Новость

История без продолжения

Чего только в жизни не бывает. Иной раз Андреа не прочь об этом послушать. К примеру, на праздники. Когда отец поворачивает телевизор экраном к стене, а мать на кухне поглядывает за окно в ожидании гостя. Скорее всего, Арно. Которого Андреа называет дядей. А он дарит ей чулки, ажурные, и дедероновые гарнитуры. Андреа не знает, почему он постоянно ходит к ним в гости. И уж тем более не знает, с какой стати должна звать его дядей. Но он всегда здесь. Заботится о том, чтобы ее подольше не отправляли спать. Улыбается, когда отец подпускает ей шпильки из-за мини-юбки, которая от этого не становится длиннее. У него явно краснеют уши, когда в канун Нового года Андреа, небрежно чмокнув его, желает ему здоровья. Попытку назвать его дядей Андреа однажды предприняла: дядя, тихо-тихо сказала она, дядя Арно. Не надо, не надо! — запротестовал он, от этого я чувствую себя на двадцать лет старше. — К тому же…

К тому же? В присутствии Андреа так никому не следует говорить. Иначе ее замучит любопытство. Иначе от нее не отвяжешься. Что значит — к тому же?.. Ну, говорит Арно, он снова краснеет, ну да. Если я чуть было… на волосок… или лучше сказать, тоже мог бы стать твоим отцом.

Ага! — говорит Андреа. Но ничего не понимает. Если он чувствует себя слишком молодым для дяди, то почему же для отца — нет? Но она уже догадалась. За этим кроется какая-то история.

И к полудню Андреа раскрывает ее. Дети, говорит мать, я устала. Ночь не спавши, все утро на кухне верчусь… Делайте что хотите, а я сосну часок. Отец тоже зевает. Он тоже не спал ночь. Да еще снег сгребал, ковер пылесосил, утром они с Арно посидели за рюмочкой, как же ему не зевать? Не обессудь, приятель, но я тоже отлучусь, обращается он к Арно. Если хочешь, располагайся на софе. Андреа, наверное, пойдет прогуляться.

Господи, вспоминает Андреа, мне еще прогладить кое-что нужно. Это, конечно, всего лишь предлог. После того как отец с матерью скрываются за дверью, после того как Арно вытягивается поудобнее и кладет руки под голову, она вытаскивает вязание. За целый год Андреа не связала ни единой петли. Но сейчас она вдруг ощутила тягу к рукоделью. В доме тишина, за стеной воет ветер, гудит печка, осыпаются иглы с елки. Можешь спать, говорит Андреа Арно. Он отвечает таким голосом, словно во рту у него оказалось слишком много воздуха. Вообще не устал. Точно говорю. Нисколечко.

Э, думает Андреа, ты просто боишься захрапеть в присутствии молоденькой девушки. И она решает прийти ему на помощь. Расскажи мне что-нибудь, говорит она. Время скоротаем.

Рассказать? Арно осторожно потягивается. Но в каком-то суставе раздается хруст, и он тотчас снова застывает в неподвижности. Например, историю о том, как ты чуть было не стал моим отцом.

О! Сна как не бывало. Арно вскакивает как встрепанный.

Господи! — восклицает он, боже мой, девочка! Ну что ты подумала. Да у меня просто с языка сорвалось, просто слово вылетело, ляпнул, не подумав.

Не выкручивайся, перебивает его Андреа. Попусту такого никто не скажет. И она подливает масла в огонь, эта Андреа: дарить чулки, гарнитуры. Защищать мини-юбки, быть против обращения «дядя» — это кой о чем говорит. Но не обо всем. Доверие, поощряет его Андреа, прежде всего доверие.

Ну, знаешь, отвечает припертый к стенке Арно, я уж и не знаю, как…

А ты начни с начала.

В комнате тихо, осыпаются иглы с елки, гудит печка, ветер набирает силу. Арно все еще колеблется, но Андреа снова теребит его. Начинай, говорит она. Но мне нужно отдохнуть, прибегает к угрозе Арно. Иначе я действительно не знаю, как…

Андреа изъявляет согласие. Отдыхай, позволяет она, но не будь эгоистом.

