Обрученные судьбой

Глава 19

За слюдяным оконцем тихо шелестел дождь. Как и в прошлый день, он проливался на землю тяжелыми каплями, шурша на крыше терема. Как и в день до того, и еще за один день. Уже более месяца, весь жнивень {1}, то льет, как из ведра, то просто падает с неба мелкой противной моросью. Совсем изредка стало показываться солнышко из-за серых облаков. Хорошо хоть страду успели завершить — успели-таки холопы убрать с полей зерно, не дали тому промокнуть, не грозит теперь землям боярина Северского голод по весне.

Ксения воткнула иглу в шелк, легко провела ее сквозь полотно и аккуратно вытащила, оставляя на материи ровный стежок. Работа и только работа отвлекала ее ныне от мыслей, что постоянно мучили ее. Стежок за стежком прокладывали руки, нанося на гладкое полотно яркую картинку, и эта механическая работа позволяла не думать, полностью сосредоточившись на рукоделии. Но если днем голову еще можно было обмануть, занять посторонними думами, то по ночам горькие сожаления, боль потери, тоска разлуки наваливались на Ксению со всей мощью. Тогда она соскальзывала с постели и, аккуратно ступая между прислужницами, спавшими на полу, пробиралась к образам, раздвигала занавеси и молилась до самого рассвета, часто кладя поклоны, моля ныне только об одном — о покое исстрадавшейся душе и о помощи в ее недоле, моля о защите.

И чаще обычного Ксения стала ходить в сельскую деревянную церквушку, где не только слушала службу, а просто молча стояла перед ликами, читая про себя молитвы или просто пытаясь отыскать в этой благословенной тишине покоя своей измученной душе. Она знала, что ее поведение уже вызывало толки в вотчине, тихие шепоты по углам, но ей было все равно. Так и проходила мимо, не глядя ни на кого, подняв голову высоко, повязанную черным траурным платом — без тени обычной улыбки, бледная, молчаливая. Не стало более той приветливой и доброй к каждому холопу Ксении, не доносилось более из женского терема смеха и громких разговоров, а лишь горький плач. Казалось, та Ксения, что была ранее, ушла вслед за своей постельницей, своей подругой верной Марфой, казалось, что все-таки сошла в ту бездну у обрыва прежняя Ксения, оставив вместо себя эту бледную тень той, что была. Ушла она вслед за своей любовью, так жестоко отнятой, будто в наказание за ее грехи, вольные и невольные.

Ксения плохо помнила остаток дня, когда схоронили Марфуту, да ведь и времени-то сколько прошло уже. Только то горе помнила, что, казалось, стало таким огромным внутри, что так и норовит разорвать грудь, что никак не хотело уходить вместе со слезами. Муж тогда решил позволить ей выплакаться, а потом, видя, что она не успокаивается, легко подхватил на руки и понес мимо перепуганных девок в усадьбу, укрывая, как мог, от ливня, что хлынул на землю сплошной стеной тяжелых капель. В тереме ее снова опоили маковым настоем, и Ксения соскользнула в столь желанные для нее ныне глубины сна без ночных цветных грез.

Только через несколько дней Ксения нашла в себе силы выйти из терема, уступив настойчивым просьбам своего мужа, переданных через прислужниц. Наконец Северский, устав убеждать ее, пригрозил, что сам придет в женскую половину и вытащит ее в сад, в чем она ни была бы одета, и как бы прибрана ни была. И Ксения подчинилась, заставила себя подняться с постели, позволила девкам привести себя в достойный вид. Да только пошла она на прогулку не в сад, как ожидали от нее, а за ворота усадьбы направилась, к сельскому кладбищу. Она понимала, что нарушает обычаи, что негоже тревожить душу покойницы, пока не минул срок, и та еще не ушла в чертоги небесные. Но ей хотелось хотя бы чуть-чуть почувствовать подле себя Марфуту, быть может, там ей это удастся?

Но к могилам Ксения все же не пошла — остановилась у ограды кладбища, пытаясь отыскать взглядом среди крестов и холмиков гробовых то место, где отныне будет лежать ее Марфа. Она вдруг с удивлением обнаружила, что не одна ныне здесь, что меж могил мелькнула чья-то темная фигура. Сначала Ксения перепугалась до смерти — отпрянула, крестясь, уверенная, что душу чью-то увидала меж крестов, оглянулась на своих девок, стоявших в нескольких десятках шагов от нее. А потом заставила себя взглянуть снова на то место, где видела фигуру, и разглядела Владомира, медленно идущего к ней с кладбища.

— Боярыня, — поклонился он ей в землю, когда подошел к ней ближе. Но в его облике не было почтения, глаза горели каким-то странным огнем, и на миг Ксении показалось, что тот безумен.

— Сотник, — хладно проговорила она, даже не кивнув в ответ на его приветствие. — Обычай нарушаешь? Не боишься за душу Марфы? Ведь не будет ей ныне покоя.

— А сама-то, боярыня, что тут делаешь? Совесть привела?

