Новый перевал

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Уссурийская белка. — Пешком по тайге. — Шумный ключ. — В поисках жень-шеня. — Последний бат.

Туча прошла стороной, ветер разметал ее в клочья, и над нашими головами прошелестело лишь несколько крупных капель.

Ночь была лунная, звездная. С непривычки под открытым небом, без всякого шатра, спать как-то неприятно. Все кажется, что сбоку подкрадывается зверь. Несколько раз я поднималась и подкидывала в огонь сухие палки. Из палатки Колосовского, из-под тента, где спали Дада и Семен, доносился храп. По ту сторону реки лежала большая черная коряга. Вода об нее билась, и от этого стоял ровный шум, как будто где-то работала мельница.

Под утро стало прохладно. На рассвете Дада разбудил меня протяжным зовом из, берестяного рожка. Он ходил по берегу и манил изюбря. Только теперь я разглядела, что сплю около небольшого ручья. Ручей шелестит у самых ног, пробираясь по камешкам. Перед глазами — два небольших дерева: ива и ольха. С ветки на ветку прыгает белка. Хитрая, шустрая зверушка затаилась в ветвях, как только услышала шум. Дада идет и целится в нее камнем. Белка прыгает с одного дерева на другое. Пушистый хвост ее мелькает в ветвях, черные глазки испуганно смотрят вниз. Дада продолжает кидать в нее камни. Я прошу его не делать этого, но охотником уже овладел азарт: он яростно взмахивает рукою, сменяя один камень другим.

— Чорта есть, однако, — смеясь, говорит Дада, целясь уже в отчаянии. Белка не сдается. — Га! Га! — приговаривает он.

Наконец из палатки выходит Колосовский. Рядом — Динзай. У Динзая в руках карабин. Он вскидывает оружие. Гремит выстрел. Белка падает вниз…

— Вот еще один экспонат для музея. Уссурийская белка, — говорит Колосовский. — Кажется, этот маленький зверек в избытке населяет здешние леса.

И действительно, уходя на охоту, удэгейцы за день перевыполняют сезонные планы. Возвращаясь из тайги, они несут на себе иногда по восемьдесят белок. При взгляде на этого шустрого зверька невольно удивишься, вспомнив, что во время миграции белка способна переплывать большие реки. Я попросила Динзая содрать шкурку и высушить.

Утро выдалось погожее, ясное. После завтрака мы с Дадой пошли пешком по берегу Хора. Колосовский с Динзаем и Семеном плыли по реке. С помощью буссоли Шмалькальдера Фауст Владимирович вел маршрутную съемку. Вначале мы видели, как, медленно поднимаясь, они продвигались вперед по реке. Но Дада хотел сократить расстояние, и мы, потеряв их из виду, углубились в сопки.

Дада шел впереди. Он почти бесшумно ступал по валежнику. На нем были охотничьи улы из кабаньей кожи с загнутыми кверху носками, как лыжные пьексы, в сравнении с которыми мои тяжелые кирзовые сапоги выигрывали только тогда, когда мы подходили к ключам. Я шла вброд. Дада искал удобной переправы через ключи, поперек которых, в виде естественных мостов, лежали упавшие деревья. Он так искусно пробегал по самым тонким стволам, что мне приходилось лишь удивляться. Бежавшая вслед за хозяином собака Мушка нередко останавливалась перед очередным препятствием в виде какой-нибудь жиденькой лиственницы, брошенной ветром через ручей, и, не решаясь пройти по ней, скулила. Внизу шумела вода. Мушка с размаху бросалась в воду и, уносимая быстрым течением, снова оказывалась рядом со мной.

С утра мы брели по тайге, то поднимались на высокие склоны гор, заваленные осыпавшейся горной породой, то спускались в долину и ждали, не покажется ли наш бат. Иногда, отдохнув где-нибудь на заломе и увидев мелькавшие шесты, мы продолжали путь, оставив на берегу пучок травы, привязанный на шесте, в знак того, что мы проследовали вперед.

В полдень, поднявшись на сопку, мы очутились в густом березняке. Здесь было много звериных следов, пахло примятым багульником. Охотничья страсть влекла удэгейца по этим следам все дальше и дальше. Он заставлял меня итти бесшумно, затаиваться, ждать, а сам, оглядевшись по сторонам, манил изюбрей уже без рожка, просто так, на весь лес издавая протяжное: «Е-у-у!»

