Новый перевал

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Неудавшийся опыт. — Таежная болезнь — энцефалит. — Художники строят свои планы. — Удэгейская свадьба. — Мирон Кялундзюга. — Снова в пути!

В ожидании спада воды мы пробыли в Гвасюгах еще несколько дней. Это было томительно длинное время. Река уже разлилась настолько, что стала выходить из берегов. В низинах, около изб, вода угрожающе поблескивала. По утрам медленно вставали из тумана окрестные горы. Умыванье в реке становилось пыткой — так одолевал комар. Но мгла постепенно редела. К полудню от нестерпимой жары хотелось укрыться в тени. Стоило выглянуть солнцу, и, как это всегда бывает после дождей, все заторопилось в своем вечном стремлении к жизни, и вот уже слышится щебетанье, пиликанье, свист пернатых обитателей леса. Ослепительно зеленеет листва на деревьях и кустарниках. Большой махаон летит над тропой, расправив свои бархатные синезеленые крылья. А внизу, на кустах лабазника, крошечным пламенем полыхает его дальняя родственница — бабочка зорька. Лето в зените!

В эти дни Юрий Мелешко готовился поразить нас новейшим средством против комаров. Он возлагал надежды на американский порошок. Уходя в лес, энтомологи захватили с собой волшебное снадобье, над которым еще вчера с колдовским видом склонялся наш медик и уверял, что больше нам не придется страдать от гнуса. За энтомологами последовали Шишкин и Мисюра. В лесу они доверились новому спасительному средству.

Каково же было наше удивление, когда через полчаса у калитки появился Шишкин. Отплевываясь, он поспешил к умывальнику. Оказывается, снадобье было едучим, и самое интересное в том, что на комаров оно не произвело никакого действия. Пострадал главным образом сам испытатель. Его привели из лесу под руки.

— Що воно таке? — виновато бормотал Мелешко. — Чи пропорцию дав не ту, чи шо? Хай ему биса!..

— Да какая там пропорция, Юрий Дмитриевич! — горячо возразил Шишкин. — Что за наивность! По-моему, все эти американские штучки — реклама одна. Чепуха!

С тех пор, если кто-нибудь из нас вспоминал об американском порошке, то лишь затем, чтобы посмеяться. Все лето обходились без него. Больше всего доставалось за работой художникам, хотя они старались победить комаров дымокуром. На некоторых этюдах насекомые увековечили себя тем, что попали под кисть и высохли вместе с краской.

Кто знает, может быть, среди них, среди этих кровососущих насекомых, были и такие, которые несли в себе опасность? Между прочим, многие из нас не придавали значения комарам как переносчикам таежного энцефалита, гораздо больше заботясь о том, чтобы во-время заметить клещей. Но ведь и те и другие могли быть опасными. С тех пор как мы прослушали лекцию об энцефалите, а главное — насмотрелись фотографий и рисунков, на которых показаны последствия этой страшной болезни, все без исключения стали соблюдать осторожность. Возвращаясь из лесу, мы тщательно осматривали одежду. Всякий раз, сняв с себя клещей и завернув их в кленовый лист или в бумажку, кто-нибудь из нас говорил, подавая добычу энтомологам:

— Ну, вот вам еще экземпляр. Обогащайте ваши коллекции.

Клещи тут же помещались в пробирки, снабженные этикетками, с указанием — где, когда и на ком пойманы, в противном случае сбор их утратил бы всякое значение для науки. Энтомологам надо было представить собранный в экспедиции материал на кафедру биологии Хабаровского медицинского института. Они должны были установить в долине Хора зоны распространения клещей и комаров — переносчиков таежного энцефалита.

Что же представляет эта болезнь? Достаточно сказать, что один маленький клещ способен свалить великана, что укус комара может оказаться смертельным, чтобы дать представление о том, как опасен энцефалит. Болезнь протекает с беспощадной быстротой. Еще вчера совершенно здоровый человек сегодня может почувствовать внезапное потрясение центральной нервной системы, сопровождающееся параличами и нередко приводящее к смерти. Советские ученые потратили немало сил, прежде чем нашли меры и способы борьбы с энцефалитом. Теперь, при наличии сыворотки, он уже не страшен. Но раньше всего надо было установить, почему очаги этой болезни встречаются в необжитой тайге, через каких кровососущих переносчиков происходит заражение людей и в какое время года.