Ксения вскинула голову, пораженная тем, что услышала в его голосе, обескураженная его непочтительностью.

— Как ты смеешь так говорить со мной, холоп?!

— Каково тебе ныне, боярыня, когда голова покоя душевного не дает? Я знаю, что не дает, — не обращал внимания на ее возмущение Владомир. — Она ведь за сестру старшую тебя почитала, ведь подле тебя с малолетства росла, не было никого у нее, окромя тебя-то и рода твоего. За тобой и в огонь, и в воду бы шагнула. Вот и шагнула! Даже перед смертью о тебе думала, о тебе радела! А это ведь ты во всем виновата. Ты! Ты спуталась с ляшским паном, думала, не разведает что ли никто? Ты! Из-за тебя Марфа ныне в могиле.

— Не отрицаю того, — глухо ответила Ксения, чувствуя, как снова откуда-то снизу поднимается в теле очередная волна рыданий. — Виновна я перед ней, и не вымолить мне ныне прощения за то. Но и не тебе речи вести обвинительные, сотник! Сам же своими руками, а ведь в любви ей клялся!

Она отшатнулась от него, заметив, что промелькнуло в его глазах, перепугалась. Ярость, слепящая ненависть и жажда крови. Ее крови. И Ксения поняла, что ныне ничто не остановит сотника, что тот может сжать ее тонкую шею своими ручищами да переломить ее будто тростинку, без особого труда. Ведь до усадьбы далече, даже со стен худо видно, что тут творится, близ сельских могил.

— Ведаешь ли ты, боярыня, что случилось бы, коли я отказался бы от того, что приказано было? — прорычал Владомир. Ксения видела, как он напряжен в этот момент, как ходят буграми мощные мышцы под тканью рубахи, как стиснуты зубы. — Или коли попытался бы высвободить ее из рук недоли? Ведаешь? Ее бы в руки чадинцев боярских отдали бы, а те на кровь и на бабские слезы охочи. И нет им разницы кто в руках у них — боярыня или девка холопская, пленница какая или жена сотника их чади. Так что уж лучше смерть от рук моих, чем муки и насилие от чадинцев принять, — он замолчал на миг, пытаясь перевести дыхание, отвел глаза от слез Ксении, что побежали по ее лицу, едва он начал свою речь. А потом добавил едва слышно. — Сама она об том попросила. Я ясно понял то, едва об прелюбодействе заговорила. Я бы не вынес, коли в руки чадинцев бы отдали или кто другой… а так я сам… не мучая… Она обо всех нас думала. О тех, кого любила. Я ведь голову бы там сложил. А она не дала, покрыла себя позором, но не дала мне сгинуть тогда. И я поддался этой слабости… живот свой сохранить захотел…

Ксения вспомнила, как смотрели друг на друга супруги в тот злополучный день, и поняла, что сотник истину ей говорит. Она знала Марфу и понимала, что та пойдет на все лишь бы те, кого она любила, здравствовали и далее. Даже ценой души своей.

Владомир не желал более стоять подле нее — той, кого он винил в смерти своей жены. Она виновна и непременно получит то, что заслужила. Уж он-то позаботится об том, как бы ни вопил в его голове голос, что Марфа никогда бы не одобрила его замысел, никогда бы не простила его, коли тот свершится. Но его любы больше нет, отныне ей суждено лежать в сырой земле подле сынка их единственного, а потому он не будет слушать этот голос. Но просьбу жены последнюю все же исполнит, передаст боярыне ее слова. Уже уходя, обернулся потому к Ксении, тихо проговорил, глядя той в спину, на ее опущенные плечи:

— Марфа велела сказать тебе тогда не только о ленте. Еще про дар небес сказала. Мол, Господь тебе его даровал, ты же сберечь его должна. Вот и все, что велела передать тогда.

Ксения не поняла тогда, погруженная горе с головой, о чем ей Владомир толкует, и только позднее, когда по пути в усадьбу завернула в церковь и стояла перед образом Богоматери, что прижимала к себе Божественное дитя, вдруг услышала в голове голос Марфуты: «…Ты же тяжела, Ксеня. Дите у тебя будет. От ляха дите-то…». За тяготами минувших дней, за слезами бесконечными забылась эта весть, да и в непривычку было Ксении, что тяжела может быть она после стольких пустых лет.

Ксения едва удержалась, чтобы не коснуться ладонью пока еще плоского живота под тканью сарафана. Неужто Марфа не ошиблась? Неужто и правда будет у нее, Ксении, младенец, и она так же сможет прижать к себе свое чадо, как Богородица на лике дитя прижимает к себе? Неужто были услышаны ее молитвы последних лет?

Но как же ей тогда быть? Как быть? Быть может, Марфута была права и в другом — быть может, ей все-таки следовало уплыть тогда с ляхами? Кто ведает, как тогда сложилась бы тогда судьба. И Марфа… Марфута могла бы быть жива в том случае. Ксения вытерла слезы с лица рукавом опашеня. Нет, не к добру бы тогда все было. Все легли бы на порогах Щури, ведь Северский в ту ночь был наготове, словно ждал, что она уедет с ляхами.

