Новый перевал

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На восток! — Звериные тропы. — Существует ли Правый Хор? — Сквозь лесную чащу. — Удэгейская сказка. — Дневка в ельнике. — У истоков Хора. — В обратный путь. — Ветровал. — Вниз по Хору.

Древний лес открывал нам свои тайны нехотя, как богатый и скупой старик. Никогда не знавший пожаров и наводнений, темный, беззвучный еловый лес тянулся далеко на восток. Здесь ни одна ель, дожившая до глубокой старости, не видела своего отражения в воде. Шустрые ключи слишком малы и торопливы, чтобы вместить в своем зеркале их огромные тени. Над шатром старого ельника часто сверкали молнии. Иной раз они и зажигали какое-нибудь дерево, но ливни гасили его, прежде чем огонь успевал добраться до соседних стволов.

Сотни лет под зеленой крышей ельника идет, шумя и волнуясь, жизнь. Где-то притаились дуплогнездники, заслышав странные шорохи; где-то вылез из-под земли в розовой шляпке гриб. Меж стволами деревьев нет-нет, да и промелькнет яркий кленовый лист. А внизу такая изумрудная зелень! В глазах рябит от красных ягод корнуса. Какие огромные ковры из него сотканы в наших лесах! У каждого растения своя история. Вот маленькая травинка под ногами. Это хвощ — далекий потомок гигантской растительности каменноугольной формации. Сколько тысячелетий понадобилось, чтобы он превратился в былинку? Лес молчит. О жизни его рассказывают перестоявшие ели, мхи, даже голубоватое перышко птицы. Тишина… И вот мы нарушили ее стуком своих шагов, хрустом ломающегося валежника, гулким, дразнящимся эхом.

Осень была в разгаре. Сверху, в просветы между хвойной зеленью, глядело хмурое небо. Следуя друг за другом, мы старались не терять из виду проводника. Плотная, густая хвоя смыкалась за его спиной, едва он делал три шага. Неловкий в ходьбе человек рискует очень скоро отстать. Надо было перелезать через валежины, раздвигать руками колючие заросли. Так день за днем, выбиваясь из сил, мы шли на восток, к перевалу.

— Э-ге-ге-ей! — звучало на весь лес.

Иногда, поджидая друг друга, люди давали о себе знать то криком, то свистом, а однажды мы с Колосовским собирали всех троекратным выстрелом. Лес отозвался раскатистым эхом. Потом грянул далекий ответный зов. Больше не слышно было никаких звуков, даже птицы умолкли, притаившись в ветвях. Достаточно было выйти на первую звериную тропу, чтобы убедиться в том, как обманчива таежная тишина. После бурелома и колючих кустов тропа нам показалась спасеньем. Шириною в полметра, выбитая копытами сохатых, утоптанная медведями, она была давнишней дорогой зверей к водопою, к тихим озерам, через перевал, на Анюй.

Звериные тропы заманчивы. Но разве можно им доверяться? Случалось, что каких-нибудь два километра наше направление совпадало с тропинкой, и снова перед глазами вставала лесная чаща, бурелом, коряги, затянутые зеленым мохом, лесные великаны, лежащие на земле, с сухими ветвями, торчащими как пики, толстые, поверженные на землю стволы, из-под которых ровным строем выбивались молоденькие елочки. Одно поколение сменяло другое веками, по древним законам природы. Какие огромные богатства еще никем не тронуты! Ведь все эти ели могли бы с успехом превратиться в чудесные ткани.

Когда я сказала о том, что из древесины делают шелк, бумагу, что ель в этом отношении превосходит другие породы деревьев, Динзай изумился, а Дада не поверил и долго смеялся как ребенок:

— Хаяси, ниманку нимасия![31]

Динзай теперь шел впереди с компасом в руках, вслед за ним — Колосовский. Его высокая фигура служила мне ориентиром, хотя ступал он легко и расстояние между нами увеличивалось с каждой минутой. Сзади меня шагал глухонемой удэгеец Семен, замыкающим был Дада. Он уставал под тяжестью ноши и ворчал, недовольный прытью Динзая. А тут еще стали попадаться на пути звериные тропы. В глубоких ямках от копыт сохатого поблескивала вода. Кабаньи лёжки в густой грязи около ключей еще хранили отпечатки щетины, а рядом медвежьи следы, при виде которых Дада восклицал: «Мафа, мафа!» — и старался определить, жирный ли был медведь, в зависимости от того, насколько глубок отпечаток.

— Ого, звери табунами ходили! Здесь гораздо много находится сохатый, медведя, кабан. Тут, однако, никогда охотники не были, — заметил Динзай, когда мы присели отдохнуть.

— Вот вам и ответ на первый вопрос охотинспекции: как опромышляются охотугодья в верховьях Хора? Никак. А зверя тьма, — сказал Фауст Владимирович.

Мы остановились на левом берегу ключа. Шел пятый час. До ночевки оставалось немного, поэтому было решено не тратить времени для обеда и ограничиться чаем с лепешками. Через десять минут уже трещал костер:

— Вы заметили, что происходит с Правым Хором? — спросил меня Колосовский, развернув карту. — Смотрите, на всех картах Правый Хор изображается так, будто он является главным притоком реки. А мне кажется, что это ошибочно.

— Почему?

— Да потому, что иначе Хор не был бы горной рекой. Ведь Правый Хор мы прошли, помните? Это, по-моему, просто приток. Я убежден, что ключ, по которому мы сейчас идем, приведет нас к перевалу. Это и есть собственно Хор. Впрочем, на обратном пути я еще проверю.

Тем временем чай вскипел. Дада усердно разливал его в кружки. Сахару у нас не было уже давно. В качестве аварийного запаса я хранила в рюкзаке полкилограмма песку. Его не трогали. За едой люди обычно разговаривали о картофеле, о красных помидорах, о молоке, словно от этого пресные лепешки с чаем были вкуснее.

Стук топора заставил нас обернуться. Только сейчас я заметила, что Динзай слишком долго задержался в лесу, и пошла посмотреть, чем он занят. Оказывается, он сделал на дереве срез изрядной величины и старательно выводил ножом наши имена. Вверху уже стоял год и месяц экспедиции.

— Вы испортили дерево, Динзай Мангулевич.

— Дерево много в тайге, нас всего пять человек, — нашелся быстро Динзай. — Историческую заметку нужно оставить. Верно?

Через полчаса мы снова были в пути. Шли, вооружившись шестами, с помощью которых легче было взбираться на валежины и спрыгивать вниз. По просьбе Андрея Петровича Нечаева я должна была вести ботанический дневник, делая хотя бы беглые, элементарные записи.

— Вы обратили внимание, что здесь березы уже совсем желтые? — спросил меня Колосовский. — Кстати, я опять забыл, как называется вот этот мох. — Он разжал руку, протягивая на ладони нежную зелень.

— Кукушкин лен.

— Странно.

