Обрученные судьбой

Глава 57

Все это уже было однажды. Десятки любопытных глаз, шепотки за спиной, улыбки украдкой, перемигивания. Но тогда она стояла перед шляхтой, собравшейся в зале, ощущая своими дрожащими от волнения пальцами сильную руку Владислава, что поддерживал ее в тот момент. Его силу, защищавшую ее, окутавшую ее тогда словно плащом, скрытым от глаз, укрывшую ее тогда от всего худого.

Ныне же и он был по иную сторону, напротив нее. Такой холодный, такой отстраненный. Взгляд его темных глаз, казалось, пронзал ее до самого нутра, вызывая в душе легкий трепет, заставляя слабеть колени. Но она упрямо шла вперед, распрямив спину, подняв гордо подбородок, стараясь не обращать внимания на любопытные взоры, которыми сопровождался весь ее путь от двери до свободного места перед возвышением, на котором стоял стол ордината. Но и эти взоры были такими же другими, как и она — не было неприязни открытой, что она ясно видела тогда во взглядах шляхты, только любопытство, легкий интерес к ее персоне, иногда восхищение ее красой, а порой даже равнодушие. Но той волны враждебности более не было, и это позволило Ксении вести себя смелее, чем даже она сама ожидала от себя.

Мария по знаку Влодзимежа отстала от Ксении, позволила той предстать перед взглядами сидящих за хозяйским столом одной, в душе радуясь тому, что не ей предстояло выдержать этот тяжелый взгляд, которым наградил ту ординат. Ксения даже сбилась с шага, когда вдруг встретилась с глазами Владислава, едва удержала спину при почтительном приветствии ордината прямой, чувствуя, как по ней бежит легкий холодок.

— Пани Катаржина Вревская, — произнес тем временем Тадеуш, выполняя свою обычную роль и представляя прибывшую перед очами пана ордината. — Дочь пана Егория Смирца из Дубров, вдова пана Вревского из земель под Велижем.

Ксения медленно выпрямилась под взглядом Владислава, но не успела она открыть рот, чтобы заговорить, как он вдруг кивнул коротко, отвернулся от нее к Тадеушу и что-то прошептал тому на ухо. А после и вовсе повернулся к слуге, что стоял за креслом, протянул в его сторону кубок, и холоп поспешил наполнить тот вином. Ксения растерянно взглянула на хмурого Добженского и заметила его знак отойти к ожидающей ее поодаль Марии, но даже не подумала следовать ему, а осталась на месте, пока Владислав не взглянул на нее снова.

— Пан Заславский… — начала было она решительно, но Владислав поднял руку, прерывая ее.

— Пожалейте, пани, меня, — проговорил он с легкой усмешкой в голосе, улыбаясь одними губами. — Разве в такой вечер говорят о делах или нуждах? Пусть пани сядет за стол, выпьет вина или меда, отведает праздничных яств в знак праздника святого.

Ксения едва удержалась, чтобы не нахмуриться, когда он отчетливо подчеркнул в своей речи слова «вино» и «яства», зная, что она держит пост, следуя православному закону.

— Пан ординат прав, — согласилась все же она с ним. Ксения еще там, стоя у входа в залу, решила вдруг переговорить с Владиславом об узнике, что заключен в темницу под брамой, именно сейчас, когда в душах царит благость от вигилии, а зала будет полна людей, свидетелей их разговора. Владислав не сможет отказать в Рождество в ее просьбе при десятках ушей. Да к тому же пришла пора следовать совету дяди Владислава. «Не давай ему закрыться от тебя, напоминай о себе!», — говорил ей давеча бискуп. «Уж лучше злость, чем безразличие! Безразличие убивает все живое, что есть в душе».

Как жаль, не было ее неожиданного союзника, бискупа, за ординатским столом. Он бы даже своим молчаливым присутствием помог бы ныне ей. Видит Бог, поддержка ей была очень нужна, ведь сердце от страха то и дело пропускало пару тактов, и сдавило грудь от волнения. Но другой подобной возможности могло и не быть…

— Пан ординат прав. Ныне вечер, когда не надобно говорить о делах или нуждах, но самое время говорить о милости и благодушии.

— Милости? Пани желает говорить о милости и благодушии? — переспросил Владислав вкрадчиво. — Пани решила, что самое время ныне? О, я понимаю, с чьих губ когда-то сошли эти слова о милости и благодушии в совете для пани! Так вот я не служитель святой церкви, чтобы радеть о милостях еженощно. И я не столь свят, чтобы прощать урон и обиды ворам. Даже в святой праздник, — а потом склонился чуть ближе к ней через стол и проговорил уже тише. — Разве пани не помнит? Я же когда-то говорил ей, что никогда не подставляю вторую щеку, как велят то ксендзы. Пани должна была запомнить то. Или пани снова напутала?