А потом в голову пришла шальная мысль. Владислав же вырвался из когтей недоли, сумел уйти из вотчины врага своего, и коли никакая хворь не утянет его за собой, то он непременно вернется сюда за ней, Ксенией. Разве нет? Разве не говорил он, что хочет, чтобы она всегда была подле него? Разве не говорил, что она его сердце, его любовь? Знать, вернется за ней, едва поправит свое здравие. Непременно вернется. А она должна верить в его возвращение. Верить и бережно хранить этот дар небес, плод их любви. И это будет мальчик, она знала это отчего-то доподлинно, чуяла сердцем. Мальчик с глазами цвета неба и волосами цвета вороного крыла…

Как за спасительное бревно утопленник, ухватилась за эту мысль Ксения в то время. Она питала ее надеждой на скорое избавление от недоли, давала силы, когда хотелось упасть на колени от очередной волны горя и тоски и завыть по-бабьи во весь голос, запрокинув голову. И молилась она отныне усерднее обычного, умоляя помочь Владиславу дойти живым до неведанной ей земли польской, а потом вернуть ему здравие. Она не знала, может ли она молить о человеке папской веры перед образами, а спросить у отца Амвросия не могла — боялась, что тот поведает обо всем Матвею. Ксения предполагала, что тот способен поведать Северскому мысли жены из страха перед хозяином усадьбы, оттого и о многом умалчивала на исповеди перед причащением, умоляя мысленно Господа простить ей этот невольный грех.

Да и помимо отца Амвросия хватало вокруг боярыни соглядатаев и шпионов ее мужа. Она подозревала в том всех из числа своих прислужниц и белошвей, с которыми проводила время в одной из светлиц терема. Знала, что каждый шаг, каждое ее слово будет передано Матвею, и кто ведает, как оно будет истолковано. Ранее это не особо тревожило Ксению, ведь всегда рядом с ней была Марфута, словно щитом загораживала ее от всех толков и взглядов, а ныне же… Вот и приходилось даже молиться за Владека только ночами, когда все прислужницы укладывались спать на полу, а в окно светила луна, тайная пособница Ксении. Только, когда опускалась тьма, а девки, нашептавшись вдоволь, замолкали наконец и затихали, а спаленке воцарялась тишина, прерываемая лишь сонным дыханием да чьим-то тихим сопением, выскальзывала Ксения из своей постели и опускалась перед образами на колени. Она думала ранее уходить в молельную, но дверь спаленки скрипела, и некоторые чутко спавшие служанки при первой же Ксениной попытке выйти проснулись от тихого шума. Оттого и пришлось ей оставаться здесь, в спальне, стараясь не разбудить своим шепотом девок.

В одну из ночей Ксении стало совсем тоскливо. Едва она опустилась на колени перед святыми ликами, как навалилась тяжесть на плечи, в душу стал медленно заползать страх. Прошло несколько дней, как она узнала о своей тягости, а она так ничего и не смогла придумать. Что ей надобно делать ныне, когда внутри нее растет дитя? Следует ли ей как-то по-особому вести себя в это время? И как вести себя с Северским, ведь она знала, видела, что женщин в тягости легко вскоре определить по увеличившемуся животу? Ксения вспоминала все эти дни все, что ей удалось узнать от Марфуты, когда та носила Василька, но в памяти всплывало только то, что бывало той плохо, когда еще живота не было заметно, да сроки, сколько та была тягостна.

Ксения попыталась вспомнить, когда живот становится заметен, но так и не смогла, а спросить было не у кого. Это было равнозначно тому, чтобы пойти самой к мужу да рассказать о своей тягости. Ксения взглянула на лик Богородицы, а потом закрыла глаза. Она не могла смотреть на полный укоризной и сострадания взгляд Божьей Матери, ведь единственное о чем она хотела умолять нынче ночью небо — помочь ей скрыть от мужа плод своего греха. Нет, не греха! Не хотела она думать о том, что творилось между ней и Владеком грехом. Грех жить с мужчиной так, как она жила ранее — ненавидя его, но тщательно скрывая это, обманывая, лицемеря…

Ксения не хотела даже пока думать о том, что ей придется сделать, чтобы обмануть Северского, выдать этого ребенка, что рос в ее утробе, за дитя Матвея. Тот оставил ее на время в покое, давая ей возможность отойти от потери Марфы, не посещал ее терема ни в одну ночь с тех пор, и она была благодарна ему за такую временную передышку.

Нет, Ксения пока выждет время, не пойдет к Северскому. Не в силах она пока переступить через свое чувство неправильности того, что он, а не Владек имеет все права на ее тело.

А потом снова захлестнуло отчаянье — что, если Владек не воротится за ней? Что, если ей суждено всю жизнь провести подле Северского? Сумеет ли она скрыть, что дитя прижито не от мужа законного, а от другого, любимого? Господи, прости мне мой грех, прости…

— Сохрани его, Господи, сохрани раба твоего Владислава от всех горестей и напастей, от хворей убереги. Помоги ему вернуться ко мне. За мной вернуться!

