Обрученные судьбой

Глава 37

Оглядываясь спустя время назад, в те дни Ксения видела отчетливо все свои ошибки, все огрехи, которые она допускала тогда. И каждый раз она задавала себе вопрос — отчего она осознает это ныне, и отчего даже не задумывалась тогда? Она словно жила какой-то своей жизнью, отдельной от всех окружающих ее людей — от горожан и хлопов, от шляхты в Замке и на землях магнатства, даже от замковых слуг. Будто у нее был свой небольшой мирок, в котором ей было тихо и спокойно, в который она допустила лишь избранных. Некая иллюзия счастья и покоя, нарушение которой она встречала с отпором, но которой все же суждено было разрушиться рано или поздно. Ведь окружающий ее мир был более широк и многообразен, и, отрицая его, она, ставя себя вне его, а порой даже выше, она сама себя устранила из него. Своими руками…

Когда это началось? Быть может, после праздника Рождества? Или в период Адвента, когда Ксения стала осознавать, что иллюзия ее счастья постепенно разрушается? А может, стоит наконец признать очевидное хотя бы самой себе и сказать, что с самого первого дня все пошло не должным образом, и большая часть вины за то лежит не на судьбе, которую Ксения корила в течение долгих лет, а на ней, на Ксении? Отчего она, всегда озабоченная долей и бедами холопов своих прежних земель, совсем забыла о том, что она должна думать и о людях, окружающих ее? Что они точно такие же, как те, о которых она пеклась в Московии, что у них те же трудности и горести? Да, они относились к ней не так, как она хотела, но что она сама сделала, чтобы переменить их мнение? Ровным счетом ничего.

И шляхта… как же Ксения упивалась их презрением, как злорадствовала их неприятию, будто не замечая, что сама она стала виной их нелюбви, убеждая себя, что ляхи ни за что не примут московитку, что причиной всему только ее происхождение и вера. И тут она не приложила ни малейших усилий, чтобы переломить сложившееся положение, чтобы исправить то, что еще тогда возможно было исправить, запершись от окружающей ее действительности в иллюзии покоя, погрузившись в маленький мирок ее любви с головой, закрыв глаза на все остальное.

Как и обещал Владислав, его разъезды по землям прекратились, и он все чаще стал проводить время с Ксенией. Они вместе выезжали из Замка на охоту или на прогулки — все верхом, а она со своими девицами в открытой колымаге, пока не встал снег на полях. Вместе проводили вечера у ярко пылающего камина — пусть даже порой в отдалении друг от друга в большой комнате, но все же рядом, все же близко. Хоть и со всеми, но словно наедине друг с другом.

Все собирались в одной из малых зал, когда на приближающий период Адвента большинство шляхтичей разъехалось по своим землям. Тихо потрескивал огонь в камине, шелестел за окном снег, спешащий покрыть землю белым пушистым покрывалом. В освещенной мягким светом свечей собираются шляхтичи и паненки: женщины — за рукоделием, в своем кружке, мужчины — за разговорами да играми в своем.

Очень часто пан Тадеуш брал в руки лютню и либо что-то наигрывал медленное, под стать танцу снега за стеклом окна, либо пел одну из веселых песенок или лирических баллад, так полюбившихся Ксении. У него был красивый и глубокий голос, особая манера исполнения, заставлявшая поверить в то, о чем говорил он под перебор струн, очаровывавшая паненок, что затихали, едва пан Тадеуш брал в руки лютню.

Многие из девиц в Замке были увлечены молодым Добженским. Он же был очарован нареченной пана ордината. Всегда подле Ксении — готовый услужить, готовый развлечь, если на лицо набежит тень, готовый вступиться.

— Я хочу быть рыцарем панны, как бывало то в давние время, — сказал как-то он ей, когда на охоте сложилось им остаться наедине, когда остальные шляхтичи во главе с Владиславом погнали оленя в лесу. Паненки, сидевшие вместе с Ксенией в колымаге, спрятали разочарование в глазах, отведя взгляды в сторону, Мария покачала головой. Ксения же улыбнулась молодому пану — ей льстило его поклонение, льстило его внимание к ней, хотя она всегда стремилась держать его на расстоянии от себя, опасаясь недовольства Владислава.

— Я стану женой пана Владислава. Мое сердце и душа только в его руках, — просто ответила она пану Тадеушу тогда. Он грустно улыбнулся в ответ, глядя в ее глаза, сверкающие огнем из-под околыша из черной лисицы.

