Обрученные судьбой

Глава 61

В гридницу медленно вползал утренний свет, разгоняя из углов тени предрассветного мрака. Ксения погасила две сальные свечи, стоявшие в глиняных плошках на столе, аккуратно сняла нагар, освобождая фитиль. А потом снова села на свое место за столом, положила голову на сомкнутые на столешнице руки, словно на подушку.

Только-только со двора уехал отряд, увозящий из вотчины маленького Андруся обратно к отцу. Ровно в назначенный Владиславом день Ксении пришлось, пряча от сына подозрительно блестевшие глаза, натянуть на того верхнюю одежду, спрятать под шапку с меховым околышем маленькие ушки от мороза, который будет стараться ущипнуть их побольнее в это холодное утро. А потом обнять его на крыльце перед дорогой в последний раз, прижать к себе его тельце.

— Ну, мама, — смущенно выпростался из ее объятий Анджей, стыдясь этой нежности на глазах у пахоликов, уже сидящих в седлах и готовых к отъезду. Ему казалось, что совсем негоже паничу на глазах у воинов подобное творить. Ксения не стала его удерживать, отпустила из своих рук с грустной улыбкой, перекрестила, когда Ежи уже усадил панича в седло перед собой, намереваясь проводить его до границы своей земли. А еще он ехал вместе с паном Добженским и пахоликами в это утро, чтобы разведать то, о чем вот уже пару дней плакало сердце Ксении.

Он взглянул на Ксению, кутающуюся в шерстяную шаль, встретился с ней взорами и кивнул, мол, помню, разведаю у Добженского, о чем разговор вели тогда. И Ксения улыбнулась ему одним уголками губ в ответ, а потом повернулась к пану Тадеушу, что спешился вдруг и быстро подошел к крыльцу.

— Пан Владислав велел спросить пани Катаржину, когда уезжать со двора будем: есть ли у пани слово для пана ордината? — тихо произнес он, чуть склоняясь к ней, чтобы слышала его только она и никто иной.

Сначала Ксения не поняла, о чем толкует тот, а потом сжала губы, пытаясь сохранить хладнокровие, борясь с острым желанием обмануть ныне Владислава и тем самым выиграть пусть немного, но времени на то, что переломить ход событий в свою пользу. А потом головой качнула, отказываясь от своего замысла:

— Мне нечего пану сказать. И скрыть от него тоже нечего. Нет ничего.

Добженский коротко кивнул, поклонился ей на прощание, а потом так же быстро занял место в седле, громко гикнул и повел за собой отряд прочь со двора вотчины, не оглядываясь на стройную фигурку на крыльце. Ксения недолго смотрела вслед отъезжающим — не позволил мороз. Как только последний всадник выехал за ворота, и те запахнул холоп в овчинном тулупе, ушла в тепло дома греть замерзшие ладони у огня печи.

В гриднице было пусто и тихо: Збыня и Маруся ушли на задний двор собирать яйца да молока надоить к завтраку, а пани Эльжбета еще спала. Никто не нарушал одиночества Ксении, она еще долго ходила из угла в угол, пытаясь успокоить мятежное сердце, прежде чем опуститься на лавку. Раз за разом она прокручивала в голове тот злополучный разговор, что тогда состоялся здесь же, в гриднице.

— Что ты ахаешь, Збыня? Ну-ка, прибери тут быстро! — приказал Ежи холопке, а сам повернулся к мальчику. — Ты о чем толкуешь, Андрусь? О какой такой пани, что жить в Замке будет?

Ксения опустилась на табурет, что рядом стоял, даже не обращая внимания на заляпанную тестом одежду, внимательно слушая каждое слово. Сначала Анджей, перепуганный реакцией матери на свою реплику, говорил тихо и медленно, а потом успокоился, стал рассказывать.

Как-то раз перед самым отъездом Анджей устроил с Янушем, его братом Ляшеком и еще парочкой маленьких шляхтичей, что недавно в Замок с родителями приехали, игру в прятки. Надо было так укрыться в Замке, чтобы Януш, уже знавший вдоль и поперек хозяйскую половину, не сумел отыскать. Вот и забрался Анджей далеко за пределы северного крыла Замка, укрылся в мастерской гафорок {1}. Те как раз на обед спускались в людскую, потому, вернувшись, принялись за свои работы, даже не зная, что за столом с рулонами тканей скрывается маленький панич. И разговоры продолжили, что до того вели. Так Анджей и услышал, что гафорки расшивают для пана ордината жупан из светлой ткани жемчугом, в котором тот «к алтарю распрекрасную пани какую поведет». Как закончат жупан, так примутся и за платье для пани, что шьют швеи нынче да которое еще богаче украшать придется, «все пальцы переколют иглами», жаловались друг другу мастерицы, что за работой сидели. «Так и не управиться никак за срок поставленный», говорили они.

