Новый перевал

ГЛАВА ВТОРАЯ

В путь-дорогу! — Секретарь райкома. — Бичевая. — Художники. — Первый переселенец. — Василий Кялундзюга. — Вверх по Хору.

Безветренное, ясное утро встретило нас за городом. В отрогах древнего Хехцира[2] лес еще дышал свежестью охлажденной за ночь листвы. Далеко впереди маячили сопки, почти сливая свою волнистую линию с небом. Над распадками воздух был такой синий, что его хотелось трогать руками.

В первые минуты не верилось, что мы уже в пути, что можем спокойно сидеть на вещах, покрытых брезентом, и, провожая взглядом улицы родного города, думать о том, как много впереди неизвестных дорог. При всей скромности наших запасов машина оказалась нагруженной доотказа мешками с провизией, ящиками, железными банками, свертками. Без претензий на первоклассное оснащение, наша экспедиция имела все необходимое для того, чтобы существовать в тайге три месяца, как намечалось по плану. С быстротой, на какую только способен тяжелый «ЗИС», мы мчались навстречу солнцу, вставшему из-за гор. И вот за двугорбой сопкой уже скрылся город с широкой полосою амурской воды, с заводскими корпусами и дымными трубами, с красными, белыми, серыми боками зданий, горделиво вздымающих ввысь этажи. Из открытого кузова машины был виден и близко и далеко необъятный, закрывший холмы и низины лес…

Путь на юго-восток от Хабаровска по великолепному, словно отполированному шоссе, всегда заманчив, особенно сейчас, когда весна распахнула все живое. Стройные ильмы в косматых папахах, кудрявые клены с прозрачной, нежной листвой, приземистые, куполообразные ивы проплывали навстречу нам, чередуясь с высокими кедрами и тополями. Тонконогие березы бежали, запутавшись в густой траве, в перистых папоротниках. У самой дороги мелькали кусты таволги, покрытой розовыми цветами.

— Какой красивый лес!.. — задумчиво проговорила Лидия Николаевна, оглядываясь по сторонам. Она сидела рядом со мной, пристроившись на ящике. Встречный ветер трепал ее волосы, светлые, почти в один тон с соломенной шляпой. — Смотрите! — Она взмахнула рукой. — Вот в этих местах когда-то ходил Пржевальский.

Дима, к которому адресовала свои жест Мисюра, и без того следил за каждым новым видом, открывавшимся впереди. Он полулежа расположился на мешках у заднего борта. Вместо фуражки он надел круглую, с большими полями шляпу-накомарник.

— Пржевальский был здесь восемьдесят с лишним лет назад, если не ошибаюсь. Так, кажется? — спросил Дима, приподымаясь на локте.

— Да, — ответила Лидия Николаевна. — И помните, он писал, что Хехцирский хребет представляет такое богатство лесной растительности, какое редко можно встретить в других, более южных частях Уссурийского края.

Во времена Пржевальского здесь была непроходимая глушь. Огромные изменения, происшедшие с тех пор, не уменьшили красоты природы. Наоборот, извилистая колея железной дороги, раздвоившая горы, и сверкающая гудроном лента шоссе, по которой мчатся автомобили, только подчеркнули прелесть пейзажа. Ничто так не оживляет природу, как присутствие человека. Тропинка, мелькнувшая в заповедных лесах, пестрый шлагбаум на полустанке, цинковый круг ветряка над колхозным двором… И вот уже сопки не кажутся угрюмыми, и древние леса приветливо зеленеют под синим, высоким небом.

Через два с половиной часа мы были в Переяславке. Это центр района имени Лазо — огромного по своей территории района, еще не достаточно исследованного и представляющего собой интересный лесной уголок страны. Из Переяславки во все концы расходятся дороги. По этим дорогам, по тропам уже не раз меня вели командировки то в колхозные села, то в леспромхоз, то к удэгейцам. Сотни километров изъезжено, исхожено по району, и все-таки, оказывается, большая часть его оставалась неизведанной. Обширная, богатая лесная сторона! Здесь заготовляют прекрасный строевой лес, тут в изобилии произрастает бархатное дерево, кора которого высоко ценится; в тайге повсюду — маньчжурский орех, амурский виноград, лимонник и множество ягод, а охота на пушного зверя приносит государству огромное количество ценного сырья. «Белое пятно», куда направлялась наша экспедиция, лежало в пределах района имени Лазо.