Ксения взглянула в его темные глаза и вдруг вернулась на несколько лет назад в ясный солнечный день в лесу Московии, когда Владислав твердо сказал ей почти те же самые фразы. И она ясно поняла, на что он намекает: она еще долго путалась в словах его наречия так схожих по звучанию, но таких раздельных по смыслу. «Запомнечь» в ее родной речи означало «запомнить», в его же — «позабыть»… Даже одинаковые слова были настолько разными в их землях…

Они снова были разделены невидимой стеной, сглотнула комок непрошенных слез Ксения. Как и тогда, в Московии. Снова между ними встали боль потери и горечь предательства. Невольные противники, которых опять свела судьба друг с другом, опутала невидимыми нитями, крепко привязав друг к другу. И смогут ли они, как тогда, забыть о своих обидах?

Она первая отвела глаза, опустила взгляд, опускаясь перед Владиславом в почтительном поклоне, а потом отошла к Марии, не дожидаясь его последующих слов. Она вернется к этому разговору, но не ныне, когда уже стала присматриваться к ней скучающая до той поры пани в темно-синем платье, что сидела подле Владислава, не ныне, когда Добженский глазами подавал ей знак прекратить разговор и отойти. И помоги ей Бог, удержи от промаха, который она совершила сейчас, решив, что прилюдно Владислав не станет наносить ей пусть только словесные, но такие болезненные удары.

Но зато она добилась другой своей цели. Он был зол. Она ясно чувствовала на себе его взгляд, даже через длинный стол, что разделял их, на конце которого ей досталось место за ужином. Этот взгляд пронзал ее насквозь, когда пробивался через головы сидящих между ними гостей, будоражил ее нервы. «Уж лучше злость, чем безразличие», повторяла себе снова и снова Ксения слова бискупа, стараясь не поворачивать головы, чтобы не встретить взгляд темных глаз, пытаясь отвлечься от него.

Соседи по столу были Ксении незнакомы, а Мария села за стол подле мужа, в отдалении от нее, потому она в основном молчала и прислушивалась к беседе панов и пани, что окружали ее. Говорили сперва о политике: осенью этого года истекло соглашение со Швецией о мире, и паны долго спорили, будет ли война. Эта тема не особо интересовала Ксению, в отличие от перепуганных соседок по столу, что долго выспрашивали, не будет ли, упаси святая Мария от того, вторжения в земли Литвы? А потом заговорили об охотах, что предстояли в Святочные дни для развлечения гостей, и Ксения стала прислушиваться, а после не сумела сдержаться и промолчать, когда паны заговорили о том, что лучше пуля или стрела. Шляхтичи с некоторым удивлением, но позволили ей влиться в разговор, а потом даже забыли, что с пани его ведут, увлеклись спорами. За беседой с соседями по столу ужин, казалось, даже завершился намного быстрее на радость Ксении, что к тому же держала пост и не могла полакомиться многим, что предлагалось, не пила вина или ставленого меда.

Наконец ординат поднялся со своего места и повел пани Кохановскую с возвышения, а после в большую залу, где уже подтягивали струны музыканты, стоящие в галерее. С грохотом отодвинув лавки и стулья, выходила из-за столов шляхта, чтобы поспешить вслед за ординатом и либо принять участие в танцах, либо встать у стен залы, а может, даже поближе к теплу камина и обсудить за кубком горячительного, что в голову придет, продолжить разговоры, начатые за столом.

Незаметно возле Ксении снова возникла Мария, решившая выведать наконец-то о причинах, что заставили ту оставить Замок и пана ордината. Аккуратно ступая, чтобы не наступить ненароком на юбки, рука под руку в залу, склонив головы близко друг к другу, они прошли по короткой анфиладе комнат в залу, где уже подбирали шляхтичи себе пару на генсий.

— Не могла бы ты мне поведать об этой пани, что подле пана Владислава? — шепотом спросила Ксения, потянув Марию в дальний уголок залы, стараясь затеряться среди шляхты от любопытных глаз. — Она ведь его любезная, верно, эта пани Кохановская? — с трудом скрывая боль, возникшую в груди при эти словах спросила у той, поспешила спрятать эту боль за иронией. — Отменное имя для любезной, самое верное! И давно ли она греет постель его?

— На этот вопрос могу ответить и я, — раздалось у Ксении чуть ли не над ухом, и когда женщины, вздрогнув от неожиданности, подняли головы, заметили, что прямо перед ними стоит Владислав. — И это будет достовернее, не так ли?

Ксения почувствовала, как заливается краской от самых ушей по всему лицу и вниз по шее, заалела пятнами кожа в вырезе платья. Но не только от того, что была поймана за подобным разговором, но и потому, что все, кто присутствовал в зале, повернули головы в сторону той, кому ныне протягивал ординат руку, приглашая на генсий, оставив пани Кохановскую в кругу знакомых паненок. Краснела, смущаясь той тишине, что повисла в зале, словно над землей под потемневшим перед грозой небом.