Весь этот разговор произошел в течение одной минуты, пока Колосовский, намереваясь меня обогнать, ловко взобрался на большой выворотень, спрыгнул вниз и быстро зашагал, догоняя Даду. На сей раз Дада шел впереди. Между прочим, я заметила, что Колосовский не любил ходить по следам другого. Ведь он провел много лет один в походах. Я вижу, как легко шагает он вперед, расчищая себе дорогу. Мелкие сухостойные деревца отводит руками направо, налево. Они трещат, иногда падают. Зеленые елочки поднимаются снова.

Ельники, ельники! Мшистый ковер под ногами пружинит.

Ни с востока, ни с запада — ниоткуда не видно ни единого просвета. Лишь над головой, где смыкаются вершины деревьев, светлеет кусочек неба. То чередуясь между собой, то в соседстве друг с дружкой теснятся ели и пихты. Вы узнаете хозяйку темнохвойного леса по корявой, темной коре и опущенным книзу ветвям. У пихты светлый и гладкий ствол и ветви слегка приподняты, как гусарские усы. Кое-где белеют стволы березы. Это оживляет лес. Кленовые листья, как яркие бабочки, кружатся на ветру.

Но вот деревья редеют, высокоствольная роща, пересеченная звериными тропами, постепенно светлеет. Ели стоят в длиннополых шубах, глядя друг на друга издалека. В покрове прозрачно зеленеет мелкий папоротник, линнея северная, плауны и какая-то легкая, почти воздушная травка.

Нет, лес этот не беззвучный. За ключом, в сопках, свистит серый ястреб. Он протяжно выводит трель. В ельнике у тропы куча перьев — следы недавней битвы. Должно быть, сова попалась в лапы харзы. Так говорят удэгейцы. Я никогда не видела харзы и спросила, что это за зверь. Оказывается, это хищник, родич куницы, но гораздо больше ее.

Для охотника в тайге все загадки разгаданы. Еще утром, когда мы переходили ключ, заваленный колодником, Дада остановился, заметив на бревне следы соболя. Этот маленький дорогой зверь, из-за которого раньше удэгейцы терпели столько обид от алчных купцов, сейчас привлекал внимание охотников не случайно.

Должно быть, здесь много водится соболя, так как удэгейцы то и дело останавливались, распутывая его замысловатый след среди валежин.

— Вот, смотри, — сказал мне Дада, срывая с куста побуревший удлиненный плод актинидии, — такую ягоду соболь любит.

Ночевать нам пришлось в густом ельнике. Едва отыскав между стволами свободный участок, мы все расположились вокруг костра. На этот раз Колосовскому негде было поставить свою палатку. В лесу было сыро, дрова плохо горели. Дым поворачивался то в одну, то в другую сторону. Трудно было выбрать хорошее место и спокойно работать.

— Соболя давай! — крикнул мне Дада, как только я перебралась на другое место, спасаясь от дыма.

Стоя на коленях, он месил тесто. В эти дни наше питание состояло из пресных лепешек «сило» и супа с мясными консервами. «Сило» пекли на вертелах, как шашлык.

— Соболя давай! — повторил Дада вызывающе. У него было хорошее настроение.

— Что это значит? — спросила я.

Динзай ответил:

— Богатый и бедный в лесу ночевали, понимаете? Огонь развели. Вот так сидели: один тут, другой там. Дым идет на богатого. Богатый замерз, плачет, ничего глазами не видит. Дым большой. Бедный говорит: «А мне хорошо, тепло, дым не кусает». Тогда богатый стал просить: «Уступи мне место». Бедный засмеялся и говорит: «Соболя давай…» Перешел богатый на то место, соболя отдал. Опять дым на него идет. Опять богатый стал просить бедняка уступить место. «Соболя давай», — говорит ему бедняк. Пришлось опять соболя отдавать. Перешел на другую сторону богатый. Так всю ночь ходил с места на место, пока всех не отдал.

— А как вы, Дада, — громко спросил Колосовский, — как вы сейчас охотитесь на соболя? Есть у вас план?

Колосовский все-таки умудрился поставить свою палатку и сидел у входа в нее, протянув к огню босые ноги.

— Есть план, — ответил Дада, тряхнув пышным чубом. — Соболя мало убиваем. Совсем мало. Прошлый год ловили живого соболя. Нынче не знаю как…

И Дада стал рассказывать о том, как удэгейские охотники ходили за соболями в верховья притоков Хора, чтобы поймать их живыми для питомника. Соболей доставляли на самолетах куда-то в Приморье. Я обратила внимание, с каким интересом Фауст Владимирович вступил в беседу, обнаруживая осведомленность в сложных делах охотничьего хозяйства. Когда Дада выразил удивление по поводу того, что отстрел соболей сейчас сокращается с каждым годом, Колосовский заметил:

— Это правильно. Охотничье хозяйство надо вести так, чтобы не истощались запасы зверя в тайге. Иначе что же получается? Смотрите: раньше никто не контролировал охотников. В долину Хора приходили китайцы — били соболя, шли нанайцы — били соболя. Удэгейцы тоже охотились. Верно? А кто отвечал за охотничьи угодья? Теперь есть хозяин — ваш колхоз. Правильно? Значит, надо следить за своим хозяйством. Мало соболя в лесах? Подумайте, как его скорее размножить. Вот есть, например, такой баргузинский соболь. Слыхали? Можно забросить его сюда. Он быстро приживается. Через несколько лет, знаете, сколько здесь будет соболей. Я думаю, что вам нужно именно так сейчас ставить вопрос.

Дада утвердительно кивал головой:

— Конечно, правильно.

Динзай не принимал участия в беседе, но слушал, увлеченный рассуждениями Колосовского. Когда стал накрапывать мелкий дождик, он набросил тент на четыре шеста, вбитые в землю Семеном. Колосовский заявил, что готов уступить мне свою палатку. Но я отказалась. У костра было гораздо теплее. К тому же дождь прекратился.

Ночь опрокинула над нами черную шапку без звезд. Искры от костра гасли под мохнатыми лапами елей. Из глубины леса тянуло сыростью. Утром я проснулась от холода. На огне догорали последние головешки. Пришлось подбрасывать ветки. Меж тем удэгейцы спали без рубах, укрываясь тонкими одеялами, босые ноги их едва не касались травы, обильно усыпанной росою. Когда я сказала, что мне нездоровится, Дада покачал головой:

— Манга![32] Зачем сегодня в сапогах спишь? Так нельзя. Давай сюда улы.

У меня были с собой запасные охотничьи улы из кабаньей кожи. Дада постелил в них травы «хайкты» и подал мне, говоря:

— Надевай!

Однако в улах итти было неудобно, так как уже начинал накрапывать дождь. Пришлось переобуться. Вскоре я почувствовала преимущество сапог перед этой легко промокающей обувью. В сапогах можно было итти вброд через ключи.

Дождь моросил весь день. Все в лесу пропиталось водой. Достаточно было прикоснуться к кустам, чтобы намокнуть. Ельник стал угрюмым. Хвоя поседела от обилия влаги. Опавшая листва прилипала к подошвам, сапоги скользили так, что опасно было проходить по стволам через ключи.