Что-то прошелестело за спиной Ксении, и она резко обернулась на этот тихий звук. Все было как обычно: спали прислужницы на постелях на полу спаленки, никто не шевелил ни одним членом, мерно вздымалась грудь каждой. Мышь, верно, решила Ксения. Но продолжать молитвы не стала — наскоро прочитала «Отче наш», а после перекрестилась и вернулась в постель.

Следующий же день принес Ксении ответы на вопросы, столь мучившие ее последние дни. Прямо после того, как она, завершив утренний туалет и наскоро позавтракав, прошлась по хозяйственным службам, проверяя работы и раздавая указания дворовым холопам, села в просторной светлице за рукоделие, в ноги к ней тут же бросилась одна из белошвей, едва сдерживая рыдания, что так и трясли девушку.

— Встань, что стряслось? — устало спросила Ксения, даже не поднимая глаза от работы. Вестимо дело, наступала пора осени, скоро будут свадьбы играть, как урожай соберут. А с дня Иванова прошло всего ничего седмиц, значит, девка не просто так в ноги упала, о заступничестве просить будет. Промелькнули в голове у Ксении эти мысли, да и помертвела она вся, замерла на месте, совсем не слушая девку, что утирала слезы широким рукавом рубахи да историю свою рассказывала боярыне.

— Тяжела, значит? — переспросила Ксения, и та быстро кивнула. Боярыня тут же сделала знак ей приблизиться к себе, тихо спросила. — На Купалу затяжелела? А ждешь когда?

Девка, краснея, как маков цвет, прошептала, опуская глаза:

— На Благовещенье, повитуха сказала. Заступись, боярыня, боле некому, тятенька-то мой помер еще прошлой зимой. Боярин на охоту скоро сбираться будет, и Митяя моего увезет. А скоро живот уж попрет, срам-то…

— Раньше надо было о сраме-то! — оборвала ее Ксения, а потом кивнула ей, отпуская от себя, задумавшись о том, что узнала. По всему выходило, что тяжела она дольше, чем белошвея, ведь Владека она встретила раньше Иванова дня. Значит, и дитя выйдет из ее тела раньше — в начале весны, знать, на Сороки. И живот скоро полезет, ахнула Ксения перепугано, времени совсем не осталось на раздумья.

Ох, Марфута, как же тяжко мне без тебя ныне, плакала Ксения во время послеобеденного сна, закусив уголок подушки зубами. Ранее ты всегда была мне опорой и подмогой, а ныне я одна совсем. Некому подсказать, некому помочь советом. Ныне все самой решать приходиться. Впервые самой…

Ксения наморщила лоб. Скоро начнутся охоты, уедет на несколько дней Северский из усадьбы зверя забивать на зиму, чтобы и меха обновить, и мясо насолить на студеную пору. Значит, времени у нее только седмица и даже меньше, чтобы решиться на то, что задумала. А то вот-вот Илья {2} настанет, а за ними и Калинники недалеко, что заморозки с собой ночные несли и до которых охоты велись с ночевками. А за Калинниками и Успенский пост, тут уж никак совсем!

Назавтра были Мокрины, важный для крестьян день, и Ксения забылась на время, ожидая вместе с холопами дождя в этот день, что должен был знаменовать дождливую осень, а значит, хорошие озимые хлеба. Не зря же в народе говорят: «Прошли Мокрины, жди хлеба». В первую половину светового дня с неба не упало ни капли, и тогда приступили к обряду с молчаливого неодобрения отца Амвросия, который был символом церкви на этой земле. «Суеверие то, суеверие», качал он головой, но холопы не слушали его.

Мокриной стала та самая тяжелая девка, что просила заступничества у Ксении, как некогда рожденная в этот день. Именно ее нарядили в праздничный наряд женщины, украсили голову венком, сплетенным из трав. Именно она должна была нести к Щуре колосья хлеба, чтобы река унесла их к влаге небесной, именно она должна была умолить, чтобы полились на землю дожди, ведь это засушливое и жаркое лето ими совсем не радовало.

Ксения увидела тогда Северского впервые после того, как он отнес ее, рыдающую навзрыд в женский терем в день погребения Марфы. Он коротко кивнул ей, вглядываясь в ее лицо, и она отвела глаза в сторону. Ибо ей показалось, что он сможет легко прочитать в них, что она нарушила клятву, данную мужу в день побега ляхов. Ведь ни дня не проходило, чтобы она не думала о Владеке, ни единого Божьего дня.

— Ксения Никитична, — предложил Северский ей руку, и она вложила свою ладошку в его крепкую ладонь. Да разве у нее был выбор?

