Новый перевал

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Тивяку. — «До свиданья, друзья!» — Две посылки. — Таежный знак. — Лось. — Изюбри. — Салют Василия. — Встреча. — Колхозный праздник. — Домой!

Трудно передать волнение, с каким мы готовились встретить знакомый домик Ермаковых. Тот, кто бродил по тайге, надолго отрываясь от родных мест, знает, как дорого бывает видеть дымок над трубой, изгородь, а порою даже простую затеску на дереве. Еще до Тивяку оставалось километров двадцать, а мы уже заговорили о том, как выгрузим бат, какие вещи оставим на берегу.

Быстро, быстро скользят по волнам наши длинные, узенькие лодки. Над рекой у берегов склоняются сизые от дождя кусты.

— Опять мерить? — испуганно спрашивал Дада в ответ на мою просьбу повернуть бат поперек реки.

Вот и Тивяку. Один-единственный дом на взгорье, но он обрадовал нас так, как будто мы входили в город. Едва наши лодки стукнулись о берег, ермаковские собаки залаяли, с визгом бросились к нам навстречу.

— Иди скорее… — Дада еще сидел в лодке. — Зови помогать нам.

Я выпрыгнула на берег. По крутой тропе поднялась наверх, не взяв с собой ничего, даже рюкзак оставила в лодке. Дзябула чуть не сшибла меня с ног прыжками, завертелась волчком, заскулила.

— Багдыфи! — воскликнул Сида.

Он первый услышал лай собак и выскочил из дому. Следом за ним на тропе показался Василий.

— Приветствуем! Приветствуем! — говорил он, подавая руку, и захохотал, притронувшись пальцем к моей повязке. — Ранение есть? Да?

Я попросила Василия скорее спуститься к реке, помочь батчикам. Сида уже был там. С берега доносился его громкий голос. Василий побежал бегом, присвистывая.

— Наконец-то! — Андрей Петрович медленно сошел с крыльца.

Его трудно было узнать. Пока мы ходили, он отрастил бороду, побледнел. Значит, все они здесь? Вот и Лидия Николаевна. Близким, родным теплом повеяло в душу. Мы обнялись с ней и вместе вошли в дом.

— Това-арищи! — всплеснул руками Ермаков.

Я сняла у порога куртку, сбросила с ног сапоги, и было такое ощущение, словно я никуда не ходила, а перевал мне просто приснился.

В один миг все наши вещи с берега были перенесены в дом. Мария Ивановна встретила нас так, как будто уже давно готовилась к этой встрече. На железной печке в большой сковороде жарилось мясо с картофелем, на столе в тарелках горой лежали горячие пирожки. Тепло домашнего очага разливалось повсюду; гремело радио, люди безумолку говорили. Русская речь переплеталась с удэгейской. В первые минуты трудно было слушать кого-нибудь одного.

— Ребята! Топите баню! — распорядилась Мария Ивановна после того, как все собрались.

С непривычки, вместо того чтобы воспользоваться табуретками, люди сидели на пороге, на полу, сбросив с себя мокрые сапоги и куртки. Еде-то на чердаке Юрий нашел несколько стеблей табаку. Мелко порезав их ножиком, предложил гостям. Удэгейцы жадно затягивались дымом, смеялись. Ермаков ходил по комнате, потирая руки. Иногда он посматривал на дверь, за которой скрылся Колосовский, разбиравший нашу почту. Федор Иванович радовался за него, за всех нас.

— Вот видите, все больные выздоровели и всем здоровым стало легче.

— Ну вот вам, пожалуйста! — повеселев, сказал Колосовский, выходя из-за двери. Он протянул мне радиограммы, которые не сумел принять в тайге. — А вы волновались… Эх, женщины, женщины!..

Я взяла радиограммы. Это были вести из дому. Действительно, чего только не передумаешь о детях в разлуке с ними! Матери всегда кажется, что без нее опасность подстерегает их на каждом шагу: то река обернется к ним жестоко, то солнце обойдет их, не согреет, то ветер подует на них неласково, то болезнь подкрадется именно к ним. Да и можно ли матери не думать об этом!

Я с волнением перечитываю краткие строки, за которыми вижу все: дома ждут меня не дождутся. Юра следит за нашим походом по карте. Уходя, я оставила дома карту, отметив на ней свой маршрут. Я вижу: мальчик стоит перед картой, нахмурившись. С тех пор как газета напечатала информацию о том, что экспедиция двинулась к перевалу пешком, никаких известий о нас не было. Мальчик спрашивает у отца: «Почему экспедиция осталась без радиосвязи?» И отец, догадываясь, объясняет ему, что наш передатчик нести было тяжело. В классе учительница, может быть, ласковее, чем всегда, поглядывает на Юру. Светловолосая голова его склонилась над раскрытой книгой. Я все вижу. Не могу только представить себе, как наша маленькая Ольга по утрам складывает в сумку книжки и тетради. Ведь она впервые пошла в школу! Бабушка провожает ее и встречает. Дедушка, умиляясь, смотрит на ее каракули. Вот сейчас в Хабаровск полетит радиограмма. Надо сообщить, что мы благополучно достигли перевала и возвращаемся домой… Как они обрадуются!..

— А еще есть вот такое распоряжение. Читайте.

Колосовский усмехнулся. Он сидел за столом, пока я перечитывала домашнюю корреспонденцию, ждал, посматривая в окно.

— Опоздали, — сказал он, вставая из-за стола.

Распоряжение крайисполкома действительно запоздало. Нам предлагалось вернуться назад. Ввиду того что лето выдалось дождливое и экспедиция медленно продвигалась по маршруту, в крайисполкоме решили, что у нас не хватит ни времени, ни сил, ни продуктов, чтобы дойти до перевала. Теперь этот документ уже утратил смысл. А тогда? Что было бы тогда, если бы мы услышали его по радио? Вернулись бы?.. Нет! Бывают такие распоряжения, которые выполнить невозможно.

Мы задержались в Тивяку на два дня. Привели в порядок все экспедиционное имущество, просушили вещи, упаковали их снова. Груз наш увеличился. В лесных трофеях прибавились шкуры лося, изюбря, чучела птиц и мелких зверушек. Пока мы с Колосовским добирались до перевала, наши товарищи вели здесь научную охоту, собирая экспонаты для музея, пополняли гербарий.

Несколько дней Нечаев лежал в постели не поднимаясь. Но мысль о возвращении домой без нас казалась ему невероятной. Ермаков предложил свой бат, чтобы отправить Нечаева в Бичевую. Андрей Петрович отказался.

— Все пройдет. Я знаю: все пройдет, оставьте меня в покое, — просил он Ермакова, и тот, будучи покладистым человеком, чуждым всякой паники, верил, что все обойдется по-хорошему, только надо истопить баню и прогреть его как следует.

Лидия Николаевна и недовольна была ролью сиделки и тревожилась за состояние больного. Упорство Нечаева она приняла сначала с тревогой, потом с благодарностью. Когда Андрей Петрович впервые вышел к столу, бледный, осунувшийся, Ермаков подскочил к нему, подставил табуретку, заговорил весело, сверкнув очками:

— Вот и великолепно! Вы же просто герой. Через два-три дня мы с вами на уток пойдем.

Мария Ивановна переглядывалась с Лидией Николаевной, украдкой звала ее к себе в комнату, говорила:

— Вы посмотрите на Федю. Он же мертвого плясать заставит.

— А все-таки Андрей Петрович уже встает! Ему стало легче, — радовалась Лидия Николаевна.

Через два дня, и верно, Нечаев пошел в лес. Только не за утками. Он принес какой-то новый вид бересклета и вечером с увлечением рассказывал о замечательных свойствах этого растения, в коре корней которого содержится гуттаперча. Теперь бересклет был заложен в гербарную папку, и Лидия Николаевна, укладывая вещи, преподносила мне всю историю с Нечаевым, с его счастливым выздоровлением, как какую-то необыкновенную случайность.

— Вы подумайте, — говорила она, — ведь когда наш бат перевернулся на заломе, Нечаев упал в воду. Он просто вывалился за борт. Хорошо, что там было неглубоко. Но вода-то холодная. Юрий на руках поднял его и положил в бат. Как он стонал, если б вы знали! По-моему, у него было воспаление легких. Я ставила ему компрессы, сидела возле него. Настроение было ужасное. А тут еще от вас нет никаких вестей. Меня все время мучила совесть: ведь я же не простилась с вами, когда мы расставались. Так себя ругала, вы не представляете…

Накануне нашего отъезда Федор Иванович весь вечер рассказывал смешные истории. Сида опять исполнил шаманский танец. В руках Ермакова тем временем быстро мелькали ножницы. Он резал бумагу на мелкие кусочки. Никто не знал, что он затевает. Утром, когда мы уже сидели в лодке, а с горы нам кричали: «До свиданья!» — Ермаков выбежал на крайний утес и выстрелил оттуда. Белый вихрь бумажек, как снег, посыпался на воду. Мы замахали платками в ответ на ермаковский салют. А Федор Иванович уже бежал по берегу и размахивал в воздухе шляпой:

— До свиданья, друзья!

Еще минута — и за поворотом исчез высокий берег, где стояли Ермаковы. Рядом с ними был Колосовский. Он собирался выехать вслед за нами на другой день, предварительно побывав на Черинае, чтобы взять оттуда Шишкина.

Итак, мы плыли в Гвасюги. Сида сопровождал нас в оморочке до каменного залома. В пути он доставил немало веселых минут. Изображая охоту на изюбря, он то пригибался и затаивался в лодке, то вскидывал вверх ружье, ища предполагаемую цель. За каменным заломом мы с ним расстались. Промер реки вели теперь уже вместе с Лидией Николаевной; Василий, сидя в носовой части бата с веслом в руках, жестами и мимикой говорил Семену о том, что скоро будем в Гвасюгах. Тот улыбался как дитя или, скорчив жалобную физиономию, показывал на фурункулы, которые в последние дни его одолели.