Но вот дождь перестал — и сразу посветлело. Динзай взобрался на самую высокую ель, чтобы оттуда осмотреть долину. За ним последовал Колосовский. Он так же ловко поднимался вверх по сучкам и, достигнув вершины, пристроился на одном из них напротив Динзая. Я не заметила, как Динзай перемахнул оттуда на стоявшую рядом ель и спустился вниз, опередив Колосовского.

— До перевала осталось немного, — сказал Колосовский, снова надевая на плечи рюкзак.

В этот день вместо темных ельников перед нами неожиданно открылись чистые, ровные поляны. Как будто кто-то нарочно приготовил здесь посадочные площадки для самолетов. Это были естественные площади в виде прямоугольников, окруженных березовым лесом вперемежку с хвойным. Повидимому, когда-то здесь было дно озера. Об этом свидетельствуют каменистая почва, окатанные галечники. Теперь почва покрылась густым багульником, пятнами ягеля и сфагнума, разнотравьем. По берегу ключа серой полосой зашелестел высокий вейник. Кое-где стали появляться кусты черной смородины.

Широкое, неохватное небо сияло над головой. Казалось, что вот сейчас где-то за желтеющим перелеском развернется проселочная дорога, затарахтят телеги… Но увы! Так мы прошли шесть площадок и снова углубились в чащу. При этом дважды пересекали ключ. Во второй раз я уже не смогла итти вброд, так как ключ оказался глубоким. Остановилась в раздумье: как быть? В эти дни температура воды опустилась до шести градусов.

— Зачем разуваться? Вода холодная. Идем. Я вас проведу.

Динзай быстро пробежал по берегу, но не нашел более удобной перекладины. Оценивая обстановку, он рассудил: вдвоем итти по этой жиденькой березе мы не сможем одновременно — дерево не выдержит; есть другой выход. Несмотря на мои возражения, Динзай предоставил мне возможность итти по валежине, а сам погрузился в воду и шел со мной рядом, держа меня за руку. Разбухшие от воды сапоги скользили, и это не прошло даром. На самой середине ключа, когда вода поднялась Динзаю выше пояса, я хотела сказать, что нужно вернуться и найти другое место, но в тот же момент свалилась в воду, увлекая за собой и Динзая.

— Другой медведь гораздо легко ходит, — сердился удэгеец, видя, что я смеюсь.

Мы стояли на берегу, оба мокрые, озябшие.

— Я прямо не знаю теперь, что делать. Надо костер.

Но так как до вечера оставалось немного, к тому же опять зарядил дождь, мы решили итти и в ходьбе разогрелись. В этот день мы совершенно не разводили костра, только два раза присаживались отдохнуть, пожевать лепешек, и до самого вечера никто из нас не заговаривал о еде. Зато с какой радостью Динзай вечером устраивал костер! Он натаскал больших валежин и развел костер такой высоты, что самый ловкий спортсмен не смог бы перепрыгнуть его не задевая. Тем временем Колосовский снова подвесил психрометр на ближней ели.

В сумерках дождь перестал. Костер горел ярко. Огненные блики прыгали по белым скатам палатки нашего «занге», освещали шалаш Дады, поверх которого старик уже набросил тент, быстрые руки Семена, месившего «сило»; согнутую фигуру Динзая, искавшего иголку, мой дневник, уже раскрытый на последних страницах. Писать было жарко. Пришлось отодвигаться все дальше и дальше от огня.

— Нашел! Представьте, нашел иголку! — кричал обрадованный Динзай.

В этот вечер он рассказывал мне сказку. Сидел, подогнув под себя ноги, выстругивал шест и говорил торопливо, не так, как обычно удэгейцы рассказывают.

— Два брата жили. Старший Егдыга, младшего звали Удзя, глуповатый значит. Так жили-были, охотились, рыбу ловили немножко; плохо, бедно жили. Понимаете? Одежды не было. Из сухой травы сплели себе одежду, халаты сделали. Другие люди смеялись.

Одним разом Егдыга говорит: «Как дальше жить будем, где невесту искать будем? Надо жениться». Удзя отвечает: «Я придумал, что делать. Пойдем в другое стойбище. Там живет Канда-Мафа. У него две дочки есть, будем сватать». Егдыга рассердился, говорит брату: «Глупый ты, Удзя, ничего не понимаешь. Как мы пойдем к нему? Он богатый, большой калым просить будет. У нас ничего нет». Тогда Удзя, хохотавши, сказал: «Этот раз послушаешь меня, хорошо будет. Идем!»

Вот они пошли в то стойбище. Там жил Канда-Мафа. Пришли к нему в юрту, стоят у порога. Старшая дочь стала смеяться над ними: «Кто вам такие халаты шил?» Сама выдергивает солому у них из халатов, в огонь бросает. Младшая сестра говорит ей: «Зачем так делаешь, нехорошо смеяться». Старшая отвечает: «Они все равно ничего не понимают, хаундали гатубэдэ[33]».

Канда-Мафа долго смотрел на них, потом спрашивает: «Зачем пришли?» Братья рассказали ему, какое дело, как свататься пришли, чего надо и так дальше. Канда-Мафа засмеялся и говорит: «Я не знаю вашего богатства. Если у вас больше богатства, тогда возьмите моих дочерей в жены». Егдыга испугался, слушавши старика. А старик еще одно дело сказал: «Если ваше богатство меньше моего, тогда придите ко мне всякую работу делать, служить мне будете…»

Тогда младший брат Удзя говорит: «Ладно, Канда-Мафа, ты правильно рассудил, мы соглашаемся. Давайте посмотрим, у кого больше богатства».

Когда они вышли из юрты, Егдыга стал ругать брата. Дома тоже все время ругался. Так говорил: «Зачем головой не думаешь? Теперь будем всю жизнь страдать. Канда-Мафа палками бить будет». В этом роде все…

«Замолчи, — говорит Удзя, — ты не знаешь, какой сон мне приснился. Я должен сходить на сопку».

Сказавши так, вышел из юрты. Пошел в сопки. Там на самой вершине черепаху увидел. Спрашивает: «Зачем так высоко залезла?» Черепаха говорит: «Разве не знаешь, что большая вода идет, наводнение будет…» Удзя побежал домой, всех людей собрал, всем про это дело рассказывает. Люди слушают, не знают, что делать. Одна самая старая старуха говорит: «Надо хороший кэй[34] найти, на этом холме спасемся». Вот люди нашли высокий холм, стали кочевать на это место. Все шкуры из амбаров выгрузили, туда на лодках везут, все разноцветные халаты на рогульках развесили, железные котлы на землю поставили. Удзя говорит брату: «Егдыга, идем скорее, Канда-Мафа нас ожидает». Пришли туда, Канда-Мафа стал показывать свое богатство. Много показал соболиных шкур, много халатов разных, материи всякой. Так думал: «Вот нашлись два дурака, хотят со мной богатством померяться». Удзя, недолго думавши, говорит: «Много всего у тебя, Канда-Мафа, но у нас больше, пойдем посмотрим».

