Вот и вся его тайна.

Я не очень-то этому верил. Однажды в воскресенье мне разрешили отнести дедушке на завод обед. Сторож объяснил, как пройти:

— Держись правой стороны. Иди все время мимо кузнечного. Когда в нос ударит резкий запах, поверни налево к куче шлака. Как раз и окажешься перед котельной.

Я увидел дедушку, стоящего в грубых кожаных башмаках на черном от мазута мощеном полу. Он пристально смотрел на манометр величиной с тарелку, потом вскинул глаза вверх на голубя, нашедшего на кровельной балке местечко, еще не полностью окутанное влажной, сладковатой смесью пара и пыли, затем взглянул через плечо на рукоятки шуровок, которыми разгребали уголь, и снова пристально посмотрел на манометр. Одним только выжиданием и проницательным взглядом своих серых глаз — в этом у меня не было никаких сомнений — он заставлял стрелку принять положение, показывающее нужное давление пара. В деревне водились кое-какие люди, которые умели разговаривать с лошадьми, словно с человеком, и их кони знали, когда им надо остановиться у трактира, а когда нет. Кое-кто из деревенских держал на чердаке под островерхой крышей дракона, огненным вихрем вылетавшего в полночь из дымовой трубы, чтобы похитить с чужих полей хлеб. Вернувшись, змей должен был (чтобы его потом освободили) наполнить зерном мешок, у которого хитрый крестьянин заранее обрезал уголок.

Какие все пустяки! Я был убежден, что мой дедушка умеет делать нечто большее. Он умел такое, о чем сразу и не расскажешь. Что, скорее всего, находило свое выражение в его постоянных и путаных хождениях по лесу, хотя люди бывало и спрашивали, к чему, мол, ему это.

Теперь-то я понимаю: в пристальном взгляде человека на манометр была также и горечь сотни раз не сбывшегося ожидания. Ведь все шло как полагается. Уголь перемешивали, и давление пара поднималось. Вот видите! Должным образом обслуживаемая техника заботилась, чтобы между человеком и природой не возникало никаких неожиданностей. Разумеется, тот, кто не соблюдал инструкций, вылетал с работы. Неожиданности, с которыми человек сталкивался в лесу, мстили ему не столь сурово. Они начинались, если ты сбивался с пути. И были так же необходимы, как хлеб насущный.

Когда я поднакопил силенок, дедушка нет-нет да и брал меня с собой в лес корчевать пни. Он, видно, думал, что обязан научить внука чему-то полезному, хотя обычно предпочитал оставаться во время этой работы один на один с корнем. Показав и объяснив кое-что, он выделял мне не очень большой пень на краю вырубки. Я должен был учиться налаживать отношения с предметом своих усилий. По убеждению дедушки, третий становился тут лишним. Нужно перейти с пнем на «ты», без смущения похлопать корневище по корявому плечу и побороть его в честной схватке.

И вот я принялся копать прямо-таки с фанатическим рвением. Под моей потной рукой в азарте состязания безобидный сосновый пенек превратился в настоящее чудовище, вцепившееся тысячью когтей в землю. Я пилил, рубил и выкапывал корневище голыми руками. Дедушка и не глядел в мою сторону. Он вытащил свой пень из земли легким нажатием на вагу. Я слышал, как корневище, легко шурша, выскользнуло из песка. Этот звук завершенного дела подстегнул меня, заставил удвоить усилия. Я достал вагу, приладил ее и налег на длинный конец. Он чуть прогнулся под моей тяжестью, но пенек не сдвинулся с места ни на сантиметр. Вага была слишком коротка. Я выпрямился и глянул на молодую красивую акацию, которая росла поблизости на опушке леса. Поддень я пенек этой акацией, конечно тоже переставшей бы тогда существовать, он, может, и сдался бы.

Дедушка устроил тем временем перерыв. Он стоял возле меня на краю выемки и курил. Недоверчивый взгляд его серых глаз выражал не мудрость старого человека, не насмешку умельца, не превосходство специалиста. Я почувствовал в них скорее печаль и сомнение в том, что человек когда-нибудь сможет решить свои связанные с природой проблемы. Под таким взглядом трудно сохранить фанатическое рвение. Я спрашивал себя, что же вышло у меня не так. В самом низу, где корневище хоть и сужалось, но особенно крепко цеплялось за землю, выкопанная мной ямка была слишком тесной. Где уж там размахнуться топором! Пришлось ее расширить, затратив на это много терпения и времени. Потом я подрубил корень и безо всякого торжества вытащил пень из земли. Дедушка уже давно трудился над следующим. Акация же превратилась с годами в крепкое, красивое дерево. Оно стоит и поныне, напоминая мне о пользе сомнений.