Анджей всегда запоминал то, о чем говорили в его присутствии, если ему интересно то было, если новое для него в речах звучало. А про отца он любил послушать вдвойне, узнавая его по чужим словам. Хотя чаще ему так рассказывали про того, глаза в глаза, не как холопки — украдкой. Потому и запомнил толки те, и то, как краснели и ахали гафорки, когда он, утомившись сидеть в своем укрытии, вылез из-за стола да бросился прочь из мастерской.

— Ах ты, такой-сякой! Чужие толки слушать тайком! — разозлился Ежи, больно дернув за волосы Анджея, и тот насупился.

— Я невольно! — надул губы тот.

— За невольно бьют больно! — ответил сурово Ежи, а потом стал сосредоточенно выбивать из чубука остатки табака, собираясь с мыслями. Услышанное удивило не только Ксению. Он сам был растерян подобным поворотом. Неужто ошибся он в сердце мальчика своего? Неужто перегорело?

— Знать, правда, что пан тата в Замок пани какую приведет, и жить та будет с нами? — спросил мальчик, отводя глаза. — Не желаю того! Пусть все так будет, как есть! Зачем она там?!

— Желаешь, не желаешь, а пока под кровом отца живешь, должен чтить его и его решения, — напомнил Ежи. — Разве не то я тебе говорил всегда? Слово отца — закон для тебя! И чтоб я слова «не желаю» не слыхал боле от тебя! Гляжу, балует тебя пан ординат всех меры. Розги на тебя нет у него.

Губы Анджея скривились, по щекам покатились слезы, и Ксения, не выдержав, шикнула на Ежи, подхватила сына на руки, с трудом удержав того в руках, унесла в спаленку. И там, скинув с себя перепачканную юбку, долго лежала подле него, гладила его волосы, успокаивая его плач.

— Ты тоже испугалась дзядку, мама? — спросил после мальчик, погладил материнскую ладонь, лежащую у него на груди. — Он тоже тебя розгами когда-то…?

— Дзадку? — улыбнулась сквозь слезы Ксения. — Нет, дзядку меня розгами не бил. Хотя я получала по спине достаточно за шалости свои…

И стала рассказывать про свое озорное детство, пока Андрусь, утомившийся за первую половину дня, не провалился в глубокий сон. Только после позволила себе выплакать тот страх, что свернулся змеей в груди. Неужто и вправду женится на другой, лишь бы ей больнее сделать? Или — еще хуже — совсем позабыл о ней, и теперь вот новую жизнь начинает, без нее? А потом решили не слишком доверять словам маленького панича — мало ли что придумать да растолковать тот мог. Что он понимает в том возрасте, убеждал Ксению после Ежи в тот же вечер, уговаривал Добженского расспросить.

— Хотя если б пан Тадеуш ведал о том, то сказал бы уже давно, — тер подбородок Ежи. — Ты на него своими очами глянешь, он разум и теряет тут же!

— Нет, Ежи, тебе надо выведать то, не мне, — покачала головой Ксения. — Мне он может и не сказать, как молчал до последнего о многом. А тебе скажет. Тебе и спрашивать.

Так и решили. Потому-то и ждала так нетерпеливо нынче Ежи, что вернулся на двор только, когда совсем светло стало в гриднице, заставив Ксению подпрыгнуть от неожиданности от резкого звука открываемой из сеней двери. Он вошел, отряхнул шапку и кунтуш от снега, а потом так же молча прошел к печи и, поставив подле той низкий табурет, опустился на него и раскурил чубук.

— Ну же! — резко сказала Ксения, наблюдая за шляхтичем, едва дыша от волнения. — Что тянешь? Да или нет?

— Не ведает о том Добженский, — ответил Ежи. — Не ведает. И имени своего на договоре о посаге и вено не ставил.

— Но ведь и без него могло то свершиться? Разве нет? Владек ведает, что пан Тадек откроет мне все, коли потребуется, вот мог и без того обойтись, — Ксения сжала руки. — А про ткани спросил? Скарбница ведь в руках пана Тадеуша. Плата за ткани не могла пройти мимо его глаз.

Это была ее идея расспросить Добженского о тканях. Ведь если гафорки уже вовсю делали свою работу перед Сретеньем, знать, и ткани были куплены не так давно для того, и жупан сам пошили в прошлом месяце.

— Были ткани, Кася, — еле слышно ответил Ежи. — Много тканей, оттого и запомнилось та покупка пану Добженскому. Золотом платил купцам. Среди рулонов — итальянский бархат и шелк с Востока. Оба рулона цвета кости.

Ксения едва не ахнула, услышав эти слова. Значит, верно судачили гафорки, не зря языками чесали. Бархат — на жупан, а шелк, этот дивный материал, явно для женского платья куплен. Нет, быть того не может! Не может!

— Скажи же мне! — прошипела она сквозь зубы, задыхаясь от боли и злости. — Скажи, что не может он так поступить! Скажи, что ошибаемся мы!

