Обреченные на смерть

Глава 5

Элвис Полк трахнул мертвую Дженни Свейл и доставил ей такое удовольствие, что она ожила. Ее мозги и кровь всосались в дырку в ее голове, рана затянулась и зажила, глаза открылись. Она схватила голову Элвиса двумя руками и вставила свои язык в его рот, просунув его до самого горла и глубже, будто хотела поцеловать прямо в сердце.

Когда Элвис вложил свой язык ей в рот, просовывая его глубже и глубже, желая поцеловать ее сердце, она откусила его язык и выплюнула ему в лицо.

Боль, которую он испытал во сне, была такой сильной, а ночное происшествие таким неожиданным, что Элвис резко проснулся и сел в кровати. Он провел рукой по рту, чтобы остановить фонтан крови, который привиделся ему во сне.

Элвис всегда боялся темноты, особенно когда спал не дома, и потому на этот раз оставил свет в ванной включенным на ночь. Проснувшись, он увидел себя в зеркале трюмо, которое стояло возле его кровати: руки прижаты ко рту, плечи слегка согнуты, ноги скрещены, как у йога. Он был похож на эту чертову обезьянку, не говорящую дурных слов, молча сидящую на шифоньере в комнате его матери рядом с другой обезьянкой, которая не слышала дурных слов.

Элвис очень сожалел о том, что когда его мать была еще жива и могла оценить его действия, он не схватил этих чертовых обезьянок и не швырнул их в камин. Тогда бы эта вечно стонущая дура узнала, что он думает об этих чертовых обезьянах, которым он по идее должен был подражать — не говорить ничего дурного и не слушать ничего дурного.

Элвис опять плюхнулся на кровать и попробовал уснуть, но теперь у него в голове поселилась его мать, которая скреблась там, как полужук, полукрыса, полудворняга, лая на него, кусая его. Элвис крепко зажмурился, пытаясь выдавить мать из своих глаз, но она, вспотевшая и задыхающаяся от усилий, упорно не хотела оставлять его в покое. Но в конце концов он все же изгнал ее, спроецировав на внутреннюю часть, своих век картину похорон матери. Этого она перенести не смогла. Чего стоили только эти фальшивые слезы и крики.

Такая вот она была, что-то вроде Элвиса (имеется в виду Элвис Пресли), вечно жестикулирующая, что-то орущая и, наконец, с грохотом падающая на пол в своей кухне. (Элвис Пресли упал в ванной и умер, но попробуйте сказать это его глупым фэнам, которые сразу же начнут уверять вас, что только вчера видели его выступление в Пигли Виглис). Она растянулась как следует, халат ее задрался, обнажив ноги, язык вывалился изо рта, глаза закатились и налились кровью. У нее на шее было накинуто полотенце, которым она вытирала посуду. При необходимости мать могла смахнуть полотенцем пот со лба или слезы с глаз или вытереть им сопли, а то и схватить им за ручку горячую сковородку или поддать Элвису как следует (имеется в виду Элвис Полк), чтобы он не слонялся по кухне, а шел заниматься делом. Полотенце всегда было у нее под рукой, так же как и любимая старая дворняга, следящая за каждым ее движением. Когда она гладила и кормила собаку, та прыгала и лизала ей лицо, но большей частью мать пинала ее ногой, что, впрочем, свидетельствовало о том, что у женщины еще были силы.

На плите на слабом огне варилось мясо, а липкое варево переливалось через край кастрюли — это означало, что еда будет вкусней, чем обычно. На экране маленького телевизора, стоящего на кухне, какая-то баба просила мужика, чтобы он не уходил от нее к другой бабе. Телефон звонил, и звонил, и звонил. Должно быть, какая-нибудь знакомая матери хотела поболтать с ней о том, как в последнем фильме сериала одна баба умоляла мужика, чтобы он не уходил от нее к другой бабе. Телефон звонил и звонил, а у этой сучки не хватало мозгов догадаться, что Мириам Полк не отвечает потому, что купила себе ферму и живет в деревне.