Я попросила остановить машину около здания райкома партии. Вчера вечером, связавшись по телефону с секретарем райкома, я предупредила его о своем приезде.

Он встретил меня добродушной улыбкой, поднялся из-за стола, протягивая руку, заговорил, как всегда, не повышая тона, мягко и проникновенно:

— Завидую вам, честное слово! Какое интересное путешествие предстоит, а?

Это был средних лет человек, весьма энергичный, немного мечтательный и необычайно подвижной. Не раз мне приходилось бывать вместе с ним в колхозах, слушать его деловые речи, всегда устремленные к действию. Он работал в этом районе много лет. Секретарь райкома часто удивлял людей своим неожиданным появлением. На лесные деляны он мог приехать с попутным трактором, в отдаленный колхоз пробирался по горной тропе верхом на лошади; к удэгейцам плыл на глиссере. Многих удэгейцев он знал по имени. К нашей экспедиции он относился с особым вниманием. В архивах Географического общества, вероятно, и теперь хранится его письмо, которое сыграло немалую роль в организации нашего похода. Секретарь райкома партии обратился к краеведам с вопросом: почему они до сих пор оставляют в стороне центральную часть Сихотэ-Алиня? Нельзя ли снарядить туда экспедицию, хотя бы с целью разведки: что там? Какие леса, какие охотничьи угодья, реки? Ведь надо же знать, чем мы располагаем!

— Выходит, что основная часть маршрута у вас пройдет по территории нашего района? — заговорил он, когда я развернула перед ним карту и высказала опасение, что могут возникнуть трудности с переброской груза. — Это что же, придется вам пройти по тайге сотни километров, причем населенных пунктов за Гвасюгами вы ведь уже не встретите. Да, район у нас действительно большой, необжитый. Какое-нибудь европейское государство можно проехать в два счета, а вот попробуйте обойти наш район. Что же, в добрый путь!.. Если потребуется помощь, не стесняйтесь, вызывайте меня по радио.

Он уже направился вслед за мной к двери, но телефонный звонок заставил его вернуться к столу. Звонили из отдела пропаганды.

— Вот что, — сказал он, повесив трубку, — попрошу вас взять с собой пакет в Гвасюги. И потом в отделе пропаганды сейчас готовят туда посылочку: плакаты, красочные лозунги, кое-какую литературу. Придется вас нагрузить. Это же удэгейцам! — воскликнул он.

— Только, пожалуйста, побыстрее.

— Успеете. — Он взглянул на часы. — К вечеру все равно доберетесь до Бичевой. Дорога хорошая. Вы все ли предусмотрели? Оружие есть? Надо бы вам карабин взять. Есть? Впрочем, с вами ведь будут охотники. Передайте Джанси Кимонко, что план охотничьих угодий колхоза находится сейчас на утверждении в крае. Ну что же? В добрый путь!

Через несколько минут машина снова двинулась по дороге.

День был жаркий, хотя вверху клубились белые облака и по временам закрывали солнце. Дорога вела вглубь лесов. Рядом с ней плавно струилась тихая Кия, приток Уссури. Над спокойной гладью воды томились от зноя ивы, теснимые зарослями ольхи, черемухи. Иногда лес разбегался в стороны, уступая место колхозным лугам. И тогда река несла отражение кучевых облаков, а копны скошенного сена по-левитановски гляделись в ее голубое зеркало.

К вечеру вид тайги изменился. Над широколиственным лесом, над сквозящей светлой зеленью стали все чаще вздыматься темные, косматые шапки кедров. Вскоре на горизонте обозначилась знакомая линия сопок, окаймляющих Хорскую долину.

Вот и село Бичевая, одно из тех дальневосточных сел, которые строились по берегам рек, на приволье, с широкими улицами, с просторными усадьбами, не терпящими тесноты.

— Большое село…

— Это здесь помещается Хорский леспромхоз, да? — интересовались мои спутники, оглядывая далеко уходящие улицы и переулки.

