Новый перевал

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лесное предание. — К «белому пятну» Сихотэ-Алиня. — Начальник экспедиции. — Совещание. — Отъезд.

Есть одно старинное предание о хорских лесах. Удэгейцы рассказывают так…

Давным-давно, когда не было еще ни одного удэгейца и зверь еще не водился в долине, кругом стояла вода. Над водой летали большие птицы. Откуда-то издалека, из заморских стран, они таскали сюда по кусочкам землю. До тех пор таскали, пока не появились тут горы.

Добрый дух, охранявший леса и горы, однажды послал на Хор самую большую птицу и велел ей узнать: что там есть? Птица слетала, узнала и говорит:

— Ничего там нет. Только один старый Хор бушует, сердится, что земля его потеснила.

Тогда добрый дух сказал птице:

— Лети в холодную сторону, принеси оттуда семена еловых деревьев и сбрось их на землю. Пусть вырастет там густой, темный лес.

И вот птица полетела. Когда она возвращалась назад, от реки поднялся белый туман. В тумане столкнулась она с другой птицей. Та летела из-за теплых морей с семенами южных растений. Стукнулись они клювами и рассыпали все, что несли. С тех пор в горах Сихотэ-Алиня стал расти смешанный лес…

В этом предании, хотя и наивно, представлена творческая лаборатория природы, но возникло оно не случайно. Контрасты хорских лесов удивительны. Здесь рядом с могучей елью тянется к солнцу изящный ствол амурского бархата; по соседству с белой березой растет актинидия, плоды которой у нас называют «кишмишем». Жители юга и жители севера сошлись на одной земле, не споря друг с другом. Виноградные плети взбираются кверху по кедрам, по пихтам и, цепляясь за их мохнатые ветви, образуют пышные заросли. Осенью к синим гроздьям протягивает лапу медведь.

Чего только не увидишь в хорской тайге! Вот ясень вперемежку с липой и кленом. А вот маньчжурский орех, — длинные листья его покачиваются на ветру, как перья сказочной птицы. Надо высоко запрокинуть голову, чтобы рассмотреть вершину старого кедра, увешанную смолистыми шишками. Бывает так, что белка не сумеет удержать наверху свою ношу. Шишка стукнется о сучок, упадет на землю и станет добычей лесного кабана.

В глуши, над протоками с быстрой, певучей водой, смыкаются ветви размашистых вязов, черемухи, тополей. Тяжело раздвигая кусты сирени, сюда приходит на водопой сохатый. Белые лепестки сыплются, как снег, заметая глубокие следы от копыт. Трудно пробираться сквозь заросли. Тут и ольховник с темными серьгами, и опутанная лианами высокая лещина, и карликовая «пальма» уссурийских лесов — аралия с кургузыми и колючими ветками. Можно стать под ее листьями, как под зонтиком, и укрыться от солнца. Лес живет своей настороженной жизнью. Иногда в тишине прозвенит красноперая кукша, свистнет ястреб, под сопкой ухнет сова; передразнивая медведя, протяжно взревет кабарга. И вдруг, как гром, прокатится по тайге тяжелый вздох. И тогда все живое в лесу притаится, замрет и слушает, как под мягкими прыжками полосатого зверя хрустит валежник.

Все в тайге переплелось и смешалось, как будто в самом деле кто-то допустил величайшую путаницу. А между тем это закономерно. И если отсталые лесные люди, с незапамятных времен обитавшие в этих местах, на протяжении многих лет довольствовались наивным представлением о природе, то лишь потому, что удэгеец был весь во власти ее глубоких тайн и непонятные явления природы совсем не склонен был приписывать близости моря, законам климата.

В долине Хора я уже бывала не раз, когда ходила к удэгейцам. Их село Гвасюги расположено в среднем течении Хора, ближе к низовьям. Вверх по реке, до самых ее истоков, на сотни километров тянется безлюдная, глухая тайга. Никто из охотников-удэгейцев не заглядывал так далеко. Помню, я спросила у них: откуда берет начало Хор? И услышала в ответ:

— Э-э… кто тебе это скажет? Наши люди туда боятся ходить. Хор там сердитый, горы отодвигает, деревья с корнями выворачивает. Далеко, наверно, вершинка Хора. Туда не попадешь…

Кто же разгадает тайну рождения Хора? До революции дважды туда снаряжались экспедиции, но, терпя большие лишения, вплоть до человеческих жертв, возвращались, не достигнув цели. Так рассказывают географы.