На самом деле Мириам Полк умерла в больнице как раз в то время, когда Элвис тянул срок за какое-то преступление, о котором он уже давно забыл. Она умерла в чистой белой постели, расставшись с жизнью легко и безболезненно. Но Элвис хотел думать, что мать умерла именно на кухне, упав на пол. Умерла в своих крысиных вельветовых тапочках, умерла, как и жила — невзрачная, пахнущая сыростью, вся покрытая сальными пятнами и ушибами. Эта баба заслужила именно такую смерть, Элвис твердо верил в это. Ведь она начала встречаться с разными чуваками, когда еще училась в школе. Она перетрахалась со многими из них и забеременела от одного из чуваков. Мириам Полк была настоящей шлюхой и позволила этому чуваку делать с собой все, что он хотел, но каким-то чудесным образом ее ребенок был совершенно не похож на этого кучерявого чувака. У ребенка были другие губы, другой нос и другая кожа. Она назвала своего светловолосого, розовощекого мальчугана Элвисом в честь самого сексуального мужика всех времен и народов, все пластинки которого она хранила в бюро, стоявшем рядом с шифоньером, на котором сидели эти чертовы примерные обезьянки. Мать пела своему Элвису все песни, которые были записаны на этих пластинках, так как знала все слова наизусть. При этом она закатывала глаза и выла, подражая своему кумиру: «Люби меня — моя собака — не грусти — замшевое — разбитое сердце — Рождество — без тебя».

Элвис сожалел и о том, что пока жива была мать, не швырнул эти дурацкие пластинки в камин, чтобы она поняла, как он относится к ее чуваку, чье имя было Варнел или Джесс, или Ролан, или Джамаль, от которого она заимела розовощекого белокурого мальчугана по имени Элвис. Теперь он не мог пойти в дом своей матери и швырнуть эти чертовы пластинки в камин, чтобы она уже посмертно знала, что он думает о ее чуваке: брат его матери, этот козел, продал дом и все имущество — пластинки и этих чертовых обезьян и дворнягу, а сам уехал жить во Флориду.

Элвис встал с кровати и подошел к окну. Он поднял шторы, чтобы взглянуть, что там за окном. Ничего особенного: бетон и грязь. Снега не было, он остался на востоке, на расстоянии двадцати миль отсюда. Даже в тюрьме, где Элвис провел немало времени, было интересней, чем в этом бог весть каком мотеле, находящемся на окраине неизвестно какого города, расположенного рядом с какой-то дорогой, ведущей непонятно куда. Возможно, это была Пенсильвания, а может быть, и Нью-Йорк, Вампайр Стейт. Что бы это ни было, люди здесь никогда не видели татуировки в виде слезинок и понятия не имели, что это значит.

— У тебя грязь на лице, друг, — сказала баба, сидящая за стойкой администратора мотеля, после того как он расписался в регистрационной книге, подписавшись Майклом Гуденом. Имя он позаимствовал у одного своего друга, а фамилию — у другого. А баба достала из-под стойки салфетки «Клинекс», которые Элвис уже видел, заглянув туда — в то время как она повернулась к нему спиной — в надежде, что там может случайно находиться пистолет, все равно какой, ему было наплевать, пусть даже старый кольт, с любым пистолетом он чувствовал бы себя более уверенно, чем с этим чертовым маленьким 22-м.

Элвис не взял у нее салфетку. Он просто стоял и смотрел на бабу, разглядывая маленькое пятнышко у нее на лбу над правой бровью, размышляя о том, родилась ли она с ним или кто-нибудь ударил ее чем-нибудь, когда она была еще ребенком. А может быть, она сама только что, за минуту до его прибытия, сделала это пятнышко, вонзив ноготь себе в лоб, чтобы не сойти с ума от мысли о том, что она погубила вою жизнь, работая в этом непонятном мотеле, расположенном на окраине бог весть какого города, возле неизвестно куда ведущей дороги.

Элвис не взял салфетку, и тогда дура-баба вытащила еще одну из коробки, намотала ее на указательный палец, послюнила и, свесившись через стойку, осторожно, очень осторожно потерла щеку Элвиса под левым глазом.

— Ого, — сказала она.

Элвис знал, почему она сказала «ого», но спросил:

— Что такое?

Баба потерла еще сильнее, затем быстро отдернула руку, как бы поняв, что делает что-то не то.

— Я думала, это грязь, но здесь не грязь. У тебя родинка.

— Это татуировка, — сказал Элвис.

— Татуировка?

— Наколка.

— Что?

— Ну, татуировка. Наколка.

Баба прищурила взгляд и сказала:

— Ты из Питсбурга? — и тотчас же, словно поняв, что зря спросила об этом, задала другой вопрос: — Сколько ты здесь пробудешь? — она вытянула шею и заглянула в книгу регистрации, которая лежала вверх ногами. — А, Майк. Сколько ты здесь пробудешь, Майк?