Пришел Канда-Мафа на холм, увидел, сколько железных котлов, сколько мехов разных, сколько халатов всяких. Старик от зависти чуть не лопнул, рассердился. «Ладно, берите моих дочерей, вижу, что вы богаче», — говорит он. Егдыга взял старшую дочь, Удзя — младшую забрал. Так женились, так невест себе нашли. Вот и все…

Когда Динзай закончил обстругивать шест, я взяла ножницы и попросила, чтобы он обрезал мне косы. В эти дни, просыпаясь по утрам, я не всегда успевала расчесывать волосы. Да это было и нелегко, так как во время ходьбы по лесу в них набивались смолистые иглы хвои, застревали мелкие листья, косы цеплялись за сучья. Дада всякий раз смеялся и советовал:

— Надо кончай! — Он заносил к своему затылку руку и двигал указательным пальцем так, словно орудовал ножницами.

Динзай отстранился:

— Зачем такое дело? Это совсем зря, понимаешь. Наоборот, длинные косы хорошо. Гораздо красиво русская мода. Верно? Давайте сюда ножницы. Я буду прятать их. Больше не получите.

Он сказал это так убежденно, что я не стала настаивать. Динзай положил ножницы в свою котомку и отправился спать. По ту сторону костра, рядом с палаткой Колосовского, он устроил себе высокую постель из лапника и спал не укрываясь. Тепло от костра широко разливалось вокруг, охватывая весь наш табор. Большие валежины жарко пылали на огне, хотя сверху, из темноты, почти не переставая, сыпался мелкий дождик. От палатки, от развешанной на рогульках одежды струился легкий, едва заметный пар.

Я сидела у костра, приводила в порядок дневниковые записи. Фауст Владимирович после ужина сразу скрылся под своей полотняной кровлей, объявив неожиданно, что сегодня он очень устал. В самом деле, в этот день мы промокли до нитки, шли не отдыхая и долго уже в сумерках искали удобное место для ночлега. Место оказалось действительно удобным. Небольшая и сравнительно чистая площадь, окруженная елями, всем понравилась, словно мы собирались пробыть здесь долго. Все равно ведь завтра чуть свет надо было вставать и двигаться дальше, погасив огонь, который объединил нас, согрел и теперь так весело рвался в мокрое и темное небо.

Позади меня под тентом все время ворочался Дада. Он что-то бормотал во сне, потом застонал так жалобно и протяжно, что я не могла усидеть на месте и подошла к нему:

— Что с вами, отец, вы заболели?

Лоб старика был горячим, пульс бился неровно и быстро. Съежившись под ватной тужуркой, Дада тянул ее на себя, закрывал лицо. Мушка, лежавшая в ногах у хозяина, поскуливала, уткнувшись мордой вниз.

— Дыни уни, багдыни уни, — объяснил мне Дада и потрогал голову, потом ноги.

Вот так новость… Этого только недоставало. Теперь, когда мы были так близко у цели, недоставало, чтобы кто-нибудь из нас свалился. Я вспомнила, что в нагрудном кармане моей кожаной куртки должны быть два порошка дисульфана. И действительно, они оказались там. Зная, как удэгейцы верят в силу лекарства, я решила прибегнуть к помощи порошков.

— Это чего такое? Где взяла? — спросил меня старик. Он приподнялся на локте и смотрел то на развернутый порошок, то на кружку, в которой я специально для него приготовила чай.

— Давайте будем лечиться, Дада. Это «окто» — очень хорошее лекарство. Мы берегли его на всякий случай. Завтра вы будете совсем здоровым. Пейте.

Долго уговаривать его не пришлось. Дада покорно принял «окто», отхлебнул чаю из кружки и улыбнулся, обрадованный как ребенок:

— Ая! Хорошо!

Чай был сладкий. Он пил его жадно, облизывал губы, причмокивал, а когда опустошил кружку, опустился на кабанью шкуру и задремал. Я укрыла его потеплее, закутала ноги и отошла к костру, но не стала больше ничего записывать, так как сон буквально сковывал руки и ноги. На минуту мелькнуло перед глазами черное небо. Дождевые капли щекотали лицо. Пришлось растянуть над собою большой платок.

Сквозь серую ткань его мягко просвечивал огонь, за которым тоже надо было следить кому-то, но все спали…

Среди ночи меня разбудил отчаянный крик Дады:

— Горили! Горили!

Искра, упавшая от костра, зажгла мое одеяло. Я отбросила его в сторону, стала гасить. Хорошо, что Дада во-время заметил. На одеяле светилась дыра, в которую свободно могла пролезть моя голова.

— Так вот некоторые люди горят в тайге совсем, — говорил утром Динзай, — уснут — и все…

Колосовский вышел из палатки, недовольно поморщился: опять моросил дождик.

— Есть предложение устроить дневку. Как вы думаете?

«Занге», как теперь называли его удэгейцы, имел грустный вид. За время похода он так изорвал на себе одежду, что она свисала с него клочьями. Давно не бритое лицо его казалось еще более похудевшим.

— Конечно, так нельзя дальше, — отозвался Динзай, — надо немножко починиться.

Мне хотелось поддержать Динзая, но я промолчала, предоставив решить это начальнику экспедиции. Правда, ночью, когда меня так встревожил Дада, казалось, что остановка станет неизбежной, однако утром старик поднялся как ни в чем не бывало и вот уже опять гремит чашками, стряпает «сило».

— Так, что же, товарищи? — сказал Колосовский. Он держал мой платок, во многих местах прогоревший за ночь, и говорил медленно, как будто ждал чего-то: — Решено дневку все-таки устроить. Будем здесь ночевать еще одну ночь.

И шагнул ко мне, нахмурившись:

— Вы что, сегодня горели ночью?

— Немножко не рассчитала…

Днем я сидела под тентом у костра, починяла одежду, пришивала пуговицы к ватным курткам. Пуговицы были деревянные. Динзай их сделал еще несколько дней назад из тальника. Но вот беда: не хватало материи для заплат, приходилось собирать их у всех помаленьку, отрывая от постельных принадлежностей, от запасного белья. Получалось пестро. Дада смеялся, сравнивая свою рубаху, покрытую зелеными и голубыми заплатами, с географической картой.

— Ты говорила, товар можно делай. — Он задорно пнул ногой лежавший поблизости обрубок ели. — Давай починяй шелком!

Когда мы привели в порядок свою одежду, Фауст Владимирович повеселел. Он вышел из палатки побритым, шагнул к костру, оглядывая свои брюки, расправил на коленях заплаты и неожиданно для всех хлопнул себя по колену:

— Вот это другое дело, друзья мои! Теперь можно чувствовать себя человеком. Одежда, если хотите знать, — великое дело. Да, да! В тайге ведь очень легко опуститься. Сначала изорвешь одежду — не захочешь ее чинить: все равно, мол, тайга! Кто здесь увидит? Потом спрячешься от дождика в палатку. Тоже никто не увидит. Дождь идет, а человек лежит себе в палатке, кто об этом знает? Нет, такое дело не годится. Верно, Дада?