— Генсий, пани Вревская, — произнес Владислав. Ксения взглянула на его протянутую в ее сторону ладонь, а потом снова в его глаза, разрываясь между отказом от танца из-за поста, который держала, и неудержимым желанием коснуться его руки, которое вдруг вспыхнуло в душе, даже закололо в кончиках пальцев. А потом, уговаривая себя, что генсий не совсем танец, все же протянула в его сторону руку, положила руку в его широкую ладонь.

Владислав махнул рукой музыкантам, а потом повел за собой Ксению из ее укромного местечка, встал в центре залы, глядя перед собой в никуда, даже не поворачивая головы к ней. Ударили палочки по тонким струнам цимбалы, и шляхта, что разбилась попарно, поспешила занять места за парой ордината, пошла степенным медленным шагом за ней.

— Зачем ты прибыла в Заслав? — после первой десятки шагов, которыми они начали генсий, резко спросил Владислав, по-прежнему глядя вперед. Ксения же взглянула на него, и потому несколько сбилась с шага, с трудом смогла вернуться на прежний ритм.

— Мне нужен мой сын. И Ежи нужна воля, — ответила она, тоже переводя взгляд прямо перед собой, зная, что ныне не может даже на миг задержать взор на его профиле под десятками любопытных глаз, подмечающих каждый жест, каждый ее взмах ресниц.

— Мне нужен сын не меньше, чем тебе, согласна? — отрезал Владислав, сжав ее пальцы с этими словами с силой. — А что до Ежи, то воля дается тому, кто раскаялся в творимой обиде. Пан Смирец нынче же днем мне повторил сызнова, что верни его Господь в тот день, он не помедлил бы, повторил все, что сделал тогда. Все твердит, что то для блага было моего. Semper fidelis {1} … А пани? Что скажет на то пани?

Ксения задумалась на миг, ясно распознав расставленную ловушку, постаралась обойти ее, не свалившись в подготовленную яму на довольство охотника.

— Ради доли твоей, Владек, я готова на все, ты ведаешь то, — тихо произнесла Ксения, и Владислав снова сжал ее пальцы на короткий миг. — И ни на миг не остановилась бы ни перед чем, коли на твое благо то.

— Знать, на том же стоишь, что и ранее, как и Ежи. Nisi utile est quod facimus stulta est gloria {2}, - проговорил Владислав, и Ксения нахмурилась, снова ощущая некий подвох с словах, которые она не понимала. — Есть такая поговорка в нашей земле, пани: желающего судьба ведет, а нежелающего тащит. Вы трое стащили меня с моего пути, даже не спросив, куда вела моя тропа, даже не спросив, на благо ли то будет мне, решив все за меня. Вы предали меня. Самые близкие мне люди, от которых не ждешь удара в спину. Вы украли у меня мою волю…

— Но если взглянуть на это иначе? — запальчиво предложила Ксения, поворачиваясь к нему, уже не заботясь о том, что за ними наблюдают. — Если взглянуть с другой стороны…?

— Для меня нет иной стороны в том, неужто ты не поняла еще того! — отрезал холодно Владислав. — Я сам решаю свою жизнь. И нет нужды толкать меня на то, что нежеланно мне! А ты сама ведаешь ли иную сторону? Ведаешь ли, какими были бы эти годы, коли б все тогда пошло иначе? Что сказали тебе, втягивая в свой сговор? Что ты нешляхтянка и сын будет наш нешляхетского достоинства? — они прошлись по кругу, обойдя друг друга, как того требовал танец, впервые заглянув за это время в глаза, и Ксению больно хлестнул тот холод и та злость, что горели в темноте очей Владислава. Потому даже с некоторым облегчением отвела взгляд, когда они снова продолжили степенный ход танца. — Спросила ли ты хоть раз меня? Спросила ли, что я думаю о том? Коли б сделала то, разведала бы, что есть законы, по которым шляхтич может быть признан по рождению и только по отцу, а не по матери. Что договоры я заключил с панами Тышкевичем и Сапегой о помощи в случае, коли нужда придет на земли, помочь оружием и людьми, а в трибунале встать подле, ведь мы связаны, как и с Острожскими, по линии родовой. И все это я готовил в то время, как ты плела свою паутину вместе с Ежи за моей спиной. Так скажи мне ныне, какая сторона правая в этом деле?

— А церковь твоя? А те, что Марылю забрали с собой, как ведьму? — не желала сдаваться Ксения. — И коли б брату проиграл все же, как подкомория пост потерял тогда?