Так рука в руке супруги и проследили за тем, как Мокрина просит о дожде у реки. После, когда холопы потянулись с берега реки кто в село, а кто в усадьбу, Северский удержал Ксению, явно желая побыть с женой наедине. Он встал напротив нее, заглянул пристально в глаза, а потом поднял руку, желая поправить шелковую сороку жены. Она же отшатнулась от него инстинктивно, и Матвей прищурил глаза. Не так-то просто стереть то, что уже написано, не так просто…

— Не бойся, Ксения, не надобно, — проговорил он тихо. А потом все же поправил шелковую ткань, задержал руку, разглаживая ее на плече у Ксении. — Я тебе не ворог, все же. Муж.

Ксения замерла, услышав это. Она ведала, что узнай Матвей, что тяжела она от другого, от врага его ляшского, то совсем другие слова прозвучали бы ныне.

— Что не ходишь ко мне утром? Совета не просишь о хозяйстве? — спросил Северский, снова беря ее за руку и направляя обратно к усадьбе.

— Худо веду дела? — переспросила Ксения слегка раздраженно. Ее будто ножом резали все время обряда, ведь стояли они на том самом месте, где когда-то она проводила Владека и его людей. Она едва выстояла всю церемонию, старательно отводя глаза от реки, что увела от нее любимого. Ныне же она просто тянула за собой мужа, лишь бы поскорее уйти прочь отсюда. А тот же как нарочно шел медленно, тщательно выбирая место в траве куда ступить.

— Не худо, Ксеня, — ответил ей Матвей. — Просто жена по обычаю к мужу заходить справиться о делах, прежде чем по хозяйству идти. Обычаю надо следовать. Во всем! Без обычая, ведаешь ли, все из рук плохо идет в жизни. Предки не зря наши велели нам жить по обычаям. Ты жена моя. Так как жена и поступай. Во всем, Ксеня!

— С завтрева зайду, — согласилась с ним Ксения, притворяясь, что не разобрала намека в его словах. Северский прав — пора было снова вести ту жизнь, что была ранее. Пора принять мужа в своем тереме, впустить в свою постель. Иначе было нельзя ныне…

Далее они шли молча, рука об руку, будто на прогулке легкой были, будто нет меж ними тягостного прошлого, нет страха и боли, нет ненависти и недоговоренностей. Уже у самых ворот Ксения не смогла удержаться и оглянулась назад, на реку, что то и дело нагоняла на песчаный берег волны, стремясь сорвать с привязи многочисленные лодьи. Где ты, Владек? Жив ли? Как здравие твое?

В тот же вечер Ксения послала девку в большой терем и попросила мужа прийти к ней в горницу. Она велела передать, что о неприятности в девичьей говорить хочет, но они оба знали, что этот разговор должен был стать началом того, что неизменно должно было произойти. Она должна была принять его как мужа и господина.

Северский велел сервировать, пока не село солнце, в одной из горниц женского терема небольшой ужин, без церемоний трапезных, только холодные мясные кушанья да овощные, желая разделить трапезу с женой, отпустил стряпчих {3} прочь. Это удивило Ксению, но она ничего не сказала, просто молча дождалась, когда тот закончит ужин, и рассказала о своем деле, что хотела обсудить.

— Рыжий Митяй? — переспросил Северский, а потом кивнул головой. — Сразу же после наступления года {4} и справим свадьбу. Приданое определила уже? Справно ты! Хорошо тебя научили мамки о хозяйстве радеть. Смотрю я, как ты хлопочешь ныне, и не нарадуюсь. Чего ж ты ранее свое умение скрывала?

— Ранее не давали мне о хозяйстве радеть, — ответила Ксения холодно, вмиг вспоминая о кольце с ключами, брошенном на ковер к ее ногам, о любезной боярской. Северский тоже вспомнил, видимо, о прежнем положении Ксении в вотчине, помрачнел лицом.

— Что было, тому не бывать боле! — отрезал он, повышая голос, и Ксения невольно вспомнила, как больно хлестал «дурак» по спине и рукам, но страха своего не показала, только голову выше подняла, выпрямила спину. — Я ведь, когда весть о твоем полоне получил, то чуть разума от страха не лишился. Не веришь, Ксеня? И зря! Мне ты, Ксеня, за время нашего с тобой житья будто нога или рука стала — вроде когда на месте она, ты не замечаешь, а когда нет ее, тут и плачешь горько. Вот так и ты для меня, Ксеня. Только к чему мне говорить тебе то? Ты ведь все о ляхе своем забыть не можешь, все думу думаешь о нем. Верно ведь, Ксеня? Нарушила ты клятву на образах! А я то, голова соломенная, уж обрадовался, что поймал тебя на слове.

Ксения вцепилась пальцами в стол при этих словах, тяня на себя невольно скатерть. Поехала посуда на ней, едва не попадали Ксенины ложка да торель на ковер, да Матвей резко дернул на себя полотно, остановил неминуемое. Резкими движениями вытер руки о скатерть, поднялся из-за стола, быстро перекрестился на образа, а после к ней шагнул, замершей от страха на своем месте, склонился к самому уху, опершись одной рукой о спинку ее стула, а другой о край стола.