Колосовский сел рядом с Дадой на хвойную подстилку. Старик подвинулся, захохотал:

— Это который лодырь, так делай всегда, — и махнул рукой.

— А надо так, — продолжал Фауст Владимирович: — попал в тайгу — не сдавайся. Дождь идет, и ты иди. Утром из-под теплого одеяла не хочется выползать на свет божий, холодно, а ты окунись в речку, потом пробегись по берегу. Устал — отдохни немножко, но дело не забывай. Тайга не любит тех, кто ее боится.

На другой день в восемь часов утра мы были уже в пути. Шли по долине прямо на восток. Сквозь деревья светило солнце, заливая серебром росистые папоротники. Умытый дождями лес торжественно расступался перед нами, разбуженный птичьим гомоном, ярким светом, стеклянным звоном ключа.

— Вот он, Хор, смотрите…

Колосовский кивнул направо. Отсюда река начинала свой далекий бег. Мы остановились около ключа, шумно бежавшего по камням. Так вот каков Хор! Было странно видеть этого младенца. Еще недавно он пугал нас бешеным нравом. И вдруг… Семен перепрыгнул его с размаху. И еще раз перепрыгнул. Удэгейцы радовались: скоро будем у цели!

В полдень, когда стали близко видны очертания Сихотэ-Алиня, мы решили подкрепиться, сбросив с плеч походные мешки. Здесь мы и оставили их, чтобы легче было подниматься на перевал. Фауст Владимирович взял с собой анероид. Динзай перекинул через плечо карабин. Спустя два часа мы были у подножья горы.

— Э-э! — воскликнул Дада. — Перевал, однако, хороший, низкий. Смотри, звери на Анюй ходили…

У подножья горы лес заметно поредел. Когда мы стали подниматься вверх, я увидела, как впереди, между стволами елей, мелькнула спина Колосовского. Мы с Семеном шли сзади всех. Динзай взбирался чуть повыше нас, то и дело подгоняя свою ленивую Келу. Та отчаянно скулила, не желая итти. С каждым шагом подыматься становилось труднее. Под ногами, сверкая круглыми, лоснящимися листьями, краснел бадан — предвестник гольцевой растительности. Я вспомнила просьбу Нечаева и взяла для гербария несколько растений.

«Эй-эй!» — катилось эхо в горах.

И вот мы наверху, в центре небольшой седловины, к которой примыкают с обеих сторон крутые вершины. Пройдясь по гребню хребта, Фауст Владимирович сбежал чуть пониже, открыл ящик с приборами и стал проводить съемку. Сквозь покрасневшие листья кленов и рябины, сквозь золотистый наряд берез просвечивал синий воздух над долиной Анюя. Перед нами открывалась живописная панорама гольцов, над которыми быстро неслись облака. Я решила сфотографировать ландшафт. Чтобы лучше было видно, удэгейцы срубили несколько деревьев, заслонявших своими ветвями вид впереди. Потом я пожалела об этих деревьях, потому что снимки погибли.

— Ну как? Дальше пойдем? — спросил меня Динзай.

Внизу шумел ключ Иоко. Он скатывался с восточной стороны хребта и торопился в Анюй. Достаточно было сойти с перевала вниз и довериться течению ключа, чтобы достигнуть Анюя. Это было заманчиво. Колосовский задумался.

— Как жаль, что у нас слишком мало времени. Уже сентябрь на исходе. Мы не сумеем выбраться отсюда, если выпадет снег…

Да… Наше путешествие явно затянулось. Пришлось изменить первоначальные планы. Вместо того чтобы перевалить на Анюй, а затем на Вторую Самаргу, теперь надо было возвращаться. Никто не предполагал, что мы достигнем перевала только на восемьдесят четвертые сутки. Выходит, что ради этого дня мы все лето мокли под дождем, страдали от гнуса, терпели невзгоды. Достигнуть перевала оказалось нелегко. Не случись этого, можно было бы нести с собой рацию и сейчас передать в редакцию телеграмму. Как бы то ни было, мы дошли до истоков Хора, отыскали перевал на Анюй. И вот перед нами узел Сихотэ-Алиня, этой древней горной страны, образованной процессами складчатости. Здесь сложная система горных складок, между которыми текут быстрые реки. Так как Анюй, по словам Арсеньева, огибает своими верховьями течение Хора, нетрудно было представить, что мы находились сейчас в такой точке ландшафта, откуда открывается вид на Анюй и слева и справа, только в тылу у нас были истоки Хора. Когда я напомнила об этом Колосовскому, он возразил:

— Это не совсем так. Справа от нас Третий Заур, который раньше ошибочно принимали за Анюй. Прямо перед нами — Второй Заур. Точка слияния их, собственно, и есть начало Анюя. Вот мы с вами и находимся теперь как раз напротив этой точки.

Одним словом, мы были в голубой подкове, образованной Анюем и Зауром. Вдали тянулись горные цепи. Солнце золотило их вершины, покрытые голым камнем. Над гольцами курчавились облака. Вблизи долина была заполнена волнистыми складками. Вся она дышала туманами, и они сглаживали ее неровные очертания.

— Анюй совсем близко. Идем! — поддразнивал Дада.

Он стоял, прислонившись к дереву. В раскосых узеньких глазах Дады теплился радостный свет. Мушка сидела у ног хозяина. Я только что сфотографировала Даду. Никто не сомневался, что он пошел бы и дальше, если бы это потребовалось. Но старик знал, что это сейчас невозможно, и мысль о возвращении домой его веселила. Динзай тем временем делал заметки на деревьях. Когда-нибудь сюда придут люди. Может быть, будут прокладывать дорогу. Пусть увидят наши скромные вехи на перевале, который мы назвали «Тихоокеанской звездой». Колосовский достал карту, красным карандашом отметил на ней перевал.

— Вот и все, — сказал он, усаживаясь со мною рядом на срубленный ствол березы. — Я же говорил вам, все будет обыкновенно. Видите? — Он окинул взглядом долину Анюя. Она разверзлась внизу перед нами огромным котлованом с белеющими от снега краями. — Впрочем, я вас понимаю, — нараспев протянул он, заметив, что к улыбаюсь. — Вам, наверное, это кажется необыкновенным? Вы — литераторы, журналисты — привыкли находить романтику в простых вещах. Это хорошо…

Колосовский сидел, обхватив руками колени. На коленях чернели большие заплаты. Как он похудел за эти дни! Лицо потемнело еще больше и стало смуглым, почти таким же, как у наших спутников. На локтях куртки, сквозь дыры, которые уже нечем было починить, торчали клочки белой ваты. Носки сапог наклюнулись, как семечки, разбухшие от воды. Я вспомнила городской, щеголеватый костюм Колосовского, в котором он приходит в управление на работу, возвращаясь из командировок. Всегда подтянутый, аккуратный, он ни в ком не вызывает и мысли о том, какие трудные дороги остались у него за плечами.