— С генетической и морфологической точек зрения, — говорил между тем Нечаев, — я бы разделил долину Хора на три отрезка.

И он стал пространно излагать свою точку зрения на историю образования этой долины. Я спросила, хватит ли у него материала для отчета, и увидела, как он сразу оживился:

— Безусловно. Я хочу дать полное описание растительного мира долины. Мы собрали очень интересный гербарий. Лесные богатства здесь удивительны…

Он говорил, а нас быстро уносило по широкой реке. Расстояние, на которое мы тратили недели, поднимаясь вверх по Хору, теперь проходили за один час. День был солнечный. Окутанные легкой синей дымкой, вдали быстро менялись пейзажи. Чем ниже мы спускались по реке, тем живописнее становилась тайга. В кратком торжестве осени, кажется, соединилась вся волшебная фантазия природы.

— Посмотрите, какая пестрота! Сколько здесь красок! — воскликнула Лидия Николаевна, указывая на сопку.

В самом деле, сопка была разноцветной. Осень-художница прошлась по ней своей невидимой кистью. Вот среди зелени кедров вверху — красный веер. Это кусты рябины. К вееру тянется рука. Огромная фигура в пестром сарафане занимает полсопки. Островки пожелтевших берез среди хвойного леса образовали ее округлые линии. Всю сказочную пестроту наряда составляют различные деревья и кустарники. Их нетрудно узнать по цвету листвы. Клен выделяется багряными пятнами, между ними вкраплена нежносиреневая листва бархатного дерева, розовая пена бересклета, внизу, под темнобордовым кизильником, по самому подолу платья идет увядшая, с коричневыми султанами, сорбария.

— Я опять возвращаюсь к той же теме, — говорит Андрей Петрович. — Вы видите, какое разнообразие растительных форм в этой долине? Сколько здесь декоративного материала! Ведь если бы наши города озеленить этими деревьями и кустами, как было бы хорошо! Я уверен, что когда-нибудь мы начнем переселять из тайги в городские парки и скверы всю эту роскошную зелень.

— Скажите, Андрей Петрович, а как будет чувствовать себя на городских улицах вот такое растение, как аралия? — спросила Лидия Николаевна.

— Превосходно. Только нужно учитывать индивидуальные особенности каждого вида. Ель, например, на солнцепеке нельзя высаживать. Вообще я должен сказать, что, к сожалению, многие судят о нашей природе по тем тополям и вязам, которые растут в городах, как будто здесь больше нет ничего. А ведь отсюда в центральные города страны, даже на Украину вывозят ясень, бархат, маньчжурский орех…

Он помолчал и опять заговорил, все более воодушевляясь:

— В самом деле, о богатствах дальневосточной природы написано много книг, но пока эти богатства еще не используются как следует. Из бересклета можно получить гуттаперчу. У нас на сотни лет хватило бы сырья для целлюлозной промышленности. В ботанических садах Ленинграда, Киева, Харькова уже растут эти чудесные переселенцы с Дальнего Востока. Вот сейчас, когда осуществляется гениальный план преобразования природы и для борьбы со стихией, с ее опустошительными ветрами, советские люди берут к себе в помощники лес, вы подумайте, какую пользу могут принести природные богатства нашего края, какой это огромный фонд страны!

Да, богатства тайги поистине удивительны! Но, глядя на расцвеченные яркими пятнами сопки, на речные террасы, хотелось, чтобы в этой лесной глуши скорей заблестели крыши домов, и веселые дымы из труб оживили дремлющую долину…

— Е-у-у!.. — донесся по реке знакомый голос Дады.

Я оглянулась. Сзади нас шел еще один бат. Мокрые весла сверкали под солнцем при каждом взмахе. Дада и Динзай догоняли нас, изо всей силы налегая на весла.

Они вышли из Тивяку еще вчера, погрузив на бат вещи Колосовского. Фауст Владимирович должен спуститься до Сукпая один в оморочке. Потом все вместе они пойдут на Черинай за Шишкиным. Дада и Динзай провели эту ночь в тайге на охоте и сейчас вышли на Хор по притоку Дзюгдэ.

— Ну, теперь, Лидия Николаевна, можете обрадоваться, — сказал Василий, — будет вам еще один трофей для музея.

Не сговариваясь, Василий и Семен положили весла поперек бата, поджидая наших друзей. Они уже были близко.

— Е-у! — выдохнул Дада, хватаясь за борт нашего бата. — Багдыфи еу! — воскликнули они разом — он и Динзай. — Давай привязывай…

Баты поплыли рядом, касаясь бортами друг друга. Так удэгейцы часто, когда спускаются вниз по Хору, связывают вместе по два бата и плывут.

— Вот, возьмите, — Дада бросил прямо на колени Лидии Николаевны убитую выдру.

— Где нашли? — Василий потянулся за ней, разглядывая добычу.

— Под корягой нашел он, — Динзай кивнул на Даду.

Тот, едва отдышавшись, пил с весла воду. Ватная куртка стесняла его движения. Старик сбросил ее. Вчера я отдала ему свою гимнастерку, которую оставляла в Тивяку про запас. Дада был теперь в ней и уверял меня, что не мерзнет. Но через несколько минут снова надел куртку. Без весел баты шли медленно.

— Ого! Посмотрите, кто это! — воскликнул Василий.

Неподалеку от устья Чуи, на широкой открытой косе, стоял шатер. Еще издали мы узнали Маяку. Рядом с ним сидела его супруга. Они направлялись в Тивяку.

— Пристанем? — спросил меня Василий.

— Конечно.

Маяка обернулся на свист Василия, встал и замахал руками. Мы сошли на берег, шумно здороваясь. Супруга Маяки вынесла из шатра два свертка. Один протянула Даде, другой — Василию. Василий быстро расшил свой сверток, извлек оттуда несколько пачек папирос, конфеты и шапку. Все это ему прислала жена. Не скрывая радости, он прочитал письмо, потом надел шапку и засмеялся.

— Вот шапка историческая. Все фронты в ней прошел. Теперь опять пригодилась. Ну что, закурим? — Василий роздал всем курящим по пачке папирос. — Давай, Динзай Мангулевич, закуривай, — подмигнул он Динзаю. — Теперь не будем прятать… Отец! — окликнул Василий Даду.

Но тот уже набил табаком трубку и сидел у самой воды на камнях, чего-то ожидая. Перед ним лежали теплые рукавицы, шапка-ушанка, два белых узелка, стянутые нитками. Я подошла к нему. В руках он вертел конверт.

— Читай мне, — сказал Дада, видя, что я оказалась с ним рядом. — Идем туда, — он указал на свой бат.

Я прочитала ему письмо. Письмо было написано по-русски:

Я перевела письмо на язык Дады, и когда мы снова отправились в путь, он попросил меня пересказать письмо еще раз. Старик соскучился о своих сыновьях. Глаза его увлажнились.

— Сандали дома, это хорошо! — вздохнул он с облегчением.

Баты пришлось отвязывать. Теперь нам предстояло итти поперек реки. Дада предложил мне рукавицы, хлопнув ими друг о дружку.

— Бери!

И сам засмеялся, зная, что не смогу записывать в рукавицах.

— Почему Динзай такой сердитый, как будто на медведя идет? — заметил Василий.

Динзай молча сидел в носовой части бата. В эти дни он мало разговаривал. Может быть, человек этот задумался над своей судьбой? Ведь не случайно он спросил вчера: «Когда поступают в колхоз, пишут заявление?»

Все удэгейцы торопились домой, всех ждали семьи и, главное, ждали большие, общие дела, от которых люди становятся как бы сильнее друг перед другом. Но кто ждет Динзая? Детей у него нет. Жена сейчас живет у каких-то дальних родственников, и если ждет его, то разве только для того, чтобы сказать, что ей уже надоело кочевать с Хора на Бикин и обратно. Что у них есть с женой? Старый бат, берестяные подстилки, две кабаньих шкуры, «имогда» — коробка с нитками для шитья, облезлый чемодан, где лежит вышитая рубаха Динзая, халат жены и полотенце — вот и все. Зато младший брат его Пимка — бригадир в колхозе. У него свой дом. В доме стоят железные кровати, под кроватями чемоданы с бельем, на окнах — цветы. Пимкина жена варит кашу на молоке, рыбу жарит на сливочном масле, в стеклянной вазе конфеты подает. Пимка не ищет себе работы. Она сама его находит. Работы много: летом на полях, зимой в тайге, на охоте. Пимка хороший охотник. Зверя видит далеко. А Динзай разве хуже стреляет? Но когда стрелять? Где охотиться? В хорской тайге он гость.

Вот о чем мог думать сейчас Динзай. Я спросила его: почему он молчит, может быть, нездоровится? Динзай подогнал свой бат к нашему и сказал:

— Здоровится, ничего. Думаю немножко.

Перед вечером мы расстались с Дадой и Динзаем. Они свернули куда-то в протоку. Ночь застигла нас недалеко от Сукпая. Как ни спешил Василий домой, пришлось опять ставить на берегу палатку, разводить костер. Дрова плохо горели. Моросил дождь. Сыростью веяло от камня. В палатке было холодно, как в ущелье. Я сняла сапоги, надела их на колья. В улах было теплее.

Всю ночь Василий и Семен не спали, сидели у костра, варили уток, стряпали, гремели посудой. На рассвете Василий ударил ложкой о железную тарелку:

— Вставайте кушать полтавские галушки!