Машина мчалась по главной улице мимо магазинов и почты, мимо школьного, клубного зданий в соседстве с большими домами.

Нас встретил Фауст Колосовский. Он стоял, заложив руки в карманы, и ждал. Непривычно было видеть его в таежном костюме, в высоких сапогах и, главное, в таком живописном головном уборе, как удэгейское мотулю, с крыльями, откинутыми назад.

— Все в порядке? — спросил он здороваясь. — Давайте быстрее выгружаться, товарищи!

На лугу, просторном, как футбольное поле, на зеленой траве уже белела его единственная палатка. Вскоре около нее появились и наши полотняные жилища. Художники приехали сюда вместе с Колосовским и, не теряя времени, работали.

— Кто у нас сегодня дежурит по кухне? — Колосовский хитро улыбнулся, повидимому не рассчитывая на ответ.

— Я дежурный, — живо отозвался Дима. — Но я не знаю, где можно разжечь костер.

— Костер будем разводить вот здесь, посредине. — Фауст Владимирович взмахнул рукой, очертив в воздухе круг перед палатками. — Но сегодня ужин готов.

Когда мы уже сидели за столом, пришли художники. Они только что вернулись из лесу. Шишкин сбросил шляпу и закрыл руками припухшие веки.

— Вы знаете, что творится в лесу? — проговорил он с отчаянием. — Комары совершенно заедают. Надо что-то придумывать, друзья мои!

Высоцкий засмеялся:

— Вы так сейчас говорите, Алексей Васильевич, как будто впервые узнали, что такое комар.

— Но тут не только один комар. А мокрец? Это же удивительная дрянь! Он лезет в глаза, в уши, в нос, забирается под воротник. Работать невозможно!

— Ничего тут не поделаешь, — заметил Колосовский, — привыкать надо.

После ужина мы прошли к радисту Владимиру Викторовичу Джиудичи. Он только что снял наушники, отложил в сторону микрофон и после передачи не сразу смог отдышаться. У него одно легкое. В годы войны он был стрелком-радистом в авиации и однажды во время боевого вылета получил сквозное ранение в грудь. Колосовский посмотрел на него сочувственно:

— Знаете что, Владимир Викторович, я думаю, вам не нужно работать на передаче с микрофоном.

— Ничего, — улыбнулся Джиудичи. — Зато живой голос не то, что ключ. Давайте-ка послушаем вашу станцию.

Коротковолновая радиостанция, отданная на вооружение нашей экспедиции, стоит на столе. Она очень удобна при переноске, проста в управлении и питается от ручного генератора. Прекрасная настройка ее позволяет работать на расстоянии до девятисот километров. Джиудичи откинул крышку футляра. На передней панели управления расположена вся ее несложная арматура. Кто-то взялся за ручки генератора, комната наполнилась ровным гудением. Ожили приборы, заговорил репродуктор, послышался знакомый голос хабаровского диктора.

— С такой станцией можно итти далеко, — заметил кто-то. — Только вот рабочую силу нужно иметь, чтобы вертеть эту машину.

— Значит, ваши позывные Тайга? В случае чего будем выручать вас, — подмигнул Джиудичи. — Тайга. Это хорошо.

Утром собрались все участники экспедиции. Чтобы послушать радио, Шишкин и Высоцкий сегодня дольше обыкновенного задержались с выходом в лес. Обычно с утра, нагрузившись этюдниками, подрамниками, мольбертами, они уходили на целый день.

В первые дни, когда они появились в Бичевой, было ненастье. Художники писали в дождь, развернув, на удивленье местным жителям, свои огромные брезентовые зонты, до двух метров в диаметре. Между прочим, зонты эти, подготовленные еще ранней весной, неоднократно были испытаны под проливными дождями, под водосточными трубами. Художники готовились к экспедиции тщательно. Предусмотрели все необходимое для похода — от складных стульчиков до палаток и специальной одежды. Теперь их усердие вознаграждается при любой погоде.

— Ах, проклятые комары! Мешают работать. Понимаете? — Шишкин надел фетровую шляпу. — Я вот попробовал усовершенствовать свой головной убор, но, знаете, все-таки не то.