— Правду нам только Владислав ныне скажет, — устало потер веки Ежи. — Только он знает, что на сердце у него и Езус. Я напишу к нему.

Но Ксения только головой покачала, внезапно обмякнув на скамье. Сил не осталось. Знать, это конец для нее. Уже не властна она над сердцем его, нет в его сердце ни любви к ней, ни даже жалости, раз так жесток — не успел проводить со двора, как к алтарю собрался другую вести. Остыл он за эти годы. А ночь та, что казалась тогда Ксении волшебной, наяву вышла совсем не такой. И света там не было, привидевшегося ей, и очарования того…

— Это ты виноват! — прошипела она в лицо Ежи, уходя к себе в спаленку, чтобы выплакать боль, свернувшуюся узлом в ее груди. — Ты и пан бискуп! Снова задурманили мне голову словами, снова заставили поверить своим речам. «Подожди! Он непременно придет! Только подожди!» Вот и дождалась! Ничему не научила меня недоля лет и зим последних! Дура я!

— Что ты делать будешь? — тихо спросил Ежи, будто и не слышал ее слов, произнесенных в тишине гриднице. — Видишь, какой глубокой обида оказалась, что нанесли мы, какой шрам оставила незаживающий. Надо верить, что затянется тот пусть и тонкой кожицей, да приедет сюда Владислав. Верь этому, как я верю. А коли не приедет до Пасхи, то надо тогда в Заслав ехать, о прощении простить. Вот минет Пасха, и поеду я в град. В ноги ему упаду, покаюсь в вине своей.

— Езжай, умоляй! — резко ответила Ксения. — А пани за панами на коленях ползать не должны!

— Бывает за вина, за которую не стыдно на колени упасть. Да еще перед человеком, которому сердце отдано, — так же резко ответил Ежи, и она отшатнулась от него, качая головой.

— Нет! Нет… не надобно слушать слова ваши было, не надобно, — шептала она. — Осталась бы в Замке, уговорила бы. А так… Ехать на поклон, когда он такое задумал… Я за него землю отчую оставила, родичей. И его потом оставила… только за благо его. Как он может?

— А он, думаешь, мало пред тобой голову склонял?! — поднялся вдруг на ноги Ежи, перевернув табурет этим движением. — Сколько он кланялся… сколько творил то, что ты желала! Дурнем себя выставлял перед всеми! Мало того? Не пора ли самой поклониться?

Но Ксения не стала отвечать на его слова, только развернулась и ушла к себе, хлопнув дверью напоследок, выражая тот гнев, что плескался в душе. Вот ведь как вывернул все! Она виновата оказалась вдруг в том разладе, что между ней и Владиславом! И откуда он ведает, что она не кланялась Владиславу, не каялась? И только потом, к концу дня, когда были выплаканы все слезы, когда утихла злость, ушла растерянность, Ксения вдруг затихла. Вдруг проснулось непреодолимое желание ступить под расписные своды храма, послушать звучный голос иерея, разлетающийся по всему храму, постоять перед ликами, взглянуть на их образы поверх огоньков свечей. Там она найдет ответы на свои вопросы, только там.

Как потянула душа в церкву, так и поступила Ксения. Приказала седлать себе Ласку да хлопа взяла в провожатые, чтобы не страшно было возвращаться по темноте на двор. А в церкви не только службу простояла, но еще долго оставалась перед ликом Богородицы, что так ласково в душу глядела, проникая до самого потайного уголка.

— Что мне делать? — прошептала Ксения, пытаясь найти путь, по которому ей надлежало идти ныне. — Что мне делать?

Ехать ли ей, не откладывая в Заслав? Просить Владислава принять ее, выслушать ее доводы? Но к чему они ныне, когда уже шьется свадебный наряд для пана ордината? Только душу себе снова бередить. Да имя свое на слух людской пустить. А толки лишние могут не только ей навредить ныне, а сыну ее. Нет, не поедет она в Заслав, не будет боле унижать себя.

Она вдруг вспомнила, как смело предложила себя тогда Владиславу в Замке, как вела себя в ту ночь, и в жар бросило от стыда. Хотя чего стыдиться здесь, коли от сердца шло? А вот что Владиславом тогда вело, если не тоска душевная, если не тяга сердечная?

А потом горечью наполнился рот. Ради чего от земли своей да от родичей отказалась? Ради того, чтобы плакать здесь перед ликами святыми? Но следует ли роптать ей на волю Божью, ведь его длань вела ее сюда, по его велению путь прошла от порога терема отцовского до гридницы на шляхетском дворе.