Он был весел. Еще бы! Таежные испытания подходили к концу. Скоро Гвасюги… Мы столкнули на воду бат, когда в небе еще догорали последние звезды. Над рекой висел густой туман. Около устья Сукпая я попросила остановиться. Было уже светло.

— Эх-ма! Здесь кто-то ночевал!.. — Василий пнул ногой черные головешки забытого костра.

Неподалеку от костра стоял шест с выцветшей красной лентой. Это был таежный знак Джанси Кимонко. Значит, Джанси ходил на Сукпай и слово свое исполнил. Интересно, что он успел написать за лето, какие главы! Мне захотелось поскорее попасть в Гвасюги.

— Наверное, у нас дома кинокартины хорошие были, — говорил Василий, погружаясь в приятное раздумье. Он уже сидел в лодке.

Только теперь, шагая по камням в мягких охотничьих улах, я вспомнила, что оставила свои сапоги на кольях, там, где мы ночевали. Василий успокоил меня:

— Это ничего. Сапоги найдутся.

Улы мои очень скоро намокли, размякли. На дне бата плескалась вода, а плыть нам было еще далеко… Лидия Николаевна опускала в воду шест, я записывала цифры. Нечаев сидел посредине бата, задумавшись. Мне казалось, что он дремал. И вдруг…

— Т-с-с!.. — Нечаев взмахнул рукой. — Сохатый…

И верно, слева, у протоки, заросшей тальником, прошел большой лось. Он даже не повернул головы в нашу сторону. Так и скрылся в кустах. Василий схватился за ружье, выстрелил, несмотря на то, что я просила его не стрелять. У нас было разрешение только на тех лосей, которых мы убили. Этот доставил бы немало хлопот. Охотничья инспекция зорко охраняла леса. Гулкое эхо прокатилось в горах и смолкло. А лось бежал, и под его копытами ломались кусты.

— Э-э-э-й! — изо всей силы закричал Василий, поднимая в воздух весло, потом ударил веслом по воде. — Вот, чорт возьми, обидно! — Узкие, острые буравчики-глаза его поблескивали. Он ведь был сыном Дзолодо! Джанси Кимонко говорил, что Дзолодо реки и леса насквозь видел.

— Ничего, Вася, — подбадривал молодого удэгейца Нечаев, — не расстраивайся. Надо скорее вперед итти. Мы сейчас остановимся вон там, за поворотом. Я хочу осмотреть пойму.

Через несколько минут мы остановились за поворотом реки, где пойма отодвинула сопки невесть как далеко. Все вышли на землю, только Семен, кутаясь в ватник, сидел на корме. По краю берега шелестел сухой вейник. Мы утонули в нем по самые плечи. Впереди, за кустами, темнели высокоствольные ивы, тополя. Нечаев пошел прямо, шагнув по валежине через какую-то мелкую заводь. Василий — за ним.

— Ма-ма-ма! — поманил он собаку.

— Идемте сюда…

Я повернула влево. Здесь берег был круче и реже лес. Это было место, где когда-то стояли удэгейские юрты.

— Как здесь страшно, — полушопотом сказала Лидия Николаевна, оглядываясь по сторонам. Она шла за мной, руками отводила от себя высокую траву. — Неужели здесь жили люди?.. Смотрите, вот какой-то столб, что ли…

Лидия Николаевна двинула ногой обрубок дерева. Да, здесь жили когда-то лесные люди. Тяжелая история этого стойбища казалась теперь жуткой небылицей. Стойбище вымерло в течение нескольких суток от черной оспы. Черную оспу занесли сюда купцы и контрабандисты. Она косила удэгейцев с такой быстротой, что они не успевали опомниться. Люди умирали, сидя у костра, в юртах, валились замертво возле нарт, которые не успевали сдвинуть с места. Дети, привязанные в люльках, чернели, как обуглившиеся чурбачки. Из всего стойбища остались в живых только двое: Илья Кялундзюга и его маленькая дочка. Они спаслись чудом, убежав в низовья реки. «Большая болезнь» — так называли удэгейцы черную оспу. Они срывались со своих гнезд, как птицы во время пожара, и прятались друг от друга.

— Так, значит, дочка Ильи — это Зоя, та самая, которая теперь заведует детскими яслями? — спросила Лидия Николаевна.

— Да. Вы представляете себе, что здесь было? Люди умерли. А собаки остались. Они отпугивали ворон и сами растаскивали кости. Джанси Кимонко говорил, что Яту как раз в это время бежала мимо стойбища и все видела.

— Нет, я дальше не хочу итти, — Лидия Николаевна поежилась. — А кто такая Яту?

Я напомнила историю «мангмукэй» — женщины с Амура, о которой Джанси собирается рассказать в своей повести. Летом он не зря ходил по старым кочевьям. Смотрел, вспоминал, с болью в сердце бродил по дедовским могилам, заросшим высокой травой. И Яту — эта маленькая женщина, похожая на птичку, — прилетела сюда с Анюя. Джанси позвал ее. Собирая материал для повести, он беседовал со стариками, записывал их рассказы, обдумывал…

— Какое ужасное бедствие грозило этим людям, если бы не советская власть! — Лидия Николаевна подошла к берегу, оглядела наш бат. — Давайте будем вычерпывать воду. Семен! — крикнула она удэгейцу, сидевшему на корме. Глухонемой остался недвижим.

Я взяла его за руку и объяснила жестами, что надо сойти на землю. Семен заулыбался, вышел из лодки, отряхнулся и стал показывать, как мы с ним в тайге испугались медведя. По тому, как он обхватил свою ногу ниже колена обеими руками и, приподняв, сделал вид, что перешагивает через валежину, я поняла: Семен передразнивал меня, но беззлобно.

— М-м-м, — промычал он, прикладывая палец к губам, и указал им по направлению к Гвасюгам, погрозив мне.

Мы засмеялись.

— Что он хочет? — спросила Лидия Николаевна.

— Он просит не говорить об этом дома.

За кустами послышались мужские голоса. Потом белохвостая Дзябула выбежала из травы, повертелась около меня и прыгнула в бат. Нечаев и Василий, возбужденно размахивая руками, шли быстро, как будто за ними гнался медведь. Василий протянул нам шапку, доверху наполненную гроздьями синего винограда.

— Куты-мафа есть, — сказал Василий, оглянувшись назад. — Верно, верно, там тигр. Следы видели вот такие. Кости кабана видели. Не верите?

— Да, — подтвердил Андрей Петрович, — где-то здесь бродит тигр. Следы совершенно свежие. Повидимому, тигр охотится здесь за кабанами.

— Ну что? Поехали? — Василий взмахнул веслом. — Все, товарищи, поехали. Больше не будем останавливаться. Экскурсии надо кончать.

Опять широкая река понесла нас мимо сопок, поросших лесами, мимо угрюмых скал с темными неровными боками. Волна разбивалась о них и глухо шипела. Но вот скалы отступили назад, и перед глазами открылась долина. Как здесь было просторно взгляду! И опять широкие эти дали хотелось видеть, как фон, на котором поднимутся большие и красивые села, рудники, а может быть, города. Справа от нас засверкали протоки. К заливчику с тихой водой, окаймленной еще живой зеленью, вышло счастливое семейство. Заломив крутые рога, изюбрь стоял, подавшись грудью вперед. Он нюхал воздух и не видел опасности. За его спиной доверчивая мать с детенышем лакомились водными растениями. Как легко было свалить выстрелом этого красавца, беззаботно повернувшего длинную шею направо! У Василия задрожали руки, он уже потянулся за ружьем.

— Не стрелять! — крикнула я так громко, что и сама испугалась своего голоса.

Изюбрь метнулся в лес, обгоняя подругу. Все трое они исчезли так же быстро, как и появились. Василий рассердился:

— Наверно, жалко стало, да?

Он прищурился, умолк и до самых Гвасюгов не разговаривал со мной. Но когда мы стали подходить к селу, он обратился с просьбой, в которой невозможно было отказать.

— Салют разрешите дать? Так полагается. Три раза в небо. Хорошо? — И опять прищурился, но уже весело.

Бат трижды качнуло. Эхо трижды отозвалось в горах. Василий радовался. Он положил ружье, взял весло в руки. Вот и первые избы. Можно себе представить, какое волнение мы испытывали, подходя к Гвасюгам, если единственный дом в Тивяку несколько дней назад показался нам городом.

Мы еще не успели пристать к берегу, но у моста и на мосту уже столпился народ.

— Эй, здравствуйте!

— Багдыфи!

— С приездом!

— Чего так долго ходили?

Удэгейцы помогли нам разгрузить лодки. По протоке с противоположного берега плыли на оморочках, на батах подростки. Среди них я узнала Гагу — сына Дады. Он поздоровался со мной и спросил про отца.

— А мы все время ожидаем, — разочарованно вздохнул Гага. — Где ваши вещи? Давайте помогу.

— Васей! — кричала бабушка Василия. Она бежала по мосту, на ходу завязывая платок. — Ила бе си?[35]

— Мамэй! — отозвался Василий.

Он уже стоял на берегу с ружьем через плечо и с котомкой в руке. Я подала ему чайник. Белохвостая Дзябула вертелась под ногами. Василий крикнул на нее:

— Та![36] — и посмотрел на меня. — Возьмете?

— Нет, Василий, не возьму. Ты с ней будешь ходить на охоту. Смотри, какая она большая стала.

— Ну, ладно, — обрадовался Василий. — Я вам потом, на будущий год, другую собаку подарю. Соглашаетесь? До свиданья!..

Из переулка, обгоняя друг друга, мчались к нам сыновья Батули — Пашка и Яшка.

— Вот еще участники нашей экспедиции, — сказала Лидия Николаевна, подхватив на руки малыша. — Здравствуй, Яша!