— Я был на многое готов ради той, кого привез с собой из Московии когда-то, — ответил ей на то Владислав. — И даже на грехи тяжкие. Нет нужды их на свет тащить, коли не стало нужды творить их. А что до церкви святой, то и тут она мне не указ. Не пожелал бы папский легат ссоры с ординатом, когда столько земель лежит под его рукой и под дланью папы, только благодаря тому. Да, мы бы долго слали друг другу грамоты спорные, но дело в итоге решилось бы мне на благо. Не пожелал бы папа отречения от римского закона стольких земель, пошел бы на мировую. А коли нет, так нельзя отлучить от церкви того, кто в вере иной ходит.

На этих словах Ксения снова сбилась с шага, а голова ее пошла кругом от волнения. Неужто…? Неужто веру бы переменил? Ради нее…

— Не думала о том, ведь так? — усмехнулся зло Владислав. — Путь, что вы выбрали для меня менее тернист, но я бы преодолел все трудности ради той награды, что ожидал меня в конце своего собственного. Я бы пошел против всего света ради той, кому когда-то отдал свою душу. Non omnia possumus omnes {3}. Пани же безропотно ушла, — он вдруг остановился, повернулся к ней и поклонился. — Это все, что я желал ныне сказать пани. Конец генсия. Благодарю за честь оказанную мне…

Он уже отошел от нее к кружку паненок в разноцветных платьях и, улыбаясь, поднося к губам руку пани Барбары, что-то говорил тем, отчего те тихонько засмеялись в ответ и заалели румянцем, скользнувшим по щекам. А Ксения все еще не могла отвести от него взгляда, отступая с центра залы, чтобы не мешать танцующим мазур, в который плавно перешел генсий. В горле застрял комок невыплаканных слез, мешал дышать полной грудью, которую к тому же сдавливал тесный корсет платья. А потом затерялась среди шляхты, которой была полна зала, скрылась в темном коридоре, прижалась к холодному камню стены щекой.

Быть того не может! То, что поведал нынче ей Владислав… Ведь это просто было неосуществимо, разве нет? Об этом не хотелось думать, но упрямая мысль билась жилкой на виске. Неужто все было напрасно? Неужто впустую? Все эти годы разлуки и боли, слез и горечи… Боль Владислава… Неужто впустую? Второй раз эти годы она усомнилась вдруг в правоте содеянного, захотелось, чтобы кто-то подсказал ей, верно ли то, что было сделано несколько лет назад, развеял ее сомнения. И это должен быть не бискуп, нет. Она могла бы пойти к нему в покои ныне и расспросить его о том, но полной веры его словам у нее еще не было.

Ежи! Вот кто мог бы помочь ей, решила Ксения и нахмурилась невыполнимости задуманного. Кто пустит ее в темницу к узнику ордината? Кто позволит ей спуститься вниз, в подвал под брамой? А потом вдруг легла длинная тень в коридор, когда кто-то вышел на порог залы, и она подняла глаза на темный силуэт, улыбнулась уголками губ.

— Пан Тадек, — тихо произнесла она с легким придыханием в голосе. Он резко шагнул к ней в темноту, взял в ладонь протянутую руку. И она вдруг расплакалась тихо от его участия к ней, от его плохо скрытой нежности, закрывая от его взгляда ладошкой мокрое от слез лицо, стыдясь своей слабости, но отчетливо понимая, насколько та ей на руку ныне. Она тихо шептала, как ей страшно одной, как худо без дружеской руки, без участия, без ласкового слова. «Пан Ежи заменил мне отца, стал самым родным, когда я осталась одна в этой земле», шептала она, и он кивал, соглашаясь с этим, все еще сомневающийся, но уже готовый служить ей, как и прежде. Лишь бы она не плакала…

— Я проведу пани ночью в темницу к пану Смирцу. Как только часы на башне ударят три раза, жду пани в главной галерее, что ведет из южной башни на двор, — проговорил Тадеуш, и Ксения замерла от острой иглы, которой кольнула совесть прямо в ее сердце.

— Пан Добженский должен ненавидеть меня за то, что я едва не сотворила. Не было и дня, когда я не сожалела о том, пусть пан поверит мне, — прошептала она. — Я не могу… я не выйду к пану ночью, ведь то может… пан Заславский…

— Я буду ждать пани после третьего удара на часах, чтобы проводить ее к пану Смирцу, — твердо повторил Тадеуш прежде, чем развернуться и уйти в залу, из которой доносились звуки краковяка и мерный стук каблуков по каменному полу. А Ксения пошла в отведенную ей небольшую комнатку в Южной башне и долго ходила из угла в угол, размышляя и то срываясь в полное отчаянье, то снова подпитывая в себе надежды, что несколько поблекли после встречи с Владиславом. Нет, она не ждала от него явной радости ее присутствию, но безразличие и этот холод…

Вскоре часы пробили три раза, разрывая ночную тишину, что установилась в Замке. Шляхта разошлась по своим покоям еще после полуночного удара, и Ксения не боялась столкнуться с кем-нибудь ненароком, ступая аккуратно по темным коридорам Замка, чтобы не наступить на подол или не оступиться. В полутемном переходе в галерею из Южной башни ее уже ждал Добженский, накинул на ее плечи собственный кунтуш, ведь она от волнения забыла о том, что придется выйти из теплых стен Замка, чтобы пересечь двор и спуститься в подвал под брамой.

