Новый перевал

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гроза. — Река Сооли. — Заломы. — Ельник зеленомошник. — Наука о грибах. — Разговор по радио. — Лось. — Неожиданное происшествие.

В первый же день пути нас отхлестал дождь. Еще с утра по небу, медленно клубясь, проплывали облака. Мы и не заметили, как ветер собрал их в сплошные темные тучи, и вот над нами разыгралась очередная воздушная битва. Сразу же все вокруг потемнело: изумрудная зелень, река, даже воздух. Ветер торопливо прошелся по вершинам деревьев, лес зашумел и качнулся. Когда первый гром ударил дробно и весело, Василий поглядел на небо усмехаясь:

— Здо́рово кабарга в бубен бьет! Верно? Когда я был еще маленький, я верил. Думал, действительно так: на небе есть женщина — кабарга. Это она бегает, кричит, в бубен бьет. Понимаете, какое дело! Нам придется к берегу приставать. Одо! — обратился он к Даде. — Агда дзафи![26]

Я оглянулась, чтобы посмотреть на нашего кормчего. Дада стоял на корме бата и каждое новое сверкание молнии встречал одним возгласом:

— Нгаина-на-на![27]

Пышная, всклокоченная ветром шевелюра придавала старику бравый вид. Он с беспокойством смотрел по сторонам, отыскивая взглядом удобную косу для остановки. Между тем электрические разряды сотрясали воздух с новой силой. Наконец хлынул дождь. Мы все промокли до нитки, но продолжали продвигаться вперед. Мокрые шесты скользили в руках батчиков. Под ногами на дне лодки быстро накапливалась дождевая вода. Ее надо было вычерпывать, а у меня на руках сидел маленький Яшка. Я укрыла плащом его босые ноги, прижала к себе и чувствовала, как под рукой бьется его сердечко.

За истоками Пихцы мы увидели старый лабаз, от него теперь остались одни сваи. Дада и Василий, сговорившись, пристали к берегу. За ними последовали другие батчики. Во время короткой передышки Дада успел рассказать мне, как в 1927 году он строил этот лабаз для экспедиции В. К. Арсеньева, который тогда совершал свое последнее путешествие по тайге. Мы стояли под елью. Сквозь густые ветви едва просачивались отдельные капельки, и внизу, около ствола, травянистая подстилка оказалась совершенно сухой. Мой маленький спутник все время беспокойно поглядывал по сторонам, а когда заметил мать, помчался к ней навстречу.

— Сегодня надо обязательно дойти до Сооли! — крикнул Колосовский, проходя мимо нас и не желая останавливаться.

— Дождя испугались? Да? — спрашивал Юрий. Он стоял посредине бата в синей безрукавке, без кепки, отталкивался шестом, не замечая, как сверху льются на него потоки воды.

Мы достигли устья Сооли перед вечером. Выбрали для ночлега песчаную косу, до половины заросшую тальником. Река Сооли впадает в Хор с правой стороны, оттуда, где взору открываются ландшафты широкой низменности, занятой редколесьем. Вересковые кустарники, вейник, мхи устилают подножье стройных лиственниц. Врываясь в долину Хора, эта маленькая холодная красавица приносит с собой веяние суровых ветров. Хор отгораживается от них высокой грядой темнохвойной аянской тайги. Ель и пихта завоевали здесь огромные площади. Но на ветробойных склонах гор, обращенных к северо-западу, светлой стеной встали стволы каменной березы. Кое-где, протянув кривые ветки, врассыпную разбежались лиственницы. Вот она, охотская флора. Давно уже не видно бархатного дерева, амурского винограда, маньчжурского ореха. Китайский лимонник стал редко встречаться на пути, был он без ягод и уже не вился так высоко по деревьям, а припадал и робко терялся в кустах. Из лиан только актинидия не чувствует себя одинокой в темнохвойных лесах. Об этом только что с воодушевлением говорил Нечаев. Пока мы просушивали палатки, он успел сходить в лес и теперь сидел неподалеку от костра, разложив растения для гербария. Протягивая мне еловую шишку, он сказал:

— Теперь вы уже не встретите сибирскую ель. Здесь аянская ель — хозяйка. Смотрите, какие у нее зубчатые чешуйки. Лидия Николаевна, помните, когда мы с вами встретили последний раз сибирскую ель?

— Да, — подтвердила Мисюра. Она укладывала растения в гербарную сетку и вслух повторяла: — Клематис, а это какалия ушастая. Вот хвощ, майник, клентония, корнус…

— Зачем так не по-русски называете? — возмутился сидевший рядом Динзай. — Можно думать: ругань…

Нечаев засмеялся:

— Тут вот какое дело, Динзай, — сказал он, приподымаясь на колено, — в каждой деревне одно и то же растение называют по-своему. А наука о растениях одна. Попробуй разберись, о чем идет речь. Вот ученые и предложили называть все деревья, травы, цветы одинаково, по-латыни. Понимаете? Но русские названья, конечно, лучше.

Динзай быстро закивал головой, однако не успокоился и, напрягая мысль, заговорил с усилием:

— Это понимаем. Другое дело интересуется. Если, например, в этом месте, где сидим, будет штук пятьдесят всякой травы, разного дерева, надо все в голове держать, что ли?

— Ого! — изумленно воскликнул он, узнав, что ботанику нужно помнить сотни, тысячи разных названий, и с уважением поглядел на Нечаева.