Удэгейцы засмеялись. Усатый плотник Иван Кялундзюга, прихрамывая, шел по мосту, держась за перила.

— Ну, как? Зачернили «белое пятно»? — спрашивал он еще издали, а когда приблизился, подал руку. — Здорово! — и замолчал, дымя трубкой. Он не верил, что мы дойдем до самой вершины Хора, и теперь, оглядывая нас с головы до ног, добродушно улыбался. — Я думал, совсем худые придете, вот такие, думал… — Он сдавил свои щеки двумя пальцами. — Наверно, мяса много кушали?

— Чего там видели? — тоненьким голосом проговорил Дасамбу, сухощавый, с подслеповатыми глазами старик. — Зверь есть много? Кабана видали?

В шумной беседе я и не заметила, когда исчез Андрей Петрович.

Широколицая Амула положила мне на плечо руку, ласково заглянула в глаза:

— Ты как сильно загорела… Теперь скоро домой пойдешь? Как пойдешь с подбитым лицом? Смеяться будут.

Старик Чауна заставил меня присесть на мосту рядом с собой:

— Как там, тигра не видали? — заговорил он так, что я не сразу поняла, шутит он или взаправду интересуется, но сказала, что сегодня видели свежий след тигра. Чауна хлопнул себя по колену: — О-ё-й! Ходит куты-мафа, кругом ходит. Совсем близко здесь был. Прямо корову не могу пускать в лес. Сидит в сарае. Ты как, наверно, умеешь корову доить? — Чауна засмеялся и, вставая, заговорил уже на другую тему: — Соя в колхозе хорошая получилась. Прямо не знаем, что такое.

Я разговаривала с удэгейцами, а все наши вещи тем временем уже унесли в дом. Но разве можно здесь выходить на берег равнодушным пассажиром? Столько новостей, столько вопросов!.. Пока мы ходили на перевал, здесь жизнь шла своим чередом: кому-то достроили избу, у кого-то родился сын или дочь, кто-то купил себе корову… Все это интересно. Но главная беседа с удэгейцами была впереди. Уходя, я сказала им об этом.

Знакомая девушка, радистка Таня, выбежала навстречу с непокрытой головой. Она по очереди трясла за плечи то меня, то Лидию Николаевну и приговаривала:

— Ой, какие вы смешные!

Иван Михайлович, одетый уже по-осеннему, шел в сопровождении своих маленьких сыновей.

— А вас уже разыскивают. Тут столько радиограмм для вас из Хабаровска! Ну, рассказывайте!

На другой день для нас истопили баню. Выходя оттуда, я увидела около предбанника знакомую фигуру Чауны.

— В чем дело, отец?

— Я тебя ожидаю. Пойдем корову доить.

Старик виновато улыбнулся и объяснил мне, что невестка Исунда, жена Мирона, уехала на колхозные огороды. Корову доить некому.

— Идем, там оморочка есть, — торопил он, показывая на реку.

Мы переправились на тот берег и по тропинке дошли до Мироновой избы. Хромоногая бабушка обрадовалась:

— Ая![37]

Прыгая на одной ноге и опираясь на клюшку, она подала мне чистый подойник, полотенце и даже баночку с вазелином. Пока я доила корову, Чауна все время прохаживался около сарая. Я спросила его: зачем он здесь ходит?

— Не знаю, — ответил он. — Если не боишься, я уйду.

Корова была недавним приобретением в семье Чауны. Кроме невестки, к ней никто не подходил.

— Завтра утром придешь? — спросил Чауна, когда я собралась уходить.

— Конечно.

Через два дня явились Колосовский и Шишкин. Алексей Васильевич привез новые этюды. Среди них были великолепные пейзажи долины Сукпая, вид на гольцы, хорские ландшафты, портрет Вали Медведевой.

— А вы знаете, — говорил он вечером, сидя за столом, — я доволен тем, что побывал здесь. Все мои этюды — это, конечно, только заготовки для большого полотна, которое я задумал написать на материалах нашей экспедиции.

Алексей Васильевич выглядел усталым; он похудел и казался еще выше ростом.

Я разбирала свои дневниковые записи, когда Колосовский, приоткрыв дверь, объявил мне новость:

— Совсем забыл вам сказать, что ваши сапоги у Дады. Он привез.

— Как же он их заметил?

— А вот уж это вы у него спросите.

Колосовский шагнул в комнату, закрыл за собой дверь, сел на табуретку.

— Меня беспокоит вот что, — сказал он, мягко стукнув ладонью о край стола: — как мы отсюда выберемся? Нам нужно три бата до Бичевой, если учесть, что Андрей Петрович завтра отправляется один.

— Почему завтра? И почему один?

— Потому что завтра уходит почтовая лодка. Надо использовать такую возможность. А человек все-таки после болезни чувствует себя неважно. Вы представляете, что значит для него заночевать теперь в лесу? Пусть он едет. Но когда уедем отсюда мы? Три бата — это значит шесть батчиков. Где они? Все колхозники сейчас заняты. Может быть, вы поговорите с Джанси Батовичем? Хорошо бы денька через два отбыть отсюда. Как вы думаете?

В эти дни, пока колхозники заканчивали уборку овощей на полях, пока они рыбачили, трудно было рассчитывать на их помощь. Но я знала, что и Мирон Кялундзюга и Джанси Кимонко пойдут нам навстречу при первой же возможности. Оба они были теперь на полях, и я сказала Колосовскому, что утром сама к ним поеду.

Утром на берегу протоки я увидела Джанси Кимонко. Он только что выпрыгнул из своей оморочки и шел по берегу легкой, плавной, охотничьей походкой, несмотря на то, что оделся в ватную куртку, обулся в сапоги. Теплая серая шапка, сдвинутая на затылок, была еще не по сезону. Он поправлял ее на ходу, быстрыми шагами сокращая расстояние между нами.

— А я к вам иду! — весело сказал он здороваясь. — Ну, как путешествие? Понравилось? — Симпатичное, открытое скуластое лицо его озарилось такой радостью, а в твердом пожатии руки было столько дружеского участия, что я, не задумываясь, стала рассказывать ему обо всех наших неудачах и злоключениях.

Джанси слушал, улыбался, щурил правый глаз от дымившей в зубах папиросы. Ему, бывалому следопыту, сыну хорских лесов, кое-что, может быть, показалось смешным, но многое — интересным. Он ни в чем и никогда не выдавал своего превосходства над другими.

— А все-таки вы дошли до перевала? Это хорошо! — искренне сказал он, когда мы незаметно очутились перед домом сельсовета. — Жалею, что меня не было. Я ведь побывал на Сукпае. Потом в Хабаровск ездил.

— Когда?

— Да вот в том месяце. Меня в крайисполком вызывали. Решали вопрос насчет границ охотугодий нашего колхоза.

— Ну и как?

— Границы большие. Потом покажу на карте. — Джанси помолчал, затягиваясь дымом папиросы. — Соскучились о Хабаровске, наверно? Не беспокойтесь. Дома у вас все в порядке, — сказал он, бросив папиросу, и вдруг звонко рассмеялся. — С Юрой долго беседовали. Интересуется, понимаете? Спрашивал: можно ли убить стрелой сохатого? Я ему лук сделал. — Джанси умолк, и лицо его стало серьезным. — Не знаю, как у вас дома узнали, что с вами случилось там, около Чуи. Наверно, кто-то из наших женщин поспешил рассказать. А знак мой на Сукпае видели? — спросил он, доставая из кармана ватника ключ. Сельсовет был еще на замке. По утрам Джанси приходил сюда раньше всех, чтобы в тишине поработать.

Я вспомнила погасшее кострище около Сукпая, шест с красной ленточкой и сказала, что ленточка полиняла от дождя и солнца. Джанси стал рассказывать, как он поднимался вверх по Сукпаю, потом спускался вниз и уже в пути, по ночам, на привалах, писал у костра, а когда вернулся домой и прочитал, все зачеркнул и стал писать снова.

— Вы когда собираетесь домой? — спросил он, шагнув на нижнюю ступеньку крыльца. — Когда экспедиция собирается? Мне сегодня надо подготовиться к партийному собранию. Ha-днях думаем собрание провести.

Мне предстояло задержаться здесь так или иначе. Я еще не знала, какие главы повести Джанси Батович написал за лето. Надо было прочесть их вместе, прежде чем работать над переводом. Но Фауст Владимирович торопился. Я сказала Джанси Батовичу о шести батчиках для нашей экспедиции. Он покачал головой.

— Нет, такое дело не пойдет. Вы понимаете, уборку в колхозе мы сегодня заканчиваем. Но неужели нельзя подождать три дня? В воскресенье у нас будет Праздник урожая. Мы просим вашу экспедицию принять участие. Приглашаем. Понимаете? Я сейчас сам пойду к Колосовскому.

Не заходя в сельсовет, Джанси Кимонко направился по тропе к Колосовскому. Я повернула обратно к берегу, сказав, что хочу взять у Дады свои сапоги, которые забыла на стоянке около Сукпая.

Джанси посмотрел на мои улы, покоробленные от неправильной сушки, и засмеялся.

— Постойте! Вот какое дело, — серьезно сказал он. — Дада у нас такой человек интересный. Никогда в клуб не ходит. Поговорите с ним. Пусть обязательно придет на праздник. Как он у вас в экспедиции работал?

— Дада? Замечательно…

Старик словно чувствовал, что я иду к нему. Он уже переправлялся через протоку в оморочке. Дом его стоял на той стороне. Вытаскивая на берег свою легкую лодочку, Дада подал мне сапоги.

— Бери. Зачем так забываешь?

Я спросила, как он увидел их.