— Боишься за него? — прошипел Матвей ей в ухо. — Ну, я же здесь, Ксеня, подле тебя. Вон к охотам готовлюсь, соседи к нам прибудут (имей, кстати, в виду то!). Я-то слово свое держу, лада моя, а ты-то…! Устал я смотреть на твои выверты. Будем жить ныне, как я сказал. По обычаям, Ксеня, по обычаям. Прикажи свечи запалить да на моление пусть ступают дворовые. И сама ступай. Отныне мы станем вести иной образ домашний, лада моя. Отныне молиться со мной будешь в молельной. А после жди меня в спальне своей. Я по теплу твоему заскучал.

Только был Матвей в горнице, только висел над ней угрожающе, и нет его. Удалился быстро из терема женского платье переменить, что запачкаться могло за время трапезы. Ксения же сжала скатерть в горсть, пытаясь выровнять дыхание, успокоить бешено колотящееся сердце в груди. Все к лучшему только. Теперь ей не надо думу думать, как вернуть Северского в спаленку свою за эти несколько дней, что до охот остались. Теперь не покажется ему странным ее податливость и уступчивость, ее шаг навстречу ему. Все будто по маслу пошло, словно свыше кто подсобил. Но отчего ж так горестно-то?

Ксения не стала заставлять себя ждать на вечернее моление, пришла с девками своими, опустилась на колени подле Матвея, зашептала беззвучно слова молитв, вторя громким словам Северского, что читал их громко, как и положено хозяину. Только душу в этот раз она не вложила в слова, что произносила, улетела в мыслях далеко из этой образной, где на коленях собралась вся прислуга домашняя.

А потом, после моления, прислужницы Ксении помогли той быстро ополоснуться в небольшой мыльне, что была в подклете {5} женского терема, облачили в свежую рубашку, уложили в постель и оставили дожидаться мужа. Ксению трясло мелкой дрожью, даже зуб на зуб не попадал, и она знала, что это вовсе не от ледяной воды, которой окатили ее в мыльне. Она едва сдерживала себя, что не выскочить из постели и… И что? Что она могла ныне сделать? Да и отчего ее так трясет, ведь этот человек, что уже шагал к ее спальне через ряд светлиц, был так хорошо ей знаком? Ведь она уже принимала его здесь, в этой постели, на этих перинах.

Матвей не сказал ни слова. Просто задул свечи, что оставили прислужницы, а потом скинул с себя опашень — Ксения слышала, как прошелестел тот, опускаясь на пол. А после скользнул к ней под одеяло, глубоко прогнулись перины под его весом. Он нашел ее руками в полной темноте, притянул ее к себе ближе, легко преодолевая ее невольное сопротивление, стянул через голову ее рубаху. Ксения лежала, будто одеревенев, пока он скользил руками и губами по ее телу. Это было необычно для ее ночи с мужем — эти поцелуи, эти прикосновения, да в темноте можно было подумать, что это вовсе не он ласкает ее, так ласки были похожи на те, другие. Да только вот чувства были отличны при этом. И легко колола короткая борода нежную кожу, словно напоминая, что это не тот, другой.

Ксения попыталась закрыть глаза, не думать о том, что происходит ныне в этой темноте. Но перед глазами вдруг встало видение: голова Владислава, поднятая над бортом колымаги, когда он наблюдал за тем, как целует ее Северский, прижав спиной к возку. Будто он был тут, так жег ее ныне его взгляд. Ксения вдруг дернулась, отстраняясь, отталкивая в плечи Матвея от себя, но тот легко сломил ее сопротивление и без труда скользнул в нее, задвигался резко, будто утверждая его присутствие в ее постели. И Ксения смирилась, затихла, отвела глаза в сторону, принимая его власть над собой и своим телом.

Наутро Ксения долго отмывалась холодной водой, словно пытаясь стереть со своего тела следы прикосновений мужа. Да только как смыть красные пятна, что оставила его борода и его губы на ее коже. Эти явные знаки ее принадлежности, его владения ею!

Матвей остался у нее на всю ночь, не ушел к себе в спальню, а предпочел уснуть подле нее, прижимая ее к себе. Она так и не смогла тогда заснуть, все лежала, прислушиваясь к его тяжелому дыханию, ощущая тяжесть его руки на своем стане, слушая шум дождя за окном, который наконец-то внял мольбам Мокрины и продолжался потом почти весь жнивень.

Этот дождь и спутал планы на охоту Северскому и его малочисленным гостям, что съехались в его усадьбу после Ильи. Ранее, еще до Смуты, охоты проходили с долгими пирами до отъезда на гон и не менее долгими и шумными после, будто стараясь нагуляться до Успенского поста, что следовал после. Все это рассказала Ксении Евдоксия, которую пришлось взять в подмогу на время приема гостей. Съезжались ранее многие бояре и боярские дети со всей округи, на дворе даже всех не могли разместить и тогда ставили палатки за стенами вотчины. Этот обычай боярин ввел по памяти рода, ведь такие же охоты устраивались в его родовой вотчине, что ныне отстраивалась после пожара на Тверской земле.

