Обреченные на смерть

Глава 4

На этот раз все посмотрели на Каллена — Рут и Конильяро, Хриньяк и Брауерман; шеф детективов, Паоло Абруцци, одетый в рубашку-поло из овечьей шерсти, слаксы из акульей кожи, итальянские туфли фирмы «Гуччи» (шутили, что если Абруцци и Рут и уступают Джону Готти в интеллектуальном отношении, они могут по крайней мере одеваться лучше, чем он); капитан Ричи Маслоски из отдела внутренних дел, одетый в спортивный костюм — перенеся инфаркт, он бросил курить и занялся бегом трусцой; Элиу И. Новак из отдела расследования убийств, одетый в рубашку типа стирай-носи, штаны и старый пиджак; детективы Майк Рандор, Донни Драго и Тим Мак-Иверс — все в бейсбольных кепках, спортивных куртках, джинсах и черных кроссовках: только слепой сразу не поймет, что это копы. Так вот почему его позвали сюда сегодня — они думают, что он общается с Самантой Кокс.

Ничего себе придумали союз. Саманта была звездой 14-го канала и одиннадцатичасовых новостей, при которых Энн, по ее словам, была «сорокаваттной лампочкой». Так ведь Энн, а не он. Сам он только однажды погрелся в ее лучах. Саманта один раз прикоснулась к нему, взяла его руку в свою прохладную и твердую ладонь. Бесстрастным и ломким голосом она велела называть себя Сэм. Она решила, что им немедленно нужно позавтракать вместе. Саманта ясно дала понять, что в то утро ей почему-то стало необходимо встретиться с ним, и в то же время ее холодные колючие глаза смотрели мимо него, сквозь него и на кого-то, кто интересовал ее в тот миг больше, чем он, кого она уже встретила, зацепила, взвесила, оседлала, классифицировала и к кому потеряла всякий интерес. Она взяла его под руку и повела через комнату — у него в памяти возник эпизод из беспутной юности: наездница в цирке, щелкающая кнутом — и у дверей протянула ему свою прохладную твердую руку и велела впредь называть себя Сэм.

В тот вечер, присутствуя на телебалу в честь Иванова дня, попасть куда мечтало так много людей, Каллен пытался поймать взгляд Саманты — ах нет, пардон, Сэм Кокс — но, увы, она так и не посмотрела на него. Единственном свидетельством того, что она еще немного помнит его, было то, что перед Днем Благодарения она спросила Энн, проводит ли она выходные с ним… «с Джимом».

Хриньяк продолжал:

— Саманта Кокс была с телевизионщиками в то утро в аэропорту имени Кеннеди. Они делали передачу об авиадиспетчерах. Болтали о злоупотреблении наркотиками. Когда они услышали об убийстве, то слетелись в отдел по борьбе с хищениями грузов, как стервятники. Конильяро был в Нануэте, так что в их распоряжении оказались только младшие чины, которые так и не поняли, что за ураган на них обрушился. Кокс обошлась с ними очень круто.

Хриньяк поднял голову и посмотрел на Брауермана, который встал со стула и подошел к столику на колесиках, где стояли телевизор и видеомагнитофон.

— Об этом был репортаж в шесть часов. Продолжение будет в одиннадцать.

Брауерман включил телевизор и видео. Щелчок, жужжание, затем на экране появилась Саманта Кокс в красной одежде — красный цвет был фирменным на 14-м канале. На этот раз она была одета в костюм, состоящий из узкой юбки до колен и жакета с подбитыми ватой плечами. Выглядела она весьма агрессивно. Ее губы, накрашенные ультракрасной помадой, казались ультрасочными. Ее волосы были ультрасветлыми, прическа — ультрасовременной. Ее зубы были ультрасовершенными. Ее кожа была ультрабелой, фигура — ультрагибкой, походка — ультранезависимой. Если бы Саманта Кокс появилась на работе в купальнике или даже в мешковине, то эффект был бы как от взрыва нейтронной бомбы. (Но даже в одежде Саманта производила на телезрителей поразительное впечатление: второй, четвертый, пятый, седьмой, девятый и одиннадцатый каналы упорно продолжали передавать местные новости и после того, как Саманта приехала из Лос-Анжелеса около двух лет назад, однако судя по опросам, проводимым на улице, только близкие друзья и родственники ведущих остальных каналов смотрели их передачи, большинство телезрителей предпочитало «Ньюс фокус», который показывали на 14-м канале. И нет никаких гарантий того, что эти друзья и родственники ведущих остальных каналов не смотрели передачи с участием Саманты в видеозаписи. «Видео-Саманта» — так назвал ее журнал «Нью-Йорк» в статье, посвященной ее работе).