В сущности все было очень просто, начинает он. Мы, твой отец и я, жили в то время в Хинтеркляйнау, там, где жили твои дед с бабкой, не мы одни, конечно, после войны в деревне было полно молодежи, и на то были свои причины. Но и лаузицким крестьянам пришлось-таки тогда положить зубы на полку. Как бы то ни было, выбирать деревню нам не приходилось, мы жили там, где жили, у нас были свои радости и заботы, так же как и у вас сегодня. Только в несколько другом соотношении. Причиной забот был, как правило, пустой желудок, а радости шли от полного. Все было очень просто, и если подойти с сегодняшними мерками, то довольно смешно. Нам и в голову не приходило радоваться или злиться из-за сути происходящего кругом, мерой всему была жратва, потому что мы вечно были голодны. Я работал тогда помощником стеклодува на старом стеклоплавильном заводе. А твой отец готовился к не внушающей доверия профессии продавца, если вспомнить о том, что торговать в то время было нечем. Так или иначе, но профессии у нас были явно не те, нам бы следовало стать булочниками или мясниками, у людей не было в нас никакой корысти, а потому и нам никто ничего не подбрасывал. Приходилось самим о себе заботиться. Сидя вечерами на лавке под каштаном, мы представляли себе, как расправились бы с четырехфунтовым караваем хлеба, отламывая по куску, прямо так, без масла, без соли — если бы только он оказался у нас. Когда похолодало, мы завладели круглым столом в трактире. Но от наших «лимонадных» заказов прибыли хозяину не было, а водку и крепкое пиво он нам, юнцам, отпускать не мог и потому скоро вышиб нас в заднюю комнату. Мы сидели там, курили самокрутки из рубленых листьев, поливали цветы своим слабеньким пивом и говорили, говорили до одури. И вот однажды вечером к нам приезжает какой-то незнакомый парень из окружного центра, кажется, его звали Эдди, тоже юнец, но все-таки немного старше нас, он носил лицованную солдатскую форму, несколько месяцев провел в плену и…

Это и есть история? — спрашивает Андреа. Или ты отдыхаешь?

Теперь Арно чувствует себя совершенно свободно.

Собственно, и то и другое. Пожалуй, история и началась в тот вечер, когда у нас появился Эдди, этот парень с каштановой шевелюрой и блестящими глазами, который раскатывал «р», как горец, который ухаживал за нашими девушками так, что нам даже в голову не пришло ревновать, и который вдруг выложил на стол несколько бланков и предложил нам их заполнить. После того как с бланками было покончено, он дал нам — всем, кто сидел за столом, — имя. В масштабе округа, сказал он, вы являетесь первой сельской ячейкой Союза свободной немецкой молодежи.

Мы ничего не имели против. Если от нас требуются только подписи да несколько пфеннигов взноса, мы — за милую душу. Но Эдди вытащил из кармана какую-то брошюру и прочел нам несколько высказываний Калинина, в которых мы не поняли ни слова, а причиной тому было часто повторяющееся чужое слово: коллектив. Что оно значит? Точно Эдди и сам не знал, ему были знакомы только эти высказывания, и потому он был рад перейти к практическим вопросам. Возник план совместной поездки в Саксонскую Швейцарию и так называемого коллективного развлечения. Блеск, сказал Эдди, эти мероприятия быстренько перекуют вас в коллектив. Да, сказал Герберт — твой отец, — но нам хочется картофельного салата.

Ни одна поездка, ни одно развлечение не обходились в то время без картофельного салата, без целого корыта картофельного салата они были просто немыслимы. Ни одно развлечение не шло в сравнение с сытым желудком. А это удовольствие стоило тогда несколько сот марок, потому что идти за ним нужно было на черный рынок. Где взять деньги? Эдди капитулировал. Идемте со мной в бюро, и если вы найдете больше двадцати марок, то не пить мне пива. Но то, что в деле сплочения коллектива без картофельного салата далеко не уедешь, признавал и он. Некоторое время он молча слушал наш беспомощный лепет. Потом вдруг сказал: устройте танцы, да и дело с концом. Получите выручку, ребята, наверняка кой-какой доход набежит.