Догадалась ли баба, что его зовут не Майк, и если да, то не позвонит ли она сейчас в полицию и не сообщит ли им о том, что какой-то мудак в кроссовках «Рибок» только что остановился в мотеле под чужим именем. Или, может быть, эта дура догадалась, что он не Майк, но ей плевать на это, потому что, если бы она всякий раз поднимала шум, когда кто-то останавливался в этом мотеле под чужим именем, она была бы королевой педантов всего западного мира.

— Пару ночей.

Баба перевернула книгу регистрации и написала какую-то цифру рядом с его именем.

— Как я уже говорила, двадцать пять долларов за ночь, деньги вперед. При оплате за две ночи вперед полагается скидка пятнадцать процентов. Тогда с тебя будет сорок два доллара пятьдесят центов. Это слезы, не так ли?

Элвис знал, что она имеет в виду, но спросил:

— Какие слезы?

Баба протянула руку опять, чтобы дотронуться до его лица, но резко отдернула ее, как бы поняв, что не должна этого делать. Рука застыла в воздухе, как у танцовщицы.

— Пять слезинок у тебя на щеке, одна под другой. Было больно? Было больно, когда тебе делали эту татуировку так близко от глаз?

Элвис пожал плечами. Конечно, было бы больно, если бы он не нанюхался кокаина перед тем как позволил Тому Игле заняться своей работой.

— Мне делали их по одной, не все сразу.

Рука бабы медленно опустилась.

— Что они означают? Я имею в виду… они… они что… Кто-то из твоих родственников умер? Я знаю, что это не мое дело, — очень быстро, как будто больше не могла терпеть, баба протянула руку и представилась: — Рената. Рената Казмейер.

Баба была небольшого роста и должна была встать на цыпочки, чтобы опереться локтем о стойку. Рука у нее была маленькая, но сильная.

— Тебя зовут Майк или Майкл? Некоторые Майклы любят, чтобы их называли Майками, а некоторые любят, чтобы их называли Майклами.

Его дружка из центра, Майкла Джордана, всегда звали Майклом.

— Майкл.

— Рада с тобой познакомиться, Майкл.

— Рад с тобой познакомиться.

— Мне нравятся эти слезинки. Правда нравятся. Они грустные и, ну я не должна была это говорить, я знаю, но все равно скажу, они смотрятся очень сексуально.

Маленькие груди, худой зад. Рената Казмейер была очень похожа на Дженни Свейл. Элвису такие бабы не нравились. На ней были джинсы и клетчатая рубашка, из-под которой выглядывала мужская футболка, которая, он знал, возбуждает некоторых мужиков, но на него она абсолютно не действовала. Он предпочитал, чтобы на женщине было надето короткое ярко-красное, золотистое или серебристое платье с глубоким вырезом, и такое облегающее в районе попки, что делало бы ее тугой как барабан. Но то, как она сказала, что слезки смотрятся сексуально, подействовало на Элвиса возбуждающе, и он ощутил эрекцию несмотря на свои узкие штаны.

Вспоминая, как Рената произнесла эту фразу о том, что слезки смотрятся сексуально, Элвис опять почувствовал, что у него встает. Он лег на кровать и начал удовлетворять себя. Сначала он представил себе Ренату Казмейер, но потом перед его внутренним взором возникла Дженни Свейл, которая откусывала его язык и выплевывала ему в лицо. Чтобы отделаться от Дженни, он представил себе Люкса-Два, своего сокамерника. Полная кличка Люкса была Электролюкс — марка пылесоса. Так его прозвали за то, что он отсасывал очень классно. А «два» добавилось после того, как он обработал сразу двух заключенных в спортивном зале. Надзирателям показалось подозрительным, что там царит полная тишина, не звенят гири, никто не издает никаких звуков. Они заглянули туда и положили конец деятельности Люкса, который заканчивал обслуживать второго заключенного. Элвис любил поразвлечься с бабой, но там, где дело касалось минета, он предпочитал Люкса-Два.

Элвис был уверен, что теперь он точно уснет, но никак не мог отрубиться. Он встал, надел штаны, футболку и кроссовки «Рибок» Лютера Тодда. Он вышел из мотеля и завел свою машину марки «дельта-88», которую обнаружил припаркованной на одинокой лужайке возле какого-то шоссе в черт его знает каком районе и избавил от одиночества. Было чертовски холодно, и Элвис не хотел сидеть в холодном автомобиле.