Мастерски подбирая нужный звук и видеоряд, Саманта на этот раз привлекала внимание зрителей, показывая запущенный участок аэропорта, где находился отдел по борьбе с хищениями. Занесенный снегом, он более походил на Южный полюс, чем на южный Квинс. Движущаяся камера, находящаяся на плече оператора, постоянно дергалась и как бы представляла собой мечущийся взгляд социально опасного преступника-психопата, судорожно искавшего проход, через который он мог бы скрыться, оружие, деньги. По коридору, через две двери в комнату с плотной металлической дверью, которая захлопнулась как бы за преступником. Там, где раньше был шум — громкие голоса, звонки телефонов, грохот закрывающихся ящиков металлических письменных столов, треск пишущих машинок, звук работающих двигателей реактивных самолетов, доносящийся с взлетно-посадочной полосы, — теперь (отличный ход) царила мертвая тишина, нарушаемая лишь (великолепный прием, достойный премии) громким дыханием нервничающего «преступника».

Из мебели в комнате были только два металлических стула и старый металлический стол. Через минуту ужасающая тишина была нарушена грохотом спешно выдвигаемых и задвигаемых ящиков стола. Все они оказались пустыми. Вот черт!

Затем открылась дверь и «заключенного» повели по «шумному» коридору в другую комнату, в кабинет, где меры предосторожности не были такими суровыми, как в первой комнате. В кабинете стояли два новых, покрытых металлом стола, на которых лежали фотографии, карикатуры, забавные поздравительные открытки, короткие послания, телефонные сообщения, купоны, вырезки из газет, вымпела, значки, расписание поездов.

Снова оставленный в одиночестве, «заключенный» стал рыться в ящиках, которых в каждом столе было по три. Конверты, бумага, листки для писем, служебные записные книжки, блокноты для стенографических записей, резиновые ленты, скрепки, ручки, карандаши, линейки.

— Ножниц здесь не было, — заметил Каллен. (В его собственном столе имелись ножницы, довольно неприглядные на вид. Он пользовался ими только вчера, чтобы вырезать из газеты «Таймс» рекламу понравившихся ему часов. «Классические часы „Фо“ — традиционный стиль и современная точность». Он отдал эту рекламу Энн утром по дороге во дворец бракосочетаний в ответ на ее ультиматум: если он не скажет ей, какой подарок хочет получить на Рождество, то получит носки и боксерские трусы. Она с удивлением посмотрела на рекламу часов «Фо» и положила ее в свою сумку.)

Каллен также заметил, что руки «заключенного», которые время от времени появлялись в кадре, были в наручниках департамента полиции. Может быть, его вызвали сюда для того, чтобы он сдал того полицейского, который выдал напрокат эти наручники? Но каким образом оператор, если только это были его руки, мог снимать в наручниках? (Нужно спросить Энн. Но расскажет ли она? Ведь тележурналисты строго хранят свои профессиональные тайны.)

Не найдя никакого оружия в ящиках столов, «заключенный» кинулся к ветхим шкафам, которые стояли в углу, опершись друг о друга, как два пьяницы, которых вот-вот заберут в участок. Добитые двери шкафов были заперты на номерные замки, которые мог спокойно открыть любой школьник. Даже если они были открыты только на две трети, их можно было открыть полностью, дернув хорошенько.

«Заключенный» не дергал и не крутил замки. Камера медленно поплыла по комнате, пока наконец не отыскала Саманту, которая сидела на одном из столов, положив ногу на ногу, обнажая при этом часть великолепного бедра. С микрофоном у рта она больше походила на певицу, чем на репортера.