— Помоги мне, — прошептала Ксения запальчиво, едва не сбивая своим дыханием огоньки свечей, что стояли к ней ближе всего. — Помоги мне, Богородица. Направь меня, ибо заплутала я. Во тьме я и одна… помоги мне…

Уже выходя из храма и прощаясь с иереем, что благословлял ее на ступенях церквы, Ксения вдруг почувствовала на себе чей-то внимательный взгляд через открытые двери церкви и подняла резко голову под ладонью священника. Невысокий молодой шляхтич в темном жупане, подбитым скудным мехом волка, тут же отвернулся к образу, у которого стоял, стал креститься и шептать что-то себе под нос, будто он молитву творил, а вовсе не за Ксенией наблюдал пристально. А потом и вовсе ушел вглубь храма, скрываясь от взгляда Ксении, заставляя ту нахмуриться невольно.

Она искала впоследствии этого шляхтича среди прихожан, что приезжали в храм на службы, спрашивала о нем иерея, но тот ничего не смог ответить о том. Мол, заезжий, вестимо, в храм на вечерню тогда пришел, не из местных точно, потому как поп впервые видел того тогда.

Эх, переговорить бы с Лешко, подумалось Ксении спустя несколько дней, когда она пыталась забыть о том странном шляхтиче, замеченном в церкви. Тот бы сразу сумел выведать, надобно ли так долго душу тревожить воспоминанием о нем. Да и отчего тогда она насторожилась, почему зацепилась взглядом за этого пана, Ксения не могла объяснить даже самой себе. В церкви и ранее бывали проезжие шляхтичи, мещане и хлопы, а саму Ксению не раз окидывали взглядами мужчины, даже в храме, где подобных взоров быть не пристало. Но тут же… тут было что-то иное, ускользающее от Ксении, не дающееся в руки.

Зато от мыслей тягостных отвлекло размышление о том странном незнакомце, что не могло не радовать. Позабылась, пусть и ненадолго недоля своя, высохли слезы, ссохлась боль острая внутри. Все в воле Господа, уверяла она тогда себя, теша себя тайной надеждой, что не оставит ее он в час тягостный. Как отвлек потом от раздумий о том странном взгляде один день студзеня, в который Лешко покинул вотчину Ежи навсегда.

Ксения тогда стояла, замерев на крыльце, когда прощался он и с паном Ежи, и с Эльжбетой, и другими. Даже Марысю, что тайно влюблена была в него с младых лет, поднял в воздух и чмокнул ласково в губы на прощание, отчего та вспыхнула, как маков цвет, а после убежала в хлев да ревела до вечера в голос.

И только на Ксению он взглянул лишь от самых ворот, уже скрываясь за створкой. Обернулся на нее, замершую на крыльце, вцепившуюся в столбик резной. Прости меня, взмолилась безмолвно Ксения, прости, что не смогла дать тебе то, что ты по праву получил бы, не будь в моей жизни Владислава. Но разве можно жить постоянно при луне, когда ты видел свет солнца, грелся в его теплых лучах? Так и я не смогла бы жить с тобой, даже ныне, когда от меня отвернулось мое солнце.

Последний кивок, и Лешко скрылся из вида. Стали расходиться холопы со двора, обнял Ежи расплакавшуюся Эльжбету, убежала в хлев к дочери Збыня. А Ксения так и стояла на крыльце, обняв балясину руками, и смотрела в проем ворот, словно ждала, что сейчас появится в нем Лешко, скажет, что переменил решение свое, что не может уехать от земель этих. И поверит она в отъезд его только спустя более десятка дней, когда наткнется на очередной прогулке в лесу на старую ловушку для птиц, что когда-то мастерил Лешко, сидя на крыльце. Тогда рядом сидел с ним Андрусь, а Ксения стояла подле и улыбалась, наблюдая за неподдельным интересом сына к гибким веточкам, что крутили сильные мужские руки.

Опустится тогда Ксения в снег возле этой ловушки, и долго будет сидеть, наблюдая, как медленно катится к закату солнечный диск, окрашивая снежное полотно в кроваво-алые оттенки, так напугавшие ее, что она гнала Ласку на двор сломя голову. А еще успокаивая бешено колотящее сердце, отгоняя от себя страх, что в лесу снежном не одна была, что глядел ей кто-то в спину.

В доме ее встретила Эльжбета, красная от волнения, всплескивающая руками и запричитавшая над Ксенией, словно та не в лес ездила, а куда-то в сторону дальнюю. В последнее время Эльзя стала совсем невыносима — сказывались последние сроки тягости, но как ни оправдывала ее поведение Ксения, а совсем не обращать внимания на ее слова не могла. Вот и ныне с трудом удержалась, чтобы не ответить резко на суровую отповедь о ее прогулке одиночной.

— Ранее тебя не волновало, что я на прогулки выезжаю, — огрызнулась она.

— Ранее с тобой был Лешко. И ранее все в округе знали, что тот убьет любого, кто вред тебе причинит, — не умолкала Эльжбета. — Каков пан был у тебя под боком! И статен, и смел, и силен.