Ну, конечно, конечно же танцы! Вот это нам было знакомо. С тех пор как кончилась война, весь мир только и думал о танцах. Телевизоров тогда ни у кого не было, кино тоже показывали не часто, наконец наступил мир — то есть риска не было никакого. Но подобное дело требовало хорошей организации. И все предстояло сделать нам, кучке юнцов от шестнадцати до двадцати. Дадут ли нам разрешение? Дальше — оркестр. Музыканты в то время были тертыми калачами, они думали о заработке, а в перерывах между танцами требовали свою долю картофельного салата. Станут ли они играть только за деньги (если у нас будет выручка) и за спасибо? А если выручки не будет, чем мы им заплатим? Разве ко всему прочему нам не придется раскошелиться на налог, заказать художнику афиши, дать объявление, арендовать зал, дать заказ трактирщику на пиво, которое скиснет, если на танцы придет недостаточное количество его любителей? Забот полно. Даже Эдди не решился на дальнейшие уговоры. Мероприятие, которое нам требовалось, с тремя сотнями платежеспособных посетителей в зале, которые останутся довольными и не устроят здесь разгрома, почувствовав себя околпаченными, такое мероприятие было нам не по плечу. Будь мы хоть десять раз первой ячейкой в масштабе округа.

В унынии мы сидели за столом, тянули свое пиво, понимая, что путешествие вместе с картофельным салатом от нас уплывает, и у нас сразу опускались руки при мысли о любом деле, именовавшемся коллективным.

Наконец слово взял Герберт, твой отец то есть. И все-таки мы справимся! — сказал он. Было бы смешно, если б не справились. Назовем наш вечер «Танцы в зимнем лесу», принесем из леса елки, прикрепим их веревками к колоннам, получатся уютные уголки, оркестр на сцене будет сидеть среди высоких елок, набросаем кругом ваты (кто может принести ваты?), получатся снежные хлопья, принесем из дому лавки, расставим их между елками, чтобы парочкам было где присесть, а на афишах нужно будет написать «Молодежные танцы», тогда все мальцы поймут, что у нас можно оставаться до двенадцати, и так далее, и так далее… Я уж и не помню всего, что предложил нам Герберт, во всяком случае, ему удалось нас увлечь, энтузиазма, ничего общего не имеющего с картофельным салатом, было в нем хоть отбавляй, он даже старших подбивал на всякие выдумки — не прошло и часа, как танцевальный вечер был делом решенным.

Прекрасно, говорит Андреа. Танцы в зимнем лесу. Елки и ватный снег. Безвкусица. Ну, а дальше-то что? И главное, где же твоя история?

Арно снова запинается. Задача не так проста, как ему показалось. Андреа протягивает ему руку помощи. Значит, у вас было все: разрешение, оркестр, зал, думаю, что вечер прошел удачно, ведь за дело взялся Союз свободной немецкой молодежи.

Правильно, подтверждает Арно, а откуда ты знаешь? Но под самый конец все чуть было не сорвалось. Мы совсем забыли об электричестве. За неделю до праздника в газете было объявлено, что в воскресенье после обеда будет отключен ток. Электричества в то время вырабатывалось мало, и другого выхода не было. Но нам был необходим свет, понимаешь, его требовали люди, они хотели яркого света в зале, это было так же важно, как музыка и пиво, их не удовлетворили бы свечи, хотя сейчас это и нашли бы очень красивым (будь это десять раз безвкусица), в то время успех полностью зависел от освещения. Разрешение в кармане, музыкантов уломали, пиво завезено, елки срублены и обсыпаны ватным снегом — и все напрасно. Ведь не одни мы читали газеты.

Но Герберт и тут нашел выход из положения. Мы собрали по деревне провода от молотилок, циркулярных пил и прочих электроприборов и провели времянку к мельнице. Мельничное колесо приводило в действие динамо-машину, 180 вольт как раз хватало для освещения танцевального зала, пивной и кухни. Мельник пообещал посидеть в воскресенье с карбидной лампой, чтобы мы получили весь свет, до последнего лучика. Герберт попросил художника написать объявления: «Специальное первоклассное электрическое освещение». Мы приклеили их наискосок на наших афишах.

И люди пришли, они толпами стекались к нам из своих погруженных в темноту деревень, они щурились, переступая порог трактира, щурились, словно мы устроили для них праздничную иллюминацию, хотя на самом деле были только жалкие 180 вольт. Настроение у наших гостей поднялось и без водки, свет в зале обрадовал их как неожиданный подарок, и они отплясывали так, что пол трещал.

Чудненько! — равнодушно сказала Андреа. Значит, дело выгорело. Наверное, и выручка была неплохая. Но самой-то истории все еще не слышно. Ведь на этом не может все кончиться.

Арно приподнимается. Он опирается на локоть и устремляет взгляд на обтянутые носками ноги.