— А я вот хожу по тайге уже двенадцать лет, — продолжал Фауст Владимирович, как бы угадывая мои мысли. — И все мне кажется обычным. В коротком отчете или в докладной записке разве можно передать то, что пережил, пока добирался до цели?

— Вам ведь, я знаю, нравится ваша работа, — сказала я Колосовскому. — Говорят, вы отказались от предложения посидеть в управлении хотя бы с годик? Скажите, что вас привлекает в этих походах. Ведь они же в конце концов тяжелы, опасны. Помните, как вы с Динзаем разбили бат около скалы? А болезни? Энцефалит, аппендицит…

Мы засмеялись оба. Колосовский понял намек на свою излишнюю осторожность и заговорил мягко, неторопливо:

— Нет, знаете ли, на здоровье не жалуюсь. А дело свое люблю. И ходить буду до тех пор, пока ноги держат. Вот представьте себе, когда-то, лет десять назад, я с большим трудом пробирался в верховья одной реки. Ни дорог, ни тропинок. Тайга… Зато теперь там огромный поселок. Люди пришли, раскорчевали тайгу, поселились, и жизнь закипела. Никто, конечно, не знает, кто первый искал туда дорогу. Да и не в этом дело. Я не тщеславен. А все-таки радостно сознавать, что и я что-то сделал. Или вот сейчас: мы сидим с вами здесь на березе, можно сказать, у чорта на куличках. Пройдут годы. И кто знает, может быть на этом месте будет построено великолепное здание. Появится железная дорога, загремят поезда. Разве не интересно? Ничего, что сейчас пока двое русских и три удэгейца впервые отыскали этот перевал, сбросили у его подножья тяжелые котомки, сидят и мечтают…

Колосовский умолк, потом посмотрел на часы, вынув их из кармана, и, поднимаясь, громко сказал:

— Ну что же, друзья мои, можно подумать, что там, внизу, нас ожидает поезд. Идемте.

— Га! — живо подхватил Дада, направляясь следом за Колосовским.

Собаки, весело помахивая хвостами, пустились с горы под громкий свист Динзая.

Спускаться вниз было нелегко. Сапоги скользили по лоснящимся листьям бадана, багульника. Хорошо, что на пути было много деревьев: разбежишься и обхватишь ствол, чтобы не упасть.

У подножья горы я еще раз оглянулась. Перевал остался позади. Но как долго мы шли к нему, чтобы поставить маленькую точку на карте!

От перевала мы двинулись в обратный путь вдоль ключа. Шли, минуя места наших стоянок. Узнать их было нетрудно по затескам на деревьях, по черным кострищам, залитым дождями. Днем над головами смыкался все тот же лес; ночью высокие ели, словно дирижируя, стояли над огнем, протянув лапы. Искры под ними гасли потрескивая. По утрам, просыпаясь раньше всех, Дада отряхивал пепел со своей пышной шевелюры и, приложив ко рту ладони трубочкой, на весь лес звал изюбря:

— Е-у-у!

В этот день еще с утра поднялся ветер. Сначала он невинно затронул листву на деревьях, пробежался по вершинам елей, шевельнул густую шапку хвойного леса, затем просквозил подлесок, кое-где повалил сухостойные жиденькие деревца, для которых было достаточно малейшего толчка, потом стал раскачивать стволы больших деревьев, наполняя лес тревожным свистом, гуденьем, глухими ударами.

— Надо осторожно быть, — предупредил меня Динзай. — Нельзя так задевать дерево плечом. Сухое дерево может падать, понимаешь. Тогда дело плохо получается.

Динзай пропустил меня вперед. Он все время возмущался тем, что я сбиваюсь с курса, отхожу в сторону и мы останавливаемся перед стеной непроходимого леса.

— Вы почему так, не смотрите, куда идем? Думаете, наверное, что ли? Надо смотреть вперед.

Мы шли с ним по левому берегу ключа, пробираясь сквозь заросли молодых елей. Вверху над нами шумел ветер. Я не помню, как это случилось, но вдруг меня ударило по голове так сильно, что я присела. Все заволокло туманом. Зеленые искры посыпались из глаз. Динзай подбежал с криком и, отбросив в сторону упавшую лиственницу, помог мне подняться. Лиственница была сухая, совершенно гладкая, как хлыст, сантиметров десять в диаметре. Она повалилась неожиданно, как падает свеча. Я не успела отстраниться. Хорошо, что дерево стояло близко и удар смягчился тем, что я попала под нижнюю часть ствола. Прибежавшие с той стороны ключа Колосовский, Дада и Семен испугались:

— Что случилось?

— Ничего, — сказал Дада, опустившись на корточки. — Голова крепче такого дерева.

Он отвязал от моего рюкзака медвежью шкуру и пристроил ее к своим рогулькам. Динзай взял мою голубую фляжку с водой.

— Эта фламажка тоже тяжелая, однако.

Незадолго до того, как достигнуть места, где лежал наш последний бат, который мы оставили в лесу несколько дней назад, пришлось разделиться на две группы.

— Мы с Динзаем пойдем сейчас в долину Правого Хора, а вы идите туда, где мы оставили последний бат. Будьте осторожны, — предупредил Колосовский.

И вот опять мы пошли без тропы, с сопки на сопку, по каменным осыпям, по кустам, сквозь дремучие заросли. Я сбросила с головы мотулю и надела косынку. Дада, вначале звавший изюбря своим протяжным зовом «е-у-у», теперь умолк. Было не до того. Мы очень устали. Но старик шел легко, я едва успевала следить за его пилоткой, мелькавшей в кустах. Иногда он останавливался, поджидал нас с Семеном, сидел где-нибудь на валежине и громко зевал. Потом, когда ему надоело смотреть, как мы падаем, запутавшись в траве или споткнувшись о камни, он расхохотался и сказал:

— Торопиться не надо. Так все время берегом иди. Я тебе собаку оставлю. Сам вперед пойду. Надо немножко обед варить. Муськэ!..

Дада приказал собаке остаться с нами. Я поманила ее. Мушка села у моих ног, задышала прерывисто, часто. Дада исчез. Но Мушка недолго была нашим путеводителем. Она бежала по следу хозяина гораздо быстрее, чем шагали мы. Черный хвост ее иногда мелькал далеко впереди, я звала собаку, она возвращалась к нам и опять уходила. Наконец мы потеряли ее из виду. Берег Хора стал высоким, обрывистым. Хор бежал справа от нас, где-то внизу. Мы поднялись на сопку еле дыша.

— М-м-м, — промычал глухонемой Семен, схватив меня за рукав. — М-м-м…

Я посмотрела вниз направо. Большой медведь плыл через Хор прямо на нас. Он был уже на середине реки. Не помня себя от страха, я пустилась бежать под гору с такой силой, что не заметила, как ободрала до крови руки, как шипы боярышника располосовали правый рукав моей куртки и где-то на ветках повисла моя косынка. Семен, бежавший за мной, подхватил ее на лету. Я ни разу не оглянулась. Но от того, что Семен, напуганный зверем, тоже мчался так, что с треском ломал кусты, мне казалось — медведь догоняет нас. Оружия с нами не было. Между тем зверь остался уже далеко позади, он нас просто не заметил. Когда я, запнувшись за какую-то валежину, упала, Семен, подавая мне руку, сам поскользнулся, присел, и мы оба захохотали.