А что, если поспорить с природой? Пойти туда, где леса с облаками вровень, где светлыми струями с гор сбегают ключи, где зверя еще не тревожил охотничий выстрел и птичий свист не перекликался с тягучими удэгейскими песнями. Пойти навстречу быстрой волне, сквозь тайгу, пересеченную медвежьими тропами. Развести костры там, где они еще никогда не горели. Пусть свет их зовет к себе строителя, потому что нет ничего прекраснее на нашей земле, чем труд человека, преображающие эту землю.

Я давно мечтала о таком путешествии. И вот мне представился случай пойти с экспедицией в центральную часть Сихотэ-Алиня. Это была не совсем обычная экспедиция. Дело в том, что для такого похода в нормальных условиях потребовались бы месяцы подготовки, как это бывает всегда, когда снаряжаются большие государственные экспедиции. Но в нашем распоряжении оказались только дни, весьма скромные средства и готовность участников преодолеть любые трудности. По традиции русских исследователей, группа любителей географии хотела поставить еще одну точку на карте.

Надо было открыть путь в такие места, где еще не ступала нога человека, пройти на «белое пятно» Сихотэ-Алиня. А если иметь в виду, что в этом походе готовились принять участие люди различных профессий — от климатолога, ведущего наблюдения за погодой, до художника, пишущего ландшафты, — то путешествие представлялось интересным и значительным событием. Редакция «Тихоокеанской звезды» решила сделать его достоянием читателей и предложила мне отправиться с экспедицией в качестве специального корреспондента.

Нечего и говорить о том, как я обрадовалась возможности снова побывать в Гвасюгах. Там ждали меня мои смуглолицые друзья — удэгейцы. Там жил песенник Джанси Кимонко — первый писатель маленького лесного народа. Там много осталось незаписанных сказок, недослушанных песен. Удэгейцы, конечно, пойдут с нами до перевала. Ведь они превосходные следопыты и охотники.

Радостное и тревожное чувство охватило меня, как только я внесла в комнату свой рюкзак и стала с пристрастием осматривать его потертые ремни. Начались сборы: шитье, починка, хождение по магазинам, поиски необходимой литературы. Все надо было предусмотреть до малейшей вещицы, до иголки, без которой тоже не обойдешься. В длинном списке походного имущества уже зачеркнуты все названия, и все-таки надо подумать: не забыто ли что-нибудь?

В распахнутые окна льется весна. За стеной серебряным потоком журчит, вырастает и крепнет знакомая музыка. Это играет сестра.

Я смотрю на сваленное в углу таежное обмундирование. Под белым пологом — накомарником — спрятаны мои кирзовые сапоги, рюкзак, пара ботинок, небольшой деревянный ящик, набитый книгами, бумагой, фотопринадлежностями. Из всего этого что-то в пути окажется лишним, что-то износится, изорвется, бросится, но сейчас я не могу отложить в сторону ни одной вещи и думаю только о том, как бы чего не забыть. Музыка за стеной смолкает. В комнату входит сестра.

— Можно к тебе?

— Конечно. Садись, пожалуйста. Ты так хорошо играла, что я подумала: уж не дразнишь ли ты меня музыкой?

Сестра молча садится напротив меня. Скрестив на столе руки и опершись на них подбородком, смотрит не мигая куда-то в одну точку. Молчание сестры кажется мне опасным — я не люблю слез. В окно из соседнего сада долетает тоскующий голос птицы. И я заговариваю о том, что каждый год в одно и то же время дрозд находит здесь пристанище. Но сестра не слушает меня, она спрашивает:

— Значит, ты все-таки решила итти?

— Да. Это очень важное и интересное задание.

Сестра поднимается со стула, подходит к окну, перебирает листочки жасмина. В прошлом году я принесла этот цветок из тайги и посадила в горшок. Никто не верил, что жасмин расцветет. Но вот белые звездочки облепили его зеленые ветки. Сестра подбирает опавшие на подоконник цветы. Она сердито смотрит на меня.