История, медленно произносит он, да-да, ты права. Ее еще нет. Но без всех этих подробностей, без танцев в зимнем лесу, без временной проводки ее вообще не было бы. Вот как. Перед танцами я полдня бродил по лесу. Предлогом было то, что мне хотелось подобрать небольшую елочку для украшения стойки. Но подходящую я нашел не сразу, да и не хотелось мне ничего искать, просто мне нужно было походить по лесу, побыть в одиночестве и подумать о себе, о своих друзьях, об одной девушке, которую мы звали Рикой, говоря по правде — прежде всего о Рике. В седьмом классе, сразу после войны, она появилась у нас в школе. Думаю, из Силезии. Тогда у нее были каштановые косы, карие глаза, говорила она так, что можно было заслушаться, и зачаровывала нас, потому что сами мы говорили так, словно рты у нас были набиты камнями. Во всяком случае, мы, молодежь, все как один в нее втюрились, смотрели на нее влюбленными глазами и из кожи вон лезли, чтобы ей понравиться, и, самое странное, нас ничуть не смущало то, что у нее одновременно было такое множество поклонников. Так продолжалось и после окончания школы, Рика училась в старших классах, теперь она жила в городе в интернате, видели мы ее редко, через две субботы на третью. Надо думать, и там вокруг нее вилась толпа обожателей, но когда я гнул спину в мрачном, душном цеху и тосковал по солнцу и свету, это не имело для меня никакого значения. Стоило мне только подумать о Рике, и для меня переставало существовать все остальное, из-за нее я даже на время забывал о голоде. И вот перед танцевальным вечером, на который Рика тоже собиралась приехать, я мечусь по зимнему лесу. Чувствую, что терпеть, как другие любезничают с Рикой, я уже не в силах и готов убить любого, кто только посмотрит на нее с восхищением, а иначе жизнь мне не мила.

Ага! — говорит Андреа, значит, ты ревновал.

Можешь это и так назвать, допускает Арно. Но откровенно говоря, я в первый раз был по-настоящему влюблен. Так или иначе, но в лесу я дал себе клятву: сегодня вечером я признаюсь ей, нужна ясность — что из того, что по ней все вздыхают, так, как я, ее никто не любит.

Так ты и сделал? — спрашивает Андреа.

Да, Арно запинается, да, то есть нет. Я собирался это сделать, на ярком свету у стойки я пил крепкое пиво, а может и водку, но все колебался и сомневался, я не знал, как начать. Танцевать я толком не умел, что ж — пригласить ее на танец, оттоптать ей ноги, а потом объясниться в любви? Посуди сама, куда это годилось. Я не сводил взгляда с каштановой косы в толпе и ждал подходящего момента. Настроение у всех было прекрасное. Бойко шла торговля у трактирщика, наши гости развлекались среди елок, музыканты явно не жалели о своем отказе от картофельного салата, играли они с большим подъемом, Герберт сидел в комнате Союза и подводил баланс — а я все колебался. Примерно в полдесятого я выпил еще кружку пива, чтобы унять сердцебиение, и тут погас свет.

Ах, вырвалось у Андреа.

Да, продолжает Арно, после минутного замешательства поднимается несусветный крик, столы опрокидываются, посуда бьется, говорю тебе, хаос поднялся невообразимый, ты только представь себе, такая праздничная обстановка и вдруг — полный мрак. Я как раз стоял недалеко от дверей, сквозь толпу я протиснулся к выходу, нащупал кабель и, пропустив его через ладонь, шел и шел по нему, пока не обнаружил место поломки. Кто-то сыграл с нами шутку: просто вытащил вилку из розетки — и готово. Я сделал обратное и с удовлетворением услышал многоголосый крик, которым в зале встретили свет. Музыканты тут же заиграли быстрый фокстрот, вечер продолжался. С легким сердцем я поспешил назад и в пивном зале очутился в объятиях Герберта, героя дня, он уже все подсчитал и установил, что танцы следует повторить через пару недель и необходимая нам сумма будет собрана. Прежде чем он успел растолковать мне все это, свет в зале снова погас.