Вернувшись в мотель, он включил радио и хотел поймать «ВБЛ, пинающие С», но в эфире были только какие-то дурацкие станции. Он настроился на одну, которая передавала вещь Барри Уайта «Я буду хорошо с тобой обращаться». Черт возьми, еще и суток не прошло с тех пор, как Элвис последний раз слушал Фрэнки Крокера, а уже так соскучился по нему. «Нет на свете никого лучше друга моего», какие прекрасные слова. Когда Фрэнки Крокера нет в эфире, то и эфира нет. Замечательно сказано. Чем дальше он удалялся от станции, передававшей передачи с Фрэнки Крокером, тем больше у него портилось настроение.

Элвис вынул из пепельницы на туалетном столике свои золотые коронки и надел их на передние зубы. Он прижал их языком, ему нравилось ощущать дорогой металл. В течение некоторого времени он улыбался самому себе в зеркале, которое стояло на туалетном столике, потом перешел в ванную и стал улыбаться самому себе там. Затем он снял с зубов коронки, завернул их в кусок туалетной бумаги и положил в карман своих штанов.

Элвис опять стал крутить ручку настройки радиоприемника и поймал новости, которые читала какая-то дикторша, сообщившая ему то, что он не хотел бы от нее услышать: полицейские трех штатов прочесывают восточное побережье, пытаясь обнаружить «его местонахождение».

— Тем временем, — продолжала дикторша, — зверское убийство послужило поводом для возобновления дебатов относительно введения смертной казни в штате Нью-Йорк. Ведущие сенаторы штата встретились сегодня утром в Олбани, чтобы назначить дату голосования против вето на смертную казнь, наложенного губернатором Маргарет О’Кифф. Сенатор Стивен Джей Пул от Манхэттена, бывший офицер полиции, ставший инвалидом после участия в перестрелке с торговцами наркотиков, сказал, что губернатор проявляет чрезмерную мягкость к преступникам…

Вновь раздался тихий, острый, холодный, убийственный голос Пула:

— Губернатор обвиняет нас в том, что мы мешаем ей заниматься решением этого вопроса о зверском убийстве. Ее «решение» — это билль, в соответствии с которым такие убийства будут наказываться пожизненным заключением, без права условного освобождения. Она говорит, что электрический стул не станет сдерживающим фактором. Может быть. Но разве пожизненное заключение может стать таким фактором? К черту сдерживающий фактор, в конце концов. Как насчет наказания? Хватит добродушно похлопывать по плечу таких людей, как Элвис Полк. Я говорю, что электрический стул — слишком легкая казнь для таких людей, как Элвис Полк. Нужно рубить головы таким элвисам полкам.

Слышны возгласы одобрения. Крики: «Да, да. Рубить им головы!» Затем дикторша продолжает:

— Губернатор О’Кифф выразила свое соболезнование родственникам и близким убитых детективов. Но она по-прежнему настаивает на том, что республиканцы рассматривают смертную казнь как политическое дело и не хотят изменений закона…

…Также в Олбани…

Элвис выключил радио. Он надел куртку и вышел из номера. Рената Казмейер сидела на капоте «дельты-88», стуча ногами по керамическому покрытию.

— Это «олдсмобиль» твоего отца?

Элвис не так уж часто смотрел телевизор в тюрьме, но знал, что его бывшая жена и дочка владели «олдсмобилем». Это, конечно, не могло быть поводом для угона «дельты-88», но иногда у воров не бывает выбора.

— Это машина моего друга, — сказал Элвис, полагая, что следующим вопросом Ренаты будет вопрос о том, живет ли его друг в Скрантоне, так как на номере было имя продавца автомобилей из Скрантона. Она также должна была спросить, живет ли сам Элвис в этом городишке.

Рената Казмейер, однако, не задала этот вопрос. Она просто в течение некоторого времени смотрела на Элвиса, засунув руки в карманы спортивной куртки, из швов которой лез пух, втянув голову в плечи так, что над воротником торчали одни уши, болтая ногами, чтобы улучшить кровообращение или, возможно потому, что выпила слишком много кофе и теперь хотела писать, или из-за того, что приняла какой-то наркотик. В помещении мотеля ее волосы казались каштановыми, на улице они выглядели скорее рыжими. В одном ухе у нее была серьга с бриллиантом, в мочке другого уха — просто дырочка. У нее были широко расставленные глаза, словно слегка выцветшие, не совсем как у альбиносов, например, у Пинка Джеффа в тюрьме, но что-то вроде того.

— Хочешь услышать историю моей жизни? — наконец спросила Рената Казмейер. — Выбирай, короткую версию или длинную.

Черт возьми. Она не собиралась забывать его, и это значило, что он должен был ее шлепнуть.