— Нет, я теперь вижу: ты сама напросилась. И это очень странно. Ты женщина, а готова бродить по лесам всю жизнь, как будто у тебя нет ни детей, ни семьи.

— Видишь ли, дорогая, ты напрасно сердишься. Иди-ка сюда, присядь и послушай. Помнишь, в прошлом году к нам приезжала путешественница — географ Василиса Михайловна? Так вот, она всю жизнь провела в походах, тряслась в седле по горам Тянь-Шаня, ходила в тундру, плавала по рекам. Она целиком отдалась науке и даже не вышла замуж. Так и осталась одинокой. Когда я у нее спросила: «Почему же?» — она сказала, что иначе не смогла бы посвятить себя любимому делу. А я не думаю, что наука выиграла бы, если бы ее двигали вперед одинокие девы и вечные холостяки. Точно так же нельзя представлять себе материнство единственным уделом женщины в нашей стране. Это просто смешно… Ты думаешь, легко мне оторваться от семьи, от нашего дома, от этой вот комнаты с книгами? Но я не могу иначе. Я давно мечтала о таком путешествии. И вдруг… отказаться от него? Ни за что!..

— Ну хорошо, оставим наш разговор. Он бесполезен, я вижу. Ты даже не считаешься с больной матерью. Посмотри, как она переживает.

— Мне жаль ее. Но от того, что я останусь дома, вряд ли что-нибудь изменится. Мама отлично все понимает. В гражданскую войну она оставила нас у бабушки, а сама ушла в партизанский отряд вместе с отцом. А тогда действительно было опасно. Мне же в экспедиции нечего бояться, тем более, что я не одна…

— Как хочешь. Дело твое, — вздыхает сестра, рывком вставая со стула.

Она разглядывает мой накомарник, и я вижу, как светлеет ее подобревший взгляд.

— Я тебе хочу починить кожаную куртку. Возьми ее. Пригодится. Да! — спохватившись, восклицает она. — Совсем забыла: тебе ведь звонили. Сегодня у вас какое-то совещание в четыре часа.

Через полчаса, когда я уходила из дому, сестра уже сидела с иголкой в руках, склонившись над моей курткой, а из соседнего сада в окно рвался одинокий, протяжный крик дрозда, прилетевшего на новоселье.

Совещание участников экспедиции проходило в Хабаровском филиале Географического общества. Нас пригласили туда для того, чтобы окончательно определить маршрут. Фауст Владимирович Колосовский (так звали начальника экспедиции) явился в тот момент, когда все уже были в сборе, но совещание еще не начиналось. Прикрыв за собою дверь, он на какой-то миг задержался, снимая кепку, оглядел всех так, словно извинялся, но, убедившись, что не опоздал, плавной, мягкой поступью прошел к столу. Стенные часы ударили четыре раза.

— Я не вижу здесь наших медиков, — тихо сказал он, усаживаясь за столом рядом с представителями Географического общества, и еще тише прибавил, обращаясь к председателю:

— Нечаева тоже нет?

Оказалось, что трое участников экспедиции во главе с геоботаником Нечаевым смогут пойти лишь после того, как закончат занятия в институте.

— Ах, вот как! Ну что же… — Колосовский пожал плечами. — К сожалению, мы не можем задерживаться. Пусть они догоняют нас. — Он встал из-за стола и, подойдя к окну, распахнул его настежь. — Вы посмотрите, какая весна! Сейчас самое милое время итти, пока дождей нет. Имейте в виду: по нашим прогнозам, лето будет дождливое.

Фауст Колосовский был старшим инспектором Хабаровского управления гидрометслужбы. За двенадцать лет работы у него накопился немалый опыт путешественника. Почти всю жизнь он проводил в тайге. Он открывал и строил метеорологические станции в самых глухих местах, куда еще не вели никакие дороги. Он прошел от устья до истоков горную капризную красавицу Бурею, быстрый извилистый Кур, холодную торопливую Селемджу, золотоносную злую Амгунь, веселую каменистую речку Урми от устья до Талакана, знаменитую Керби, где летчица Марина Раскова когда-то разводила сигнальные костры; он побывал на Тугуре, зажатом скалистыми сопками; ходил на Удд, отмеченный славой Чкалова; путешествовал по озерам Хасан и Ханка. Не раз ему приходилось переваливать через водораздельные хребты, плавать на лодках, ездить на нартах в собачьей упряжке, на оленях, но большей частью — итти пешком.