— Я ведаю то, панна, и не посягаю на сердце и душу панны, — сердце Ксении сжалось невольно, распознав в голосе Добженского нотки горечи. — Панна для меня будто дева Мария — недосягаемая, как само небо. И да будет так, коли сама панна так решила!

Вот потому Добженский в тот момент сразу же выхватил саблю, даже не задумываясь о последствиях своего поступка, готовый кровью смыть оскорбление дамы, которую возвел на пьедестал своей души. Верный своему слову рыцарь…

Ксения прогуливалась по крепостной стене, как делала это обычно, когда выезд на прогулку был невозможен из-за занятости Владислава. Он и ныне был занят — еще с самого утра обсуждал какие-то вопросы вместе с паном Матияшем и несколькими шляхтичами, держащими за собой некоторые земли магнатства. Настало время собирать чинш и другие налоги, пришла пора подводить итоги под уходящим годом.

В этом месяце в Замок постоянно приезжали шляхтичи, потому Ксения и не обратила бы никакого внимания на группу панов, что прибыли после полудня на двор, если бы не жест одного из них. Такой незаметный для остальных, но для Ксении… Она столкнулась со шляхтичами в коридоре, следуя в покои на втором этаже, чтобы заняться рукоделием, они посторонились, пропуская ее, отводя глаза от нее в сторону. Ксения поспешила побыстрее проскользнуть мимо них и уже миновала коридор, как вдруг один из шляхтичей чихнул, а второй, стоявший подле него, пожелал:

— Спаси тебя Господь!

— Аминь, — перекрестился чихнувший по православному обычаю справа налево

.

Незаметный для окружающих жест. Такой обыденный. Но Ксения, когда осознала его, вдруг остановилась как вкопанная на лестнице, замерла, оглянувшись на своих паненок. Православные! Православные шляхтичи! Знать, есть они в землях магнатства. Знать, не одна в вере своей.

Все время до обеда Ксения сидела, как на иголках, торопя минуты, чтобы поскорее дали сигнал спускаться в трапезную. Она думала увидеть за столом шляхтичей, которые встретились ей в коридоре, и не смогла сдержать разочарования, когда не заметила новых лиц среди собравшихся за столом.

— Панна чем-то огорчена? — спросил пан Тадеуш, помогая ей присесть. Ксения оглянулась к торцу стола, где сидел обычно Владислав. Его стул пустовал. Отсутствовал и Ежи, и пан Матияш. — Отсутствием пана Владислава? Он уехал прокатиться окрест. Разве он не посылал к панне сказать о том?

Да, верно, в светлицу, где занимались рукоделием женщины, приходил слуга с этим сообщением. Ксения в своем волнении совсем позабыла о том.

— А где пан Матияш? Он так и не спустится к обеду? — забеспокоилась Ксения, заметив, что по знаку Магды слуги стали заносить блюда, разливать подогретое вино или мед без хмеля, а того так и не было до сих пор.

— Отец удалился к себе. Приступ головной боли.

— Опять разошлись с Владиславом? — Ксении уже было это знакомо: в ходе обсуждения какого-либо вопроса у Владислава и пана Матияша, бывало, чуть ли не искры летели во все стороны. Потом они оба расходились перевести дух и примириться за ужином, чтобы вскоре опять столкнуться лбами по тому или иному вопросу. Молодость редко уступала опыту и мудрости, когда была уверена в правоте собственных решений.

— Опять, — вздохнул Тадеуш. Он склонился чуть ближе к Ксении, перешел почти на шепот. — К пану Владиславу приезжали просить о строительстве храма в одном селе как к ординату. Только сделали то поверх шляхтича, что землю эту в службе держит.

— Разве там нет храма? — спросила Ксения, вспомнив о шляхтичах, встреченных в переходе. У нее даже ладони вдруг вспотели от волнения. Речь ведь шла о православной церкви!

— Храм-то есть. Только после Унии его закрыл пан Ясилович, отдал жиду, что корчму в селе держит, как это обычно по землям ныне идет, в аренду. И шляхте, и хлопам надоело ходить на поклон к пану всякий раз, вот и собрали деньги, хотят новую ставить. Приехали к пану Владиславу за разрешением.

— И что Владислав? Он позволил? — Ксения даже дышать перестала. Неужто Владислав позволит поставить на своей земле храм православной веры? Наперекор давешней воле его отца, что изгнал из ординации православие, следуя королевскому указу.

— Позволил. Сказал, что никто не запрещает всем, кто под папой, храмы свои иметь. Только вот пан Ясилович будет шибко недоволен, что лишается части дохода, ведь в доле с жидом тот определенно.