Стражники на стенах даже головы не повернули, чтобы взглянуть на две темные фигуры промелькнувшие на белом полотне, которым были покрыты камни двора, а тот, что стоял у толстой двери, ведущей вниз, в темноту подземелий Замка без лишних разговоров открыл замок, узнав в стоящем перед собой пана Добженского. Снова темные коридоры, освещаемые светом от факела, что нес в руке Тадеуш, но гораздо мрачнее и холоднее. А потом он толкнул еще одну дверь, и проскользнувшая внутрь темницы Ксения разглядела Ежи, что тут же сел на узком топчане и уставился на вошедших, моргая от яркого света. Ксения метнулась к тому, поправила доху на медвежьем меху, что соскользнула у него с плеч при этом движении, схватила его ладони и прижалась к ним лицом.

— Касенька, — прошептал, улыбаясь, шляхтич, а потом нахмурился. — Он ведает, что ты тут? Коли нет, то прочь ступай отсюда! Не надобно нам, чтобы знал о свидании нашем. Пока мы не увиделись, нет у него причин говорить, что в сговоре одни речи ведем. И о Лешко… — он осекся, метнул взгляд на Добженского, что стоял в дверях, прислонившись плечом к косяку. — Ты зачем ее привел? Не надо было! Только хуже ей сделаешь!

— Она просила…

— Она в колодец попросит вниз головой, прыгнешь? — хрипло выкрикнул Ежи и закашлялся. — Ты-то прыгнешь… Куда лезешь, Кася?

Он вырвал из ладоней Ксении свои руки, надежно укрывая под дохой правую, замотанную какой-то грязной тряпкой, странного бурого цвета от пальцев вверх почти до самого локтя. Та подняла на него взгляд, полный муки и потрясения, что мелькнуло при воспоминании о том дне, когда спросила Владислава, что тот сделал бы с соперником, если того в ком заподозрил. Тогда тот говорил о руке, о правой руке, что держала шляхетскую саблю, знак достоинства панского.

— О святый Боже, Ежи! — воскликнула она, пытаясь вырвать его руку из укрытия, поглядеть, что там с той случилось. Но старый шляхтич не давался, а потом и вовсе оттолкнул ее от себя.

— Зачем пришла, Кася? Душу мне травить? Али спросить что? Остальное знаю я. Да и жив и здоров я, что мне сделается, не тревожься о том. А в каморе сижу, так когда еще столько времени доведется в хладном месте голову прочистить от мыслей горячих, о жизни думу думать? — он улыбнулся ей и вытер слезу с ее щеки, ласково проведя большим пальцем по нежной коже. — У нас нет другого пути, Кася, как ждать его решения. И я буду молиться о том, чтобы оно было верным. А теперь ступай, пока никто не дознался, что ты не в комнате своей. Странно, что до сей поры никто еще не ступил сюда с упреками…

— Я спросить хотела тебя, Ежи… Владислав рассказал мне…

— Знаю, — оборвал ее Ежи. — Никто не ведал, что у него в голове есть… Так и скажи ему. А теперь ступай, говорю тебе, ступай! Даже у ночи есть глаза, что видят. Негоже дразнить Владуся, не в том положении мы.

Он коснулся губами ее лба, провел ладонью по неприкрытым золотистым волосам, наслаждаясь их мягкостью, а потом подтолкнул ее к двери легонько, кивая Добженскому, на которого был зол за то, что тот пошел на поводу у красы. Он был готов биться на что угодно, что за Ксенией в замке следили глаза, что Владиславу уже прошептали о визите той в темницу под брамой, что тот уже ведает о нем.

Старый шляхтич не ошибся. Владислав действительно узнал о визите Ксении. Но ему не было нужды верить чужим глазам, потому как его собственные видели то. В ту ночь ему не давала покоя душа и совесть, что укоряла за многое свершившееся ныне, вот он и не спал в тот миг, проходил по галерее второго этажа из покоев Барбары в свои, в северном крыле.

Нет, дело было не в Ксении («Катаржине», поправлял он себя мысленно, натягивая кунтуш прямо на рубаху). Дело было в другой женщине, что смотрела на него нынче, не отводя глаз, провожая взглядом до двери. И хотя она сама приняла решение, на душе все же было неспокойно.

— Я хочу уехать, — вдруг отстранилась тогда от Владислава еще миг недавно целовавшая его Барбара, заглянула в его глаза, словно пытаясь что-то отыскать в них. — Я хочу уехать в Усвячь, фольварк, что держит для моих детей пан Жигович, их опекун. Я не видела своих мальчиков уже более полугода, и твой сын напомнил мне о том.