Андрей Петрович беседовал с ним, не прерывая своих занятий. Подошел Василий и тоже с интересом стал наблюдать, как делается гербарий.

Дождь перестал. Я попросила Василия поймать на ужин ленков. Вместе с Шуркеем они отправились за добычей, воспользовавшись пустым батом.

— Будете нас фотографировать? Да? — спросил Шуркей, видя, что я иду следом за ними по берегу с «ФЭДом».

Берег тут был возвышенный, лесистый. В покрове повсюду прозрачно зеленел папоротник, еще не обсохший после дождя. Сапоги мои изрядно намокли. Я остановилась.

Лес был полон влаги. Еще кусты, и деревья, и травы не успели отряхнуться, еще птицы только поправляли свои гнезда после грозы, но ветер уже обдувал вершины деревьев, сквозил в ветвях. Перепрыгивая с ветки на ветку, вверху показалась белка. Махнула пушистым хвостом и исчезла. А вслед за ней дождевые капли так и посыпались, словно душ, на муравьиную кучу. Над лесным пологом на востоке расцвела всеми цветами радуга.

— Вот, пожалуйста, ворота открыты! — крикнул Василий, указывая в сторону радуги. — Идите к нам. Сейчас рыбу поймаем.

Василий подтолкнул баг к самому берегу, и я прыгнула в лодку. Через несколько минут Шуркей поймал большого ленка.

— Нравится такой? — Он положил рыбу на дно бата.

Под моими сапогами с боку на бок стала переливаться вода, окрашенная кровью.

— А такой нравится? — воскликнул Василий, после того как с размаху ударил острогой и поймал хариуса. — Эх, хорошая тала будет!

Мы поднялись вверх по реке километра за полтора от нашего табора. Уже погасла радуга, но солнце еще светило. Спускаясь вниз, заметили косулю. Она стояла на берегу, вытянув длинную шею.

— Эй, эй! — крикнули разом Шуркей и Василий.

Косуля исчезла за кустами.

— Чуть-чуть не убили, как Динзай, помните, чуть-чуть не убил изюбря. Ружья не было… — Василий рассмеялся и продолжал: — Вот Динзай — человек какой, у него ведь табак есть.

Я не поверила.

— Спросите Шуркея.

— Есть, — подтвердил Шуркей. Он перегнулся через борт, умывая водой вспотевшее лицо. — Я видел. Вот такой мешочек, — Шуркей сжал кулак.

— Что вы хотите, — рассуждал Василий, — единоличная струнка играет.

— Чорт с ним, с табаком! — сказал Шуркей и вдруг изо всей силы грянул:

Вечером мы поджаривали рыбу на двух сковородах. Динзай предложил испечь одного ленка в золе, предварительно обернув его бумагой.

— Получается копченый. Очень вкусно, — уверял он нас.

Дада искоса поглядел на Динзая и, бормоча себе под нос какую-то песенку, стал готовить талу. Делал он это очень ловко. Большим охотничьим ножом («кусюга») играючи делил рыбу надвое, освобождая ее от хребта. Затем срезал мелкие кости и тут же на маленькой скамеечке для стряпни крошил рыбу пластинками и отправлял в рот прямо с ножа.

— Неужели вкусно? — со страхом спрашивала Лидия Николаевна, видя, как Дада управлялся с сырым ленком.

— Пробуй, — отвечал старик, — узнаешь…

— Нет, — засмеялась Мисюра, — лучше давайте есть полтавские галушки.

Ели талу почти все удэгейцы, в том числе и Динзай, любивший похвастать тем, что он давно освободился от старых привычек. Я спросила его: правда ли, что у него есть табак? Вопрос прозвучал неожиданно. Динзай перестал есть талу, поднялся.

— Идемте сюда. Идемте! — указывал он по направлению к своей палатке.

Мне стало неловко: а что, если Шуркей обманул меня? Я пошла вслед за Динзаем, остановилась у входа в палатку. Динзай юркнул туда и быстро вышел, держа в руке знакомый мне сверток в красной тряпке.

— Табак есть. Это правильно, — сказал он, еще сильнее заикаясь от волнения. — Вот посмотрите. Только не надо так считать Динзая жуликом, что ли. Я вот нарочно прячу его. Думаю так: дальше будет трудно, тогда отдам! Я сам могу не курить. Верно, верно. Другие люди сильно курят. Я нет. Можно раздать сейчас. Если хотите, возьмите, отдайте всем.

— Нет. Вы это сделаете сами, когда найдете нужным.

Возвращаясь к костру, Динзай твердил все время:

— Думаете, Динзай не был в экспедициях? Динзай знает дело.

Он явно мучился оттого, что ему не доверяли.

Спустя два дня Динзай развернул красный узелок перед изумленными взорами своих недоверчивых друзей.

— Вот, берите, — сказал он, — делите как хотите.

Шуркей с Василием переглянулись.

— Зачем так долго прятал? — обрадовался Дада, набивая табаком трубку.

Мы стояли перед большим заломом. Началось то, чем пугали нас удэгейцы еще в Гвасюгах. Надо было прорубать дорогу, разбирая, растаскивая колодник, чтобы вырвать узенькую полоску воды и по ней провести свои длинные лодки. Река стала все чаще разбиваться на протоки. Вода по ним неслась с такой стремительной быстротой, что наши батчики едва удерживались на ногах. То и дело они входили в воду по пояс, чтобы подрубить или перепилить деревья, лежавшие поперек протоки. Вода была холодная. Выходя на берег, Дада оттирал руками покрасневшие ноги.