«Усовершенствование» состояло в том, что к полям шляпы он пришил белое полотно. Спускаясь на плечи, оно прикрывало шею со всех сторон. Концы соединялись на подбородке. Оставались открытыми только глаза и нос.

— Могу предложить вам сетку, — шутя отозвался Колосовский.

Но Шишкин уже не слышал. Его высокая, чуть согнутая под тяжестью поклажи фигура, преображенная таежным костюмом, вызывала добродушную улыбку всякий раз, когда он отправлялся «на этюды». Рядом с ним шагал Василий Николаевич Высоцкий, низкорослый, коренастый, точно так же обвешанный сумками, этюдниками, в такой же фетровой шляпе, только без всяких приспособлений. Он считал для себя вполне удобной черную, наглухо застегнутую косоворотку.

— Меня комары не кусают, может быть, потому, что я на них не обращаю внимания. Понимаете? — говорил Высоцкий час назад, глядя, как Шишкин, пристроившись на верхней ступеньке лестницы, шил себе нарукавники.

Днем я увидела их за работой… Недалеко от села, вниз по Хору, сверкнула широкая галечниковая коса. Она как бы сбежала с крутого обрыва и полукругом уперлась в воду, шумящую на перекате. Напротив косы, у подножья живописной сопки, — устье Матай — реки, берущей начало в отрогах Сихотэ-Алиня. Эту сопку художники назвали «сопкой Надежды». Смысл названия был прост. Первые хорские пейзажи, навеянные ее прекрасным видом, обещали плодотворное лето.

Еще издали можно было заметить два больших зонта, отстоящих друг от друга на почтительном расстоянии. Под их широкими полотняными куполами художники писали этюды. Увлеченные своим занятием, они забыли о костре. Чайник давно вскипел. Шишкин первым поднялся из-за мольберта.

— Как вам нравится этот угол тайги? Вы знаете, я сегодня решил задержаться здесь допоздна, — говорил он, снимая чайник с почерневшей рогатины. — Хочу понаблюдать хорскую ночь. Изумительное здесь освещение! Чаю не хотите?

Мастер дальневосточного пейзажа, известный своими превосходными этюдами, прозрачными и тонкими акварелями, он любил природу той особой любовью, которая не терпит пустого восторга. Он приучил себя заставать ее врасплох и радовался, когда осенью ему удавалось «схватить» последний трепет листвы, и сердился, если не поспевал к ней весною на праздник. В такие дни он ходил по городу с одним желанием — скорее попасть в тайгу. «Боюсь опоздать, — говорил он, озабоченный приобретением тента или палатки. — Вы знаете, на Хехцире сейчас самое интересное время: лес начинает одеваться. Обидно опаздывать, просто обидно!..» В поисках темы он не раз бродил в распадках Хехцира, бывал на Анюе, в Сучанской тайге. Он мог по нескольку часов сидеть за мольбертом.

Предложение участвовать в нашей экспедиции Алексей Васильевич принял с радостью. Единственное, что его беспокоило, — это боязнь потерять независимость. Едва заходила речь о маршруте, он настораживался.

— А что, если в пути, предположим, я найду интересный для себя материал, смогу ли я располагать собой? — спросил он как-то начальника экспедиции. — Как поступите, если мне захочется написать какую-нибудь протоку или утес?

— Придется высадить вас где-нибудь на косе. Потом будете догонять нас, — не то шутя, не то серьезно ответил Колосовский.

Шишкин задумался, вопрошающе посмотрел на него, словно говоря: «Как это понимать?» Но тут же услышал в ответ:

— А вы не удивляйтесь, Алексей Васильевич, я говорю это совершенно серьезно. На вашу творческую свободу посягать не собираюсь. Но прошу помнить, что вы участник экспедиции.

В то время Колосовский и сам не знал, как он поступит, если действительно возникнет необходимость оставить художников в пути. У него не было подобного опыта. План исследователей, стремящихся как можно скорее пройти расстояние по маршруту, никак не совпадал с творческим настроением художников. В то же время их участие в экспедиции было очень полезно.

— Я знаю только одно, — говорил в эти дни Колосовский, — самое интересное для вас впереди.