— Следователи еще не знают, где Элвис Полк взял пистолет, из которого он убил Лютера Тодда и Дженифер Свейл, — говорила Саманта своим прохладным, жестким голосом. — Но они не исключают той возможности, что пистолет принадлежал одной из жертв и был по небрежности оставлен в каком-то из этих ненадежных шкафов. Вопросом, требующим срочного ответа…

— Хватит слушать эту чушь, — Хриньяк встал и выключил телевизор. Он повернулся лицом к присутствующим — большой и злой, как медведь: — В одиннадцать часов у этой мисс Кокс, черт ее побери, будет гость в студии. Стивен Джей Пул. (Когда он стал Стивеном Джей Пулом? Раньше он был просто Стивеном Пулом, Стиви Пулом. Он служил в Бруклинском отделе по расследованию убийств и особо опасных случаев. Хороший полицейский. Нет, не выдающийся коп, просто нормальный коп. Теперь он стал Стивеном Джей Пулом, сенатором Пулом, полицейским-героем, прикованным к инвалидному креслу, постоянно обрушивающимся с гневными речами на преступный мир и ругающий власти за то, что они действуют недостаточно жестко.)

— Да, я тоже считаю, что убийца полицейского заслуживает смертной казни. Я думаю, что электрический стул — это слишком легкая смерть для таких подонков. Их следует приковывать цепями к дереву в Центральном парке и забивать камнями. Но я также считаю, что людям вроде Стивена Джей Пула следует сделать большой вдох, расслабиться и подождать, пока погибшие будут похоронены родными и близкими, а не вкатываться на своей коляске, подобно этому чертову Марио Андреотти, в каждую телестудию города и кричать там о необходимости немедленного введения смертной казни.

Он мерил кабинет шагами. Потом остановился. Он как бы уменьшился в размерах.

— Но дело не в этом. Дело в том, что другой вопрос, требующий быстрого ответа, помимо вопроса о том, где Полк взял пистолет, заключается в следующем: почему он сделал это? Мы имеем здесь дело с человеком, который не был настроен на побег. Он был судим несколько раз и провел достаточно много времени в тюрьме. Для него тюрьма стала родным домом, и он не очень-то страдал в неволе. Так почему же он совершил это? Почему он подверг себя такому риску, убив двух копов, которые в общем-то относились к нему по-человечески, которые считали его нормальным пятисортным ублюдком. Зачем ему нужно было убивать их, если он прекрасно знал, что после этого за ним начнут охотиться двадцать тысяч копов, только и мечтающих о том, чтобы повесить его за яйца?

— Да, сержант? Хотите выйти? В чем дело?

Да ни в чем. Каллен махнул рукой и хотел сказать, что все в порядке, но не смог произнести ни слова. С ним подобное уже случалось. Так было сто сорок три дня назад (хотя кто вел подсчет дням?), когда его ранили. Тогда, сто сорок три дня назад, его товарищ по работе, Нейл Циммерман, также был ранен — за час или за два до того, как был ранен Каллен, — но в отличие от Каллена, который был ранен в ногу и думал сначала, что не сможет больше ходить, однако ходит же, как молодой, несмотря на то, что бедро все время болит, — Циммерман был сбит с ног, оглушен, отделан как надо и убит.

Его замочили.

Грохнули.

Иногда, вспоминая этот день, или вспоминая Джорджа Стейна — брокера, вспоминая Анни Арчер, вспоминая Дэна Квеллера, вспоминая пиццу с анчоусами, авторучку «Пилот», ирландский чай для завтраков, Каллен вдруг терял самообладание, почва уходила у него из-под ног, голова начинала кружиться. Белая пелена застилала ему глаза, а во внутренностях разливалась желчь. Он плакал горючими слезами, содрогаясь всем телом, и в то же время его знобило. Если одна мысль об Анни Арчер и бальзаме для губ могла довести его до слез, можно вообразить, до чего мог довести его разговор и размышления об убитых полицейских. К тому же на Рождество, черт побери.

— Со мной все в порядке, — с трудом выговорил Каллен, но он знал, что все не слишком хорошо. Поэтому встал и вышел из кабинета.

Он вошел в туалет, плеснул холодной воды себе на лицо и потер щеки ладонями. Каллен плескал воду и тер щеки, плескал и тер, плескал и тер.

Затем вытер лицо обрывками бумажного полотенца, скатал клочки бумаги в шарики и раскидал их по всему туалету. Самые мокрые прилипли к стене. Собрал остатки бумажного полотенца и бросил их в мусорную корзину, потом вышел в холл и сел на скамейку возле кабинета Хриньяка. Каллен обхватил себя руками и, покачиваясь всем телом, стал напевать:

Через некоторое время Хриньяк вышел из кабинета и присел на скамейку рядом с Калленом. Он провел рукой по своей лысине, однако «прическа» от этого лучше не стала.