Как-то раз все наши баты, идущие гуськом, очутились перед завалом, посредине которого торчал серый пень, распростершись как краб. Дада посоветовался с Батули: как лучше его обойти? Достали пилу, чтобы перепилить сучья, принесли топоры. Но вот Юрий Мокроусов зашел в воду по пояс, расшатал пень и отодвинул его в сторону так неожиданно, что все ахнули. Этот круглолицый веснушчатый парень с широкими плечами отличался физической силой и веселым нравом. Все мы очень полюбили его.

— Ая! — восхищался Дада, проходя вперед со своим батом. — Хорошо!

Однако через час-другой перед нами возникало новое препятствие. Чем выше продвигаешься по Хору, тем чаще встречаются заломы. Глухая, нехоженая, не тронутая никем тайга богата своими лесными событиями. Их можно прочесть даже вот в этом заломе. Столетнее дерево, вырванное бурей, упало поперек реки. Течением к нему прибило другое, третье, вода принесла сюда сухого валежа, загородила русло плавником, и вот река в поисках выхода двинулась в пойму. Появилось много мелких проток; порою кажется, что Хор уже не имеет русла, вода идет по лесу, между стволами. Батчики упираются шестами в стволы деревьев, отталкивают лодки; при этом лес оглашается шумом, русская речь, смешиваясь с удэгейской, разносится далеко вокруг, кричат ребятишки, лают собаки. Где-то слышится звонкий смех, кто-то упал в воду. Но вот опасное место позади. Кажется, все кончено. Теперь перед нами чистая вода, без корчей. И вдруг опять…

— Смотри в оба! — кричит Колосовский, обгоняя наш бат.

Впереди большой залом. В протоке водоворот. Вода как по лестнице, стремительно мчится сверху навстречу нам. А мы стоим внизу, на самой нижней ступени, и пытаемся подняться наверх. Шум воды заглушил людские голоса. Носовщик не слышит стоящего на корме. Я вижу, как бледность покрыла лицо Дады, изо всех сил пытающегося удержать наш бат. Меня обдает брызгами. Я хочу подняться, но Дада окриком усаживает меня на место и просит довериться его опыту.

— Э-тэ-тэ! Манга! Тяжело!

В этом месте было глубоко, шесты едва доставали дно. Наша лодка быстро продвигалась вперед, прикрывая волну пристроенным впереди гребнем.

Но вот опять остановка. Толстые ели загородили нам путь, легли поперек протоки. Обойти их никак нельзя. Значит, надо перепилить. Дада привязал бат к дереву, стоящему у берега, взял пилу. Я думала, что старик сейчас рассердится, начнет кого-нибудь ругать (есть же такие люди, которые с досады могут обвинять в своей неудаче даже мертвое дерево). Но Дада был совершенно спокоен.

— Топор давай, — сказал он Василию.

С берега пилить было невозможно. Дада зашел в воду. Василий следом за ним стал с другой стороны. Они работали, едва держась на ногах. Быстрый холодный поток сбивал их. На спине у Дады пузырилась от ветра рубаха.

Я пробежала по берегу и за кривуном, впереди, увидела точно такое же препятствие. Тем временем подплывали остальные лодки. Колосовский подал команду сменить Даду и Василия. Я развела небольшой костер. Вдоль протоки уже понесло перепиленные надвое толстые стволы. Юрий и Нечаев направляли их, гнали по воде вниз так, чтобы они не задевали лодок. Батули и Шуркей прошли с топорами вперед, к следующему завалу, а здесь уже опять звенела пила. Динзай с Семеном стояли по пояс в воде и, напрягая силы, трудились.

— Холодно, чорт возьми! — говорил Василий, подставляя к огню то одну, то другую ногу. Дада выжимал за кустами мокрые брюки, оставшись в одних трусах. Через минуту он уже снова был в воде, отстранив Динзая. Когда последние стволы рухнули в протоку, подхваченные течением, старик обрадовался:

— Васей! — закричал он. — Сюда иди!..

Они провели свой бат вперед, за кривун, к очередному препятствию. Вслед за ними двинулись остальные батчики.

— Так хочется помочь им! Но что делать, я просто не знаю, — говорила Лидия Николаевна.

Я фотографировала батчиков и не заметила, как она очутилась рядом со мной. Мы пошли вперед, переступая с камней на валежины, по кустам, по высокой траве. Остановились напротив следующего залома, где работали Батули и Шуркей.

— Ой, как страшно!.. Смотрите-ка!..

Лидия Николаевна тронула меня за руку. Батули сидел верхом на дереве и подрубал его топором. Дерево висело над протокой, упершись вершиной в стволы, загромоздившие русло. Шуркей рубил соседнюю березу, стоя по пояс в воде.

— О-ёй! — закричал Батули, когда верхняя часть дерева с треском ухнула в воду. Сам он едва усидел на толстом комле. Через минуту он уже карабкался на другое дерево. Шуркей тем временем воткнул топор в недорубленную березу и, обхватив руками упавшую вершину, потащил ее к берегу. Мы с Лидией Николаевной, не сговариваясь, разом подхватили ее с берега. По воде плыли щепки. Батули уже опять подрубил какое-то сучковатое дерево. Оно понеслось за кривун, толкаясь о правый берег сучьями. Между тем из-за кривуна показалась лодка. Василий, стоя на носу, не замечал плывущей навстречу лесины.