— Так увидел. Спускались по Хору. Слышим, кто-то плачет, все время так: «Ы-ы-ы…» Я поглядел, вижу — сапоги плачут: «Бери нас». Я взял. Чего, не веришь?

Я сказала, что не верю, и спросила старика, что у него дома, как дела. Русские слова, смешиваясь с удэгейскими, текли от самого сердца Дады.

— Сандали что делает? — спросила я.

— Огород копает. Картошку достает, — ответил Дада.

— Он в клуб ходит?

— Имса бе[38]. А что?

— В воскресенье в клубе праздник будет.

— Чего там такое? Гунэ ми…[39]

— Праздник урожая. Придете вместе с Сандали?

— Он придет. Я — не знаю.

— Почему?

— Никогда не люблю ходить ночью. Спать хочу. Утром рано-рано вставать надо, картошку чистить, рыбу, мясо варить. Хозяйки нет. Манг-э![40]

— А может быть, в этот раз придете?

— Зачем?

— Так. Посидим. Поговорим. Послушаем, что про нас скажут. Колосовский приказ написал: кто как работал в экспедиции. Разве не интересно?

— Собрание будет, что ли?

— Сначала собрание. Потом песни, музыка.

— На собрание всегда хожу. Ладно. Приду! — сказал он решительно. — Рыбы свежей хочешь? Я поймал.

— Нет, отец, спасибо! Лучше перевези меня на тот берег. Я пойду в поле.

Дада перевез меня на левый берег Гвасюгинки, и я пошла по тропе через лес туда, где удэгейцы заканчивали уборку урожая.

Мне хотелось посмотреть, как они трудятся на полях. Это были не те поля, какие обычно возникают в представлении, когда заходит речь о колхозных землях. Вместо открытых, нескончаемо широких, неохватных далей, по которым с гулом плывут степные корабли, здесь — квадраты чистой земли, отгороженные живыми стволами, высоким дремучим лесом. Тайгу эту еще очень мало потревожили. Не прошло и двух десятилетий с тех пор, как удэгейцы впервые прикоснулись к земле. Это здесь русский учитель Масликов учил их сажать картофель и овощи. «Лесные люди» стали заниматься сельским хозяйством. И хотя оно несет в их жизни подсобную роль, уступая главное место охоте и рыбной ловле, но коллективный труд на полях объединил их в одну дружную семью. Какое это великое дело!

Я прошла мимо участков, с которых уже давно убрали картофель. На пустой, взрыхленной земле чернели головешки от костров. Это колхозники во время работы спасались от мошки дымокуром. Сквозь заросли впереди я и сейчас увидела синий дымок. Но это ребятишки грелись у костра, пекли на огне орехи. Рядом с ними сидела бабушка Сигданка. Я подошла к ним.

— Багдыфи!

Старуха протянула мне руку приподымаясь. Это была знаменитая среди удэгейцев сказочница Сигданка. Память ее не утратила и до сих пор тягучих, нескончаемо длинных сказок и песен, рассчитанных на долгие зимние ночи в юрте. Сигданка сама умела складывать песни. Голос у нее был звонкий, грубоватый. Впоследствии мы вместе с Джанси Кимонко ходили слушать ее сказки. Джанси знал Сигданку с детства. Единственная из всех хорских удэгеек Сигданка носила серебряную серьгу в носу. Эту серьгу отец надел на счастье дочери, когда ей исполнилось двенадцать лет и она стала невестой. С тех пор Сигданка не расставалась с ней, хотя счастье пришло к ней очень не скоро и серьга тут была ни при чем.

Я спросила Сигданку, что она здесь делает, зачем пришла.

— Сын работает, — она кивнула в сторону полей, — невестка тоже работает. Все люди работают. Как я буду сидеть дома? Нехорошо! Пришла поглядела, какие хорошие бобы выросли. Никогда не видала. Внуки вот тут…

Старуха щелкнула шутя востроглазого мальчонку по шапке и тут же приласкала его говоря:

— Хватит кушать орехи! Жадный живот человека на бок валит. Вставай!

Ребятишки лакомились орехами. От золы губы у них почернели. Плоды маньчжурского ореха по величине и форме напоминают грецкий орех, только скорлупа у них темнее и крепче. На жарком огне плод сам раскрывает по шву свой корявый футляр. И это нравится ребятишкам.

Расставшись с Сигданкой, я пошла по широкой дороге, укатанной колесами телег. Над дорогой, переплетаясь ветвями, шелестели деревья. Разноцветные листья покрыли желтыми, красными, коричневыми пятнами дорогу, держались на кустах, на папоротниках. По лесу катилось эхо. Кто-то аукал, звал, откликался. Лаяли собаки. Где-то стучал топор. Я свернула налево по тропе, к соевому полю, и вдруг услышала знакомый голос:

Ну, конечно, это Шуркей. Он ехал с возом по дороге. Когда я окликнула Шуркея, он оглянулся, снял фуражку, замахал:

— Пиривет! Пиривет! — Толстые щеки парня расплылись в улыбке. — Н-но! — кричал он, погоняя лошадь. — Но! Ты, медведь белый, иди, что ли!..

Участок, на котором удэгейцы впервые в тот год посеяли сою, был всего лишь восемь гектаров. Сеяли для опыта: вырастет или нет? Полеводческий бригадир Пимка Пиянка еще только-только осваивал агротехнику. Весной, проходя мимо колхозных огородов, я разговаривала с Пимкой по поводу того, как лучше обрабатывать поля.

— Сделали рыхление, — говорил он, — а что будет, не знаю. Может, так просто, даром землю заняли…

Но соя уродилась на славу! Пимкина бригада, как видно, немало потрудилась. Теперь удэгейцы дожинали последний гектар.

Пимка шагал по краю поля с записной книжкой в руке. За ухом, под кепкой, у него торчал карандаш. Отбросив сноп, лежавший на тропинке, бригадир остановился.

— Здравствуйте! Вот смотрите, какой урожай получаем, — сказал он с видом человека, умудренного опытом. — Центнеров восемнадцать с гектара будет, наверно. Можно показывать на выставке. Как считаете?

Он поднял тяжелый пышный сноп, выдернул из него несколько длинных стеблей. Стебли были коричневые. Золотистые крупные стручки густо облепили их и шуршали спелостью.

— В других колхозах бывает урожай сколько центнеров? — спросил Пимка.

Я сказала, что соя не везде растет одинаково и что восемнадцать центнеров с гектара — это вполне прилично.

— Ничего, теперь будем стараться, — сказал он с достоинством. — Как ваши успехи?

Мы заговорили с ним об экспедиции. Я ждала, что Пимка спросит про Динзая. Но он не упомянул даже имени брата. Такой же высокий ростом, такой же стройный и легкий в движениях, Пимка был другим человеком. Жизнь у него складывалась ясно. Окончил семилетку — стал работать. Началась война — пошел в армию. Вернулся с фронта — вступил в колхоз. Зимой ходит на охоту с бригадой охотников. Летом работает в полях. Никто не скажет о нем: «Вот лодырь!..» Старший брат перед ним выглядел как глаз, затянутый мутным бельмом, рядом со здоровым глазом.

— Пимка! — кричала женщина, приближаясь к нам по тропе. — Тебя Мирон Чаунович звал. Иди скорее.

Я узнала ее по голосу, прежде чем она вышла из-за кустов и отбросила назад длинные косы.

— Здравствуй, Намике! Как работаешь?

— Ничего. Хорошо. Капусту срубили. Теперь солить будем. Ой, смотри, какие руки стали нехорошие, — жаловалась женщина, шагая рядом с нами. — Когда в экспедиции была, мозоли прямо вот какие сидели на руках. Потом все прошло. Ой, знаешь, мы когда тот раз ушли от вас, помнишь? Надя Жданкина так плакала, всю дорогу ревела. Знаешь, чего говорила? «Их, наверно, звери утащат». Ой, прямо так смешно было!.. Ну, ладно, я побегу… — сказала Намике, исчезая за кустами.

Мы подошли к большой избе. Это была летняя контора колхоза, полевой стан. Рядом — аккуратный домик: детские ясли. Вокруг этих двух домов, между стволами деревьев, в зарослях дикого винограда, как грибы, лепились временные берестяные балаганы удэгейцев. Приезжая на полевые работы, люди прятались в них от дождя и гнуса.

— Где же Мирон Чаунович? — Пимка огляделся по сторонам и пошел прямо по тропе.

Я остановилась около конторы. Откуда-то вынырнула рыжая Дзябула, замахала белым хвостом, кинулась к ногам. Значит, хозяин был здесь? Ну, конечно, Василий уже прибежал сюда, вон он стоит под навесом рядом с женой Дашей, весело разводит руками, что-то доказывает ей. Она — у весов. На весах зеленой горой лежат вилки капусты. Даша записывает. Она ведь вместо Василия оставалась завхозом-кладовщиком, пока он ходил с экспедицией.

В конторе сидел Хохоли, выпускал очередной номер стенной газеты. Когда я отворила дверь, он поднял голову.

— О-ох! Вы уже здесь? Садитесь… У меня тут беспорядок.

И заговорил, медленно подбирая слова:

— Как думаете, скажите, пожалуйста, ничего, если один заголовок таким шрифтом, другой будет таким? Я думаю, зря, наверно, так сделал.

Хохоли был человеком неторопливым, но делал все с большим старанием. Заголовки призывали: «Сохраним богатый урожай!», «Взять пример с лучших!», «Работайте так, как Пимка Пиянка».

— Оформлять газету надо, конечно, со вкусом. Но главное не в этом. Главное — чтобы все было правильно. И потом надо быстрее ее вывешивать, — сказала я Хохоли. — Вот в этой заметке — «Сану проспал» — вы пишете о факте, который произошел десять дней назад, — и никаких выводов. Как же так? Где теперь Сану? Как он работает?