— У меня тоже однажды убили товарища по работе. Помнишь?

— Кэсиди?

— Кейси.

— Кейси.

— Он был тайным агентом. Работал среди наркоманов. Все твердил мне о тяге к смерти.

Каллен еще крепче обхватил себя руками. Он почувствовал, что в его внутреннем кармане лежит какой-то предмет и вынул его: палочка для смешивания коктейлей — «Мария и Стейси, 14 декабря 1991 г.»

Хриньяк взял палочку из рук Каллена и некоторое время изучающе смотрел на нее.

— Как у тебя дела с Эсперанса?

— Нормально. Она хороший человек. Может-быть, чересчур эмоциональна, но умеет контролировать свои чувства.

— Я имею в виду, — Хриньяк согнул палочку пальцами и отпустил ее. Она улетела на пол, он поднял ее, — ну, она…

— Гуапо? — спросил Каллен.

— Ты понял.

— Прекрасная женщина во всех отношениях.

Хриньяк кивнул, радуясь тому, что ему не пришлось задавать Каллену прямого вопроса.

— У тебя есть проблемы?

— Что?

— Извини. Я знаю, что ты профессионал. Просто… Ну, когда ты работаешь с женщиной в одном небольшом кабинете, и вы ездите вместе в одном маленьком автомобиле…

— Мы подали заявку на большой кабинет с окном, а также ждем, когда нам дадут лимузин. Мы стоим в очереди. А пока мы то и дело принимаем холодный душ.

Хриньяк вздохнул.

— Я же сказал: извини. Я, собственно, вот что хотел сказать. Дженни Свейл…

Каллен ждал, что шеф скажет дальше, но тот застрял на этом имени.

Потом он попробовал пойти по другому пути.

— Мы обговорили план наших действий. Новак, Мак-Иверс, Драго, Рандор, Конильяро — они все уже давно отбыли. Рут, Абруцци, Маслоски задержались на какое-то время. Вернулась Сюзи Прайс. Она уже в курсе событий. Ты будешь заниматься этим делом. Твой товарищ по работе наслаждается своим медовым месяцем, и это даже к лучшему. Если ты пересечешься с ребятами Рандора из отдела по расследованию убийств, скажи, что ты просто выясняешь некоторые административные вопросы. Дженни Свейл снимала квартиру вместе с женщиной по имени Джо Данте. Она работает на студии звукозаписи. Это как-то связано с кино и телевидением. Это где-то на Пятидесятой улице. Маслоски знает адрес студии на случай, если ты не сможешь застать Джо дома. Тебе следует поговорить с ней, — Хриньяк опустил плечи, локти застыли у него на коленях, руки вцепились одна в другую.

— Фил? — спросил Каллен.

Хриньяк бросил на него быстрый взгляд снизу вверх.

— Ты думаешь, речь идет о том, с кем она трахалась? Это ты хочешь знать?

— Да.

Хриньяк выпрямил спину. Коснулся рукой лысины.

— Дженни Свейл работала здесь прошлой весной. Она занималась проверкой всякой информации в отношении дел, по которым велись следствия, что-то в этом роде. Ты знал об этом?

— Я здесь редко бываю.

— Она подала рапорт о том, чтобы ее перевели на другую работу, хотела работать на улице. Отдел по борьбе с хищениями в аэропорту, который только что открылся, был не совсем тем местом, где она хотела работать, но Свейл пошла туда. Девушка хотела, чтобы ее перевели отсюда, так как подала жалобу. Она жаловалась на домогательства.

Или нужно говорить домогательства? Ты учился в колледже, должен знать, как произносится это слово.

В колледже Каллен таким вещам не учился. В колледже он учился похищать в библиотеке дефицитные книги, проникать без билета на Бродвейские шоу, правильно завязывать галстук, расстегивать бюстгальтер одной рукой, пользоваться китайскими палочками для еды.

— У Энн есть подружка, Мейбл Паркер. Она состояла в лиге адвокатов, сейчас занимается частной практикой и ведет много дел по сексуальным домогательствам. Она произносит это слово именно так — домогательства.