— Василий! — крикнула Лидия Николаевна. — Иди правее! — И бросилась следом за плывущей лесиной, стараясь отвести ее от мнимого фарватера.

Это случилось так быстро, что я даже не успела остановить ее. Она стояла по колено в протоке, пока Василий и Дада миновали препятствие. Лесина зацепилась за корягу, торчавшую у берега, и остановилась. Лидия Николаевна выбралась из воды, сбросила с ног сапоги.

— Вот это вы совершенно напрасно делаете, — недовольно сказал ей Колосовский, вышедший из-за кустов. — Быстро разводите костер.

Но костер разводить было поздно. Батули и Шуркей уже расчистили дорогу, и все мы, погрузившись на баты, двинулись вперед.

Так, с большим трудом, проходили в день по восемь, по десять километров. Лес уже рядился в осеннее, пестрое. По реке плыли сорванные ветром желтые, багряные листья. Утром люди выскакивали из палаток чуть свет, разводили костры, чтобы согреться. Но днем бывало еще так тепло, что хотелось упрятаться в тень. Белохвостые орланы кружились высоко в небе.

— Кяаса! — указывая вверх, говорил Василий.

— Все равно самолет? Верно, Динзай? — подмигивал Юрий.

— Вот, понимаешь, интересно, — заговорил Динзай со свойственной ему горячностью, — кто-нибудь видал, как звери самолет встречают? Весной в Антуни много изюбря. Я нашел одного, хотел стрелять. Как раз самолет летит, понимаешь. Изюбря голову поднял, слушает, ушами шевелится. Я не стал стрелять, другого нашел…

— Э, самолет, самолет! — кричал громко Шуркей, завидев самолет.

Действительно, пролетел пассажирский самолет из Хабаровска.

— Таскай табак! — подхватил, смеясь, Дада.

Он уже опять томился без курева. Запасов Динзая хватило ненадолго. Вчера Василий спросил меня:

— Что, если у нас не хватит продуктов? Как будем?

— Убьем зверя.

— Но патронов мало. Скоро кончатся.

— Что ж, тогда сообщим в Хабаровск по радио. Самолет пришлют.

— Вот хорошо! Значит, тогда и табак будет?

Эта мысль понравилась всем, хотя у нас не было особой необходимости бить тревогу.

Сейчас, увидя самолет, все закричали, замахали шапками, как будто там, наверху, пилот только нас и выискивал. Самолет прошел, держа курс на юго-восток, а мы двигались на север. Долина реки становилась все более узкой. Нечаев говорил, что долина принимала теперь корытообразную форму. Широкие низины чередовались с отдельными сопками, которые по очереди подходили к реке то справа, то слева. Иногда берег составляли горные террасы, поросшие поистине дремучими лесами.

— Стоп!

Лодка уперлась гребешком в травянистый берег. Василий моментально воткнул в землю шест. Дада сидел на корме, держа в зубах холодную трубку. Берег представлял собой довольно высокую террасу. Я поднялась наверх и, так как одна не могла пережить восторга, позвала Василия. Оглядевшись, он согласился со мной, что этот лес чем-то напоминает морское дно.

Огромные старые ели поднимали свои вершины высоко к небу и там, наверху, создавали почти непроницаемый зеленый полог. В поисках света они тянулись сотни лет и теряли в тени свои нижние сучья. Ельник был без подлеска. На более дряхлых деревьях, как водоросли, неподвижно висели космы бородатого лишайника. Вместо обычной лесной тьмы справа сквозил голубой воздух. Там был обрыв. Внизу грохотал ключ. Из глубины леса тянуло прелью. В изумрудно-зеленом покрове расстилались мхи и корнус, усыпанный красными ягодами.

Древний-древний ельник! Как все здесь тихо и сумрачно. Вот невесть когда поваленное ветром дерево, оно лежит обросшее мохом, словно ковром. Наступите на него ногой, и дерево рассыплется. Из-под него тянутся вверх маленькие елочки. А вокруг под ногами столько грибов! Питомцы лесного полумрака, они выставили свои красные шляпки и стоят на толстых белых ножках, горделиво подчеркивая зелень.

— Смотрите, Андрей Петрович, — сказала я Нечаеву, когда он поднялся наверх, — как здесь красиво!

Ботаник равнодушно оглядел лес.

— Обыкновенный ельник зеленомошник. У меня уже есть подробное описание. А как тут много грибов! Вот бы сюда какого-нибудь миколога.

— Кого? Кого? — спросил Василий.

— Миколога. Микология — это наука о грибах.

Я вспомнила о наших художниках и пожалела, что им не удастся видеть такое великолепное зрелище. Они были теперь на Черинае.

Нечаев опять заговорил о грибах:

— А вы знаете, сколько наука насчитывает видов грибов? Если не ошибаюсь, кажется, около семидесяти тысяч.

Оказывается, микология — наука древняя. Еще в далеком прошлом люди учились распознавать грибы по их хозяйственным свойствам — съедобные, несъедобные. Потребовалось немало наблюдений, опытов, чтобы выяснить их природу. Ученые вначале рассматривали грибы как явление животного мира.