Как происходит заражение? Ранней весной, едва пробуждается природа, клещи выползают на свет. Встреча с ними в тайге опасна более всего именно в эту пору. Не думайте, что они еще не успели воспринять инфекцию и, очнувшись от зимней спячки, невинно идут на пастбища. В том-то и дело, что возбудитель в них благополучно перезимовал, он подстерегает вас где-нибудь у тропы. Кровососы получают заразу из крови животных и передают ее своему потомству. Интересно, что клещи нападают на человека не сверху, как многие думают, а с травы и низких кустарников. Они располагаются в тайге преимущественно у тропинок, протоптанных человеком или зверями.

Долина реки Хор в энтомологическом отношении оставалась до сих пор неисследованной. Правда, случаи заболевания здесь настолько редки, что они известны наперечет, при этом они не распространяются на местных жителей. По рассказам удэгейцев, возвращаясь из тайги, они без особого страха снимают с себя одежду, усеянную клещами.

Энтомологи работали с увлечением, хотя по их адресу сыпалось немало шуток, и даже проводники-удэгейцы над ними посмеивались, не считая их занятие серьезным.

— А вы знаете, что кусают нас только комары-самки? — говорил Мелешко, стоя где-нибудь у водоема и наполняя пробирки назойливыми насекомыми. — За лето одна комариная самка способна дать пять поколений. Вы представляете себе: двадцать миллиардов комаров от одной самки! Это же ужас!..

Он говорил с воодушевлением, и мы внимательно слушали, но, глядя на его лицо, вспухшее от укусов, смеялись беззлобно, от души.

— Вы, Юрий Дмитриевич, конечно, видите, когда к вам приближается комариная самка? Это заметно по вашему лицу, — спрашивала Мисюра.

В ответ Мелешко только улыбался. Жаль, что наши художники, увлекаясь пейзажем, в то время не обратили внимания на такую тему, как энтомологи за работой, хотя можно было писать их с натуры. Это оживило бы пейзажи.

Художники работали много. Появились различные этюды, характерные для Гвасюгов: «Туманное утро», «Удэгейский амбарчик на сваях», «Дом председателя колхоза», «Рыбацкий костер», «Охотник». Они уединялись в поисках тишины и работали. Как-то раз Шишкин дописывал очередной этюд за протокой. Незаметно к нему подкрался удэгеец Никита.

— Здравствуйте! — сказал он громко, так, что Алексей Васильевич вздрогнул. — Я привез тебе письмо.

На конверте стоял короткий адрес: «Река Хор, художнику Шишкину».

В этот день Шишкин вернулся из лесу раньше обычного. Усталое лицо его сразу преобразилось, едва он достал из кармана письмо и заговорил, обрадованный известием:

— Можете меня поздравить, товарищи, с прибавлением семейства. Дочь родилась!

Перед вечером он стоял на крыльце, заложив за спину руки, чуть-чуть ссутулившись. Молча смотрел вдаль, словно вбирая в себя всю прелесть открывавшегося перед ним вида. Дальний план составляли темносиние зубцы гор, они вздымались над лесом, слегка затронутые последними лучами; на ближнем толпились избы, тут и там горели зажженные костры. Сизая полоска тумана, смешанная с дымом, висела над речкой не исчезая.

— Это, знаете ли, в стиле пейзажей Куинджи, — проговорил он, наконец, оглядываясь. Рядом стоял Высоцкий, попыхивая трубкой. В эти дни оба они испытывали особенный творческий подъем, так как представилась возможность работать, не двигаясь с места.

Через несколько дней, когда вода пошла на убыль, мы все обрадовались, что скоро двинемся в путь, только художники не проявили особого восторга. Однажды Шишкин, возвратившись с этюдов, сидел на крыльце и, глядя перед собой, медленно, нараспев заговорил:

— Интересные люди — ученые. Вот мы с вами любовались вчера этой сопкой, а Нечаев взял да и разложил ее на составные части. Для меня это великолепный пейзаж, а для него какие-то останки материнской породы, орография. Когда я слушаю Нечаева, который оперирует масштабами тысячелетий, мне мой труд представляется ничтожным. Боюсь, что не сумею написать хорские ландшафты правильно с точки зрения этой самой орографии.

Вечером он рассказывал нам об истории живописи. Богатая эрудиция позволяла ему легко обращаться с датами, а способность образно выражать мысли покорила слушателей так, что мы даже не сразу заметили появление Сиды. Удэгеец постоял у дверей, потом протянул мне записку. В записке — приглашение на свадьбу. Оказывается, Сида женится. Было решено, что пойдем мы с Высоцким. На дворе давно уже стемнело. Мы дошли до берега Були, где стоял наготове бат. Едва мы переплыли на ту сторону, как навстречу нам из-за кустов вышел председатель колхоза Мирон Кялундзюга. Сида был его двоюродным братом. Он недавно демобилизовался из армии и еще не имел своей избы, жил у Мирона, который принимал горячее участие в торжестве.