Хриньяк задумался о чем-то на минуту, потом сказал:

— Забавно, что ты упомянул Мейбл Паркер. Она занималась делом о краже товаров в аэропорту. Она не то чтобы отмазала Элвиса Полка, но во многом способствовала этому.

— Что ты всегда говорил? Мир — тесен.

Опять Хриньяк о чем-то задумался, потом сказал:

— Дженни Свейл жаловалась на сексуальные домогательства, — Хриньяк дотронулся пальцем до своей лысины, как будто она могла свидетельствовать в его пользу. — Она обвинила в этом меня.

Дома, прислонившись к стойке кухонного бара (после того как он весь день был на ногах, танцевал, вел машину, сидел — его бедро болело все равно, сидел ли он или стоял, но оно болело меньше, когда он стоял), Каллен пил «Корону» и слушал записи на своем телефонном автоответчике.

Одна из записей была телефонным звонком его сына Джеймса и дочери Тенни.

— Привет, папа.

— Привет, папа. Я звоню по телефону в верхней комнате. Тенни — на кухне.

— Да, точно. Здесь мое место. Правильно?

— Эй, не заводись, крошка. Я этого не говорил.

— Не называй меня «крошка», злюка.

— Великолепно. Приятно будет отцу слушать такой разговор. Давай перезвоним ему.

— Все равно он это уже услышит. И пусть слышит. Давай продолжать. Мы звоним, папа, потому что хотим знать, какой подарок сделать тебе на Рождество. Мама сказала, что ты говорил о часах…

— И Тенни завелась, потому что она подарила тебе часы на прошлое Рождество, а ты их не носишь.

— Я вовсе не завелась, и я не дарила часы на прошлое Рождество, это было позапрошлое Рождество.

— Но он их не носит.

— Я не заводилась.

— Не заводись, ладно? Папа, тут как раз продаются хоккейные перчатки…

— Джеймс.

— Что?

— Мы звоним, чтобы узнать, какой подарок он хочет, а не для того, чтобы сообщить ему, что ты хочешь иметь эти дурацкие хоккейные перчатки для этой идиотской игры.

— Что ж…

— Папа, позвони нам, хорошо?

— Пока, папа.

— Пока, папа.

— Повесь трубку, Тенни. Мне нужно позвонить.

— И кому же, женишок?

— Положи трубку, ладно?

— Кэтти?

— Положи трубку, Тенни, черт тебя подери.

— Не заводись, парень.

— Тенни, я сейчас спущусь к тебе.

— На кухню? Давай. Единственное место, где я чувствую себя в большей безопасности, чем на кухне, это — ванная. Ты никогда не заходишь ни в ванную, ни на кухню.

— Послушай, ты…

— Джо?

— А… мама? Папы не было дома.

— Тогда с кем ты разговариваешь?

— Мы просто, ну, ты знаешь…

— Положи трубку, Джеймс.

— Я уже положил. Я собирался положить. Тенни…

— Положи трубку, Стефани.

— Я положила трубку. А Джеймс не…

— Стефани.

— Пока, папа.

— Пока, папа.

— Привет, Джо, — сказала Конни. — Пока, Джо.

Второй звонок был от Энн, которая привыкла к тому, что его часто не бывает дома, и поэтому говорила сразу по делу, без всяких предисловий.

— Как дела? Надеюсь, все нормально. Позвони мне, когда вернешься домой. Я поздно буду ложиться спать… Пока. Мне не достался букет. О, да ты знаешь об этом. Ты еще был там тогда. Я забыла… Пока.

«Не будет ложиться допоздна. Что такое позднее время? Это относительное понятие. Для кого позднее время начинается после полуночи, а для кого и пол-одиннадцатого. В субботу, если вы были на свадьбе в Квинсе, какое время для вас можно считать поздним? Он позвонит Энн завтра и, если она будет обижаться, скажет, что подумал, будто она просила не звонить слишком поздно». И чтобы она не смогла доказать, что не говорила этого, он стер запись.

Каллен хотел было посмотреть телевизор, но для этого нужно идти в комнату. Подумал, не включить ли радио, но Фрэнки Крокера в этот час не было в эфире, а когда Фрэнки Крокера нет в эфире, то и эфира нет.

Поэтому он выпил еще одну «Корону», и еще одну, и еще одну. Он выпил шесть «Корон» и, добравшись кое-как до постели, лег, не снимая рубашки, галстука, штанов — и пиджака, и сразу же уснул.