— Оставь меня! — хлопнула у той перед носом Ксения дверью спаленки, а потом скривилась, ощущая безмерную вину в душе за то, что обидела Эльзю. Но ведь и она обижала ее своими словами. И отчего Ежи не вступится?

А Ежи вступился следующим утром. Только на не стороне Ксении он был, а жену стал защищать, говоря, что пани Эльжбета права, а Ксения в последние дни совсем разум потеряла.

— И негоже на нее наскакивать, Кася, она ведь на сносях. Со дня на день разродится. К чему ей крики такие?

— А ей гоже на меня? Я ей дочь, чтоб меня отчитывать да еще перед холопами? — ответила Ксения. Ежи только ус прикусил, явно недовольный тем, что еще недавно такие благожелательные друг к другу женщины вдруг стали ссориться да криком кричать. А потом все же сказал то, что поведал бы Ксении еще прошлым днем, коли та не уехала в лес до самого заката. — От пана ордината грамота пришла. Он в Варшаву отбыл. А панича к нему повезли. Потому и приедет Андрусь только к празднику Входа Господня {2} приедет, не раньше. Зато долее с нами будет после.

— Быть того не может! — вдруг вскинулась Ксения. — До того ж еще столько дней, больше месяца! Это не по договору нашему! Или ты сейчас скажешь, что я должна быть благодарна и за то? И верить по-прежнему в его радушие? Ему верить? Ты всегда защищал его! Даже когда зубы тебе выбивал, и тогда ему верил?

Еж ничего не ответил ей, только взглянул так из-под бровей, что она ощутила желание уйти отсюда, из гридницы, подальше от него и этих колючих глаз. И снова возникло ощущение, что происходящее уже когда-то было: и его колючий взгляд, и их противостояние.

— Ты куда? — спросил Ежи, когда она вышла из стола, за которым они оба завтракали, стала натягивать жилет из меха лисы. Она же притворилась, что не услышала вопроса, вышла из дома, приказала одному из холопов седлать ей Ласку.

— Я запрещаю тебе выезжать одной, Кася! — твердо сказал Ежи, выйдя на крыльцо вслед за ней, но она снова и ухом не повела. Только, когда он попытался вырвать из рук холопа узду Ласки, встала поперек.

— А то что? Розгами сечь будешь? — вскинула она голову, обожгла своей яростью.

— Эх, и надо бы то! Хоть так в голову твою разум вобью, — резко ответил Ежи, недовольный ссорой, что разворачивалась прямо на глазах холопов, кинул на тех взор, приказывая уйти прочь, что те и сделали быстро. — Мало тебя в малолетстве секли. Только в лобик целовали, глазками милыми умиляясь. Вот и села ты на шею! А надо было разум вбить, вовсе не в глазки глядеть. Глядишь, по-иному все было бы ныне.

— Знать, я виновата в том, что творится? — крикнула Ксения. — Я виновата в том? А не ты, пан Ежи и пан бискуп, сговорившиеся за его спиной?!

— А ведь и ты сговорилась тогда. И ты! Никто не волок тебя за волосы из Замка, от Владислава силой никто не увозил. И твоя вина есть в бедах твоих. Каждый сам свою долю вершит, — резко бросил ей шляхтич. — Только не у каждого силы есть переломить ее. И ошибки признать не у каждого есть сила.

— Я признала их. Сколько каяться можно в том перед ним? Уже и лоб недолго в кровь расшибить так! Вот цена мне за мои поклоны от него! — Бросила Ксения через плечо, разворачивая Ласку, чтобы сесть в седло. Она не желала слушать. Только не ныне. И как никогда ранее, ей хотелось уехать прочь отсюда, скрыться из вида, остаться одной, потакая своему чувству, что в последнее время завладело ее душой.

— Стой, Кася! — Ежи уже шел к Ласке, аккуратно прижимая к груди заживающую руку. Но она быстро заняла место в седле, схватилась за узду, чтобы поскорее уехать со двора. — Я сказал, стой! Покамест живешь в моем доме, исполняй мою волю! — рявкнул Ежи, и она пошатнулась в седле, задохнулась на миг от удара, что он невольно нанес ей.

— Покамест? — переспросила она, задыхаясь от боли и злости. — Покамест?!

А потом пустила в галоп Ласку, уносясь прочь со двора, едва не ударившись о створку ворот, не видя ту за пеленой слез. Чужая! Она все равно была чужая здесь, в этой земле, как бы ни уверяла себя в обратном. И никому уже не нужная. Даже он оставил ее… и ему она тоже отныне чужая. И Анджей. В этой отсрочке приезда сына Ксения ясно увидела то будущее, что ждет ее. Все длиннее и длиннее будут становится разлуки, а после и вовсе забудет Анджей дорогу сюда. К чему то будет, когда у Владислава будут другие заботы. Когда будет желать оставить то, что было, в прошлом и никогда не вспоминать его. Как он может?! Как может отказываться от нее, когда знает, как она любит его?!