Высокий, худощавый, в том возрасте, который принято связывать с расцветом сил, Колосовский казался старше своих лет. Лицо его потемнело от загара. Ветер и солнце не пощадили его в походах. Тонкие морщинки лучами залегли у глаз, двумя резкими скобками окружили губы. Он многое видел и перенес. Когда горожане прятались от холода в теплых квартирах, он шел по замерзшим рекам на лыжах, ночевал у костров. Глядя на его стройную, легкую фигуру в превосходном черном костюме, на гладко зачесанные кверху темные волосы, на весь его облик, в котором соединились внешний лоск горожанина и суровая подтянутость таежника, я с удивлением думала об этом человеке. Исхоженное им расстояние уже перевалило за двенадцать тысяч километров и все-таки не утомило его, не отпугнуло опасностью когда-нибудь не вернуться домой. Было что-то юношески непокорное в его карих глазах, смотревших из-под темных бровей то упрямо и насмешливо, то доверчиво и ласково.

В нашей экспедиции ему предстояло вести маршрутную съемку и все метеорологические наблюдения для составления физико-географической характеристики района. Колосовский привык дорожить каждым днем. Малейшее промедление с отъездом поставило бы его в затруднительное положение. Ведь ему предстояло еще обследовать работу таежных станций. Поэтому он решил отправиться из Хабаровска раньше всех. Вот об этом-то и говорил он сейчас, стоя у распахнутого окна.

В городском парке играл оркестр. Прохладный ветер с Амура ворвался в комнату, шевельнул на столе бумажки. Усаживаясь на прежнее место, Колосовский прихлопнул их широкой ладонью и стал внимательно слушать напутственную речь председателя.

— Итак, вы идете в центральную часть Сихотэ-Алиня. Почему именно сюда? Может быть, выбор сделан случайно? — говорил председатель, берясь за указку. (На стене висела большая карта Дальнего Востока.) — Нет, выбор этот сделан не случайно.

Известно, что пятилетний план восстановления и развития народного хозяйства нашей страны предусматривает тщательное исследование малоизученных территорий Советского Союза, особенно его восточных окраин. Это очень важно для экономического расцвета когда-то отсталых, оторванных от центра областей. Что касается нашего края, то его огромная площадь имеет до сих пор еще немало таких «белых пятен», где скрыты исключительные по величине запасов и по ценности природные богатства.

Вот, посмотрите на карту! С северо-запада, от нижнего течения Амура, на восток, к Татарскому проливу, между 47 градусом 40 минутами и 48 градусом 45 минутами северной широты и между 130 градусом 10 минутами и 137 градусом 50 минутами восточной долготы протянулась большая и неисследованная территория. Вы видите здесь реки, обозначенные пунктиром? Они пересекают во всех направлениях район истоков Хора, Анюя, Самарги Второй. Значит, там не был исследователь. В научной литературе об этом районе имеются крайне скудные сведения, между тем он заслуживает тщательного исследования и описания. Можно считать, что верхняя часть долины Хора является «белым пятном». В самом деле, не известно, откуда берет начало Хор. Какова длина этой реки? Что за растительность в долине? Есть ли удобные перевалы через Сихотэ-Алинь в долину Анюя? Я считаю, что если вы пройдете туда хотя бы с рекогносцировочной целью как разведчики, это будет уже достижением.

А теперь, — заключил председатель, — я хочу еще раз напомнить вам три заповеди знаменитого исследователя Дальнего Востока — Владимира Клавдиевича Арсеньева. Помните, что говорил Арсеньев? «Исследователь должен, во-первых, уметь приготовиться к путешествию; во-вторых, уметь собрать научный материал и, в-третьих, его обработать. Каждое из этих требований в отдельности есть фикция, и только все три вместе создают нечто реальное и ценное…» Должен вам сказать, что зимой предполагается географический съезд в Ленинграде, так что наша экспедиция организована весьма кстати. Все ли достаточно ясно представляют маршрут?