Все, сказал Герберт, этому пора положить конец, когда к нам снова соберется народ, никаких неожиданностей быть не должно. Нужно и впредь, и сейчас выставить дежурных. Я ответил «да». Не подозревая, что из-за этого потеряю Рику. Сначала я помог распределить дежурных, ребят постарше уговорить не удалось, козлами отпущения стали те, кто был помоложе, все, кто не умел танцевать. Да и что нам было делать в зале. Все получилось само собой, споров не возникало, как и я, каждый сказал «да». Через пару минут я уже стоял у мельницы над клокочущей водой; поставив ногу на доверенное мне соединение в проводах, я воинственно огляделся. Конечно, сюда никто не пришел, дежурить здесь было ни к чему, музыки слышно не было, а свет доходил до меня лишь слабым мерцанием с северного края погруженной в темноту деревни. Рика была далеко, очень далеко. А парни из Каупитцева, которых мы подозревали в хулиганстве, — их словно ветром сдуло, кругом не слышно было ни шороха…

А дальше? — спрашивает Андреа, подобрав пряничные крошки, дальше-то что?

Собственно, ничего, говорит Арно, я стоял и отстоял три часа. Время от времени я кричал своему соседу, и поначалу он откликался. Временами мне казалось, что я слышу, как играет оркестр, звуки трубы и контрабаса, а может, мне мерещилось. Потом в моем воображении стали возникать картины, я видел танцующую и смеющуюся Рику, видел, как она высматривает меня, слышал даже, как она спрашивает подругу: Арно, куда же делся Арно? Но тут вдали послышался собачий лай, плескалась о сваи вода, и мое видение исчезло. Когда вечер подходил к концу, я бы, наверное, мог бросить свой пост, а может, меня сменили бы — хотя, кто же? — но я стоял и думал об этом Калинине, который задал нам хорошую задачу со своим коллективом.

Наконец я услышал, что люди расходятся по домам. Между заборами засветились велосипедные фары, зарокотали мужские басы, где-то за деревней раскатывался девичий смех — мимо меня не прошло ни души. За мельницей дорога кончалась. Я стоял, пока все не смолкло. Около часа ночи я наконец приплелся в трактир. Света в танцевальном зале не было, хозяин ругался с несколькими засидевшимися в пивной посетителями, небритые, как стало заметно на свету, музыканты складывали свои инструменты. Герберта, твоего отца, в пивной уже не было. Бухгалтерию он поручил кому-то другому, ничего плохого теперь уже случиться не могло. Короче, Герберт ушел. А с ним Рика. Об этом мне сообщила молоденькая трактирщица, она совсем недавно вышла сюда замуж и еще обращала внимание на то, кто кого провожает.

Тебе, может, это и покажется забавным, продолжает он, но я почему-то подумал, что так и должно быть, Герберт и Рика, ты уже давно поняла, что речь идет о твоей матери, — пара подходящая, верно, и толк здесь будет. Ведь и он был от нее без ума, как я, как многие другие, он ждал и понял, что дальше так продолжаться не может, наверное, и его одолевали сомнения, но в конечном итоге у него было то, что называется удалью, понимаешь, удалью, без которой просто невозможно обойтись, если хочешь кому-то сказать, что́ он для тебя значит…

И удаль эта не появилась неизвестно откуда, она росла по мере того, как Герберт договаривался с бургомистром о разрешении, убеждал недоверчивого руководителя оркестра, заставлял трактирщика и мельника забыть о том, что они заключают договор с молокососом.

И все у него получилось, а нас он постоянно подталкивал и подбадривал и все делал с удовольствием — могла ли Рика перед таким устоять?

Просто Герберт был тем человеком, в котором нуждалось само время, он не позволял ему бежать привычным путем.

Ты очень грустил? — тихо спрашивает Андреа.

Да я, собственно, не грустил, говорит Арно, скорее, чувствовал усталость. Я выпил кружку пива и направился домой. Дорогой я вспомнил, что кабель остался на прежнем месте. Тем же путем я еще раз прошел обратно, смотал кабель на локте и спрятал его под мельницу, чтобы на него никто не позарился. Тут как раз послышался гудок утреннего поезда. А я подумал: ну вот и это дело сделано…

Ветер снова усилился, он завывает по углам, осыпаются иголки, гудит печка. Андреа роняет вязание и, пока Арно наклоняется над ним, размышляет о том, что она могла бы унаследовать от него, будь он ее отцом. Пожалуй, склонность в известные моменты заливаться краской до ушей. Ей становится смешно. Тем временем Арно пытается подцепить вязание, он трижды дотрагивается до клубка, но только отталкивает его от себя, вытягивается, ударяется о край стола, потирает ушибленную макушку, морщится, но потом и сам смеется. Открывается дверь, входит мать, с примятыми волосами, заспанными глазами, она долго смотрит на них, не понимая, отчего они такие бодрые еще до кофе.

Перевод Л. Фоминой.