Прошло много лет, прежде чем наука добилась точного описания и изображения грибных форм, а затем ученые проникли и в биологию их. Изобретение микроскопа окончательно опрокинуло неверное представление о грибах как о животных организмах. Микроскоп позволил ученым рассмотреть мельчайшие зернышки у грибов, так называемые споры, с помощью которых они размножаются. С тех пор как миру стало известно гениальное учение Дарвина об истории происхождения, развития и изменения видов, живой организм стал интересовать ученых во всех его многогранных проявлениях. За последние годы советская биологическая наука далеко шагнула вперед.

Человек никогда еще не тревожил здесь ни одной былинки. Деревья поднимаются, падают и снова растут без летописцев и свидетелей. В этом лесу, куда ни погляди, везде можно видеть примеры, подтверждающие законы диалектики. Вот на стволе старого великана, поваленного ветрам, выросли елочки. Жизнь пробилась сквозь длинный трухлявый ствол.

— Интересно, почему все они одинаковы? Как они попали сюда?

Я сосчитала елочки. Их было восемнадцать.

— Вот их мать, видите? — Нечаев указал на высокую ель. — Она уронила на землю, может быть, тысячи семян, но подняться над землей посчастливилось только этим восемнадцати сестрам. Для них ведь пожертвовали собой остальные.

— То-есть как пожертвовали, Андрей Петрович? Вы хотите сказать, что между ними была борьба за существование, в которой сильные победили?

— Нет, нет! Видите ли, это было бы неверно, если бы я так сказал. Наоборот, тут проявилась взаимопомощь внутри вида. Это как раз пример того, что установил академик Лысенко. Ведь в чем сущность гнездового посева семян? Представьте себе, что на одной очень небольшой площади, пусть это будет так называемое гнездо, вы разместили сразу несколько сот экземпляров. Допустим, это будут семена ели. Так вот, рост их вместе пойдет гораздо активнее, чем если бы они сидели по одному. В борьбе за сохранение вида они будут помогать друг другу.

— Значит, и здесь сказывается положительная роль коллектива?

— Конечно. Ведь ель могут глушить сорняки. Кроме того, не забудьте, что по соседству есть пихта, береза, есть такие мощные травы, по сравнению с которыми еловые всходы кажутся нежными созданиями. А в коллективе они сильнее. Им не страшна межвидовая конкуренция. Вы замечали, как хорошо растут елки, когда они размещаются группами? Или возьмите сосну. То же самое. Преимущество гнездового способа посева семян и состоит в том, что представители одного какого-нибудь вида тем скорее и лучше выживают, чем их больше. Смотрите, — сказал он, оглядевшись, — здесь идет усиленное возобновление леса. На старом, замшелом валеже почти повсюду растут молодые ели. Это очень важно отметить.

Действительно, оттого что здесь не было много лет пожаров, леса имели девственный вид. Старые, сухостойные ели, погибшие от времени, скрипя, раскачивались на ветру. В таком лесу во время ветра опасно. Помню, когда мы находились еще возле устья реки Дакпу и несколько дней ждали, пока прекратятся дожди, нам пришлось пережить немало волнений в связи с тем, что вода прибывала. Она выжила нас с удобной галечниковой косы. Мы очутились в лесу. И так как переселение состоялось под вечер, не успели как следует оглядеться. Рядом с нашей палаткой стояли деревья. Ночью где-то поблизости упало дерево. От сильного удара о землю оно переломилось надвое. Треснули сучья и, подпрыгнув, стукнулись о полотно палатки. Мы выбежали оттуда и до утра просидели у костра.

Итак, вернувшись с экскурсии, Нечаев раскладывал собранные для гербария растения. Колосовский вызывал по радио Черинай:

— Я Тайга! Я Тайга! Слушайте меня! Слушайте меня!

Валя Медведева передала для нас письмо из Хабаровска. Работники охотинспекции интересовались запасами пушного зверя в долине Хора и просили нас ответить на шесть вопросов: 1. Как и в достаточной ли степени опромышляются охотоугодья в верховьях реки Хор? 2. Каковы перспективы на урожай орехов, ягод, семян хвойных пород, грибов? 3. В каких местах, в каком количестве встречаются норка и соболь? 4. Есть ли подходящие места для высадки ондатры? 5. Каковы перспективы на урожай белки? 6. Много ли мышей и вредных грызунов?

— Жаль, что нет у нас зоолога. Впрочем, мы сможем ответить почти на все вопросы. Надо поручить нашим охотникам вести наблюдения. Правда, запасы норки и соболя можно подсчитать только зимой…

Колосовский прищурился, протягивая руки к огню:

— Знаете новость? Оказывается, Высоцкий уже давно отправился в Хабаровск. У него разболелась рука. Теперь Шишкин остался один и хочет ждать нашего возвращения там, на Черинае. Нет, нам решительно не везет.

В эти дни Фауст Владимирович тоже прихварывал. Пока мы ждали охотников, он редко выходил из палатки. Всячески скрывая свое недомогание, он бодрился и даже пробовал насвистывать, но по его воспаленному лицу было видно, что он с трудом переносил высокую температуру. Несмотря ни на что, три раза в сутки он вместе с Юрием проводил метеорологические наблюдения. При помощи точных приборов измеряли температуру и влажность воздуха. Обыкновенно прибор подвешивался на каком-нибудь дереве вблизи реки, и треск вентилятора привлекал внимание наших спутников.