— Да ведь кто как… — медленно, нараспев заговорил художник Алексей Васильевич Шишкин. — Я, например, в деталях его не вижу и, собственно говоря, полагаю, что не мешало бы послушать еще раз.

Колосовский достал крупномасштабную карту Сихотэ-Алиня, аккуратно расправил ее на столе.

— Прошу вас сюда, поближе, товарищи! Алексей Васильевич, прошу!

Стулья сдвинулись у стола полукругом. Над картой склонилось сразу несколько человек. Шишкин стоял рядом с Колосовским, нахмурившись, впивался глазами в каждое движение его руки. Колосовский меж тем не спеша вел нас по карте, четко и отрывисто произнося каждую фразу:

— Наше путешествие начинается очень просто. Мы выезжаем из Хабаровска на автомашине до села Бичевая. Вот это село. Оно стоит на берегу реки Хор. Следовательно, отсюда мы будем плыть уже по воде. Ясно, да?

— На чем? — осведомился Шишкин, пощипывая подбородок.

— Говорят, что сейчас, пока большая вода, можно подняться на катере до удэгейского селения Гвасюги. В крайнем случае будем искать лодки. В Гвасюгах нам придется задержаться. Вот Гвасюги. Видите? Это единственное удэгейское селение в долине Хора. Там будем готовить транспорт, подбирать лодочников, чтобы оттуда двинуться вверх по Хору. Пойдем на лодках до тех пор, пока это будет возможно…

— А дальше? — воспользовавшись паузой, спросил Шишкин.

— Дальше? — Колосовский улыбнулся. — Пешком к перевалу. Это будет самое трудное. Мы перевалим через Сихотэ-Алинь на Анюй. Если позволит время, достигнем второго перевала — на Самаргу. Возвращаться придется тем же путем. Вот и все. В походе будет тяжело, еще раз предупреждаю. Комаров там до бисова батька! — неожиданно заключил он, махнув рукой. — Так что, если кто-нибудь из вас думает спасаться от них кисеей, то это совершенно напрасно…

Колосовский сказал последние слова, ни на кого не глядя. Лидия Николаевна Мисюра, сидевшая у окна, как-то сразу потупила взгляд, посмотрела на свои туфельки с высокими каблуками, чему-то втайне улыбнулась, но в ту же минуту порывисто тряхнула светлыми кудряшками, и в синих прищуренных глазах ее замерло выражение решимости.

Мне нравилась эта женщина тем, что она не боялась трудного похода, хотя была хрупкой на вид. С простодушием неопытной путешественницы она доверчиво записала однажды под диктовку Колосовского необходимые для похода вещи, не заметив шутки. А потом догадалась и прибежала ко мне встревоженная: «Скажите, неужели в тайгу надо брать двенадцать пар белья, тюфяк, калоши, простыни?»

Лидия Николаевна была сотрудницей краеведческого музея. В экспедиции ей поручили заниматься сбором экспонатов для отдела природы и этнографии. Она впервые отправлялась так далеко и основательно готовилась к своим новым обязанностям. Иногда мне казалось, что она даже опасалась, как бы не остаться в стороне от такого замечательного дела.

Пока мы бегали по городу в поисках снаряжения, Лидия Николаевна уже успела упаковать свое походное имущество: инструмент для препарирования зверей и птиц, бутылки с химикалиями, коробки с крахмалом, всевозможных размеров баночки, гербарные сетки, бумагу… Одним словом, она приготовилась для серьезной работы гораздо раньше, чем Колосовский предупредил об этом. Сейчас Лидия Николаевна уловила в словах Колосовского намек на свою неопытность, но не смутилась.

— А я, признаться, думаю так… — прервал молчание Шишкин, опускаясь в кресло. — Каждый год в тайгу уходят исследователи, в том числе и женщины. Работать им приходится в тяжелых условиях. И, представьте, работают, да еще как! Неужели мы не выдержим в экспедиции, Василий Николаевич, а? — Он обратился к своему коллеге Высоцкому с явным желанием вызвать его на разговор.