— Именно ныне надо тебе ехать? В Святки? — нахмурился Владислав, и Барбара порадовалась тому, что он хотя бы услышал ее слова. В последнее время он был рассеян и невнимателен к ней, равнодушен к ее ласкам. И она знала ныне тому причину.

— Да, верно. Хочу праздники провести с сыновьями, — она помолчала, водя пальчиком по его лицу, словно рисуя его профиль — от линии волос вниз по лбу и носу до губ и шрама в центре подбородка. А потом тихо сказала. — Он так схож лицом с матерью, твой сын. Она по нраву тебе до сих пор? Странно, ведь говорят ты так любил ту, что пытался забыть за ласками пани Вревской.

Владислав отвел ее руку от своего лица и резко сел в постели. Барбара же обхватила себя руками, словно пытаясь согреться от того холода, что чувствовала от ордината последние дни.

— Ты не желаешь говорить о том. Ты стал иным. Точно зима заморозила своим холодом не только земли окрест, но и тебя. Я чую то. Ты был иным до Адвента, — она отвернулась от него, стала смотреть в стену, на шпалеру, словно рисунок на ней заинтересовал ее сейчас. — Ты женишься на ней? На матери своего сына. Женишься?

Владислав помедлил с ответом миг, но и этого мига Барбаре хватило, чтобы по ее губам скользнула грустная улыбка.

— Нет, я не женюсь на ней, — он обошел кровать, встал возле нее и, обхватив пальцами ее подбородок, заставил взглянуть в глаза. — Так что тебе нет нужды уезжать из Замка, Бася.

— Я уезжаю не потому, что ты можешь повести под венец кого, — снова улыбнулась Барбара. — Я всегда ведала, что… что все не будет длиться вечно. Ты меня не любишь. Но то я бы пережила, ведь была с тобой столько времени. Однако видеть, как ты полюбишь другую… я не могу. Несмотря на внешний холод, внутри тебя полыхает огонь, пожирая изнутри. И этот огонь я заметила только нынче вечером. Когда ты смотрел на нее… Любовь легко рождается из глаз, а пани Вревская так схожа лицом с той, кого ты пытался забыть когда-то. И пусть не любовь, пусть другое толкнет тебя к ней, но когда это случится, я не хочу быть в Замке, не хочу этих взглядов и шепотков. Нет, не качай головой и не хмурь так брови. И не надобно так смотреть на меня своими очами, не заставишь трепетать от страха, пан Владек. Отпусти меня в Усвячь и не говори ни слова, чтобы я осталась… ведь я останусь. Даже против своего разума.

— Прости меня, Бася, — вдруг прошептал Владислав, обнимая ее, пряча лицо в ее распущенных свободно по плечам светло-рыжим локонам, в которых легким блеском играли огоньки свечей.

— За что, мой пан? — прошептала Барбара, прижимаясь к нему, обхватывая руками, прижимая ухо к его груди, чтобы послушать стук его сердца, быть может в последний раз. Это сердце никогда не билось ради нее, пусть и в такт ее собственному, и оттого так сильно порой хотелось плакать. — За что? Передо мной нет долга у тебя. Ты не давал клятв. И я… я тоже не давала тебе обещаний. Мы были вместе, когда Господь решил, что мы нужны друг другу. Ты помог мне после смерти пана мужа моего, а я была рядом с тобой в ту страшную годину. И не твоя вина, моя в том…

Барбара запнулась, не стала продолжать. Она никогда не говорила ему, что любит его. Не скажет и ныне. Не к месту и не ко времени, пусть они даже никогда не наступят в дальнейшем.

— Ты — дивная, Бася, — прошептал он, когда они лежали позднее бок о бок на постели. Она все же не смогла отпустить его, попросила остаться и просто лечь с ней рядом. В последний раз. — Ты — мудрая и нежная. Счастливец тот, кому ты отдашь свое сердце…

Владислав ушел из спальни Барбары, когда та провалилась в глубокий сон, в последний раз коснувшись ладонью ее щеки. Он не лгал, когда говорил ей, что она удивительная женщина. Мудрая, тонко чувствующая его настроение, умеющая погасить его гнев и ссоры еще в зародыше, покорная в постели и вне ее. Чем не идеальная жена для любого мужчины? Чего же не хватало ему в ней? Что он искал в ее чертах и ее душе, что так конца и не смог открыть ей свое сердце, думал Владислав, шагая по галерее, кутаясь в кунтуш от холода, что пробирал через тонкую ткань рубахи.