— Теперь хорошо стал работать.

— Это точно? Да?

— Конечно, точно. Можете спросить Пимку. Знаете, как Мирон Чаунович с ним крепко разговаривал? Можно сказать, предупредил: если еще так будет, значит все. — Хохоли махнул рукой. — Вылетит из колхоза.

— Значит, это случилось помимо стенной газеты? Человек исправился, а газета сейчас стукнет его по голове. Это неправильно, Хохоли. Ведь Сану — человек серьезный…

— Ну, хорошо. Я сниму эту заметку. А что поставлю?

— У вас нет материала? Идите побеседуйте с колхозниками, пройдитесь по полям.

— Это будет не так скоро…

— Ничего. Все равно сегодня вы уже не успеете вывесить газету. Идемте. И потом, Хохоли, вот что: не забудьте исправить. Вместо: «Взять пример с лучших», надо написать: «Берите пример с лучших»…

Мы вышли с ним из конторы, и тут я увидела Мирона Чауновича. Председатель колхоза был не в духе. Он стоял у соседнего дома, где помещались детские ясли. По тому, как горячо он разговаривал с заведующей яслями Зоей и как она отвечала ему, указывая то на балаган в стороне, то на ясли, я поняла, что дело касалось именно этого учреждения. Когда Мирон Кялундзюга сердился, он рубил рукой воздух.

— Живем при советской власти столько лет — не научились культурно жить. Стыдно кому-нибудь рассказывать, — горячился Мирон. Звонкий голос его прерывался на высоких нотах. — Куда такое дело годится?

— А что я могу сделать? — оправдывалась Зоя. — Человек сказал, что идет домой. Я не буду бегать проверять. Верно?

Я подошла к ним. Мирон, еще не остывший от гнева, уже понизил голос:

— Будем обсуждать это дело. Так нельзя…

Зоя поднялась на крыльцо.

— Подумайте, — заговорил снова Мирон, когда мы уже шли с ним к овощехранилищу, чтобы посмотреть картофель. — Разве так детей воспитаем?

Я спросила, в чем дело. Оказалось, что Даленка — пожилая женщина — взяла своего ребенка из яслей и заявила, что идет домой. На самом деле осталась здесь собирать кукурузу, которую для себя сажала. Ну, в этом беды нет. Пусть бы собирала. Так ведь она ребенка своего привязала к люльке и оставила одного в балагане. А люлька? Если бы это была люлька! Это же стульчик без ножек. Ребенок сидит в ней, спеленутый, привязанный поясами, скованный по рукам и ногам. И это еще не все! Люлька легко может перевернуться. Вот и перевернулась. Хорошо, что Мирон проходил мимо, услышал, как ребенок плачет, лежа на боку. Мирон поднял ребенка вместе с люлькой и вызвал няню из яслей. И как он рассердился, когда увидел Даленку! Взял и забросил эту люльку в кусты. Но это не выход. Надо воспитывать людей, чтобы они сами боролись с пережитками старины.

Хохоли подвернулся как раз во-время. Он шел прихрамывающей походкой, улыбался некстати, и когда я спросила, как у него с заметкой, он растерянно пожал плечами:

— Пока ничего не могу. Никто не пишет.

— Придется выручать вас, Хохоли. Идите сейчас быстро в детские ясли. Зоя даст вам материал для заметки. Пусть она сама напишет. Она сумеет написать.

— Вот верно! — просиял Мирон. — Так хорошенько пишите, с перцем. Другие будут знать.

Мы осмотрели с Мироном овощехранилище, заполненное крупным, отборным картофелем, побывали на берегу, где женщины солили помидоры, прошли еще раз на соевый участок, и когда я собралась уходить в село, он вспомнил о колхозном празднике.

— Оставайтесь. Колосовскому скажите: я очень просил.

Возвращаясь в Гвасюги по той же дороге, я встретила Динзая.

— Давно не видел брата. Иду посмотреть, — сказал Динзай, потупившись.

— Вы спрашивали меня относительно работы на золотых приисках, — напомнила я Динзаю. — Вас это действительно интересует? Что вы теперь думаете делать?

Динзай вздохнул:

— Не знаю… — Но тут же изменил тон. Дремавшая гордость проснулась в нем и заговорила. — Почему? Разве Динзай работы себе не может найти? Сколько хочешь! Везде можно работать.

Мне вспомнилось, как Мирон Кялундзюга отозвался на мой вопрос, когда я поинтересовалась: что, если Динзай подаст заявление в колхоз, примут его или нет? Мирон сказал так: «Видите, Динзай любит бегать туда-сюда. Сегодня Бикин, завтра Хор, еще есть Бичевая. Дисциплину не любит. Посмотрим, как правление колхоза решит, общее собрание…»

— А может быть, вам стоит остаться в Гвасюгах? Вы ведь можете охотиться от сельпо? — сказала я, видя, что Динзаю ненадолго хватило пыла, с которым он заговорил о своих планах.

— Конечно, могу, — согласился он быстро. — В общем, я вам скажу так: надо немножко обдуматься.

Сказав это, он раскланялся и зашагал к полям.

Вернувшись, я спросила Колосовского, написал ли он приказ.

— Какой приказ?

— Ну как же, Фауст Владимирович! Экспедиция закончилась, по крайней мере для удэгейцев закончилась. Надо как-то отметить работу наших проводников, батчиков. Премии можно дать. У нас ведь есть деньги?..

— Да, это верно, — оживился Колосовский. — Только придется созывать собрание.

— А зачем? Вот в воскресенье будет колхозный праздник, и все это можно совместить.

— Мне уже говорил Джанси Кимонко об этом празднике. Действительно, очень хорошо. Только приказ будете читать вы. Вам ведь все равно придется выступать, — просительно сказал Колосовский.

И вот наступил праздник…

Отправляясь в клуб, мы гуськом шли по тропе: Колосовский, Шишкин, Лидия Николаевна и я. Уже темнело. В сумерках мы едва различили фигуру Динзая. Он прохаживался около клуба взад-вперед, дымя папиросой. Повидимому, Динзай ожидал нас. Как только Колосовский окликнул его, он остановился:

— Не знаю, можно заходить или нет?

— Вот чудак! Конечно! — воскликнул Колосовский и, открывая дверь, пропустил Динзая вперед.

В клубе было столько народу, что мы едва протиснулись сквозь толпу стоявших у дверей подростков, которым не хватало табуреток. От стены до стены рядами стояли столы, покрытые белой бумагой. На них, дымясь и распространяя вокруг аппетитные запахи, теснились тарелки с жареным мясом и картофелем, селянкой, рыбой, солеными огурцами. За столами сидели женщины в ярких национальных одеждах, девушки в модных платьях, мужчины в мокчо и костюмах.

Я не сразу отыскала среди них Даду. Но он видел, что я кого-то ищу, и когда я расспрашивала Шуркея, где Дада, старик махнул мне рукой. Он был в голубой сатиновой рубашке, гладко выбритый и помолодевший. По правую сторону от него сидел широкоплечий, такой же кудрявый, как Дада, парень в белой рубахе. И не надо было спрашивать: кто это? Ростом Сандали превзошел отца головы на две. В горделивой позе, которую он принял, слегка откинувшись назад, к стене, и скрестив на груди большие смуглые руки, было уже что-то не отцовское. Невидимому, парень чувствовал, что на него смотрит не только отец, сказавший вдруг весело:

— Вот сын мой Сандали. Не видали?

Сандали между тем прислушивался к звукам балалайки. Он любил балалайку и мечтал поступить в музыкальную школу. Играло трио. Положив на колени гитару, в центре сидела круглолицая Зоя, которая все-таки написала превосходную заметку, и теперь у стенной газеты, висевшей на стене, недаром толпились читатели. Заголовок «Против старого быта!» и карикатура под заметкой привлекали внимание. Русская старинная мелодия «Коробейников» заглушала людские голоса. Учитель Вадим Григорьевич, несмотря на свой уже далеко не молодой возраст, всегда с удовольствием приходил в клуб, когда молодежь затевала танцы. Лучше учителя здесь никто не играл на мандолине. Зато игру на балалайке освоили многие удэгейцы, и она за вечер успевала побывать то в руках Пимки, то Семена Кимонко, то Батули.

Пока гремела музыка, на сцене прохаживались Джанси Кимонко и Мирон Кялундзюга. Оба сегодня были одеты одинаково, в защитного цвета гимнастерки, у обоих на груди сверкали медали. Но вот музыка смолкла. Секретарь партийной организации Семен Кимонко поднялся на сцену и после короткого вступления предоставил слово председателю колхоза.

Мирон Кялундзюга не выносил ни малейшего шума и потому ждал, пока водворится тишина. Говорил он по-русски, с трудом подбирая слова:

— Попрошу внимания, товарищи! — И опять помолчал, одернул гимнастерку, поправил волосы. — Сегодня в дружной обстановке отмечаем радостное событие, товарищи. Первым делом, конечно, надо поздравить всех наших колхозников с хорошим завершением уборки урожая.

Раздался шум аплодисментов. Сам оратор тоже аплодировал, потом, продолжая речь, стал говорить об итогах уборки, называл имена лучших, передовых колхозников, не преминул сказать и о тех, кто относится к труду нерадиво, и опять рубил рукою воздух.

В заключение он неожиданно для всех добавил, повернувшись в нашу сторону:

— Здесь у нас сегодня гости. Экспедиция. Прошу приветствовать! Прошу поздравить экспедицию с благополучным окончанием работы.

И громко всплеснул ладонями, удаляясь со сцены под дружный гром аплодисментов.