Вдруг остановила Ласку на тропе, на которую свернула с широкой лесной дороги, пораженная мыслью, что мелькнула в голове в тот миг.

Разве она сама не делала то? Разве сама не отказалась от Владислава, зная, как разобьет это его сердце, зная, как сильно он любит ее? И именно тогда вдруг уверилась в этой свадьбе, о которой боялась думать и возможность которой так яростно отвергал Ежи. Чем не месть за содеянное? Чем не мука для нее, не кара? Вон и в стольный град зачем-то поехал. Не за невестой ли?

А затем Ксения застыла, когда в думы ее тягостные вторгся настойчиво разум, что буквально завопил в голос об чужом присутствии подле нее. Тихо хрустнула где-то ветка, а потом с шумом взлетели с кустарника рядом синицы, которых чаще называли девятисловами, верили, что ведает эта птица словами: и смеха, и горя, и радости, и слез. И вещее слова знала птичка эта, желтогрудая, будущее ведала…

Впереди был густой молодой ельник, Ксения знала о том, направила в ту сторону Ласку медленным шагом, намереваясь подглядеть за тенью ветвей, кто так пристально сверлит ее глазами, чей взгляд она кожей ощущала ныне. Так и сделала: едва скрылась в ельнике, быстро съехала по боку лошади в снег, пуская ту дальше, чтобы отвлечь свою невидимую тень от своей обманки, а сама, сжимая в руке самострел, аккуратно, стараясь не сшибать снег с ветвей пошла вдоль ельника, чтобы взглянуть на того, кто скоро на глаза покажется. И верно — вскоре из-за кустарников вдруг показался мужчина в бобровой шапке. Он замер на миг, прячась за стволом дерева, огляделся по сторонам, пытаясь разглядеть в лесу всадницу, что потерял из вида.

Ксения зарядила быстрыми движениями самострел. После она задаст вопросы этому юркому худому преследователю. Сперва лишит возможности причинить ей вред, нападет первой, как учил ее Лешко, на того, кто сильнее ее. Пусть оставит тот след кровавый на белом снегу для хлопов Ежи, что пойдут по нему за этим незнакомцем. Тогда и поговорят они. Ежи сумеет разговорить того.

Но выстрелить не смогла. Замерла, разглядев ту странную черту во внешности, незаметную иному глазу, не столь острому, как Ксенин. Ту же черту, что заметила еще тогда в том прихожанине, что так пристально наблюдал за ней в церкви, что не давала ей покоя долгие дни после.

Нижняя половина лица еле заметно, но отлична была по цвету кожи от верхней половины. А значит, еще недавно ее закрывала борода да широкая. Так не было принято носить в этой стороне, но в Московии… Святый Боже! В Московии…!

Сердце колотилось так громко, что она не слышала ничего за его стуком, кровь бежала по жилам, обжигая. Московит! Под прицелом ее самострела был человек из ее родной стороны. Одной крови с ней, одной веры. Пусть и в платье ляшском, да с рыжими усами на ляшский манер.

И в церкви тогда, значит, московит был. За ней наблюдал, словно присматривался. Отчего? Связан ли тот московит с этим, худым и высоким? И кто перед ней — враги или нет? Что делать ей?

Ксения медлила, палец замер на пусковом крючке. А потом мужчина сдвинул шапку со лба на макушку, открывая лицо из тени мехового околыша, и она вдруг окаменела, узнав и рыжие вихры, показавшиеся в этот миг, и солнечные отметины, сплошь покрывающие лицо. Но и после не сдвинулась с места, даже не крикнула тому, чье лицо показалось знакомым. Потому как к тонкой коже горла вдруг прижалось холодное острое лезвие.

— Бросай самострел! Я сказал, бросай самострел, паскуда ляшская! — прошипел ей прямо в ухо, через длинный ворс лисьего меха шапки мужской голос. Глаза Ксении расширились удивленно, но не от испуга, а от того изумления, что так и распирало грудь ныне. Она разжала пальцы и бросила в снег себе под ноги самострел, с трудом борясь с желанием повернуться и заглянуть в глаза говорившего, дрожа всем телом от волнения и предвкушения этой встречи.

— Понимаешь речь нашу, знать. А ну, воротайся давай, — произнес невидимый ее глазу мужчина. — Ко мне воротайся лицом.

И она повернулась медленно, опасаясь, как бы не дрогнула рука у напавшего да горло не перерезала ей ненароком. От потрясения, которое прочитала в глазах стоявшего напротив московита. Небесно-голубых глазах, так схожих с ее собственными.

— Что..? Кто…? Святая Богородица! — сдавленно прохрипел тот, и она медленно подняла руку, стянула с головы шапку из лисы, чей длинный ворс закрывал ее лицо до самых глаз, обнажая золотые косы, что упали на спину и грудь.