Тот степенно покуривал трубочку, слушал. В ответ на слова Шишкина удивленно повел бровями. Широкое, румяное лицо его сразу преобразила улыбка.

— Я не участвовал ни в каких экспедициях. Но пять лет армейской жизни, будьте уверены, — хорошая закалка! Считаю разговор о накомарниках пустым делом. Для нас с вами, Алексей Васильевич, важнее другое: сможем ли мы пройти по всему маршруту со своей тяжелой артиллерией? У нас же рулоны бумаги, подрамники, мольберты, палатка… Все это на себе не понесешь, верно? А главное: нужно какое-то время для того, чтобы освоить натуру. Пейзаж на лету не схватишь.

— Да… вот именно, — оживился Шишкин. — Я вот об этом как раз и думал, когда интересовался маршрутом. — Что вы скажете, Фауст Владимирович?

— Но ведь мы уже говорили с вами, товарищи, что, поскольку вам предстоит дать ландшафт Хорской долины, вы можете ограничить свою задачу наиболее характерными видами. Итти с нами до перевала вам не придется.

— Да, вот ведь что еще! — спохватился вдруг Шишкин вставая. — Если действительно лето будет дождливым, то надо как-то очень серьезно позаботиться о том, чтобы не пострадали вещи, экспонаты…

— А вы поделитесь опытом, Алексей Васильевич, — робко вставила Мисюра.

Лидия Николаевна несколько дней назад проходила мимо дома, в котором живет художник. Лил сильный дождь. Шишкин стоял под водосточной трубой в клеенчатом комбинезоне и покорно принимал на себя потоки воды. Вокруг толпились ребятишки, не понимая: как этот пожилой высоченный дядя может предаваться таким забавам? Лидия Николаевна остановилась, приподняв над головой зонтик. Заметив ее, Шишкин отошел от трубы. «Испытываю свой костюм, — сказал он, поздоровавшись. — Вот уже два часа стою здесь. И ничего. Великолепно…»

Рассказывая об этом сейчас, Шишкин возбужденно разводил руками, пригибался, как будто снова стоял под трубой, и когда мы все засмеялись, он удивленно пожал плечами:

— Вы напрасно смеетесь! А как же иначе? Мы же собираемся работать при любой погоде. Я бы советовал всем, всем, товарищи, подумать хотя бы о плащах. Кроме того, потребуется, вероятно, брезент. Я не знаю, есть ли у нас брезент.

— Есть, — отозвался Колосовский, все еще улыбаясь, — брезент есть. И все-таки, уверяю вас, за лето мы очень много раз промокнем и столько же раз обсохнем. Что у нас с палатками, друзья? — меняя тон, спросил он студента. — Привезли?

— Привезли четыре палатки, — ответил Дима Любушкин вставая.

Высокий, тонкий, с копною светлых кудрей, с пухлыми яркими губами, Дима порозовел от смущения. Глядя на него, я думала о том, что отвечать за судьбу каждого человека в походе — нелегкая обязанность. Студент географического факультета Дима Любушкин был самым юным нашим спутником. Он с увлечением собирался путешествовать, беззаботно глядя вперед и готовясь пойти навстречу всем невзгодам. Три дня назад Дима лежал в бреду. Прививка против страшной болезни — таежного энцефалита — оказалась для него серьезным испытанием. Пришлось звать врача среди ночи. Дима был единственный сын у матери. Я долго не могла забыть, как она плакала, склонившись над его изголовьем. Но утром Дима явился ко мне озабоченный тем, что у него не было хороших сапог.

Когда закончилось совещание, Дима догнал Колосовского на лестнице.

— Фауст Владимирович! Вы знаете, что нам сказали в Геологоуправлении?

Колосовский остановился. Юноша торопливо изложил суть дела. Оказывается, геологи смогли бы на своих самолетах забросить наш груз в верховья Хора. Колосовский махнул рукой.