Но Ксения не слышала уже этих слов, чувствуя, как внутри гаснет едва вспыхнувший огонек надежды. «Кто под папой ходит», сказал пан Тадеуш, знать, и приезжали в Замок вовсе не православной веры шляхтичи, а новой, созданной в этих землях более десятка лет назад. И не православной веры храм будет построен, а другой… и не латинской, и не православной.

Об узнанном тогда за обедом Ксения вспомнила, когда в Замок приехал сам пан Ясилович, полный зрелых лет мужчина на коротких ножках, что делало его похожим на большой и круглый бочонок. Никто не знал, о чем говорил тот с Владиславом, но разговор происходил явно на повышенных тонах, раз вся прислуга обсуждала вечером в кухне эту встречу. Ксении потом рассказала служанка, причесывавшая ее на ночь, как кричал пану ординату пан Ясилович, что негоже обижать католика перед униатом, а потом и вовсе что тот совсем не схож с отцом его, паном Стефаном, что недовольно в нем рассудительности. Как ни прислушивались все, кто был поблизости от комнаты, где происходил этот разговор, так и не услышали, что ответил на то тихим голосом пан Владислав, но после этого пан Ясилович вылетел оттуда, словно затычка из бочки.

Ксении не было нужды говорить о том, как был зол тогда пан Ясилович, каким красным от злости было его лицо. Она сама столкнулась с ним в узком проходе, возвращаясь с прогулки, смеясь шутке пана Тадеуша, что встретился им во дворе и поспешил проводить наречную ордината и ее паненок в залу.

Сначала пан Ясилович замер на месте, а потом вдруг скривился рот в злой усмешке, и смех женщин затих в тот же миг, уловив ту волну ненависти, что буквально ударила волной.

— Все ты, московитская ведьма! — прошипел пан Ясилович, кривя губы под густыми усами. Ксения даже не успела опомниться, как взревел за ее спиной пан Тадеуш, как бросился мимо нее на оскорбившего ее пана. Он схватил того за грудки жупана и протащил из прохода в залу легко, будто пушинку, невзирая на то, что тот весил гораздо больше его. А потом с силой оттолкнул пана Ясиловича назад, доставая саблю из ножен, что висели на поясе.

— Не сметь панну оскорблять! Не сметь!

Завизжали за спиной Ксении паненки, когда сабли скрестились с силой, заглушая лязг оружия. Ксения оторопело застыла в распахнутых дверях, глядя на этот неожиданный бой, что разворачивался у нее перед глазами. Мужчины закружились по зале, сбивая лавки у стен, перевернули резной столик с грохотом. Только спустя время прибежали стражники и шляхтичи, которых позвала Мария со двора Замка, навалились на спины дерущихся, останавливая бой. Откуда-то возник хмурый Владислав, окинул скорым взглядом и пана Тадеуша, что вырывался из рук стражников, явно желая растерзать своего противника на месте, и пана Ясиловича, что прижимал руку к ране на левом предплечье.

— Что происходит? — прогремел его голос, перекрывая и плач перепуганных паненок за спиной Ксении, и переговоры шляхты и слуг, что собрались на шум поглядеть, что стряслось. — Что заставило панов схлестнуться в моем доме, как в корчме какой, да кровь пролить?

— Пану Тадеушу что-то ударило в голову, — процедил пан Ясилович, поворачивая голову к Ксении и глядя ей прямо в глаза. — Видать, услышал что-то не то, что было на самом деле. Если панне слышалось то же, то если пан ординат прикажет, я готов принести свои извинения.

Ксения вдруг представила, как может поступить ныне Владислав, узнав о словах шляхтича. Что если и он накинется на того, как сделал это пан Тадеуш? А пан Ясилович стоял на приграничье с казачьей вольностью, защищал со своими ратниками земли от разбоя, она знала то достоверно, молодой Добженский рассказал ей о том за тем же обедом.

— Я ничего не слышала, — тихо проговорила она, глядя в глаза Владислава, стараясь не вздрогнуть при удивленном всклике пана Тадеуша.

— Панны? — обратился к паненкам за спиной Ксении Владислав, и те поспешили подтвердить слова Ксении, из солидарности ли с ней, либо по другим причинам, она даже не думала о том в тот момент.

— Пан Ясилович, я думаю, пан Добженский принесет вам свои извинения за горячий норов, — проговорил Владислав, хмурясь еще более. — Перед тем, как его уведут в темницу, чтобы остудил свою кровь в ее прохладе.