— М-м-м… — Он потянул носом воздух, услышав запах дыма.

Дада уже развел костер, дым расползался далеко по ветру. Теперь нам осталось уже немного итти. Но, странное дело, ноги совсем не слушались. Перешагивая через толстые лесины, лежавшие на пути, хотелось сесть на них и не подниматься. Когда мы подошли к костру, где сидел Дада, я с размаху бросилась в траву и почувствовала, как земля подо мной закружилась.

— Чего такое? — испугался старик.

Семен мычал, объяснял ему по-своему и показывал мою косынку. Дада хохотал.

— Вставай. Смотри, какой ветер большой. Деревом задавит.

Вскоре пришли Колосовский с Динзаем. Узнав о происшествии, посмеялись. Пока мы готовили «сило», кипятили чай, Динзай бродил по берегу, ловил рыбу. На удочку он подцепил двух хариусов.

— Вот хорошо! Сейчас самое время талу кушать, — приговаривали удэгейцы.

По случаю дня рождения Колосовского я приготовила сладкий чай. Обед прошел второпях. Ветер усиливался, а нам ведь нужно было добраться сегодня до второй лодки. За обедом Колосовский сказал, что его предположения относительно Правого Хора подтвердились.

— Это самостоятельный приток. Его можно было бы назвать как угодно, только не Правым Хором. Вы видите, что на всем этом участке долина Хора имеет явно выраженное направление. По своему геоморфологическому характеру это так называемая долина размыва. А вот у Правого Хора долина широкая, заболоченная. Там другой ландшафт. Кроме того, запас воды в нем гораздо беднее в сравнении с Хором. Можно было бы сделать химический анализ воды. Но ясно и так, что Правым Хором этот приток назван по какому-то недоразумению.

— Значит, Правого Хора не существует?

— Выходит так. Во всяком случае, роль у него не та, которая изображена на географической карте.

Через несколько минут, гремя посудой, мы стали укладывать вещи на бат. Все это делалось необычайно оживленно, со смехом, с шутками, несмотря на то, что ветер, казалось, грозил обрушить на нас весь береговой лес.

— Э, теперь быстро ходи! — радовался Дада, стоя на корме бата с веслом в руках.

Мы устроились в лодке все пятеро и стали спускаться вниз по реке. Хор был маленький, но прыткий. Мы едва успевали отводить от себя ветки деревьев, чтобы не хлестали по лицу. Навстречу бежали взлохмаченные ветром березы, покрасневшие кусты кизильника, стелющийся волною вейник. В сумерках мы пристали к правому берегу, безуспешно стараясь отыскать для ночлега хотя бы маленькую косу. Вопреки таежным правилам, пришлось располагаться в лесу.

— О, здесь немножко страшно будет, — говорил Динзай, оглядывая высокие ели, возле которых мы кое-как развели костер.

Из темной глубины леса с грохотом катилась буря. Как будто где-то работала артиллерия. Раскатистые залпы один за другим сотрясали воздух. Шел ветровал. Под его порывами теперь уже не только сухостойные стволы ложились на землю, гибли лесные великаны, живые деревья и, падая, издавали оглушительный треск. Почти всю ночь мы не спали. Удэгейцы говорили, что после этой бури увеличатся заломы, появятся новые препятствия на пути. Однако все были настроены бодро. Едва забрезжил рассвет, мы двинулись в путь.

— Хорошо бы успеть добраться до рации, — говорил Колосовский, поглядывая на часы. — Скоро ведь наше время.

На этот раз мы не успели воспользоваться радио, так как задержались в пути. Неподалеку от ельника, где под опрокинутым батом безмолвствовала «Тайга», мы два раза разбирали залом, образовавшийся после бури.

Едва добрались до рации, Колосовский попробовал наладить связь, но никто не отозвался, так как наше время давно вышло. После бури в ельнике было тихо. Ветер уронил шесты, на которых Динзай оставлял ботинки. Но лес стоял все такой же величественный, гордый, каким мы его увидели в первый раз. Спешно собрав вещи, мы погрузили их на два бата. На одном расположились Колосовский с Динзаем, на другом мы с Дадой и Семеном.

Незадолго перед тем как отправиться, Фауст Колосовский попросил Динзая обстрогать один шест и с помощью рулетки разметил на нем деления красным и синим карандашом.

— Вам небольшая нагрузочка в пути, — сказал он, подходя ко мне с листом бумаги, разграфленным на четыре графы. — Будете вести промер реки. Не возражаете?

— Но я не знаю, как это делается. Объясните.

— Хорошо. Только заготовьте себе еще несколько таких листов, чтобы хватило до вечера.

Я сшила листы в тетрадь, расчертила их карандашом и, уяснив свои новые обязанности, села в лодку. День был холодный, с дождем, к тому же от быстрого движения по реке лицо обдавало ветром. Не прошло и часа, как я почувствовала, что замерзла. Через каждые пятнадцать метров надо было опускать в воду трехметровый шест с делениями и записывать глубину реки, ширину ее (хотя бы на глаз), особые примечания. Шест был мокрый. Холодная вода стекала с него на брюки, они прилипали к коленям. Без перчаток руки озябли, пальцы не слушались. Дада направлял бат поперек волны. Это замедляло наше движение, не говоря уже о том, что требовалась большая сноровка батников: я просила вести бат как можно прямее. Вода относила его в сторону. Дада сердился:

— Чего тебе мерить, мерить? Кончай работу, хватит, домой идем!

Несмотря на то, что на нас были теплые ватники, мы замерзли так, что решили развести костер на берегу, чтобы погреться. В лесу все промокло от дождя, негде было найти даже кусок бересты. Дада раздумывал: стоит ли тратить время? А когда увидел, что Колосовский с Динзаем прошли мимо нас, не останавливаясь, махнул рукой на свою затею. Река становилась теперь широкой. Бесчисленные ключи, убегающие с гор, воды Сагды-Биосы, Кадади и других рек уже текли вместе с хорской водой, увеличив ее силу. Пересекать Хор становилось труднее.

Дада торопился в Гвасюги. Еще бы! Наступило время хода кеты. Надо было успеть наловить рыбы и подготовиться к зимней охоте. Теперь старик только об этом и говорил. У Дады было три сына. Старший, Сандали, служил в армии. Дада ожидал его домой в эту осень. Средний сын, Гага, учился в седьмом классе. Младший, Павел, нынче должен был пойти во второй класс. Матери у них не было. С тех пор как она умерла, Дада не женился.