На готовых этюдах можно было узнать «сопку Надежды», высохшую протоку. А вот и живая хорская волна, наделенная оттенками, которые способен передать только живописец. Этюды, написанные обоими художниками, лежали рядом, однако по стилю, по манере письма это были разные вещи.

Василий Николаевич Высоцкий работал не отрываясь. В трудолюбии, в упорстве он не уступал своему старшему другу. Он тоже любил тайгу и не был здесь новичком. Вчера, поднявшись на «сопку Надежды», Высоцкий встретил дерево с собственной отметкой. Белила и кадмий, уцелевшие на коре ствола, напомнили ему о том, как шесть лет назад он впервые увидел отсюда хорскую панораму. Война прервала его творческие замыслы. Пять лет Василий Николаевич пробыл в армии. И вот в первое лето после демобилизации он снова за мольбертом. Прямо перед ним, шагах в пятидесяти, громадное кладбище деревьев, принесенных сюда рекой. Залом — это обычное для Хора явление — приковал внимание Высоцкого. Он пишет с увлечением, не выпуская изо рта погасшей трубки. Справа от него сверкает узкий заливчик с тихой, нагретой за день водой.

— Разве что-нибудь подобное можно увидеть в городе? — говорит он, кивнув в сторону заливчика, окаймленного кустами пышноцветущей таволги. — А вот и Лидия Николаевна идет!

Из-за кустов шагнула Мисюра. Она собирала береговую растительность. В руках у нее была гербарная папка. Мне показалось уместным заметить, что художник и в пейзаже не должен забывать человека.

— Безусловно! Я, например, думаю сейчас о большом полотне, — сказал Шишкин, — и напишу для него эскизы.

Лес дышал зноем. От камней, раскаленных солнцем, струился горячий воздух.

— Как вы можете сидеть здесь, товарищи? Ведь вы же добровольно уселись на горячую сковороду! — воскликнула Мисюра. — Моя сегодняшняя экскурсия дала мне пока что интересный папоротник. Что касается других видов растительности, то они здесь те же, что и в окрестностях Хабаровска. Вот если бы удалось найти иллекс-рогозу!..

— Это что еще за рогоза? — пробасил Шишкин.

— Иллекс-рогоза, или остролист, — это вечнозеленое растение. У него острые, продолговатые листочки, чуть сдавленные по краям. Растет оно в Приморье и, наверное, есть в верховьях Хора. Это растение вполне может заменить чай.

Мы пришли к палаткам вечером. Горел большой костер. Сидевший возле костра старик Василий Григорьевич Петрук, оказывается, был первым поселенцем Бичевой.

— Зверь тут лютовал, помню, — рассказывал старик. — Поодиночке за водой к реке боялись ходить. Так и шли гужом друг за дружкой. У нас там, на родине-то, в Каменец-Подольской области, лесов таких не было. Ну вот. А тут вон какая тайга. Видали, что делается? Мясо-то небось варите с той коровы, что волки вчера задрали?

Ему, первому жителю села, название для которого привезли с собой каменец-подольские крестьяне из деревни Бичевой, было что рассказывать. Он вспомнил, как протаптывали здесь первые тропы, как обживали тайгу. Летом к берегу приставали длинные узкие лодки, управляемые неизвестными и странными обитателями глухих лесов. По внешнему облику они походили не то на китайцев, не то на индейцев. И мужчины и женщины имели длинные косы, носили халаты с застежками на боку. Но, в отличие от китайских, халаты эти были расшиты цветной каймой с замысловатыми узорами, особенно у женщин. Во время движения по реке женщину всегда можно было видеть на корме бата[3]. Изо всех сил она отталкивалась шестом, продвигая лодку вверх по течению. Русскому человеку не могло не показаться странным, что женщины из племени орочен, как тогда называли здесь удэгейцев, несут основную тяжесть в пути, однако сами удэгейцы оправдывали это как обычное разделение труда. Так давным-давно повелось, что куда бы ни плыл бат, мужчина бьет острогой рыбу, а управлять батом не его дело. Жили эти люди раньше на морском побережье, потом пришли на Хор через перевалы Сихотэ-Алиня. Жизнь их была нелегка. Один ученый лесовод, до революции побывавший на Анюе, рассказывал, что видел целые стойбища удэгейцев, вымиравших в течение нескольких дней от эпидемии черной оспы.