Лидия Николаевна, сидевшая рядом со мной, восторженным взглядом окидывала удэгейцев, заполнивших клуб доотказа.

— Посмотрите на Василия, — шепнула она, любуясь бравым видом бывшего воина с гвардейским значком на груди.

Сверкнув белоснежной улыбкой, он наклонился к жене, что-то рассказывал ей. Даша опустила голову, кротко слушая. Из глубины зала донесся звонкий смех Шуркея. Над рядами голов у двери поднялась шапка усатого Ивана, опоздавшего на торжество. Он прошел между крайними скамейками, сбросив шапку, прицыкнул на подростков и сел.

Шум смолк. На сцену вышел Джанси Кимонко. Посмотрел в притихшие ряды с улыбкой, помолчал, раскладывая на столе, покрытом красной скатертью, аккуратные коробочки. Было так тихо, что на кашель старого Маяды многие обернулись с досадой. Джанси шагнул к переднему краю сцены. Он заговорил сначала по-русски, потом, затрагивая сокровенные думы людей, не выдержал и, чтобы его поняли все сидящие в зале, стал перемежать русскую речь с удэгейской. Оказывается, к этому празднику приурочили еще одно знаменательное событие: вручение орденов «Материнская слава» многодетным матерям-удэгейкам.

Джанси Кимонко напомнил удэгейцам их тяжелую старину. Говорил о юртах, о дымных кочевьях, о несчастных роженицах, которых выгоняли из юрты даже зимой. По старым законам мать, дающая жизнь человеку, сама должна была защищать от смерти его и себя. А сколько опасностей подстерегало «лесных людей» на каждом шагу! А как они вымирали от страшных болезней! Как их обманывали купцы и шаманы, обрекая целые семьи на голодную смерть! Люди ползали, а не жили. И вот все это теперь стало историей. Над хорскими лесами светит другое солнце! Советская власть возродила удэгейский народ, «лесной человек» поднялся на ноги, выпрямил плечи. Удэгейская женщина стала дочерью своей Родины. Все это дала нам великая Коммунистическая партия.

— Давайте скажем спасибо Коммунистической партии за нашу счастливую жизнь! — закончил Джанси Кимонко.

Ряды всколыхнулись, люди встали и по светлому порыву сердца ответили громом рукоплесканий. Когда опять воцарилась тишина, Джанси Кимонко стал читать Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении многодетных матерей. Он вызывал по очереди награжденных удэгеек и вручал им ордена. Они пожимали ему руку и на своем языке говорили слова благодарности родной советской власти.

Вот на сцену выходит пожилая, высокая ростом удэгейка Киди Кимонко. Старший сын ее — пограничник, дочь — студентка педагогического института, остальные дети учатся в школе. Она берет из рук председателя орден и чуть слышно повторяет:

— Спасибо. Большое спасибо!..

Я вижу, как горячо хлопают в ладоши Колосовский и Шишкин.

Лидия Николаевна просит меня обернуться на зов Джанси. Он вопросительно смотрит в мою сторону. Воспользовавшись оживлением, я тут же поднимаюсь на сцену, чтобы рассказать об итогах нашей экспедиции, выразить благодарность колхозу и зачитать приказ о премировании лучших лодочников, проводников, помогавших нам в походе.

Мне уже не раз приходилось выступать перед удэгейцами. Почти всех сидящих сегодня в клубе я знала по имени. Многие из них бывали у меня в гостях, когда приезжали в Хабаровск. Одним словом, передо мною были друзья. И все-таки я с волнением ожидаю, пока смолкнут хлопки. Меж тем из глубины зала уже летят нетерпеливые возгласы:

— Ая! Говори хорошенько!

— Рассказывай, как ходили на перевал!

Я знала: это кричали охотники, может быть даже усатый Иван Кялундзюга, который больше всех пугал нас тем, что мы не дойдем до истоков Хора, а когда узнал, что мы благополучно достигли верховий, удивился и обрадовался, как и все удэгейцы. Для них, повидавших за эти годы немало экспедиций, наша комплексная географическая экспедиция, разнообразная по составу и необычная по своим задачам, показалась вначале какой-то странной затеей. Ведь до сих пор никто еще не ходил дальше Сагды-Биосы. Охотники давно уже ограничивают свои маршруты средним течением Хора. В верховья итти далеко и опасно: заломы, пороги, мелководье. Удэгейцы дали нам опытных проводников, пожелали удачи, хотя втайне думали: зачем в пути рисовать картины, везти в тайгу мольберты, книги, пробирки, зонты? Все это, по их мнению, лишь осложняло задачу. Поэтому, когда сверху пришли в Гвасюги энтомологи, потом Высоцкий, а вслед за ними Батули, Шуркей и другие, охотники решили, что добраться до истоков Хора мы не сможем. Но оказалось не так. И вот теперь удэгейцев занимало множество вопросов:

— Зачем так далеко ходили?

— Чего искали?

— Что нашли?

Действительно, что же мы с собой принесли из похода? Ответить на такой вопрос было нелегко. А ведь этим интересовались многие удэгейцы, и я решила начать именно с этого.

…Охотник не может вернуться из тайги с пустыми руками. Он должен выполнить план. И потому всегда приносит добычу. Когда из экспедиций возвращаются геологи, у них в рюкзаках лежат образцы горных пород. Камни — это документы открытия полезных ископаемых.

Но вот наша экспедиция. Что она дала? Зачем мы ходили так далеко? Ведь не только для того, чтобы добыть для музея шкуры сохатого, изюбря, выдры, барсука? Скажите любому из сидящих здесь охотников, и он добудет вам все это в одну неделю. А вот зачем. Мы нашли перевал из долины Хора в долину Анюя. Мы узнали: где и как рождается Хор; мы измерили сердитый, неподатливый Хор в длину, в глубину и вширь; увидали, какими сопками огородил он себя, какими лесами окутал и что в этих лесах. Мы ходили туда не зря. Есть такие богатства, которые нельзя взвесить на весах, как самородок золота, нельзя положить в мешок, но без них нельзя. Это — знания. Наука. Она помогает нашему народу строить новое общество, и ради этого стоит преодолевать любые расстояния. Ведь Хорская долина — это не просто леса и горы, это будущие рудники, села, города…

Пока я говорила об этом, никто не произносил ни слова. Но как только стала называть имена проводников, отличившихся в нашем походе, и первым для получения премии вышел на сцену Батули, зал загудел. Чьи-то редкие всплески ладоней повлекли за собой целую бурю. Она утихала на несколько минут, пока Семен, Галака, Василий по очереди выходили на сцену, и снова гремела.

— Э-э! Давай, давай!

— Ая! Получай иди! — кричали из зала, подбадривая Динзая, удэгейцы.

Вот и Дада идет на сцену. Он едва протиснулся сквозь тесные ряды и, очутившись возле трибуны, стоит, не в силах сдержать смущение.

— Раньше я тоже в экспедиции ходил, — неожиданно заговорил он. — Миону был. Некоторые другие тоже. До революции дело было. В то время нам не спрашивалось: зачем так? Просто дорогу показывали, груз тащили. Теперь мы знаем: государство интересуется, где какой хороший камень есть, где железо… Это все искать надо. Наша экспедиция в самую вершину Хора ходила. Теперь видели, какой там Хор совсем маленький у перевала. В тайге много зверя. Есть лучшие, много лучшие места для охоты. Надо хорошо вести охотничье хозяйство. Тогда колхоз богатый будет…

Дада возвратился на свое место под одобрительный шум. Женщины стали разливать медовую брагу в стаканы и кружки. Перед тем как началось веселье, Джанси Кимонко читал свои стихи. Он стоял перед слушателями, слегка волнуясь, читал громко, нараспев, и удэгейцам, привыкшим слагать песни без ритма, было удивительно, как в устах поэта обычные, знакомые слова звучали складно, доходя до самого сердца:

И опять дружные рукоплескания, восторженные возгласы, одобрительный веселый говор всколыхнули на минуту возникшую тишину. А потом тишине уже не было места… Веселье длилось далеко за полночь. Удэгейцы отодвинули к стене столы и скамейки. Начались танцы. Музыканты сидели у самой сцены, играли безустали. Вальс сменялся полькой, «Коробочкой». В зале кружилось несколько пар. Но вот музыканты заиграли краковяк. И сразу почти половина зала, разделившись на пары, двинулась в танце. В тесном кругу смешались пестрые платья девушек, нарядные «тэги» женщин, светлые рубахи мокчо мужчин. Краковяк — любимый танец…

— Ая! — кричали старики, похваливая молодежь.

— Еще играйте! — просили музыкантов танцующие.

Вытирая платком вспотевший лоб, Вадим Григорьевич отложил в сторону мандолину:

— Хватит, товарищи! Устал. Давайте споем песню. Где Сандали?

Он отыскал глазами в толпе знакомую высокую фигуру юноши в белой рубахе. Сандали обернулся на зов учителя.

— Запевай, Сандали!

И вот чистый, приятный голос затянул песню. Ее подхватило множество голосов, и песня раздвинула стены сельского клуба: «Широка страна моя родная…»

На другой день мы покидали Гвасюги. На протоке выстроилось четыре бата. По берегу один за другим шли удэгейцы: кто с веслом, кто с острогой, тут же толпилась детвора. Я решила пойти к Джанси Кимонко проститься с его семейством. Но дома я застала лишь одну Яробу. Она сидела на крыльце и курила трубку. Старушка обрадовалась, долго не отпускала мою руку, держа в своих сухих ладонях.

В семье Яроба уже перестала быть помощницей: она плохо видела. По вечерам, когда мы с Джанси работали над повестью, мать выходила из своей комнаты, молча садилась на пороге. При этом она беспрерывно курила. Дым шел на нас, хотя она то и дело направляла его рукой в обратную сторону. Разве она думала когда-нибудь, что сын ее станет знаменитым человеком, что он будет писать книги?