Ксения прикусила губу, чтобы сдержать вскрик при этом известии, стиснула руки, чтобы скрыть их дрожь. Такого поворота событий она никак не ожидала.

Пана Ясиловича увели в одни из покоев на втором этаже, чтобы обработать его рану, а вот у Добженского отняли оружие и заперли в подвале под воротной башней, что служил темницей в замке. Ксении когда-то показывали это место — темное и холодное, полное страшных тайн и страхов былых, что, казалось, впитались в эти стены со временем. Оттого-то дрожь, что стала бить ее еще после этого сабельного боя, так и не прошла со временем, а тоска и сожаление сжали сердце ледяной рукой.

Она не пошла на ужин, не желая делить стол с человеком, который оскорбил ее, который явно ныне ощущал свою безнаказанность, свое превосходство над ней из-за того, что случилось. Но разве у нее был выход? Она убедилась в том, когда в ее спаленку скользнул тихонько Владислав, когда часы на башне ударили полночь. Ксения поднялась с колен, когда он пришел, поспешила закончить молитву.

— Ужаснейший день! — устало протянул Владислав, пряча лицо в ладонях. Ксения подошла к нему, опустившемуся в кресло у камина, и он прижался лицом к ее телу, уткнулся в бархат корсажа ее платья. — Кабы не нужен был мне этот Ясилович, я бы с большим удовольствием послал бы его к черту! Но кого поставить на границы?! — Ксения почувствовала, как напряглись его ладони, лежавшие у нее талии. — Пошлю его к черту все же! Открою скарбницу, найму людей да поставлю на эту землю кого другого, кто не будет думать только о своем кармане, выжимая из своего владения все до последней монеты.

— Ты долго будешь пана Тадеуша в темнице держать? — спросила Ксения, выдержав паузу. Владислав даже головы не повернул на ее вопрос, ничем не показал, что услышал ее. А потом, когда она уже и ждать ответа перестала, ответил:

— Пару деньков пусть постынет в каморе. Уж больно голова горячая! — он вдруг поднял голову и заглянул в глаза Ксении, наблюдающие за ним с тревогой. — Знать, не послышалось ему, коли так печешься? Молчишь? И он молчит, даже в сторону мою головы не повернул.

Больше они не говорили. Так и замерли на долгое время — Владислав, прижавшись щекой к бархату корсажа ее платья, а Ксения — обхватив руками его голову, запустив пальцы в его волосы, перебирая пряди. Просто молчали, думая каждый о своем в этой ночной тишине, что опустилась на Замок в этот час.

— Завтра уезжаем с тобой, — вдруг сказал Владислав, поднимаясь, заключая ее лицо в плен своих ладоней. — Хочу уехать на время отсюда. Подальше от всего и от всех. Хотя бы на тыдзень…

И она кивнула ему в ответ, даже не думая, куда и зачем они поедут. Главное, что они будут вместе, что он не оставляет ее одну здесь. Остальное ей было совсем неважно.

Их маленький поезд — колымага Ксении и десяток гайдуков — выехал на рассвете, когда только-только просыпался Замок, встречая первые лучи солнца. Ксения оставила паненок и Марию, как оставил всех шляхтичей Владислав. «Только ты и я!», сказал он ей тогда, и она с радостью поддержала его. Быть может, когда они останутся наедине друг с другом, все напасти и трудности отойдут на задний план, быть может, тогда в их отношения снова вернется та легкость, что была во время их недавнего пути в эти земли.

— Я рада, что сделал это, — проговорила Ксения, когда около полудня их маленький отряд остановился на отдых, и Владислав подошел к ее колымаге, оперся на распахнутую дверцу. — Спасибо тебе.

— Сделал — что? — поднял бровь тот, будто недоумевая, отчего она благодарит его. Но она поддалась на его мнимое удивление.

— Я слышала, как ты приказал выпустить пана Добженского после полудня, когда мы отъезжали со двора. Нет нужды скрывать это от меня.

— У меня нет привычки карать без вины. А за то, что устроил побоище в замке, он к тому времени наказание отбудет. К чему томить его холодной каморе? — ответил Владислав.