— То не блазнится тебе, Михась, — прошептала Ксения, другой ладонью проводя по лицу брата — от виска до уголка губ, по короткой белесой щетине, вдоль страшного шрама, обезобразившего красивое лицо Михася от удара, нанесенного когда-то. Вид свидетельства страшной раны сдавил сердце, заставил скривить губы от боли. — То я, сестра твоя единоутробная, Ксения, дочь боярина Калитина. Не блазень я, из плоти и крови.

Михась смотрел в ее широко распахнутые глаза некоторое время, но лезвие от горла ее не отводил, от руки, впрочем, тоже не отклонялся, которая пробежалась по его лицу, по плечам и груди, словно стоявшая перед ним проверяла, не видится ли он ей. А потом вдруг резко убрал нож в чехол на поясе и привлек к себе Ксению, прижал так крепко к себе, что у той даже дыхание перехватило.

— Ксенька, Ксеня, — сдавленно шептал он ей в ухо, и она разрыдалась в голос, повисла на его руках, поддерживающих ее. Михаил что-то говорил ей, утешая, уговаривая, но она не слышала его — только цеплялась за ткань кунтуша на его плечах, за его плечи, будто боялась, что он сейчас развернется и оставит ее. Он обхватил тогда широкими ладонями ее голову, оторвал от своего плеча и снова взглянул в ее голубые глаза, полные слез.

— Ксеня… Ксеня… Ксения… Вот так дар доля мне уготовила в этой стороне ляшской! — хохотнул Михась, а потом крикнул тетеревом, призывая к себе Федорка, что некоторое время назад был на прицеле у самострела Ксении. — Я ведь не верил в то, что сгинула ты. Не верил. Как поверить, раз могилы нет, как поверить, что сама ушла, по воле своей, рада моя? Ксеня моя…

Он провел ладонью по ее волосам, а потом вдруг нахмурился, словно недовольный чем-то, но не стал говорить ей ныне ни слова, а повернулся к Федорку, что протиснулся сквозь ельник к ним, да так и оторопел, взглянув на стоявшую перед Михаилом пани, перекрестился трижды.

— От гляди, Федор, кого нам тут явили! — хохотнул Михаил чуть нервно. — Думали, какую лиходейку в Москву увезем, а тут вона как.

— Лиходейку? — переспросила Ксения, но Михаил даже не повернулся к ней, поджал губы. Ожесточились его черты, на лицо холод набежал. Но из рук сестру не выпустил — сильно сжал ее ладошку в своей, не позволяя ей отойти от себя.

— Что делать будем, Федор? — спросил тот у своего товарища, не обращая внимания на Ксению, а потом сам ж себе и ответил на заданный вопрос. — Ее животину поймай, поедем в корчму с ней. Сам же людей возвращай, раз сама в руки пришла.

— Михась, — позвала брата Ксения, а после тронула за плечо, когда тот не повернулся к ней, призывая взглянуть на себя. — Михась, каждый корчмарь ведает в лицо меня окрест. Не надобно, чтоб видели нас покамест вместе тут. Не к чему тебе то. Тут недалече сторожка есть лесная. Там и очаг, и еды немного, и на ночлег можно лечь. Туда надо ехать.

Михаил долго смотрел в ее лицо, будто не узнавал ее ныне, а потом кивнул коротко и повторил ее слова Федорку. Ксения сперва удивилась тому — разве тот не слышал ее слов, а потом как огнем опалило. Все слышал Федорок. Каждое слово. Только привык к тому, что не может женщина дело говорить и следовать будет словам Михаила, не ее.

— Веди, Ксеня, — приказал Михаил, но руки ее не выпустил и на Ласку, которая вернулась к ельнику по свисту Ксении, не позволил сесть, передал поводья той Федорку, что с ними шел, чтобы дорогу узнать. Так и пошли: сперва Ксения, подобрав длинные юбки, едва не падая в снег, затем Михаил, держащий крепко ее руку в своей ладони, а замыкал это шествие Федор и Ласка, недовольная властью незнакомца над собой.

Вскоре вышли к небольшой сторожке, что стояла на поляне, той самой, где когда-то заночевали после нападения волков Лешко с Ксенией. Михаил кивнул Федору, и тот быстро скрылся в темноте постройки, надежно привязав Ласку. Потом вышел и кивнул в ответ, подтверждая, что нет никого в доме, можно идти внутрь, а сам растворился в глубине леса, спеша привести сюда людей своего боярина.

— Зачем проверял? — спросила удивленная Ксения. — Думаешь, обмануть могу?

— Свыкся я, в Ляхии же, — коротко ответил Михаил, помогая ей переступить через высокий порог сеней, шагнуть во мрак единственной комнатки. А потом снова посмотрел на нее тем же странным взглядом, что она заметила на себе, когда Ласку к себе свистом звала: внимательный, проникающий в самое нутро.