— Зачем машинку таскать? — сердился Дада. — Все равно дождик. Помогай нету.

Он сидел у костра, снимая с ног разбухшие от воды улы. Удэгейцы вернулись с охоты, изнуренные бессонными ночами, промокшие до нитки. Лось достался нелегко. Пришлось две ночи подряд караулить зверя у протоки. При этом охотники сидели в траве, не смея пошевелиться, ждали, когда подойдет зверь. Стрелял Дада. Лось был большой, гораздо больше коровы. Удэгейцы сняли с него шкуру для музея, взяли ее в распорки и подвесили сушить в ельнике, чтобы на обратном пути захватить с собой. Лидия Николаевна сделала описание лося.

— Два метра и шесть сантиметров длины! Какое огромное животное!

— Бывают больше! — отозвался Юрий.

— Я говорю не только об этом экземпляре, — возразила Лидия Николаевна. — Вообще лось — ценное животное, и если здесь он обитает в большом количестве, то я, например, меньше всего думаю об охоте. Меня интересует лось как будущее домашнее животное.

— Домашнее животное? — переспросил юноша и рассмеялся. — Вот уж не знаю, как это можно, Андрей Петрович, — обратился он к Нечаеву. — Домашний лось? Его приручать будут, что ли?

— Да, конечно. У нас в стране уже есть такие опыты. Это же очень выгодно. Почему? Во-первых, потому, что лось дает превосходное мясо; во-вторых, его можно использовать как вьючное животное. В трудных лесных условиях это замечательный транспорт. Сейчас мы с вами могли бы прекрасно оседлать этих четвероногих и шли бы до самого перевала. Серьезно. Со временем здесь будет заповедник, и сюда станут приезжать за сохатым из питомников. Да, да!..

Между тем удэгейцы уже коптили мясо на вешалах, предварительно порезав его на длинные ленты. Галака в своем шалаше стряпала пельмени. Дада предложил мне отведать сырого костного мозга, он уговаривал меня, держа его на ладони, и когда я наотрез отказалась, старик искренне пожалел. В его голосе послышалась обида:

— Совсем ничего не понимаешь. Это сырой мозг — самое лучшее. Как так — не могу?

Я взяла угощение и отнесла его Василию. Тот, как видно, простудился во время охоты и сейчас лежал в накомарнике, жалуясь на боль в боку. Мы задержались из-за него на сутки и отправились дальше, не уверенные в том, что Василий дойдет с нами до перевала. Фронтовое ранение все чаще стало его беспокоить. Близились холода…

В сентябре мы подошли к устью реки Кадади, что значит «Каменистая». Почти все притоки Хора каменистые, но эта река особенно. Вливаясь в Хор с правой стороны по течению, Кадади шумит как водопад. По всему устью ее лежат круглые, окатанные камни. Около устья в углу, образованном ею и Хором, стоит сплетенный из тальника шалаш конусообразной формы.

— Нанайские охотники были, — кивнул Дада.

— Почему вы так думаете?

Оказывается, удэгейцы никогда не делают таких шалашей. Присутствие этого незначительного и давным-давно сослужившего свою службу убежища вдруг каким-то странным образом оживило нас всех, словно мы прочли письмо, оставленное здесь много лет назад. Значит, сюда когда-то приходили охотники. За устьем Кадади Батули настрелял много уток.

Шуркей принес их и бросил у костра.

— Варите полтавские галушники. Завтра утром мы уходим от вас. — Он присвистнул. — Дома картошки наедимся, молока… Эх-ма! Курить будем!..

Глухонемой Семен с завистью посмотрел на Шуркея, вздохнул, жестами стал объяснять, как он хотел бы сейчас сесть в лодку и (щелкнул двумя пальцами) спуститься вниз по реке, домой. Там ждет его жена. Семен показал, какая она хорошая (провел по лицу руками, вспомнил, как она заплетает длинную косу). Василий громко расхохотался и указал на синеющие впереди горы:

— Туда надо глядеть. Домой еще рано.

Семен понял и нахмурился, замотал головой, давая понять, что он боится туда итти — там придется заломы растаскивать, пешком шагать… А у него чирей на ноге. Он задрал штанину до колена, показывая забинтованную ногу. Лидия Николаевна только что сделала ему перевязку.

— Все равно не дойдете, — сказал Шуркей, имея в виду наш путь к перевалу. Он махнул рукой, усаживаясь на камни рядом со мной.

— Почему?

— Другие люди-то, наверно, тоже старались, да не дошли. Пешком тяжело, я думаю.

— Зачем говоришь так? — рассердился Василий. — Настроение создаешь плохое. Так нельзя. Если на фронт пойдешь, тоже так будешь, да? — Василий посмотрел на меня, зная, что я внимательно слушаю, и продолжал: — В армию хочет итти Шуркей. Слыхали? Надо немножко подрасти. Дисциплину понять надо. А то вчера плакал из-за того, что порвал штаны. Такое дело не годится.

Шуркей отвернулся. Ему было неприятно это воспоминание. Вчера на заломе во время работы он в клочья изодрал свою одежду, а когда вышел на берег и увидел, как сквозь дыры на брюках торчат голые колени, закрыл их ладонями и заплакал от досады. Лидия Николаевна починила ему брюки, отдала свою гимнастерку. Шуркей повеселел. Теперь он сидел в новой рубахе.