Они скакали весь день, придерживаясь максимального темпа, который только возможно было держать по едва замерзшей дороге. Ксения наблюдала, как светится лицо Владислава, когда тот гонит коня галопом по полю или лугу, что проходили рядом с дорогой, как рад он ветру, что бил в лицо и развевал длинный мех на околыше его шапки. Он словно скинул с плеч все тяготы и заботы, что томили его в Замке, и ныне наслаждался теми мигами свободы, что сам себе подарил. И она радовалась вместе с ним, замечая, как уходит с его лица хмурость, что не покидала его последние дни, как расправляются плечи.

Но под вечер благостное настроение Ксении постепенно сошло на нет. Неожиданно вместе с сумерками на землю повалил густой снег, сводя и без того скудный обзор до минимума. Поднялся сильный ветер, что буквально швырял в стены колымаги белые хлопья. Ксения куталась в меховой ворот своего плаща и молила всех святых, которых только могла вспомнить ныне, когда так была перепугана, о благополучном финале их пути. Она то и дело выглядывала из колымаги, чтобы разглядеть в смутных конных силуэтах Владислава, чтобы убедиться, что с ним все хорошо, что его конь не оступился в этой тьме, а он сам не упал на дорогу и не сломал себе что-нибудь.

Оттого она вздохнула в облегчением, когда наконец они въехали через большие ворота на какой-то широкий двор, когда колымага остановилась перед крыльцом некого дома, громадиной выступившей для Ксении в этой метели. Отчетливо была видна только дверь, вернее, ее ярко освещенный проем, служащая неким сигналом, куда следует путникам повернуть, чтобы не заплутать во дворе в этой метели. Ксения распахнула дверцу и тут же была оглушена криками людей, суетящихся около колымаги, но невидимых за этой снежной пеленой, ржанием лошадей, перепуганных разгулявшейся со временем стихией.

— Где мы? — спросила Ксения, когда к ней откуда-то из метели склонилась голова Владислава, такая огромная в этой меховой шапке, залепленной снегом. Он ничего не ответил, только просунул руки вглубь колымаги и подхватил ее на руки, понес сквозь метель к ярко освещенному дверному проему, прижимая рукой ее голову к своему плечу, закрывая от порывов ветра.

Прогрохотали по деревянному крыльцу каблуки сапог, захлопнулась с шумом дверь за Владиславом, и только тогда шляхтич убрал руку с затылка Ксении, позволяя ей поднять голову со своего плеча. Она поморщилась, когда Владислав занес ее из сеней в большую гридницу, от яркого света, что тут же ударил в глаза, а потом с удивлением оглядела деревянные балки стен, сплошь увешанные оружием, расшитые занавеси на окнах, деревянную добротную мебель и большую лестницу с широкими ступенями и резными балясами, ведущую на второй этаж дома. У побеленной печи суетилась маленькая женщина в белом рантухе, доставая из нее горшки под тяжелыми крышками. Она оглянулась на вошедших и заулыбалась, отставляя в сторону ухват, которым так лихо орудовала до сих пор, вытирая руки о передник.

— Где мы? — шепнула Ксения, краснея под внимательным, но добрым взглядом хозяйки, утыкаясь носом в мокрую от тающего снега ткань кунтуша Владислава. Тот ласково провел губами по ее губам, рассмеялся тихонько.

— Добро пожаловать в Белоброды, панна Ксеня, — проговорил он и только потом спустил ее на пол, перенеся через порог, чтобы обмануть злых духов, как того требовал обычай.

Белоброды! Ксения не могла не осматриваться позднее, когда все расселись в просторной гриднице за стол, чтобы поужинать и обогреться с пути. Здесь многое было так схоже с теремами, в которых она прежде жила! Деревянные стены и пол, простые занавеси на окнах, широкие скамьи с суконными полавочниками и из такой же ткани наоконники на небольших окнах, льняная расшитая скатерть на дубовом столе. Вот только образов не было у красном углу, а ведь когда стояли они на полке, Ксения отчетливо видела след от нагара на потолке в углу гридницы.

А потом незаметно для себя уснула, уронив голову на плечо Владислава. Вот только осматривалась с любопытством по сторонам, а потом уже провалилась в сон, убаюканная монотонным гулом разговора да теплом, идущим от большой ценинной печи. Она открыла глаза только дважды — когда ее укладывали на подушки и потом, когда перина прогнулась под тяжестью тела Владислава, устраивающегося на ночлег рядом с ней.

— Спи, — прошептал он в ее волосы, прижимая ее к себе. — Спи, ты должно быть устала….