Дедушка знал, где растут редкие деревья и растения. Ему были, например, известны места, где попадались дикие предки и дальние родичи наших фруктовых деревьев. Иногда он приносил из леса их плоды. Мы называли все без разбора «кислицей»; они были всегда мелкие, их терпкость разъедала ту сладкую глазурь, которой для нас порой покрыто былое.

Случалось, дедушка выкапывал дикое деревце. К тайнам, которыми он владел, относилось также его умение распознавать тот момент, когда жизнь деревьев соединяется с жизнью людей. Он, наверно, долго наблюдал за своим избранником. Тот рос в самой гуще лесных зарослей, пускал побеги и листья, пережил два хороших и один плохой год, когда ему пришлось научиться противостоять неуемному росту кустарника, назойливости вьющихся растений, буйству трав. И вот однажды — нужно было, чтобы совпали время года, час судьбы и погода, — это свершилось. Дедушка опустился на колено и терпеливо, одними пальцами, принялся высвобождать корни дикого дерева. Покачивающую свободной кроной яблоньку, обернутую снизу курткой, он принес домой. Успокоил собаку, разрешил мне подойти к ямке, выкопанной на лугу за домом. В мои шесть лет я все же почувствовал необычность происходящего. Дедушка делал все, что надо было, без обычной своей уверенности и решительности. В торжественном молчании. Он перемешал землю с навозом, заготовил воду, отложил лопату и снова опустился на колени. Бережно, одними руками, примял землю к корням деревца, окопал вокруг него траву и сделал аккуратный сток для воды.

Эта бережность удивила меня. Дедушка был солидным мужчиной. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы он стоял перед кем-нибудь на коленях. С малых лет я считал его почтенным и всезнающим, хотя вовсе и не мастером на все руки. Сломавшаяся «молния» приводила его в отчаяние. В дни, когда они с бабушкой не разговаривали, ему, бывало, приходилось мириться первому, если отрывалась пуговица у куртки. А последнее время он просто оставлял ее на столе вместе с куском картона. Нарисованная на нем цветным мелком стрелка указывала, чего недоставало, а также говорила о неспособности деда держать в заскорузлых пальцах иголку.

Да что там пуговицы! Недоставало бережного обращения между мужем и женой, и дело вовсе не в умелых пальцах. У бабушки, выросшей сиротой в чужом доме, было пятеро детей. Первый ребенок умер сразу после рождения. Остальных, надрываясь от непосильного труда, ей удалось поднять в голодные годы войны и безработицы. Когда умерла старшая дочь — моя мать, черные блестящие волосы бабушки стали тусклыми, в них появилась седина. Нездоровая полнота вызывала одышку. Бабушке было трудно нагнуться, чтобы перетянуть длинным бинтом свои ноги с расширенными венами. По вечерам с покрасневшими от слез глазами она сидела с соседкой у стола.

— Я для него больше не женщина, — говорила бабушка, и в ее голосе звучали упрек и отчаяние.

Соседка пыталась утешить ее на свой лад:

— Ты уж мне не рассказывай о мужиках!

А можно было бы и рассказать, что бережное отношение проявлялось у дедушки не только при пересаживании яблонь. На хуторе вблизи леса жила молодая женщина, муж которой куда-то исчез. Ей удалось повстречать моего деда на его лесных тропах, наверно, потому, что сам он был к этому готов.

Дикий саженец привился. Весной на яблоньке распустились листочки, летом она потянулась молодыми побегами к солнцу. Суровая зима не причинила ей зла. Когда морозы ослабли, появился Рихард, коверкающий слова уроженец Померании, который женился в нашу деревню и стал «крестьянином на бутербродах». Вернувшись домой с завода после смены, он всегда находил на подоконнике бутерброд с творогом. Брал его и тут же отправлялся на свое убогое поле. Дедушка, которого возмущало такое «выжимание» человека, относился к Рихарду с большим уважением. Нам, мне и собаке, было разрешено остаться, но чтобы мы при этом не смели и пикнуть. Пока Рихард обрубал верхушку деревца и делал сбоку надрез, дедушка, который сам разбирался во всем этом гораздо лучше, начал заискивающе выспрашивать у него:

— Будет ли еще подмораживать по ночам?

— Кто знайт, — ответил Рихард. Он расщепил конец черенка.

— Хорошо бы его не тронуло морозом, правда?

— Лютше нет, — сказал Рихард и приложил черенок к деревцу.

— Ну, а если его все же тронет морозом, выдержит оно?

— Мошет быть.

Теперь конец черенка вошел в разрез. Рихард обмотал его мочалом, обмазал древесной замазкой и привязал тонкий прутик, который огибал черенок. На этот раз он сказал сам, не дожидаясь вопроса:

— Для надешность.