Однако зверя в этот день мы не встретили. Дада объяснил это тем, что утром я перешагнула через карабин. Оказывается, есть такое поверье, по которому охотник должен остерегаться, чтобы женщина не переступила через оружие, иначе не будет удачи. Об этом мне рассказывал Динзай за обедом, когда мы, собравшись все вместе, устроили короткую передышку.

— Вот теперь, кажется, мы подходим к Правому Хору, — сказал Колосовский. — Значит, до перевала недалеко.

Но вместо Правого Хора появился обыкновенный приток.

После обеда мы снова шли с Дадой по горам. Спустившись вниз, я запнулась за валежину и едва не лишилась глаза. Пока я, еще не опомнившись от боли, шла вперед, Дада уже перебегал через шумливый и глубокий ключ по валежине. Повидимому, он заметил впереди зверя и так увлекся, что даже не оглянулся на мой зов. Я сразу же оценила обстановку: по этой жиденькой жердочке, висящей над водопадом, я не пройду в сапогах. Мушка скулит рядом, бросается вплавь, но не может преодолеть сопротивление струи и возвращается ко мне вся мокрая.

Меж тем выцветшая пилотка Дады в последний раз мелькнула в кустах и исчезла. Я пытаюсь звать его снова, кричу изо всей силы, но шум воды заглушает мой голос, и я чувствую, что все мои усилия напрасны. Как быть?

Решив искать другой, более толстой валежины через ручей, я прошлась по берегу, но тщетно. Опять возвратилась на то же место и уже не на шутку испугалась. Мысль, что Дада увлечется охотой и потеряет меня, а наши товарищи пройдут стороной, избрав другую протоку, показалась мне мрачной. У меня не было с собой ничего, кроме ножа и палки.

Мушка тянет меня вслед за Дадой, скулит, и от ее присутствия не легче. Наконец я решаюсь переплыть этот водопад, начинаю разуваться, и вдруг Мушка почти сваливает меня с ног, хватает зубами за брюки и сама зовет на валежину, по которой только что прошел ее хозяин.

Она сорвала у меня с головы удэгейское мотулю и несет в зубах. Решись я переплывать этот шумный и быстрый поток, ничего бы хорошего не вышло. Несколько минут спустя, придя в себя, я со страхом смотрела на грозно кипящие волны, стремительно бегущие к большому залому. Звериный след, как видно, увел Даду далеко.

Я села на корневище большого дерева, вырванного бурей, и, успокоившись, стала ждать. Не было никакого основания сомневаться в том, что Дада вернется за мной, как только найдет это необходимым. Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как исчез Дада. Теперь я уже могла бы сбросить сапоги и с помощью шеста перейти на противоположный берег ключа, но это лишь осложнило бы мое положение. Все равно я не знала, куда пошел мой проводник. У меня уже нарастало чувство обиды, как вдруг в кустах замелькала пилотка Дады, потом ствол карабина, и, наконец, он появился передо мной, виновато улыбаясь:

— Зачем так кричать? Я все равно пришел.

— А где же вы были?

— Э, зверя смотрели.

Вечером на таборе, стараясь загладить свою вину, Дада отстранил меня от кухонных дел и заявил, что сам будет варить ленков и стряпать лепешки. Я выстирала ему гимнастерку и повесила ее у костра.

— Опять будете писать? — заметив, что я достаю свой полевой дневник, спросил Динзай. А Семен, которого в эти дни мучили фурункулы, добродушно улыбнулся и передразнил меня, показывая, как я, согнувшись, пишу.

На другой день мы шли с Динзаем. Надо сказать, что Дада и Динзай представляли полную противоположность друг другу. Дада был низенький, коренастый старик; Динзай, наоборот, обладал редким для удэгейцев ростом; в отличие от своего старшего собрата, который имел кроткий и молчаливый нрав, Динзай любил говорить. Он взял с собой свою белую собачонку Келу — помесь дворняжки и лайки. Помню, она еще месяц назад вызывала у нас чувство гадливости, когда линяла. Мелешко плевался и говорил, что он бы такую собаку не взял с собой. Динзай сердился: «Зачем смеетесь? Она вырастет, человеком будет». Все от души хохотали. Но вот Кела повзрослела, белоснежная шубка одела ее спину. Динзай баловал собаку чрезмерно. Кела привыкла лежать на дне лодки, она не отличалась большим проворством и сейчас даже не хотела бежать по берегу рядом с нами.

— Лодырит, лодырит! — говорил в таких случаях Дада.

Как только мы перебрались по деревьям через первый залом, Динзай выпустил ее из рук. Собака бежала за нами. Но у следующего препятствия она взвыла и отказалась итти. Мы вспомнили о ней, пройдя порядочное расстояние. Динзай вернулся, передав мне карабин. Потому, как она отчаянно завизжала, я поняла, что хозяин преподал ей на сей раз хороший урок. Но все-таки через воду он перенес ее на руках.