— Почему так долго? — громко спросил Мирон. — Смотрите, сколько батов, оморочек. Давно люди ждут.

Во всех домах было уже темно. Только на самом краю села светились окна Мироновой избы. Я думала, что свадьба уже в разгаре и мы изрядно опаздываем. Однако гости терпеливо ждали.

— Багдыфи! — послышалось со всех сторон в ответ на наше приветствие.

Дом Мирона представлял собой просторное помещение, разделенное на две неравные половины. В первой, маленькой, была кухня. Здесь несколько женщин, окружив железную печку, готовили жаркое. Во второй половине — просторная горница и две небольшие комнаты. Гости разместились здесь в самых непринужденных позах.

Когда Высоцкий громко поздоровался и заговорил, из комнаты со смехом выпорхнули девушки и женщины. Старики лежали на широкой деревянной кровати, покрытой берестяными ковриками, покуривали трубки. Среди них был Гольду. На полу, на большой медвежьей шкуре, спали два мальчугана. В один миг все ожило, задвигалось, зашумело. Два больших стола, покрытых салфеточной скатертью зеленого цвета, выдвинули на середину горницы. Мирон помогал носить и расставлять посуду. Загремели стаканы, тарелки.

Наконец гости стали садиться к столу. Здесь были родственники жениха и невесты, друзья, соседи, знакомые. По меньшей мере, двадцать пять человек. На самом видном месте, в переднем углу, торжественно восседали Сида и его невеста Анябу. Она была одета в розовое шелковое платье и казалась совсем юной. При каждом упоминании ее имени девушка стыдливо опускала ресницы.

— Анябу! — крикнул ей через стол Федор Иванович Ермаков. — Ты должна контролировать Сиду, пусть много не пьет. Слышишь? Иначе он завтра не сможет ехать с нами.

Супруги Ермаковы завтра намечали отправиться домой, и вместе с ними в качестве батчика шел Сида.

Федор Иванович уселся рядом с Гольду и время от времени что-то шептал старику на ухо, отчего тот смеялся, потряхивая седенькой бородкой.

На столе появились разнообразные кушанья, начиная от зеленых огурцов в сметане, с луком и петрушкой, от жареной рыбы, пельменей, яичницы и кончая национальным блюдом «сбулима» (отваренным, мелко изрубленным мясом, политым сохатиным жиром).

Первый тост произнес Гольду. Все поднялись с протянутыми кверху стаканами и ждали, что скажет старик. Он говорил на родном языке:

— Выпьем за новую жизнь! Раньше удэ не знали, что такое свадьба. Раньше женились так: если есть в моем доме парень, а в твоем девочка, менялись, продавали. У кого не хватит калыма, железного котла нет впридачу, тот останется без невесты. Сейчас другая жизнь. Сейчас молодые люди грамоту знают, сами находят один другого, котла не надо. Вот Сида пришел из армии и выбрал Анябу. Пусть живут счастливо. Выпьем за новую жизнь!

За столом стало шумно, молодых поздравляли, по русскому обычаю кто-то кричал им: «Горько!» Снова звенели стаканы.

Джанси Кимонко поднялся из-за стола и, взмахнув рукой, попросил тишины.

— Я предлагаю тост за дружбу народов! — начал он и, вплетая в русскую речь удэгейские слова, заговорил о великом счастье, которое дала удэгейцам советская власть.

Он закончил свою речь стихами. Все захлопали в ладоши. Брат невесты, Матвей, взял в руки балалайку, заиграл.

Тем временем Гольду подозвал к себе жениха и невесту. Те встали перед ним на колени, склонив головы.

— Живите дружно, — говорил старик. — Работайте. Самое главное, трудиться надо. Смотрите, какой я старый. Но я работаю, помогаю. Будете хорошо работать — все вас будут уважать. Не ссорьтесь. Не смотрите друг на друга косыми глазами. Живите весело. Пусть будут дети у вас. Желаю вам счастья.

Он поцеловал их три раза и отпустил.