И Ксения снова закрыла глаза, чтобы снова увидеть большой двор, маленького темноволосого мальчугана и Владислава, катающего сына на своих широких плечах. И улыбка не сходила с ее уст всю ночь, пока она была в стране грез, пока наслаждалась тем счастьем, что принес ей этот сон. Так и поцеловал ее в эту дивную улыбку Владислав утром, стараясь разбудить ее, вернуть ее себе на грешную землю.

— Просыпайся, засоня, — прошептал он Ксении в ухо, касаясь его губами. — Просыпайся, уж солнце давно на небе встало.

Но когда она распахнула глаза, перепуганная, что заспалась так долго и пропустила час утренней молитвы, не сумел удержаться и стал горячо целовать, прижимая своим телом к подушкам, пока и ее кровь не закипела в жилах, пока она сама не стала отвечать ему со всем пылом, на который только была способна, запуская пальцы в его волосы, вдавливая свое тело в его.

Они вышли из спаленки только во второй половине дня. Владислав открыто любовался смущенным румянцем Ксении, а также ее радостью, когда она впервые огляделась на шляхетском дворе. Он видел, как она с интересом разглядывает деревянный дом с высоким крыльцом под крышей с резными украшениями и хозяйственные постройки, как улыбается открыто холопам, что были заняты работой. И потом, когда они пошли в деревню, стоявшее в версте от шляхетского двора, как она была рада этому простору, этим полям и лесу вдали за деревней, этим людям, что редко, но встречались им на пути, стягивали шапки с голов и кланялись.

И в то же время Владислав не мог не ощутить какой-то странной горечи — коли б она так же смогла в землях Заслава. Отчего она там так закрыта для всех? Словно загнанный зверек в ловушке. И невольную обиду за те земли и тех людей. Стал оглядывать внимательно, встречающихся им хлопов — не оттого ли она так приветлива с ними, что многие из них ее веры, до сих пор схизмы держатся, втайне молясь в доме деревенского старосты? Но спрашивать не стал, не желая ни обижать Ксении, ни получить подтверждения своим догадкам.

По возвращении после их долгой прогулки по окрестным землям, по которым они бродили до тех пор, пока у Ксении не промокли ноги, Владислав распорядился поставить в их спальне деревянную бадью с горячей водой. Ксению не надо было долго уговаривать, чтобы залезть в нее — для нее теперь уже не было дивом, что тут моются прямо в комнате. Она даже нашла в этом некое удобство — не надо было далеко ходить да и горячая вода превосходно расслабляла тело, избавляла от напряжения мышцы.

Хотя долго понежится в бадье наедине со своими мыслями Ксении не удалось — не успела она погрузиться в воду, как в спаленку вернулся Владислав и стал расстегивать пояс с загадочной улыбкой на губах.

— Что ты делаешь? — спросила Ксения, чувствуя, как в груди забилось сердце, словно после долгого бега, а губы помимо воли раздвигаются в довольную улыбку.

— Я ненавижу холодную воду, — признался Владислав, скидывая с плеч жупан. За ним последовала рубаха и сапоги. — Другого пути помыться еще горячей водой я не знаю. А ты?

Ксения тоже не знала. Потому и промолчала, когда он, уже полностью обнаженный, залез в бадью, расплескивая воду на пол.

— И потом — кто-то же должен потереть тебе спину, правда ведь? — с губ Владислава так и не сошла улыбка заговорщика, заставившая Ксению тихо рассмеяться и повернуться к нему спиной, мол, давай тогда, займись, чем обещал. А потом вздрогнула, когда Владислав отвел с ее шеи и спины волосы, стал покрывать обнаженную кожу медленными легкими поцелуями. Она даже немного огорчилась, когда он все-таки провел тряпицей по ее спине, принимаясь за то, что обычно делала служанка.

Так странно — принимать то, что обычно делали служанки, от мужчины. Каждое прикосновение тряпицы или пальцев к коже будоражило кровь, прогоняло из головы мысли, делая ее абсолютно пустой, чтобы душа в полной мере отдавалась этому моменту. Уже через несколько минут она вырвала из пальцев и тряпицу, и неровный кусок мыла, уронив тот на самое дно бадьи, прижалась губами к его губами, прервав его довольный хриплый смех, придавливая его своим телом к деревянной стенке.

А потом Владислав сидел на стуле возле камина, а Ксения уютно расположилась на ковре у его ног, позволяя его пальцам разбирать ее длинные волосы на пряди, чтобы те быстрее просушились от огня. И она замирала при каждом касании пальцев к ее волосам, замирала от разрывающего душу счастья и умиротворения.