Ныне же, в этой године, гостей ожидали мало: кто сгинул за время Смуты, не сумев отбиться от нападавших лихих людей, кто ушел в войска царские или самозванца, а кто просто уехал прочь из этой земли, столь близкой к границе. Что и зря, как выяснилось позднее — все ляхи ушли ближе к стольному граду, и редко когда появлялись в этих краях. Так что на этот гон ждали малое число бояр да детей боярских, и те были все устроены в стенах усадьбы.

Гости начали прибывать в усадьбу еще с рассвета, громко стуча в ворота. Им открывали после перекриков недолгих. У самых ворот гостей приветствовал дворецкий от имени хозяина, и они шли, спешившись, согласно своему положению, до самого крыльца, где отдавали поводы коней в руки холопам, а после поднимались в горницу, где их ждал Северский. Только боярин Паранин мог проехать до самого крыльца верхом, ведь он был ближе по роду и имени к хозяину, в отличие от остальных гостей, и именно его Северский встретил не в горнице, а на крыльце, троекратно целуя и прижимая на миг к груди. И именно его после на пиру посадил Матвей подле себя, по правую руку, как равного себе, как наиболее дорогого гостя.

Как и следовало, в начале пира Ксении пришлось выйти из женского терема, чтобы приветствовать их в усадьбе. Она поклонилась им в пояс, а после заняла свое место у дверей горницы, где и принимала целования гостей и их поклоны. Благо, гостей было мало, и ей не пришлось долго стоять на своем месте, ведь в горнице довольно скоро стало душно, и она вся взмокла под своими одеждами, богато подбитыми мехом соболя.

Наконец принесли чарку, которой должен был начаться пир, и согласно обычаю Ксения отпила из нее после знака Северского, а после передала гостям, чувствуя, как идет кругом голова от хмельного меда, что был в чаше. Уже уходя, кладя последний поклон гостям, Ксения кинула взгляд на рассаживающихся по местам мужчин и удивилась, не приметив среди них сотника Северского, Владомира. А ведь тот был головным ловчим на гоне, и его отсутствие выглядело странно ныне.

Но она совсем позабыла об этом, спеша в свой терем, чтобы скинуть с себя теплые одежды, смыть с себя пот прохладной водой. Вспомнить о нем Ксении довелось только спустя несколько дней. В усадьбе все это время не стихали пиры, ведь из-за дождя охоты пришлось проводить поблизости от усадьбы, да и то редко. В основном, мужчины были заняты пирами, что шли с полудня до самой темноты, и заканчивались только тогда, когда последний стойкий гость падал без чувств от выпитого. На удивление в этот раз празднества эти происходили тише: было мало ссор и драк, не шумели приезжие слуги, реже гости просили играть потешников {6}, занятые разговорами о Смуте на земле русской и о будущем дне.

Настал девятый день со дня погребения Марфуты, и Ксения, повязав на голову ставшим таким привычным уже черный плат, пошла в избу сотника, где собрались помянуть в очередной раз покойницу. В темноте сруба она не сразу разглядела, что во главе стола сидит только свекровь Марфуты, а вдовца же нет. Так и не дождавшись его прихода, Ксения ушла к себе, трижды отведав кутьи и перекрестившись на образа в углу избы. Словно что-то гнало ее обратно в терем, что-то гнало ее разузнать, где сотник боярский и отчего он не был на поминании усопшей жены своей. Что-то, неприятно холодившее душу…

Ксения так и не успела послать узнать, где сотник боярский. Едва она приказала одной из девок поискать его в усадьбе, как та вдруг побледнела, еле сдерживая слезы, кусая губу в волнении.

— Нет его, боярыня, в усадьбе, негоже искать его, — проговорила та, заламывая руки. — Ушел он четвертого дня как. И людей с собой взял. И мужа моего увел.

— Куда ушел? — похолодела Ксения, пошатнувшись, вцепилась в спинку стула, что рядом стоял, чтобы не упасть. — Куда? На гон ушел?

— Да какой там гон! Не ведаю, куда ушли, боярыня, но Федуня мой сказал, что ненадолго отлучается. Пяток дней туда, пяток обратно, сказал.

Пяток дней! Ровно столько, сколько галопом ехать до границы, без привалов дневных. Возможно ли? По воде плыть на веслах намного дольше, да еще и без сил ляхи совсем. И дождь поливает неустанно вот уже несколько дней. Сердце Ксении сжалось. Нет! Быть того, не может! Он же клялся! Памятью отца клялся!

Ноги сами понесли прочь из терема. Зашумели позади девки, явно не ожидавшие от нее такой прыти, сумели догнать ее только на заднем дворе у конюшен, где Северский показывал некоторым гостям, сумевшим пробудиться до полудня и не страдавшим при этом головной болью, приплод этого года. Он сразу же увидел ее, едва она ступила на двор, запыхавшаяся от бега по ступенькам терема, белая лицом на фоне темной ткани плата.