В этот вечер мы услышали много удэгейских песен. Сначала заставили петь Мирона. Он долго отказывался, смущался. Затем, уступая желанию гостей, запел старинную удэгейскую песню с придыханиями и подголосками:

В гортанных звуках слышалось подражание птицам, завыванию ветра, звону ручья. Древние песни «лесных людей» раскрывали их прошлое, когда полудикие, кочующие племена учились языку у природы. Мирон был чем-то похож на индейца. На смуглом, как бронза, лице без морщин выделялись длинный, чуть-чуть приплюснутый нос, резко очерченная линия губ, опущенных вниз уголками. Он пел тоненьким голосом, закрыв глаза. Две пряди густых черных волос все время спадали ему на лоб. Он поправлял их рукой и пел:

Голос его звучал нежно. Это как-то не вязалось с тем, что Мирон вообще говорил всегда громко, даже грубовато. Некоторые удэгейцы его побаивались, считали, что председатель колхоза слишком резок и требователен. В тех случаях, когда люди были недовольны каким-нибудь решением Мирона, искали Джанси Кимонко. И хотя после беседы с Джанси Батовичем решение это часто не менялось, удэгейцы уходили от него с ощущением большой теплоты. Рассчитывать на душевные разговоры с Мироном было трудно. Он считал свою холодную строгость началом порядка в колхозе. В 1939 году колхоз «Ударный охотник» был участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Удэгейцы добились высокого урожая картофеля. А ведь каких трудов стоило их научить обрабатывать землю! Мирон вначале и сам не верил, что удэгейцы станут хорошими хозяевами.

До недавних лет многим удэгейцам не приходилось видеть домашних животных — лошадей и коров. Когда в Гвасюги из района впервые доставили двух лошадей и нескольких коров, все стойбище выбежало смотреть на них, как на диковину.

Ухаживала за коровами вначале русская женщина. До поры, пока не появились сараи, скот оставался под открытым небом и доить коров приходилось на улице. В это время собиралась такая толпа, что доярке невозможно было повернуться. Ребятишки заглядывали, как льется в ведро молоко, щупали рога и так гоготали, что доярка однажды не выдержала и попросила в сельсовете выставлять на это время дежурного.

Правление колхоза решило выделить двух доярок, которые учились бы у русской женщины. Когда она уехала, доить коров стали удэгейки. Один раз корова переступила с ноги на ногу и опрокинула ведро с молоком. Новая доярка, Дуся Кялундзюга, испугалась, бросила все и с криком побежала по стойбищу: «Не буду больше доить!»

Случай этот обсуждался на общем колхозном собрании. Мирон Кялундзюга и доярке хотел сделать внушение и сам толком не знал, что же предпринять. «Чорт знает, как быть? Чего боимся? Наверное, надо привязывать к дереву, что ли. Не будем же мы всем колхозом ее за вымя тянуть».

На помощь пришли учителя. Они сами доили коров и продолжали приучать к этому удэгейских женщин.

Когда, раскорчевав тайгу, они в первый раз выехали в поле, Масликов показывал удэгейцам, что надо делать. Он сам шел за плугом, а они смотрели на него и смеялись ото всей души, как дети. Но он терпеливо учил их и пахать и сажать овощи. Теперь все знают, как это делается. В любой избе вам подадут на стол мясо с картошкой, приправленные лесным луком и перцем. Непременным продуктом питания стало молоко, а удэгейские дети предпочитают его мясу.

В первые годы войны, пока Мирона еще не призвали в армию, он оставался на посту председателя колхоза. Вместе с Джанси Батовичем они проводили большую работу.

В простенке между окнами висит под стеклом благодарственная телеграмма от товарища Сталина, адресованная Мирону Кялундзюга и Джанси Кимонко. Удэгейские колхозники тоже отдавали в фонд обороны свои трудовые сбережения.

Мирон, потянувшись к тарелке, сказал:

— Почему так плохо кушаете, товарищи! Русская пословица как говорит: песнями нельзя накушаться? Правильно?

— Пословиц много, Мирон, — заговорил вдруг Федор Иванович Ермаков, блеснув очками. — Говорят еще так: «Не единым хлебом сыт человек». Понимаешь?

— Это верно! — поддержал Джанси, расхохотавшись.

Надежда Ивановна, сидевшая рядом со мной, посмотрела на Ермакова долгим, удивленным взглядом и шепнула мне:

— Федя никогда за словом не лезет в карман. Вот веселый человек, прямо не знаю, что такое…

— Поэтому, — продолжал Федор Иванович, — следующим номером нашей программы будут песни Джанси Батовича. Просим! — и всплеснул руками, захлопав изо всей силы.

— Просим! Просим! — закричали все сразу.

Джанси поднялся, смущенно оглядываясь по сторонам. Мирон встретил его восторженными глазами, все еще продолжая аплодировать. Мирон и Джанси любили друг друга. В старину не было такой дружбы между мужчинами из рода Кялундзюга и из рода Кимонко. По внешнему виду и по характеру они были не похожи один на другого, как несхожи между собой угловатая и волнистая линии.

— Я спою вам свою песню, — сказал Джанси.