— Будь я кошкой, я бы свернулась калачиком у твоих ног ныне, — призналась Ксения, закрывая глаза, когда его пальцы вновь прошлись по ее волосам, вызывая в ней сладостную дрожь до самых пальчиков на ногах.

— Я знаю, — улыбнулся Владислав. — Это написано на твоем лице.

Она недовольно надула губы, расслышав усмешку в его голосе, и он склонился и поцеловал ее в эти надутые губы, не в силах удержаться.

Они долго лежали без сна, слушая, как трещат в очаге поленья, сгорая в этом ярком пламени, едва укрываясь толстым одеялом, подбитым заячьим мехом. Просто лежали и смотрели друг на друга, молча, словно впервые увидели так близко лица. А может, запоминая каждую черточку лица, сохраняя в укромном уголке памяти.

Это были самые счастливые дни, которые только были у Ксении за это время, что она прибыла в эти земли.

Не было ни шляхты, которой был так полон Замок, что редко когда выдавалась минута побыть даже на прогулке наедине. Не было слуг, вечно суетящихся поблизости — в Белобродах Владислав и Ксения были совсем одни в хозяйском доме, человек, смотрящий за домом, его жена и холопы жили в другом жилище на дворе. Не было никаких недомолвок или шепотков за спиной, что мнились Ксении в Замке.

Они просыпались с первыми лучами солнца, и после молитвы, которую читала Ксения, опускаясь на колени лицом к востоку, спускались вниз к небольшому завтраку, а потом выходили во двор, где Владислав пытался научить Ксению ездить верхом. Той давалось это с трудом — не было принято в Московии девицам на конях верхом ездить в непотребной позе. Да и лошадей она побаивалась, памятуя, как в детстве ее укусил один из жеребцов отца.

Оттого-то ей было покойнее, когда Владислав брал ее перед собой на валаха да выезжал со двора, сминая выпавший за ночь снег, оставляя на белом полотне вереницу следов. Именно в Белобродах он показал ей своего любимца — сокола Дара, которого привез с собой в клетке, а потом приучал ее держать на руке, не бояться хищной птицы.

— Мне его жаль, — призналась как-то Ксения, выпуская сокола вверх, любуясь его полетом в ясном небе.

— Отчего? — спросил Владислав, не отрывая взгляда от сокола, кружащего над ними, высматривающего добычу с высоты, сквозь уже пустые ветви деревьев в лесу.

— Он не волен. Ему бы полететь в вышину, оторваться от всего земного. Стать свободным. Разве у нет такого желания?

— Он уже улетал от меня, и не раз, — признался Владислав, глядя, как вдруг сорвался вниз сокол, заметив добычу на земле. — А потом возвращался, веришь? Быть может, ему по душе пришлась жизнь в тепле и при постоянной кормежке. Но я все же льщу себя надеждой, что он питает ко мне привязанность, раз вернулся обратно, коли отказался от неба и своей свободы.

Когда же погода не позволяла выходить из дома (недаром же эту пору называли снеговеем), Владислав и Ксения оставались возле теплого очага, под крышей. Ксении особо полюбились эти дни, когда они были так близко друг к другу, когда говорили обо всем или просто молчали, когда играли в кости на поцелуи или желания. Или когда она сидела за рукоделием, что захватила из Замка, а он сидел у камина, что-то сосредоточенно ища в огненных всполохах. В такие минуты она замечала, как он снова морщит лоб, как опять мрачнеет его лицо, словно он опять возвращается обратно к тяготам такой непривычной ему пока жизни ордината.

— Что с тобой? — не выдержала Ксения как-то раз и спросила Владислава, когда тот курил у очага и хмуро, глядя в огонь, морщил лоб. — Что-то худое на душе?

— Ты ходишь к Марыле-повитухе, — И это было утверждение, а не вопрос. А еще Ксении послышался в этих словах некий упрек. — Отчего?

— А отчего бы и нет? — переспросила Ксения. — Мне так благостно в ее доме, под образами знакомыми.

— Не ходи туда боле, не надо, — твердо сказал он, и она распознала приказ, поняла, что отныне ей ход заказан в лесную избу.

— Отчего? Оттого что ее считают ведьмой? — не могла не спросить Ксения, сжимая иглу в раздражении.

— Поэтому также, — кивнул Владислав. — Поберегись дразнить людей, доле уже делала то.

И она не стала спорить, только склонила голову в знак согласия, принимая его решение. Он удивленно посмотрел на нее, будто ожидал от нее возражений, а потом поднялся с низкого табурета, на котором сидел, прошел в соседнюю горницу и вернулся обратно с небольшим ларцом в руках. Поставил его на стол возле Ксении.