— Долго потом, уже и при советской власти, с этими удэгейцами трудно приходилось, — продолжал старик. — Темный, дикий народ был. Сейчас, понятное дело, не то. Видел я их только что. В сельпо приехали. Там есть один молодой парень ихний. На фронте, говорит, был. Так что и в самую Германию входил…

Я решила пойти в сельпо и узнать, кто приехал из Гвасюгов, нет ли знакомых. Удэгейцы сидели во дворе на опрокинутых кверху днищами батах. Среди них я сразу узнала того, о ком только что говорил старик. Василий Кялундзюга был в синей сатиновой рубашке. На груди поблескивал гвардейский значок. Задорно откинув чуб, юноша поднялся, шагнул навстречу, здороваясь по-удэгейски:

— Багдыфи![4]

Мы познакомились с ним прошедшей зимой в Хабаровске, когда он вернулся с фронта и, едва повидавшись со своими родными, пришел в город. Тогда он был одет в армейскую шинель, держался несколько важно, и красивые охотничьи унты на ногах придавали его поступи плавную мягкость. Он то ходил по комнате, то останавливался, широко расставив ноги и жестикулируя.

— Вы понимаете, я книги читать люблю. Стихи люблю. Вообще литература нравится. «Радугу» Ванды Василевской читали? Я тоже читал. Я видел Ванду Василевскую. Она к нам на фронт приезжала. В нашей части была. Она и еще какой-то писатель, не помню фамилии. Говорила речь. Очень так хорошо, горячо говорила. Потом командир части назначил меня сопровождать их. Командир сказал: «Что-нибудь случится, головой отвечать будешь». А что случится? Василий Кялундзюга через воду, как это говорят, через огонь проведет. Верно?

Сказав это, он рассмеялся, обнажив ослепительно белые зубы. Василий был сыном знаменитого катэнского охотника Дзолодо, о котором удэгейцы говорили, что он реки и леса насквозь видит. Отец позаботился о том, чтобы сын его, с детства приученный к остроге и оружию, был ловким. На войне это пригодилось Василию, когда он шел в разведку на лыжах, переплывал реки, стрелял с высокого дерева.

— Немножко ранила пуля немецкая, — говорил он, ударяя себя по ноге. — Левый бок немножко тоже задела. Ну, это ничего. Хуже бывает. Охотиться все равно можно.

Еще тогда мы говорили с ним о том, что летом, если мне придется побывать в Гвасюгах, хорошо бы походить по тайге, порыбачить, посмотреть, как охотятся за пантачами-изюбрями. И вот теперь мы встретились с ним в Бичевой. Его привели сюда новые обязанности колхозного завхоза.

— Экспедицией идете? На Анюй, через перевал? О, далеко! Однако, интересно будет, а? — спрашивал Василий.

— А ты бы хотел пойти с нами?

— Конечно. Только не знаю, как решит правление колхоза.

Дела Василия Дзолодовича складывались сейчас таким образом, что он мог двигаться вместе с нами на катере до Гвасюгов.

Рано утром все засобирались в дорогу. Леспромхоз дал нам катер. Перед тем как отправиться на берег, я зашла к радисту, чтобы передать корреспонденцию для редакции. Джиудичи работал, связавшись с таежниками, находившимися на Черинае. Тоненький голосок, раздававшийся из репродуктора, говорил:

— Пускай привезут хлеба! Хоть одну булку. Надоели пресные лепешки. Слышите? Хлеба пускай привезут.

Джиудичи пояснил:

— Есть у нас такая девушка — радистка, Валя Медведева. Она сейчас на базе одна. Я сказал ей о вашей экспедиции. Обрадовалась. Вы ведь, наверное, зайдете на Черинай?

В полдень мы покинули Бичевую. Медленно отшвартовавшись, катер пошел вверх по Хору, таща за собой халку с грузом и пассажирами. Кроме нашей экспедиции, на катере были местные работники: муж и жена Ермаковы, учитель и два удэгейца.