— Это совершенно бессмысленно, — ответил он, шагнув по ступенькам лестницы вниз. — Неизвестно, сколько времени мы будем подниматься по реке: может быть, месяц, а может — и два. Сбросить продукты с самолета в тайгу — это значит: надо строить там лабаз. А кто будет строить? У нас каждый человек на учете, и почти все заинтересованы в том, чтобы пройти пешком по маршруту. Мы не можем заниматься исследовательской работой с самолета. Нет, это для нас не подходит, — решительно сказал Колосовский, открывая дверь, и уже на улице, щурясь от яркого солнца, закурил. — Я попрошу вас вот о чем, — продолжал он, извлекая из планшета какую-то бумажку: — поезжайте сейчас на склад. По этому требованию вы получите там сапоги и ватные куртки для всех. Машина уже, вероятно, ждет вас. Не опоздайте.

Дима зашагал через площадь.

По дороге в редакцию Колосовский сказал:

— У вас, как у замполита, много обязанностей. Имейте в виду, завтра я отправляюсь в Бичевую. Через три дня, ровно через три дня, вы должны быть там. Последите, пожалуйста, чтобы все наше имущество было в порядке.

Весна уже окутала скверы и парки веселой зеленью.

Из палисадников на тротуары ветер бросал розоватые лепестки яблонь. Колосовский видел все это глазами человека, привыкшего спорить с весенним ветром на таежных тропинках, на волнах горных рек, едва отзвеневших льдинами, на высоких гольцах, еще покрытых снегами. Впервые за многие годы он задержался в городе до такой поры. И что говорить! Он, конечно, тревожился: мы упускали золотое время.

В редакции к моему отъезду люди относились двояко: одни считали, что я напрасно удаляюсь от горячих газетных дел; другие видели в этом трудное и суровое испытание.

— Будем ждать от вас интересных материалов, — говорил мне на прощанье редактор.

Он только что закончил читать гранки и пригласил меня для беседы. Всякий раз, отправляясь в командировку, я сидела вот так и слушала напутственные слова. Пока редактор закуривает, я невольно перевожу взгляд с одной вещи на другую. На столе бронзовая пепельница — медведь, лежащий около озера. В это озеро, на моей памяти, сыпали табачный пепел четыре редактора. Сколько тут было сказано волнующих, резких и страстных речей! Здесь рождались смелые замыслы, и здесь они, воплощенные в очерки, статьи, фельетоны, заметки, получали право на жизнь. Все в кабинете знакомо до мельчайших подробностей. Широкий стол с точеными ножками, круглыми, как наплывы на стволе кедра. Зеленый бархат кресел… В простенке между окнами большой портрет. Сколько раз за годы войны и после мы испытывали на себе взгляд великого человека!.. Думая о нем, кто из нас не пожелал бы взвалить себе на плечи ношу потяжелее!

Редактор продолжает отечески-мягким голосом:

— Расскажите читателю о природных богатствах долины, о том, как живут сейчас удэгейцы. Пишите об участниках экспедиции, вообще о людях, с которыми повстречаетесь. Ну, и что пожелать вам? Если будет тяжело, не падайте духом. Не отрывайтесь от коллектива. Это очень важно. Вас назначили замполитом?

— Да. И, знаете, это меня очень тревожит, потому что я ведь не имею опыта.

— Это ничего! Опыт не просто дается. Он приобретается. Будьте поближе к людям. Сколько у вас коммунистов?

— Я одна…

— Тем более надо помнить, что вы у всех на виду. Я себе представляю, что это значит. В пути у вас, может быть, не все будет гладко. А вы старайтесь выполнить задачу при любых обстоятельствах. Не забывайте, что путь к человеку иногда труднее, чем путь к перевалу. И, наконец, последнее. — Редактор прошелся по кабинету и в двух шагах от меня остановился, поблескивая очками. — Нам, конечно, приятно видеть вас в такой ответственной роли… — заговорил он медленно, с расстановкой, снял очки и снова надел их. Так он делал всегда, когда готовился сказать что-нибудь важное. — Все это так. Но плохие очерки, даже если они будут написаны рукою замечательного замполита, мы печатать не станем. Не обижайтесь. Я говорю это к тому, чтобы вы не забывали о главном. От души желаю вам успеха!

С высокого крыльца редакции я сошла под возгласы друзей, бросавших мне напутствия:

— Ни пуха тебе, ни пера!