— Заплакал! — передразнил он Василия и, повернувшись ко мне, спросил уже другим тоном: — Вы нас фотографировали, карточки дадите?

Я объяснила, что сейчас не имею возможности обрабатывать фотопленку, но когда вернусь из похода, сделаю это.

— Хорошо бы витрину такую устроить в колхозе, — напомнил Василий, — экспедицию показать. Помните, вы делали такую витрину — лучших стахановцев фотографии? Интересно будет, верно? — Василий заговорил о Гвасюгах, размечтался о том, как он зимой пойдет на охоту вверх по Катэну, и вдруг рывком поднялся. — Эх, чорт, домой охота! Теперь у нас готовят уборку урожая. Как там дело идет — интересно.

Мы сидели на косе у костра. Василий чистил берданку, Шуркей помогал мне ощипывать уток. Уже вечерело. Я с тревогой посматривала на противоположный берег. Там, в темном ельнике, где-то разбрелись в разные концы Нечаев и Мисюра. Они решили осмотреть растительность левобережья, и Шуркей переправил их на ту сторону. Едва за рекой послышалась песня Лидии Николаевны, Шуркей, не говоря ни слова, столкнул на воду бат и отправился за ними.

— Шуркей-то какой молодец, — полушопотом сказал Нечаев за ужином, так, чтобы тот не слышал. — Перестал ругаться, хорошо работает. Прямо жалко с ним расставаться. Мне кажется даже, что он у нас в экспедиции подрос за лето. Шура! — обратился он к парню. — Талу не ешь!

— Талу кушать не буду, — говорил между тем Шуркей, отодвигая сырую рыбу, — потом опять придется желудок настраивать.

Лидия Николаевна затряслась от смеха и долго не могла успокоиться.

Утром последний раз на песке у реки отпечатались босые детские ножки. Батули снарядил свой бат в обратный путь. Пашка и Яшка сидели посредине бата под опрокинутой оморочкой. Накрапывал дождик. Мать завернула детей в теплое одеяло, сама устроилась возле них — теперь ведь Шуркей занял ее место.

— Будем здоровы! — кричал он, поднимая в воздух весло, и ударил им по воде так, что брызги долетели до нас. В ту же минуту бат качнулся и поплыл вниз по течению.

Все ждали, что сейчас над рекой взовьется песня Шуркея. Даже старые удэгейцы всегда поют, когда спускаются вниз по рекам. Но Шуркей на этот раз не подал голоса…

Мне показалось даже, что он был опечален. И, может быть, я не ошиблась. Кто не опечалится, расставаясь с друзьями? А у него здесь были друзья.

— Итак, товарищи, в путь-дорогу! — сказал Колосовский, выходя из палатки.

Несмотря на то, что дождь не переставал, мы сняли свои шатры, забросали песком костер и пошли вперед — теперь уже на трех батах. Опять навстречу побежали со свистом упрямые струи. Хор без солнца был мрачный и злой.

Горные реки — быстрые реки! И любить их опасно, и нельзя не любить. Я уже давно забыла, как хорская волна прошумела однажды над моей головой. Я снова беру в руки шест, с размаху погружаю в воду до самого дна, где лежат окатанные волной скользкие камни, я нажимаю на шест изо всей силы и вижу как наша длинная долбленая колода подается вперед и вперед. Мы идем близко у берега. По траве, бегущей навстречу, видно, что идем хорошо. У Василия болит рана в боку. Он то и дело морщится, и я чувствую, что больше не могу быть пассажиром.

— Эх, если бы не ранила меня пуля гадючая!.. — сердится Василий.

Дада молчит, поглядывает вперед. А впереди, над темной гривой лесов, вздымаются сизыми волнами горы.

«Далеко ли, далеко ли…» — кажется, выстукивают в один такт три шеста. Волна, уступая, разбивается о гребень нашей лодки и дразнит:

«Далек-ко-о!..»

Что же мы так медленно ползем вперед? Хочется приналечь на шесты еще сильнее. Василий чаще взмахивает шестом, приседает.

— P-раз! Еще рраз!

Я вступаю в этот новый ритм и слышу спокойный голос кормчего:

— Так не надо.

Ну, конечно, Дада смеется над нами. Старик знает, что на таких рывках далеко не уйдешь. Он размеренно погружает в воду свой шест, не торопится. А дождик уже промочил нам насквозь рубахи, льется за воротник. Под ногами скользкие доски. Собаки лежат, свернувшись в клубок, зевают.

— Эг-е-ей! — кричат нам сзади.

За нами идет бат Нечаева. Там теперь вместо Шуркея стоит на носу Юрий. Лидия Николаевна сидит посредине, завернувшись в плащ.

Колосовский с Динзаем отстали далеко. Мы ждем их перед тем, как подойти к опасному месту. Слева, впереди, около утеса, торчат каменные глыбы.

— Идите, идите! — машет Колосовский.

И вот уже опять по берегу навстречу нам бежит, бежит высокий вейник. А потом темная базальтовая стена придвинулась своей громадой. Слева камень и справа камень. Между стеной и лежащим на метр от нее гладким камнем, похожим на гигантскую черепаху, узенький коридор. Мы ведем бат по этому коридору. Брызги обдают нашу длинную колоду, попадают через край. Но мы нажимаем на шесты, какое-то мгновение бат стоит, не двигаясь с места, вот-вот волна собьет его и потащит назад.