По нашим расчетам, мы должны были прийти в Гвасюги на третьи сутки. Однако старшина катера, опытный лоцман Бебко, скептически заметил:

— Это только ваши мечтанья. При такой мелкой воде мы еще посидим на перекатах.

В самом деле, продвигаться вперед стоило немалых трудов. Катер на Хоре в мелководье вообще явление исключительное. Хор — река быстрая, капризная, со всеми особенностями горно-таежных рек. Левые и правые притоки ее, рожденные в горах, многочисленные ключи, безобидные в обычное лето, вздуваются после дождей и наводняют долину. Хор выходит из берегов и после большой воды нередко меняет русло. Однако уровень воды в нем поднимается так же быстро, как и падает. И вот в мелководье даже плоскодонные катера застревают на перекатах.

Старшина катера был прав. Два часа мы стояли на месте, не в силах преодолеть первого переката. Пришлось возвращаться в Бичевую. Наутро снова двинулись в путь, миновали злополучный перекат и опять натолкнулись на мель.

— Надо итти назад, — угрюмо сказал старшина, — снимем винт, увеличим шаг.

Три раза, испытывая силу мотора и собственное терпение, мы покидали Бичевую. За это время дважды оставляли халку с пассажирами у берега. Шишкин успел сделать несколько карандашных набросков. Удэгеец Эргену, увидев свой портрет, долго удивлялся:

— Как здорово, понимаешь!

Наконец идем без остановок. Идем со скоростью не более двух-трех километров в час. Живописные берега медленно плывут навстречу, меняя свои очертания. На перекатах все берутся за шесты: приходится отталкивать катер шестами, чтобы не сесть на мель.

Было уже темно, когда мы причалили к берегу для ночевки. Быстро поставили палатки, развели костер. Но ужинать почти никто не стал. Из травы тучами поднимался мокрец. Невозможно было открыть глаза. Все жались к огню. Тем временем Колосовский настроил радиостанцию, которую он развернул поблизости на косе. Нужно было связаться с Гвасюгами. В лучшем случае катер мог довезти нас до Ходов. Требовались баты.

— Я — Тайга! Я — Тайга!-слышался голос Колосовского. — Слушайте меня. Я — Тайга!

Через несколько минут он подошел к костру и объявил, что баты будут высланы.

Прежде чем устроиться с ночлегом, из палаток надо было выкурить мокреца. Брали дымящие головешки от костра, выкуривали. Потом в палатке пахло дымом, а мокрец все равно не давал покоя до утра.

— Кажется, справедливо было бы называть его «огнец», — заметил Шишкин, усаживаясь поближе к костру. На нем был теперь смешной белый капор, спущенный до бровей. — Он ведь жжет как огонь.

Весь следующий день катер шел без остановок. Изредка попадались навстречу плывущие бревна, кое-где на косах дымились костры сплавщиков леса.

В среднем течении Хора по берегу расположены участки леспромхозов. Иногда поселки лесорубов подходят к самому берегу, если он достаточно высок и ему не угрожает наводнение. Один из таких поселков, Ударный, вызвал у нас немало восторгов. Как будто взбежавшие на высокий холм, примкнули к тайге дома и едва выглядывают из-за деревьев. В распадке сверкает ключ, разделивший поселок надвое. Мы все сошлись во мнении, что здесь хорошо бы построить дом отдыха. Художники волновались: они оставляли позади еще один интересный пейзаж.

— Я бы хотел здесь остановиться, — сказал Высоцкий, всматриваясь в синеющий вдали утес. — Но как это сделать? Вот вопрос.

Высоцкий попыхивал трубкой.

Когда мы подходили близко к утесу, все вышли на палубу. Василий Кялундзюга, весь день сидевший в кубрике с книжкой, пристроился на спардеке. Бинокль стал переходить из рук в руки. Удэгеец дольше всех держал его перед глазами, переводя то на синие складки гор, то на прибрежные кустарники. Наконец он обернулся назад и воскликнул:

— О, Шишкин фотографирует!

За вспененным потоком кипевшей от винта воды тащилась халка. Алексей Васильевич был там. Впоследствии он объяснил, что не мог пропустить эти великолепные виды, не воспользовавшись хотя бы «лейкой».