А потом бросил случайный взгляд в окно на двор, заметил, как выскользнули две темные фигуры из-за двери, ведущей в подвальные помещения под брамой. И тут же узнал в одной из них Ксению, несмотря на то, что на дворе было темно, а света звезд было недостаточно, чтобы развеять эту тьму. А тот высокий пан, что берет ее за руку и ведет через двор, несомненно, Добженский, и никто иной! Взмахнула пани своими длинными ресницами, взглянула из-под них глазами цвета неба, и тут же растаял пан Тадеуш, словно снежный ком на весеннем солнце. Позабыв о том, что эти самые ручки, которые он так ныне заботливо греет за полой своего кунтуша, когда-то пустили стрелу ему в спину, едва не отправив ad patres {4}.

Владислав с трудом подавил в себе порыв приоткрыть створки окна, у которого стоял, чтобы хотя бы что-то уловить из той беседы, что велась между Ксенией и Добженским ныне, весьма бурная судя по тому, как резко кивала головой та. Но не стал, боясь спугнуть их, замерших на миг во дворе, отчаянно спорящих друг с другом. Добженский уступит ей, о чем бы они не спорили в этот миг, усмехнулся Владислав, отступая в тень, чтобы со двора не заметили его белую рубаху в темном проеме окна. Он слаб в деле, что касается это лживой светловолосой пани. Как когда-то был слаб Владислав. Верил каждому ее слову, дурень, и, как Добженский, сунул бы голову в петлю, коли пришлось бы. Как она могла тогда делить с ним постель, улыбаться, целовать его губы и держать такой камень за спиной? Как могла так лгать ему, затуманивая его разум сладкими обещаниями, иллюзией будущей совместной жизни? Он вспомнил, как стоял так же у окна когда-то и глядел во двор, на сани, что увозили ее из Замка. Тогда он даже предположить не мог, что Ксения уезжает именно от него, что намеренно разбивает ему сердце.

Она жила вдали от него шесть долгих лет, не заботясь о том, как заледенела его душа от той потери, позволила ему творить жизнь по образцу, выбранному для него чужими руками, не по его воле. И строила свою жизнь вдали от него… Владислав вдруг вспомнил мужскую рубаху в ее постели и того мрачного шляхтича, что с лютой ненавистью глядел на него исподлобья в конюшне двора Ежи. Он ясно понимал его чувства и не осуждал его — ведь он сам едва удержался от того, чтобы не придушить этого шляхтича собственными руками. За то, что касался ее кожи… За то, что ему принадлежало то, что было по праву его, Владислава — губы и руки Ксении, ее улыбка, ее теплота и нежность, любовь и благоговение Анджея, как только сын может благоговеть перед отцом.

Анджей. Его гордость. Его плоть и кровь. Надо отдать должное — Ежи взрастил в сыне Владислава истинного шляхтича, сумел вложить в него то, чему учил когда-то самого Владислава. Но когда он думает, сколько лет пропущено и сколько событий… Владислав вдруг вспомнил, как легко дрожали руки, когда помогал спешиться Анджею на первой остановке после долгой скачки из вотчины Ежи, когда снимал его с коня одного из своих пахоликов. Совсем как когда принял на руки новорожденную Анну, когда впервые заглянул в ее личико. Немудрено, ведь и тогда, и тогда он впервые взял на руки собственное дитя.

Все три дня, пока они ехали с долгими перерывами от вотчины Ежи, Владислав старался узнать получше этого маленького шляхтича с такими до боли знакомыми голубыми глазами — расспрашивал его, говорил с ним, не отпускал от себя. Даже ночевал с ним в одной комнате в корчмах, но не спал, а сидел рядом и смотрел в лицо сына, вглядываясь пристально, словно что-то выискивая в его чертах. Дивно, но Андрусь почти не имел сходства с Анутой, несмотря на общую кровь, а лицом скорее походил на мать и на бабку, пани Элену. Он был подвижен, не слишком шумлив и капризен, любопытен и не боязлив, чертовски упрям порой, как и он сам в детстве. Андрусь… Он не видел его всего день, а уже желает видеть его рядом, дотронуться до его светлых кудрей, проверить его сон в эту ночную пору — тих ли тот, покоен ли, как делал то по обыкновению проверяя спаленку Ануты.

Когда Владислав очнулся от своих мыслей о сыне, взглянул снова во двор, тот уже был пуст — и Ксения, и Добженский ушли. С трудом преодолев внезапно вспыхнувшее желание поймать с поличным тех, перехватив на пути к комнате, отведенной Ксении, Владислав запахнул кунтуш и прошел в браму, где в небольшом помещении на втором этаже грелись у огня или спали стражники, отдыхающие от дозора. Там он растолкал одного из них, чтобы тот, не мешкая, отправлялся текуном в вотчину магнатского ловчего, увозя с собой короткую записку эконому, надежно запечатанную восковым изображением герба Заславских.

Владислав еще долго смотрел на след от сапога стражника, оставшийся на ковре в комнате, где он писал записку, примятым снегом, пока тот не превратился в воду от тепла, идущего от огня в камине, и не впитался в переплетение нитей. Он ни о чем не думал, а просто сидел, откинувшись на спинку кресла и ждал, пока заалеет край земли за слюдяными вставками окон, и замок наполнится тихими голосами пробудившейся челяди. Только тогда он ушел к себе в покои, чтобы освежиться и переменить платье, успеть это сделать до того, как будет готова пани Кохановская в отъезду.