— Возвращайся в тигровой шкуре, на худой конец — хотя бы в собственной!

— Убей медведя!

Мне всегда было жаль расставаться с редакцией, когда я надолго куда-нибудь уезжала. На этот раз как-то особенно приветливо шелестели у крыльца тополя, и голоса моих насмешливых, усталых и добрых друзей зазвучали так ласково, что я пошла вперед не оглядываясь…

Перед отъездом я еще раз пересмотрела вещи. Выбросила из рюкзака то, что казалось лишним. В походе ведь можно стирать. Поэтому двух пар белья было вполне достаточно. Когда я откладывала в сторону теплую шаль, заменив ее легким большим платком, в дверях появился Юра. Он прошелся по комнате с гордым видом и стал перед зеркалом, любуясь своим отражением. На нем был мой таежный костюм. Брюки он подвязал на груди, и все-таки они путались у него под ногами. Охотничий нож в чехле болтался сбоку, выглядывая из-под куртки. Белое головное покрывало, расшитое удэгейским узором, закрывало его до пояса. Концы покрывала соединялись на подбородке, стянутые завязками, и явно мешали ему. Он отвел их руками в обе стороны и задумался.

— Мама! А зачем тебе такое покрывало? Зачем удэгейцы носят его? Скажи.

Я объяснила, что в тайге это очень удобно. Когда охотник идет по лесу, головное покрывало не дает листьям с деревьев, хвое и снегу сыпаться за ворот.

— Как это называется, «помпу»? Да?

— Нет. «Помпу» — по-удэгейски зимнее покрывало. А вот такое, летнее, называется «мотулю».

— Как смешно! Мотулю, мо-тулю! — запел Юра, гримасничая перед зеркалом, и вдруг вспомнил, что пора приступить к главному. — Когда же ты возьмешь меня с собой в тайгу? — В голосе его зазвучали капризные нотки. — Ты же обещала…

— Сейчас это невозможно, мой мальчик.

— Невозможно! — с обидой сказал он, сбрасывая покрывало. — Почему-то Вера Константиновна в прошлом году не побоялась взять Леню с собой. Леня ведь меньше меня и плавать даже не умеет.

— Вера Константиновна — геолог. Ей не нужно было тогда совершать никаких походов. Она добралась до места и работала. Леня сидел на таборе. А у нас совсем другое дело.

— Ну, возьми меня хотя бы к удэгейцам. Джанси Кимонко говорил, что научит меня плавать на оморочке[1]. Он сказал, что сам сделает мне острогу. Мамочка… — Юра обвил мою шею руками. Голубые глазенки его стали круглыми, как две пуговки.

— Нет, Юрочка. Джанси не сможет с тобой заниматься. У него много работы. Он пишет книгу, ты ведь знаешь. Тебе в Гвасюгах покажется скучно. Лучше ты поедешь в пионерский лагерь. А на будущий год мы с тобой обязательно поедем к удэгейцам. Не плачь. Я принесу тебе из тайги живого ежика.

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась. Мама шопотом позвала меня:

— Иди-ка посмотри, чем тут занята дочь.

Юра шагнул следом за мной, косясь на бабушку. Ему не понравилось то, что она говорила:

— Вот лежу, слушаю, и прямо голова кругом идет. Семейка, нечего сказать!

Разложив на полу игрушки, девочка командовала куклами. Она переставляла их с места на место и так увлеклась игрой, что никого не замечала.

— Вот твоя лодка. Садись сюда. А ты стой здесь. У тебя есть ружье? Сейчас придет медведь. Прячьтесь.

Ольга сидела на маленьком стуле спиной к нам. Светлые, как лен, косички торчали в разные стороны. Трудно было удержаться от желания схватить ее на руки и закружиться по комнате. Я наклонилась к ней сзади. Она поймала меня за руку.

— Мама, ведь сохатый тоже медведь? Правда?

— Нет…

Мы засмеялись. Юра хохотал громче всех, с явным сознанием своего превосходства над сестренкой.

Мне было тяжело расставаться с ними. Завтра чуть свет за мной придет машина. И не стану я будить детей. Пусть им снятся хорошие, светлые сны…