Михаил прошел к очагу, разгреб старые угли и золу, а после налущил щепы ножом из полена да принялся огонь разжигать, желая отогреться от мороза, наполнить эту комнатку теплом до того, как сюда придут его люди, что рассыпались по округе, словно горошины по столешнице, невольно рассыпанные рукой холопки. Ксения присела на узкий топчан, поднесла замерзшую руку ко рту, пытаясь согреть ту своим дыханием. Молчание, стоявшее в комнате, давило на нервы. Она смотрела в спину брата и не могла понять, отчего ей так не по себе ныне.

— Покажи мне, — вдруг глухо произнес Михась. — Обнажи спину. У моей сестры отметина с рождения есть под лопаткой. Покажи мне ее.

И Ксения не стала возражать — скинула жилет из лисы, распустила шнуровку и стянула с плеча платье и рубаху, обнажая часть спины в нужном месте.

— Не веришь, знать? Гляди же, вот эта отметина, — она повернулась боком к оглянувшемуся Михаилу, демонстрируя родинку. — А еще у сестры твоей шрам есть на виске, вот тут, у волос. Это муж, выбранный ей родней, оставил на память. Показать его? И на ладони шрам есть от огня. Тоже дар от боярина Северского. И его показать? Боярина Северского след любви, что едва не сгубил меня, что душу свою замаравшей грехом назвал перед всеми меж тем.

— Доле! Доле! — взревел Михаил, вскакивая на ноги. — Супружника тебе Господь дал. Да и сама делов наворотила тогда. Не дурила бы, и за Северского не отдали бы!

— Знать вот как? — крикнула в ответ Ксения. — Сама виновна в том, что не уморил тот меня едва, верно? Неужто не видел, как мне худо там, когда приезжал в земли его? Неужто не видел, что в мороке меня держат? Поверил, что сестра разума лишилась?

Михаил тут же отвернулся от нее, закрыл лицо руками. Невольно Ксения попала в самую глубокую рану в его душе. Он до сего дня винил себя, что не увез тогда сестру из вотчины Северского или хотя бы не задержался там, чтобы разобраться в происходящем. А просто сбежал тогда, чтобы не видеть и не слышать, чтобы забыть о том видении, что предстояло перед ним тогда.

— Зачем ты приехал сюда? — прервал поток его сожалений голос сестры, и он обернулся к ней. Ксения забралась на топчан с ногами, накрыла колени подолом юбки, прятала холодные ладони под мехом жилета. Одна из кос лежала на груди, другая пряталась за спиной — роскошное золото, которое он помнил с малолетства. Голубые глаза в упор смотрели на него, стараясь подметить каждую промелькнувшую эмоцию на его лице в полумраке комнатки. Ляшская одежда — платье из шерсти со шнуровкой на груди, рубаха выглядывающая из выреза платья, жилет лисий и шапка из того же меха, что тут же подле на топчане лежала. И мягкий говор этой земли, что отражался почти в каждом слове, та интонация, с которой она выговаривала их — так несхожий с его говором и так резавшим ухо нынче.

Это была и Ксения, и не его сестра одновременно, потому что схожа была с той, что в памяти была жива, лишь лицом и только.

— Зачем ты приехал в эти земли? — настойчиво повторила сестра, и он поджал губы, недовольный ее тоном и упрямством, с которым она повторила свой вопрос. И взглядом ее он тоже был недоволен ныне — прямым и пристальным. — Ведь не за мной же. Я видела, как дивился ты, когда лицо мое увидел. Но разве не за мной охоту свою вели?

— Ты права, не ведал я, что птица, на которую силки ставим — ты. Мы ведь схоронили тебя с Василем боле пятка лет назад, как грамоту от супружника твоего получили, — наконец-то она опустила долу, как и положено, свои очи, не смогла смотреть на него прямо после этих слов. — А кроме Федорка и меня твое лицо из моих людей и не видел никто до того. Так что я и за тобой прибыл сюда, и не за тобой…

Ксения нахмурилась, не понимая смысла его слов, а взглянув на него, заметила, как он яростно подбрасывает поленья в огонь, поднимая вверх от очага ворох искр, как напряжена его спина. Наконец он закончил работу, поднялся на ноги, вытерев запачканные ладони от жупан, а потом повернулся к ней, и даже в полумраке Ксения заметила, каким странным блеском вдруг вспыхнули его глаза.

— Я поведаю тебе о том, — медленно проговорил Михаил, подходя к ней ближе, и она невольно сжалась, заметив, как побелели края шрама на его лице. — Поведаю о том. И ты мне расскажешь, как ты оказалась в этих землях и пани ляшской по ней ходишь. А я потом решу, как поступить с тобой…

1. Мастерицы, вышивавшие бисером и жемчугом

2. Имеется в виду Вход Господень в Иерусалим (Вербное воскресенье) — католический праздник, отмечается в последнее воскресенье перед Пасхой или в шестое воскресенье Великого Поста