И вот песня полилась весело, звонко:

— Ая! — крикнул старый Гольду. — Хорошо!

— Вот видите! — воскликнул Федор Иванович, когда Джанси, взволнованный одобрительным гулом, сел на прежнее место. — Теперь такому парню котел не поможет, наверно, а? Ты слышишь, Сида? Учти это дело.

— Да… — подтвердила Надежда Ивановна. — Теперь наши девушки смотрят, как парень — хорошо работает в колхозе или плохо? Совсем другое дело. Котел ни при чем.

Темной ночью мы переправились через протоку на оморочках. Держа в руках факелы из кедровой лучины, шли по тропинке. Колосовского застали за работой.

— Только что передали в редакцию ваш очерк, — сказал он мне. — Можете быть спокойны. — Он оторвался от бумаг. — Ну, как свадьба?

— Зря вы не пошли с нами, Фауст Владимирович.

— Интересно было, да? По старому обряду или как, по новому?

— Нет, видите ли, свадьбы как таковой, с обрядами, раньше ведь не было у удэ. Но дело не в этом. Я бы хотела, чтобы вы послушали, как пели песни Мирон и Джанси, как старый Гольду благословлял жениха и невесту. Вот это было интересно.

— Да? — Колосовский задумался, подперев рукой подбородок, облокотился на стол.

Мне показалось, что он чем-то встревожен, и я спросила его об этом.

— Думаю вот о чем, — сказал он, когда Высоцкий скрылся за дверью: — как нам поступить с художниками? Они хотят двигаться самостоятельно до Чериная. С остановками, разумеется, в тех местах, которые им покажутся интересными.

— Надо предоставить им эту возможность. Пусть берут бат, лодочников и отправляются вверх. Зачем мы будем их удерживать?

— Хорошо. Завтра мы с вами напишем приказ. Ну, как вы договорились с Мироном относительно Василия Кялундзюги? Отпустят его с нами?

— Да. Он уже знает об этом и очень рад. Собирается. Я сегодня была у них дома. Бабушка шьет ему накомарник.

— Итак, завтра начнем собираться в путь-дорогу. Мне придется задержаться здесь еще денька на два. Догоню вас около Сукпая.

Когда наступил день отъезда, все засуетились, стали укладывать вещи, носить их на берег. Бабушка Василия сделала мне удобную сумку из бересты для книг. «Камизи» — так назвала она этот необычный предмет. На лицевой стороне красовался узор, выдавленный костяной палочкой. Удэгейские женщины умеют делать из бересты великолепные непромокаемые коробки для спичек и соли, дорожные саквояжи, футляры для стеклянной посуды. Они украшают свои изделия орнаментами. «Камизи» раньше можно было встретить в каждой юрте. В такую сумку складывали мелкую тальниковую стружку для новорожденного. Стружка употреблялась вместо пеленок. Молодые удэгейцы с удивлением теперь рассматривали сумку, называя ее портфелем, чемоданчиком. Что такое «камизи», они уже не знали.

— Хорошая сумка? Нравится? — спрашивал меня Василий, погружая мои вещи на бат.

У моста на протоке уже выстроились баты для нашей экспедиции. Возбужденные, смуглолицые наши спутники всех возрастов суетились на берегу, укладывали груз и готовились к отплытию. Родственники и друзья помогали. Собралось много народу.

— Ждите меня около устья Сукпая! — еще раз напомнил Колосовский.

— Хорошо ходи! — кричали со всех сторон удэгейцы.

Пожилой усатый Иван Кялундзюга, много раз уверявший меня в том, что нам не удастся достигнуть истоков Хора («Там комар кусает шибко, плакать будешь»), на прощанье пожелал удачи.

Джанси пришел в последнюю минуту, когда батчики уже взялись за шесты.

— Подождите!

Он попросил меня снова сойти на берег.

— Вот это нужно обязательно взять.

— Зачем?

— Как зачем? — Видя, что я не понимаю, для чего этот кусок медвежьей шкуры, он сам положил его на мою лодку. — Будет холодно, сыро будет в тайге, тогда меня вспомните.

Ему очень хотелось итти вместе с нами. Я это знала. Он даже готов был пожертвовать своим отпуском. Но до отпуска оставалось долго ждать, к тому же за лето он должен был написать несколько глав повести.

— Все равно успею на Сукпай сходить. Нужно кое-что посмотреть там, — говорил он, затягиваясь дымом папиросы. — Когда обратно пойдете, около устья Сукпая увидите мой знак. Я поставлю шест с красной лентой. Ая битуза![16] — весело подмигнул он и снял шляпу. — Счастливого пути!