Насколько важен был для дедушки надежный исход дела, стало ясно, когда он пригласил Рихарда на кухню и угостил его дорогой, по тогдашним понятиям, водкой. Велел бабушке принести из погреба банку с перетопленным жиром. Пока она возилась, открывая ее, дедушка допытывался у гостя, а когда, мол, черенок приживется, когда первый раз зацветет, когда даст первые плоды.

Рихард, искоса поглядывая, много ли еще осталось водки, дипломатично уклонялся от прямого ответа:

— Три-четыре год. По восмошность.

Дедушка между тем взволнованно убеждал, что он выбрал хороший привой. С южной стороны замечательного дерева. Назвал хутор, где можно полюбоваться на это удивительное дерево. У бабушки выпала из рук стеклянная крышка. Ей пришлось долго подбирать осколки. На том хуторе жила ее молодая соперница, которая уже давно стала любовницей деда.

Потом мужчины заговорили о войне на типичный для подвыпивших людей лад. «Сколько же она еще продлится? С Польшей ведь мы разделались быстро. Но вот «томми»!»

— Пюстяк, — промолвил Рихард.

Бабушка сидела на скамье у печки. Из глаз ее капали слезы. Она уже давно не получала вестей с фронта от сына, моего единственного дяди.

Я выбежал из дома. Похолодало. На прутике, изогнутом над драгоценным черенком, сидела синица. Как она ни вертелась, а добраться до упругих почек и нежной коры не могла.

Ударили морозы. Опять намело снегу, а писем с фронта все не было. Когда дни заметно прибавились, у почек изменился цвет. Из невзрачных голубовато-серых они стали сочно-коричневыми, а в мае распустились. Зацвели все до единой.

Дедушка подозвал меня:

— Видишь?

Я видел.

— На будущий год оно даст плоды, это я тебе говорю!

Хотя его хождения в лес и без того сделались более продолжительными, чем раньше, он прибавил к ним с этого дня еще обход вокруг деревца. А оно, следуя предписанным ему природой законам, распустило листочки, сбросило их на землю и ускользнуло от опасного внимания зимы, замаскировав кору и почку в неприметный голубовато-серый цвет.

Однако год спустя пути людей и деревьев разошлись. От дяди пришла весточка с Востока. Он лежал в госпитале вблизи местечка с труднопроизносимым названием. Погибли или числились пропавшими без вести многие из тех, кто не хотел покидать деревню, а вот исчезнувший муж молодой женщины нежданно объявился. Он обзавелся в Вартегау крестьянским двором и теперь требовал свою законную жену к законному очагу. Женщина последовала зову мужа. Ведь он был отцом ее детей. Но, уезжая, она купила обратный билет и показала его дедушке. Тот больше не захаживал на хутор во время своих прогулок по лесу. Тем не менее они стали еще продолжительнее, потому что, когда истек срок годности обратного билета, походка у дедушки сделалась необычайно тяжелой.

А яблонька тем временем обещала дать парочку плодов. Дедушка разглядывал их с недоверием, однако вынужден был признать, что они на самом деле созревают. Он вкопал в землю деревянные столбы, прибил к ним толстые доски. Эта скамья среди зелени была вполне удобной и для бабушки. Они сидели на ней иногда рядом, а вокруг жужжали пчелы, щебетали ласточки. Бабушке грезились непривычные слова: «отпуск на поправку». Дедушка сидел не облокачиваясь, на самом краю, словно собираясь вскочить. Однако он не вставал, а рассказывал о яблоках своей юности. Никогда, мол, не приходилось ему больше ощущать во рту такой сочности. Но вот на этот раз непременно удастся!

Молодая женщина все-таки появилась. Она забрала оставшиеся вещи и поспешила на вокзал. Дедушка прямо из котельной примчался к ограде, которая отделяла железнодорожное полотно от шоссе. Ему послали из окна поезда прощальный кивок и отняли все, что побуждало его к хождениям по лесу. Он пришел домой и слег. Бабушка ухаживала за ним, но без особого волнения. Я слышал, как она говорила соседке спокойным голосом:

— Простить могу, забыть — никогда.

Я охранял яблоки. Боялся даже сильно ступать около деревца, отгонял собаку, если та собиралась задрать возле яблоньки лапу.

Когда плоды наконец созрели, дедушка заправил в штаны рубаху и, сгорбившись, обогнул дом. Сорвал яблоко, нерешительно повертел в сморщенной руке, потом надкусил. Лицо его при этом оставалось сосредоточенно хмурым. Он отбросил прочь надкушенный плод и попытался выпрямиться. Это ему удалось.

Я выбежал из дома и сорвал второе яблоко. Рот сразу же наполнился соком. Яблоко было необыкновенно вкусным. Теперь больше ни одно не доставляет мне такой радости.

Перевод О. Бобровой.