— Стряслось что, Ксеня? — метнулся Матвей к ней навстречу, перехватывая ее прежде, чем она подойдет к конюшням. Она подняла на него глаза, полные ненависти и боли, схватилась изо всех сил за шелк его кафтана, сминая его.

— Где Владомир? — прошипела она, и он замер на месте. А потом вцепился в ее пальцы, оторвал их от своего кафтана.

— Владомир месть свою вершит, — медленно произнес Северский, и Ксения прикрыла глаза на миг, не в силах даже вдохнуть — такова была боль, что острой иглой кольнула сердце. — Его право! Я не в силах был его держать от того. Иди в терем, Никитична! — приказал он ей твердо и даже с силой толкнул в сторону дома. — Не позорь перед людьми! Пошла!

Служанки, заметив, что боярин весьма зол, даже побелел весь от гнева, быстро подбежали к Ксении, потянули за собой в терем. А та и не сопротивлялась, подчинилась им. Села в тереме за пяльцы да так и сидела, уставившись в пустоту перед собой. Ни говорила, ни отвечала на робкие вопросы прислужниц, даже глазами, казалось, не моргала. Так и молчала весь день до вечернего моления. Только там вдруг заговорила что-то себе под нос, кладя неистово поклоны, пугая своих служанок таким усердием.

Так и повелось отныне в женском тереме: после утреннего туалета и скудной трапезы шла боярыня в церковь на службу, а после возвращалась в дом, отдавала приказы дворовым и поднималась в светлицу за работу. Стежок за стежком, стежок за стежком… И снова моление, на этот раз вечернее, а не утреннее, а после укладывались на сон в спаленке. Иногда служанки, проснувшись среди ночи, слушали, как умоляет боярыня, кладя поклоны перед образами, срываясь изредка на глухие рыдания, как повторяет только одно слово: «Защити! Защити! Защити!»

Вскоре наступили Калинники. Разъехались по своим вотчинам гости, предоставив Северскому возможность наконец-то подняться к жене в терем. Он уже был наслышан о странном поведении Ксении — об том не шептался только ленивый ныне, и эти слухи рвали ему душу. А уж вид Ксении — такой безвольной, такой притихшей, и вовсе едва не заставил его закричать в голос, тряхнуть ее хорошенько, чтобы пришла в себя. Неужто не понимает, как больно ему ныне видеть ее такой? Неужто не понимает, что только убеждает его в правильности решения, принятого после разговора с одной из служанок жены? На этом свете может остаться только один из мужчин, что познали Ксению. И уж тем паче, нет места в этом мире тому, кто мешает Северскому…

Но он не стал говорить о том Ксении, просто приходил к ней каждый вечер в терем, садился напротив нее и наблюдал за ее работой. Быстро суетятся пальчики, мелькает игла. Стежок к стежку, стежок к стежку. Белая повязка на одной из ладоней — словно памятка ему. Склонена голова в черном плате над полотном, растянутом на пальцах, иногда срывается со щеки тяжелая слеза, расплывается пятном на белом шелке.

Она забудет. Она непременно забудет. И все тогда будет хорошо, верно? Главное убрать того, кто стоит между ними, ведь именно это мешает. Только это. И Матвей сидел напротив нее до вечерней молитвы, а потом поднимался и уходил в образную, по пути целуя жену в холодную щеку, зная, что она будет молиться ныне снова за того, другого, греша при этом, ведь тот латинянин. И ее молитвы не будут услышаны Господом, ибо это молитва за еретика, за нехристя папского. Он знал это, он верил.

Заславскому не уйти живым из земли русской. Он прочитал это в глазах Владомира, когда тот уезжал из усадьбы. Уж слишком горяча была ненависть, горевшая во взгляде сотника, слишком сильно сжимали руки поводья коня.

Он знал это задолго до того, как за седмицу до нового года в ворота усадьбы стукнул кулак, и голос Владомира крикнул из-за дубовых створок: «Господи Иисусе, помилуй нас!», а голос сторожевого откликнулся со стены: «Аминь!». Заскрипели створки, пропуская внутрь усадьбы сотника, ведущего за собой коня на поводу. Поперек крупа животного висело тело человеческое, покрытое попоной от дождя, капли которого так и барабанили по плотной ткани.

Побежал от ворот к усадебному дому малец. Он не добежал до терема, как принялся кричать в нетерпении весть, что нес хозяину.

— Владомир! Сотник Владомир вернулся! Сотник Владомир вернулся!

Тонкие пальцы в тот же миг резко потянули вверх иглу, завершив очередной стежок, но вниз не опустились к полотну, а поднимались все выше и выше, словно позабыли порядок работы. Натянулась шелковая нить до упора, будто струна тонкая на скрипели. А после, не выдержала нить силы, с которой тянули ее от полотна, оборвалась…

1. август

2. Имеется в виду Илья-пророк (2 августа по новому стилю)

3. Слуги, подававшие кушанья в боярском доме

4. Ранее Новый год справляли 1 сентября

5. Нижний этаж терема

6. Музыканты