— Ты теперь когда к нам приедешь? — спросила она, когда я на прощанье протянула ей руку. — Хорошо живи. Пусть тебя до старости ноги носят. Ая битузэ![41]

Тунсяна перевез меня в оморочке на другой берег. Он был стар, но прекрасно управлял оморочкой.

— Сколько килограмм будешь? Не утонем? — спросил он шутя, когда я садилась в его маленькую лодчонку.

На берегу Гвасюгинки Джанси вручил мне пакет и объяснил, что посылает письмо в райисполком по поводу закрепления охотугодий за колхозом «Ударный охотник». У Джанси, как всегда, было много забот. Он беспокоился и о том, чтобы в Гвасюги прислали хорошего фельдшера, и о том, чтобы охотникам выдали новое оружие.

— Еще попрошу вас об одном деле. Надо помочь Яту и Миону добраться домой. Возьмите их на свое попечение. Приедете в Хабаровск, там придется их на пароход устроить. В общем я очень прошу. А зимой я сам приеду в Хабаровск.

Так вот почему опустела изба Джанси? Оказывается, гости уже отправлялись домой. Миону в своем бордовом мокчо, подпоясанном кушаком, в фетровой шляпе с широкими полями стоял в носовой части бата, покуривая трубку. Яту, повязанная белым платком, сидела на корме посмеиваясь.

— Иди сюда! — позвала она меня. — Садись с нами!

Тем временем Лидия Николаевна укладывала на бат свои трофеи, и кто-то в шутку заметил, что недостает лишь тигровой шкуры для полного комплекта.

Мой рюкзак, постель и чемоданчик с книгами уже нашли себе место. Я и не заметила где. Ах, вот оно что! Дада подошел ко мне, взял у меня из рук корзину, в которой сидел живой еж. По молчаливому и сосредоточенному лицу старика я поняла, что он сердился.

— Садись! — повелительно сказал Дада, указывая на свой бат. — Надо вместе до конца ходить. — Он улыбнулся, и вся напускная строгость его исчезла.

Мы простились со своими друзьями. Мать Мирона, у которой я доила корову, вышла из дому, опираясь на клюшку, вынесла нам молока. Амула натолкала в карманы наших ватников еще горячей, только что сваренной кукурузы. Бабушка Василия принесла соленых огурцов. Сам Василий с нами уже не идет. Ему нездоровится.

— Ну, я вижу, так мы до вечера не выберемся отсюда, — скептически заметил Шишкин.

Он устроился в лодке Миону, как раз посредине бата, основательно загрузив его своими картинами. Наконец Колосовский подал команду к отплытию. Стукнулись о камни шесты. Еще несколько минут — и за поворотом исчезли последние гвасюгинские домики.

Дада сидел впереди с веслом в руках. Быстрая река понесла нас, покачивая на холодных, серых волнах. Митыга, одинокая и беспечная женщина, сидевшая на корме, всю дорогу пела песни. Высокий, дрожащий голос ее перекликался с осенней природой, и когда мы проходили мимо скал, звонкое эхо возвращало нам каждый звук. День был холодный. В воздухе пахло снегом. Горы уже надели серебряные шапки, хотя по берегам еще зеленела трава. Осень догорала в лесу разноцветным пожаром.

— О-е-е… Гунэми, гунэми… — пела Митыга.

Весь день мы плыли вниз по реке, нигде не отдыхая. Иногда, чтобы согреться, брали в руки весло. Баты шли на большом расстоянии друг от друга, поэтому место для ночлега пришлось выбирать идущим впереди. Последним на берег вышел Колосовский.

— А я, признаться, рассчитывал сегодня быть в Бичевой, — сказал он, потирая озябшие руки.

— Завтра, — отозвался Дада, — утром будем.

Он уже срубил топором тальник для рогатины. Вскоре в лесу запылал костер. Дров натаскали много. Варили картошку в ведре. Жарили рыбу. После ужина мы с Лидией Николаевной приготовили себе постель под большой елью, растянув медвежьи шкуры. Рядом трещал огонь. Шагах в двадцати от нас удэгейцы поставили палатку, у входа развели небольшой костер. В шумной беседе, которая текла между ними, выделялся бас Миону. Дада заразительно смеялся.

— Что-то Динзай стал молчаливым. Вы заметили? — сказала Лидия Николаевна, кивнув в сторону палатки. — Совсем не слышно Динзая. Просто удивительно.

На рассвете мы проснулись от визга и лая собак. Оказывается, ежик, которого я везла домой, совершил побег. Еще с вечера я подвесила его в корзинке на еловый сук. Но еж выбрался из корзинки, плюхнулся на землю и побежал. Тут-то его и заметили собаки. Окружили. Но увы! Схватить его мешают иголки. Собаки злятся, визжат, но упустить ежа не хотят. Так они гоняли его до тех пор, пока я не вернула беглеца на место.

Утром мы были в Бичевой. Здесь нам пришлось ожидать машину, чтобы ехать в Хабаровск. Как-то странно было сознавать, что еще недавно мы, находясь отсюда почти в полутысяче километров, с таким волнением ловили в эфире каждое слово «Венеры». И вот эта невидимка «Венера» в образе Джиудичи.

— Значит, вы рацию не брали на перевал? А я в эти дни искал вас в эфире. Хотел передать одно распоряжение.

— Какое? — спросил Колосовский, не отрываясь от телеграмм, которые вручил ему Джиудичи.

— А вот смотрите. Распоряжение о том, чтобы вы по ночам выставляли караул. Говорят, опять появились тигры.

— Трудно было бы выполнить такое распоряжение. — Колосовский улыбнулся. — К тому же наши костры горели достаточно ярко.

В тот же день я почувствовала головную боль и в жарком бреду свалилась. Четверо суток пролежать с гриппом! И где? В восьми часах езды от Хабаровска. Из соседней комнаты доносились знакомые голоса. Там были члены нашей экспедиции. Повидимому, обсуждался вопрос о том, когда мы выберемся отсюда. Дожди основательно испортили дорогу. Мне хотелось видеть Даду, и я позвала его. Старик жалостливо поглядел на меня, но заговорил весело:

— Э, ничего, ничего! Вставай!

Через минуту явился Динзай.

— Вот, понимаешь, плохое дело получилось, — участливо заметил он, как только закрыл за собою дверь. — Мы, понимаешь, домой едем. Пришли немного прощаться.

Они присели на скамейку. Динзай вертел в руках шапку. Дада с любопытством оглядывал стены комнаты. В узких глазах его светились добрые искорки. Так прошла минута-другая. Динзай первым нарушил молчание:

— Наш «занге» — начальник экспедиции — подарил свою палатку ему, — он кивнул на соседа.

— А у меня, понимаешь, такое дело. Решил в колхоз итти, — заявил Динзай скороговоркой. — Буду, наверное, заявление подавать, что ли. Не знаю, может, не примут…

Дада прищурился, как бы говоря: «Что же ты молчал все время? А мы и не догадывались…» Но тут же по лицу старика пробежала тень. Он спросил по-удэгейски:

— А на Бикин не пойдешь?

— Нет. Сейчас не думаю кочевать туда-сюда. Надо работать. И я покажу всем, что именно Динзай умеет работать.

Он надел шапку. Дада поднялся, подавая на прощанье руку. Ему было нелегко расставаться с нами.

— До свиданья! Приезжай к нам. Я твоим ребятишкам медвежонка поймаю. — Глаза его стали влажными. — Будем ленков жарить. Ты зачем плачешь! У-у-у! Зачем такое дело? Э-э… Хагза![42] — Он махнул рукой и скрылся за дверью.

Я представила себе, как Дада подойдет сейчас к берегу, столкнет на воду наш длинный бат, как возьмется за шест и пойдет вверх по реке, преодолевая сердитый напор осенней воды…

Через несколько дней мы покинули Бичевую. Перед отъездом кто-то сообщил, что в сельпо привезли шкуру тигра, убитого удэгейцами. Лидия Николаевна подошла к Колосовскому с просьбой:

— А что, если взять эту шкуру для музея?

— Попробуйте. Договоритесь, — отозвался Фауст Владимирович.

И вот в широком кузове автомобиля мы разместились, уложив свои вещи, музейные экспонаты, среди которых неожиданным приобретением была шкура полосатого зверя.

Встречный ветер хлестнул в лицо. Миону заботливо укрыл шалью свою супругу. Яту повеселела и что-то защебетала ему на ухо. Шишкин закутался в плащ.

Хмурый осенний лес побежал нам навстречу, а знакомые сопки уходили все дальше и дальше.

— Ну, вот и все, — сказал Колосовский, посматривая вперед. — Недельки через две у меня уже будет другой маршрут. Пойду, наверное, на Хинган или в долину Кура. Давно я там не бывал.

Привыкший к таежным походам, он уже думал о новых дорогах.

Глубокой ночью мы въезжали в город. Весь он сиял огнями. Никогда еще не казался город таким приветливым. Какое это большое счастье — возвратиться домой, если знаешь, что трудные пути пройдены недаром! Ничего, что дома все уже спят. Сейчас я постучусь в дверь, сброшу с плеч у порога тяжелый рюкзак и разбужу детей своих:

— Вставайте, мои золотые!..

Через два месяца я уезжала в Ленинград, на Всесоюзный съезд географов, делегатом от нашей экспедиции. Хорская долина с ее дремучими лесами и синими сопками осталась где-то далеко позади. Но теперь она уже не казалась такой недоступной. Ведь мы проложили туда тропинку. Там горели наши костры. А из тропинок всегда вырастают дороги. А огни всегда манят…