Теперь мы шли по левому берегу Хора. Высокий кустарник и травы в человеческий рост скрывали моего проводника в трех шагах от меня, и, может быть, потому он все время разговаривал. Колючие ветки шиповника, боярышника немилосердно царапали руки, лицо. Взобравшись на крутой склон и спускаясь вниз, мы решили обойти старицу. Справа от нас бросился с шумом зверь, тяжело раздвигая кусты ивняка. Шевельнулись ветки. В ту же минуту, гордо вскинув рога, изюбрь метнулся в глубину леса. Динзай быстро снял с плеча карабин. Но я удержала его, доказывая, что это бессмысленно. Он согласился, хотя долго еще от волнения весь дрожал.

— Конечно, — говорил он минуту спустя, — сейчас охотить не будем. Надо вперед итти. Это правильно. Будем немножко жень-шень смотреть.

Чтобы не отставать от Динзая в пути, я решила пользоваться ножом: обрубала колючие ветви или отводила их в сторону. Запутавшись сапогами в вейнике, разрезала траву. В одном месте нам попались заросли элеутерококка. Это очень колючее растение из семейства аралиевых. Недаром его называют «чортовым деревом». Я остановила Динзая и сказала ему, что в этих местах напрасно искать жень-шень — жень-шень растет в кедрово-широколиственных лесах. Но Динзай бредил драгоценным корнем. Позавчера, например, он отказался от обеда и бродил с одной лепешкой вокруг нашего табора, подозрительно присматриваясь к растениям. Дада измерил его ироническим взглядом: «Его не могу жень-шень искай…» Повидимому, старик верил в то, что корень жизни может найти только непорочный человек, что не каждому простому смертному он дается в руки. Но дело было не в этом.

— Почему так думаете, что здесь нет жень-шеня? — спросил меня Динзай, разглядывая листья элеутерококка.

Найти что-нибудь из ряда вон выходящее и удивить находкой было страстью Динзая. Может быть, этим отчасти и объяснялась быстрота, с какой он менял свои занятия, перекочевывая с Хора на Бикин и обратно.

— Я хочу спросить один вопрос, — начал он, заикаясь: — как, можно или нет устраиваться в золотой прииск?

— Отчего же нельзя? Можно, конечно, если серьезно работать. Вы хотите уехать?

— Да. Я так думаю.

— А почему бы не работать в колхозе?

— Потому, что дело такое: я, конечно, не против. Но есть люди, которые, наверно, против будут. Когда организовали колхоз, понимаешь, меня не было. Так? Теперь на готовое дело итти неудобно.

Динзай был последним из хорских удэгейцев, не вступившим в колхоз. Почти каждый год он по нескольку месяцев бывал в экспедициях. Остальное время проводил на охоте, большей частью в бикинской тайге. Но одиночество его уже тяготило. Он приходил на Хор. Здесь, в Гвасюгах, работал бригадиром его младший брат Пимка. Удэгейцы, занятые коллективным трудом, косо посматривали на Динзая, который старался подчеркнуть свою независимость. Однажды, когда он собрался на охоту и уже столкнул на воду оморочку, его пригласили в сельсовет.

«Я должен предупредить вас, — сказал Джанси Кимонко, обращаясь к нему на «вы»: — в наших лесах можно охотиться, если есть разрешение. От устья Матая до верховий Хора, по всем его притокам идет граница охотоугодий колхоза «Ударный охотник». Государство навечно закрепило за нами эту землю, и все, что есть на ней, принадлежит колхозу. Посторонние люди не должны охотиться в наших лесах. Может получиться большая неприятность… — Джанси посмотрел на него пристально. — В колхоз надо вступать».

Динзай вышел тогда из сельсовета озадаченный. Он отправился на Бикин и долго не появлялся в Гвасюгах. Но вот случай снова привел его сюда — он проводник у нас в экспедиции. Повидимому, разговор о золотых приисках возник неспроста.

— Как ваше мнение? — снова переспросил он.

— Что же, на золотых приисках придется осваивать новое дело. Вас, разумеется, примут там на работу. Но вы хороший охотник, рыболов. Вы можете замечательно работать в колхозе. Значит, будете приносить пользу государству. Надо еще посмотреть, где больше пользы от вас. По-моему, в колхозе. Напрасно думаете, что вас не примут. А вы попробуйте, делом докажите, трудом. Тогда вас уважать будут.