— Еще рраз! — командует Василий.

И мы проходим опасный водоворот. Но как здесь остановиться? Опять по руслу врассыпную легли угловатые, острые камни. Они торчат над водой, и река пробует о них свою грозную силу.

— Давай дальше! — говорит Дада уже не своим голосом.

У меня кружится голова, я чувствую, что не смогу устоять на ногах, сажусь, хватаясь за борта лодки. Еще минута-две, и вот мы уже причаливаем к берегу. Но из-за скалы не видно, как проходят наши товарищи. Между тем оттуда доносятся громкие голоса. Я говорю Даде, что нужно пойти им на помощь. Старик отвязывает бат. Руки его дрожат от усталости.

— Стой здесь, — говорит мне Дада, выбрасывая на берег собак. — Васей, идем!

Они уходят вниз по реке, за скалу. Черная собака Мушка бросается следом за хозяином, но Дада кричит на нее: «Та!»[28] — и она опять жмется у берега. Что же случилось там? Прошло несколько минут, прежде чем из-за каменного выступа мелькнули белые шесты батчиков. Юрий и Семен — впереди. Дада и Василий ведут на буксире бат Колосовского. Вот они уже подходят совсем близко, и я вижу, как трясется Динзай, продрогший до костей. Оказывается, он не сумел удержать свой бат в том самом коридорчике, где было так опасно итти. Бат скользнул вниз и пошел. Динзай уцепился за камень и остался на нем, крича и размахивая руками. Бат ударился о камень и затрещал. Динзай прыгнул в воду, погнался за батом, остановил его. Но вода уже лилась сквозь щель, пробитую в одном боку. Пришлось приставать к берегу. И тут на помощь явились сначала Юрий с Нечаевым, потом Дада и Василий.

— Теперь придется становиться на ремонт. Вот это действительно авария, — говорил Нечаев, осматривая пробитый бат.

Колосовский сидел на траве, снимал сапоги и молчал. Он был расстроен. Сейчас, когда мы дорожили каждым днем и даже часом, как на беду, нас подстерегали неудачи. У Юрия заболела рука. Два дня он крепился, никому не говорил. Но сегодня вечером, когда мы развели костер и натянули палатки, Юрий не вышел к ужину. Лидия Николаевна сказала мне:

— Вы знаете, в чем дело? У него нарыв под ногтем. Весь палец синий. Это ведь опасно. Он говорит, что там заноза.

Всю ночь Юрий не спал. Он сидел у костра, ходил вокруг палаток, снова садился и снова ходил. Никто не знал, как ему помочь.

— Ну что это такое? — развел руками Колосовский. — У нас не экспедиция, а какой-то лазарет.

Он только что вышел из палатки, где лежал Нечаев. В самом деле, странное стечение обстоятельств поставило нас в затруднительное положение.

Пока удэгейцы починяли бат, Нечаев с утра до вечера ходил по тайге. Увлекшись своим занятием, он не заметил, как промочил ноги, а теперь лежал не поднимаясь. Я испекла ему лепешек на сале, извлекла аварийный запас сахара. Андрей Петрович отказался даже от чая. Он лежал, укрывшись одеялом с головой. У изголовья валялась раскрытая тетрадь, исписанная наполовину по-латыни, наполовину по-русски.

— Что у нас есть из медикаментов? — осведомился Колосовский.

— К сожалению, у нас нет ничего, кроме подмокших порошков дисульфана.

Не было даже аспирина. Кроме того, без врача трудно было что-нибудь предпринять. И вот возник вопрос: как быть? Оставить его здесь одного, а самим пойти дальше — мы не имели права. Ждать, пока он выздоровеет и сможет продолжать путь? Но неизвестно, долго ли это протянется? Ведь была уже половина сентября, у нас оставалось слишком мало времени для похода. Единственно правильным решением представлялась отправка его немедленно вниз, сначала на Тивяку, а оттуда — дальше, в Гвасюги, и затем в Хабаровск. Но кто будет сопровождать?

— Я бы очень не хотела возвращаться теперь, когда предстоит самое интересное, — взмолилась Мисюра.

Весь день она пробыла в лесу, занимаясь сбором растений, и вернулась оттуда, напуганная медведем. Она еще не знала о нашем решении. Мне не хотелось ее огорчать, а главное — отпускать ее.

Несмотря на трудные условия таежной жизни, Лидия Николаевна никогда не унывала. Но приказ начальника экспедиции расстроил ее до слез. Она должна сопровождать Нечаева. И вот Нечаев уже лежит на дне бата, укрытый палаткой. Василий Кялундзюга и Юрий готовят шесты, укладывают вещи. Василий предлагает мне взять собаку.

— Берите. Я подарю. Все равно она к вам привыкла.

Я смотрю на Василия. Я понимаю: это от души, и говорю, что возьму собаку потом — пусть она поживет с ним.

Лидия Николаевна сидит, низко опустив голову, и старается не глядеть на нас. В руках у нее белый платочек. Но вот бат уже отходит от берега, быстрое течение подхватывает его и бросает меж валунами. Белый платочек долго трепещет над водой.

— Немножко будут купаться, — пророчески заметил Дада, поглядывая в сторону бата, уносимого сильным течением.