— Смотри, которое место наш Васей купался…

Дада указал на огромный выворотень, торчавший посреди реки. Около него вода бурлила и заворачивалась в круг. Да, здесь надо проходить очень осторожно, чтобы не перевернуться, как это случилось с нашими товарищами. Где они сейчас? Хотя по распоряжению Колосовского Нечаев, Мисюра и Василий должны были ждать нас в Тивяку, мало ли что могло произойти за это время?.. Ведь Андрей Петрович был болен.

Налегая изо всей силы на весла, Дада и Семен стали грести к противоположному берегу. Я опускала шест в воду, едва доставая им дно. У берега торчали голые ветки лиственниц, опрокинутых вершинами вниз. Дада хотел обойти их, чтобы не задеть. Бат уносило в сторону. Старик боялся нарушить точность измерения и в то же время понимал, что здесь опасно поворачивать. Семен не понял его, подрулил к берегу. Бат стукнулся о деревья. Ветки ударили меня с такой силой, что я выронила шест и закрыла лицо руками.

— О-ё-й! — крикнул Дада, видя, как кровь, хлынувшая у меня изо рта, из носа, полилась на дно лодки и окрасила скопившуюся там воду. Мне показалось, что у меня вылетели зубы. Но, к счастью, ничего серьезного не случилось. Я попросила Даду пристать к берегу, вынула из рюкзака марлевый бинт и перевязала правую сторону лица с подбитым глазом и оцарапанной щекой. Дада смотрел на меня жалостливыми глазами и сердито ворчал на Семена:

— Как не понял, чорт возьми! Куда глядел — сам не знает. С ним ходить совсем не могу. Чего думает?

Семен стоял, опустив голову. Он понимал, что его ругают. Я остановила Даду:

— Ладно, отец, не волнуйся, ничего страшного не случилось. Идемте дальше. Теперь долго будем догонять наших. Смотри, как они далеко.

Впереди, на большом расстоянии, темнела бегущая по волнам лодка. Колосовский и Динзай ничего не слышали, удалившись от нас. Вечером, когда мы причалили к какой-то отмели, заваленной корягами, они уже разводили костер.

— Опять авария, — засмеялся Динзай, увидев мою повязку. — Что такое, понимаешь, как не везет… а? Товарищ начальник, — обратился он к Колосовскому, — посмотри, она совсем разбилась…

Колосовский сидел у костра спиной к воде и, обернувшись, покачал головой.

— Ну что это такое… друзья? Просто досада берет, честное слово! — Он поднялся, шагнул ко мне навстречу. — Где это вас так угораздило?

Дада объяснил ему все, как было, а когда Колосовский сказал, что завтра мне придется пересесть к ним в лодку, старик обиделся.

— Такой случай больше не будет. Зачем сердиться? Не надо сердиться. Надо так ходить до конца одним батом. Верно? — спросил он меня и, получив подтверждение, взялся месить тесто для лепешек.

Ужинать я не стала, во рту все распухло, болела щека, трудно было разжать губы. Динзай притащил откуда-то целый ворох травы и устроил мне постель у костра. Дождь пощадил нас в эту ночь, и я записала в дневник все, что накопилось за последние три дня. Несколько раз из-под тента, где спали удэгейцы, слышался голос Дады:

— Хватит писать, аджига. Спать когда будешь?

Взъерошенная голова его приподнималась над подушкой и снова падала. Я приготовила себе еще одну тетрадь для промера реки, так как завтра днем мне предстояло опять записывать цифры.

— Сапоги не будут гореть?

Дада все еще не спал. У костра на двух кольях сушились мои сапоги. Он заметил, что от них струился пар, и сам отнес их подальше, надев на нижние сучья рогатой ели.

— Завтра будем залом большой проходить. Отдыхай хорошо, — сказал он, проходя мимо меня.

Утром я долго спала. Не слышала, как пошел дождик, как все встали и как, отправляясь с Динзаем на разведку, Колосовский попросил Даду и Семена перенести его палатку и поставить надо мной. Я проснулась от тишины, от тяжести четырех одеял, наброшенных на меня, от того, что кто-то говорил шопотом. Или, может быть, это дождевые капли стучали так о полотняную крышу:

— Пускай спит. Пускай спит.

Я отвернула край палатки и увидела — все сидят под тентом, греются у костра, ждут, когда я проснусь. Этого никогда не бывало.

— Ну, как самочувствие? — спросил Колосовский, видя, что я выхожу из палатки. — А мы побывали в разведке. Вы знаете, нам повезло. Здесь прошли большие дожди. Под водой не видно ни корчей, ни камня. Давайте скорее завтракать — и в поход! — скомандовал Фауст Владимирович.

Несмотря на сильный дождь, мы отправились в путь. За день ватная куртка на мне промокла. По пилотке Дады бежала потоками дождевая вода. Семен посинел от ветра. Но мы утешали себя тем, что скоро будем в Тивяку.

Около устья реки Сооли Дада решил нарвать мягкой травы «хайкты» для подстилки в улы. Мы с Семеном встали под дерево, чтобы не мокнуть. Как хотелось развести хотя бы небольшой костер и согреть руки! Но поблизости не оказалось ни одной сухой палки, ни куска бересты, ничего. Семена трясло от холода, он все время подскакивал, тянул в себя воздух со свистом и сердито поглядывал, не идет ли Дада. Я сняла с головы свой платок и отдала ему. Платок был большой и укрыл Семена до пояса. Подплывая к берегу, Колосовский с Динзаем захохотали.

— Фауст Владимирович, — окликнула я Колосовского, — посмотрите, какой здесь красный кизильник…

— Нет, вы лучше посмотрите, какой нос у Семена, краснее вашего кизильника! — насмешливо отозвался Фауст Владимирович, видя Семена, закутанного платком. — Почему остановка? — спросил он уже серьезно. — Дада! Да-да-а! — крикнул он изо всей силы. — Хватит вам чепухой заниматься. Поехали! Между прочим, знаете, — продолжал он, обратившись ко мне, — вот здесь прекрасное место для ондатры. Она ведь любит низкие места в низовьях притоков, там, где есть болота, озера, тихие заводи. Вообще ондатру можно выпускать в низовьях всех крупных притоков Хора.

Я слушала Колосовского и молчала, видя, как он посинел и с трудом выговаривает слова.

— Ехаем! — громко крикнул Дада. Он вышел из кустов, неся в руках целый сноп травы.

— Ехаем… — передразнил его Динзай и сплюнул. — Чепухами занимается, понимаешь… На чорта такое дело?

Дада не обратил ни малейшего внимания на эту вспышку Динзая. Насвистывая, отвязал бат в вслед за нами уселся, подымая в воздух весло.

Хор был глубокий, вода кипела, плескалась под веслами, бат наш покачивало из стороны в сторону, и казалось, не будет конца этим всплескам, дождю и ветру. Промерный шест мой разбух от воды, стал тяжелым, иногда он уже не доставал дна. Два метра, два с половиной, три… Цифры лепились в мокрой тетради столбиками, пальцы плохо слушались, мы все озябли, и все-таки самое тяжелое осталось позади.