Она уже ходила по двору около саней, пряча ладони в муфте, висевшей на витом шнуре под пышным воротником лисы, скрывая свою печаль от любопытных глаз холопов, готовивших ее отъезд. Они явно недоумевали, отчего она так спешно покидает Замок, и видит Бог, она хотела бы знать то сама. Не совершает ли ошибки, оставляя его без борьбы? А потом сама себя поправляла, нет нужды бороться за то, что никогда не имел.

Барбара с готовностью подставляла губы, когда Владислав целовал ее на прощание, но не смогла не отметить, каким отстраненным был его поцелуй. Словно по долгу, а не от сердца.

— Доброй дороги, Бася, — проговорил он после, уже накрывая ее колени меховой полостью. Он эгоистично не желал ее отъезда — Барбара была для него неким щитом, преградой, которая помогала ему ныне. Но и держать ее возле себя в такой роли Владислав не смел.

— Обещай мне, — вдруг удержала она его за рукав, когда он уже закрывал дверцу колымаги. — Обещай, что дашь знать, если буду нужна тебе. И я приеду. Тотчас, как получу весть от тебя. Но я приеду только, когда она уедет… если она уедет…

Владислав проводил колымагу Барбары и гайдуков, что сопровождали ее в пути, почти на полдесятка верст от Заславского замка, долго смотрел, как удаляется она по снежной дороге, скрываясь от взгляда в тени леса, прислушивался к тонкому перезвону бубенцов на упряжи, который становился все тише и тише, пока не стих совсем. После он долго не возвращался в Замок, словно выжидая что-то, пуская валаха в снежную гладь полей, наблюдая, как снег рассыпается под ногами коня. А после, уже повернув в обратную сторону, памятуя о том, что нынче днем ожидается прибытие пана Сапеги и его свиты, не мог не заехать в Заслав, остановиться у костела.

Но направился он не в склепы, как ожидал того отец Макарий, вышедший приветствовать пана ордината на ступени костела. Он обогнул костел и пошел к погосту, а дальше, аккуратно обходя могилы и надгробия, к православному каменному кресту, у которого ни разу не был за последние шесть лет. Тот был запорошен снегом, сквозь который виднелись темные, поникшие стебли цветов.

Добженский… Владислав смахнул одним махом с креста и каменного надгробия остатки цветов и снег, прочитал надпись у самого основания. «Sine te vivere possum, anima mea {5}». И это было правдой для него, эти слова, когда-то высеченные в камне. Он научился за эти годы жить без души, которую схоронил здесь вместе с деревянным гробом, без сердца, что уже не билось так же, как стучало тогда, когда она была рядом с ним, его драга. Видно, поэтому так ныне ныло в груди, как ноет у калеки место, где была отнята нога или рука, на перемену погоды.

Она изменилась за эти годы. Уже совсем не та юная девушка, что когда-то повстречалась Владиславу в землях Московии, стала иной. Люди, жившие по соседству с вотчиной Ежи, рассказывали текунам магната, аккуратно выспрашивающим о пани Вревской, о незнакомой ему женщине, не о той, что он знал. Быть может, потому даже мысленно он не может назвать ее по имени. Она уже не была Ксенией Калитиной. Пани Катаржина Вревская, и только она.

Но ведь и сам Владислав изменился за эти годы. Пережитое не могло не оставить свой след, и он сам уже не тот, что когда-то захватил на переправе возок с московитской боярыней внутри.

Нет, не станет убирать этот крест с погоста, согласно шальной злой мысли, что пришла в голову. Совсем не в праве был того делать, ведь все же тот на могиле стоял, даже если та, что лежит под ним была иной веры. Она, пешка в разыгранной искусными игроками партии, не заслужила подобного неуважения к своему вечному покою.

Этот крест останется на погосте, возвышаясь между другими надгробиями и распятиями, выделяясь меж них. И даже слова, что когда-то выбила рука каменщика, Владислав оставит в основании креста. Отныне этот крест станет совсем другим символом для него — напоминанием о том, как призрачны порой бывают надежды, как опасны душевные слабости. Qui vult decipi, decipiatur {6}. Владислав развернулся и медленно пошел прочь с погоста, повторяя себе эти латинские слова, словно запоминая.

Qui vult decipi, decipiatur. Истинно так… Теперь он знает это достоверно.

1. Всегда верный (лат.)

2. Неразумно рвение, если бесполезно то, что мы делаем (лат.)

3. Не все мы на все способны (лат.)

4. К праотцам, на тот свет (лат.)

5. Не могу жить без тебя, душа моя (лат.)

6. Желающий быть обманутым, обманется (лат.)