— Это, конечно, правильно, так, но придется немножко думать… — Он шагнул вперед и остановился. — Почему, интересно, жень-шень так мало растет? Все-таки не понимаю, почему так, — Не успокаивался Динзай.

Он легко прополз между кустами шиповника, а я изрядно поцарапала руки и лицо. Чтобы удобней было отводить от лица колючий кустарник, я прибегала к помощи ножа. Вечером, на биваке, когда я забинтовывала руку, Динзай пожаловался Колосовскому:

— Так нехорошо. Зачем женщина с ножом ходит? Представьте случай: она упала и зарезалась. Мне придется ответить. Верно? Пожалуйста, скажите ей, пускай бросит ножик.

Мужчины посмеялись над его опасениями, однако с тех пор я уже не доставала ножа. В этот вечер я отказалась от ужина и, постелив себе постель неподалеку от костра, в первый раз за все время не стала записывать в полевой дневник события за день. Завтра чуть свет надо было снова итти. Каждая минута отдыха возвращала часы бодрости. Отдых на воздухе — великое дело! Вечером, едва добравшись до табора, чувствуешь, как от усталости гудят ноги. Кажется, больше ты не в состоянии сделать и трех шагов, но утром, умывшись холодной водой, снова идешь как ни в чем не бывало и вдыхаешь бодрящие запахи леса. Иной раз мы обгоняли бат настолько, что часами сидели где-нибудь на заломе, поджидая его, но бывало и так, что отставали от него и в сумерках узнавали свой лагерь по свету костра.

Хор становился все у́же и у́же. Река разветвлялась на бесчисленные рукава и протоки. После того как наши лодочники во главе с Колосовским протащили бат на руках около трехсот метров, все были охвачены настроением бросить этот последний транспорт и двинуться пешком.

Оставляя бат на берегу, мы опять должны были пересмотреть вещи: нет ли чего лишнего? Удэгейцы сделали себе деревянные рогульки, мы с Колосовским готовили рюкзаки, укладывая в них самое важное. Будучи человеком требовательным, Фауст Владимирович опять предупреждал нас:

— Ни одного лишнего килограмма груза. Слышите? Потом будете мне благодарны.

Он сидел верхом на валежине и, подставив к корневищу зеркальце, брился. На очереди был Дада, беспечно насвистывавший песенку, похожую на птичий клекот.

Когда я отложила в сторону градусник и раздумывала, что с ним сделать — взять или оставить, Дада покосился на меня:

— Это надо в речку бросить. Зачем его таскай? Все равно помогай нету.

Итак, погасив костер и нагрузившись поклажей, мы отправились в путь. У всех были тяжелые ноши. Колосовский нес в рюкзаке свою палатку, личные вещи, тетради и приборы, а на плече — карабин. Дада, Семен и Динзай сгибались под тяжестью рогулек, нагруженных мукой и консервами. В довершение всего у каждого из нас были небольшие куски медвежьих или кабаньих шкур, служившие подстилкой. Без них было просто немыслимо заночевать в такую пору в лесу.

Если бы кто-нибудь попытался взглянуть на нас со стороны, он не увидел бы сразу всех, хотя шли мы гуськом, на близком расстоянии друг от друга. В густых зарослях люди терялись. Иногда надо было свистнуть или аукнуть, чтобы не уклониться в сторону. Шли быстро, несмотря на то, что никакой тропы под ногами не было. Перелезали через толстые лесины, лежавшие на земле, прыгали с одной на другую, продирались сквозь кустарник.

Рюкзак за плечами с каждым часом становился все тяжелее. Я сняла с головы мотулю, — стало жарко. Хорошо бы отдохнуть хоть немножко! Но никто не подавал голоса. Наконец, чуть не падая от усталости, я наткнулась на Даду и Колосовского. Они отдыхали, поджидая нас на берегу, сбросив поклажу.

— Надо, наверно, шесты сделать. Так тяжело итти, — предложил Динзай.

Сколько дней мы будем итти до перевала, никто не знал. Но Динзай уверял, что дня через три мы будем «вершиться»…

— Как это вершиться? — спросил Фауст Владимирович.

— Ну, так… вот на вершину перевала пойдем.

— Что ты, Динзай! — возражал Колосовский. — Едва ли…

Дада в подтверждение кивал головой.

— Хор все равно рука, — рассуждал он, задрав по локоть рукав своей куртки. — Сперва его толстый, большой есть. Потом пальцы так, разные стороны ключами пойдут. Тогда его совсем кончай.

До перевала было еще далеко…