— Забери себе, драга. Это мати моей. Думаю, она не стала бы возражать то, что тебе отдаю.

Владислав откинул крышку ларца, откинул тряпицы, которые надежно укрывали спрятанное от пыли и лишнего взгляда, и Ксения даже приподнялась в удивлении, заметив святой лик, а потом дрожащими руками достала из ларца дар, разложила на столе, едва скрывая свою радость. Это были оплечные {1} образа в киоте, с большими венцами из золота и с жемчужной обнизью по ободку, со сканными {2} золотыми окладами.

— Можешь забрать с собой в Замок, — проговорил Владислав, чувствуя, как замирает сердце от ее слез, что ручьями полились по лицу при виде ликов. — И боле не ходи к повитухе.

Ксения только обняла его, прижимаясь всем телом к нему, пряча свое заплаканное лицо у него на плече. В ее груди разрывалось от счастья и огромной любви сердце. Она понимала, что значит, для него этот дар, и насколько он отдаляет Владислава от его мечты, что когда-нибудь она разделит с ним не только жизнь, но и веру.

— Я так люблю тебя, — прошептала Ксения, едва слышно, и он легко коснулся губами ее макушки, погладил ее мягкие косы.

— Мне так благостно здесь! — тем же вечером, когда они лежали в постели, а за окном по обыкновению гуляла снежная вьюга, прошептала Ксения, целуя Владислава в плечо, а потом прижалась щекой к его груди, прислушалась к стуку его сердца. — Так бы и осталась тут, в Белобродах!

— Мы и так тут пробыли столь долго, — возразил ей Владислав. — Уезжали вон, на тыдзень, а пробыли чуть ли не до самого Адвента начала.

Ксения обняла его крепче, обхватила теснее руками, вздохнула недовольно.

— Как жаль, что мы не можем остаться тут навсегда! Мне так хорошо здесь… с тобой.

— Если со мной, то должно быть хорошо в любом месте, — не мог не заметить Владислав на это, и замер, выжидая ответ. Но только очередной тихий вдох послышался в тишине — Ксения предпочла промолчать, обдумывая предстоящее возвращение в Замок. Ну и пусть, им не суждено жить и растить детей тут, в этом небольшом деревянном доме в Белобродах! Они же смогут сюда возвращаться всякий раз, когда захотят побыть наедине. В конце концов, это всего лишь один день пути!

За пару вечеров до утра предполагаемого отъезда, когда непогода снова стучалась снежными пригоршнями в толстое оконное стекло, Владислав принес еще один небольшой ларчик в спаленку, где Ксения нежилась в мягкой постели, кутаясь в одеяло по плечи, еще не привыкшая к собственной наготе. Она до сих пор удивлялась Владиславу, который мог, ничуть не смущаясь ее присутствия, выскользнуть из постели и добавить дров в очаге. Вот и сейчас он, совсем не стыдясь своего обнаженного тела, присел на край кровати, поставив перед собой ларец.

— Владислав! — бросила Ксения ему край одеяла прикрыться, и он со смехом подчинился ее требованию, склоняясь к ней и целуя ее в губы.

— Мне так нравится, как ты краснеешь! — прошептал он, слегка прикусывая ее пухлую нижнюю губу. — Ты становишься такой… миленькой…

— Миленькой! — фыркнула Ксения, принимая недовольный вид, и он щелкнул ее по носу, чтобы не задавалась. Миленькая — неплохой комплимент для панны, разве нет?

— Я обещал тебе передать это, — произнес Владислав, открывая взгляду Ксении содержимое ларца, крышка которого была богато украшена серебряной сканью. — Обещал, что ты пойдешь к венцу только в том. Как и желала моя мати.

В ларце лежали женские украшения. Золото и серебро, разноцветные камни поблескивали в всполохах огня, будто подмигивая Ксении из глубин ларца. Владислав сначала достал лежащие сверху серьги из серебра и эмали белого цвета, богато усыпанные жемчугом, приложил их к ушам Ксении.

— Под твое платье, что шьется к Рождеству, — прошептал он, улыбаясь, словно отрок, дорвавшийся до сластей. Потом бросил их на постель, потянулся к следующему предмету — диадему с несколькими кроваво-красными камнями. Он была словно сделана из переплетений тонкой золотой паутины, на которую упали каплями рубины — один самый большой по центру и несколько поменьше по обе стороны от него. По центру от большого камня на тонкой золотой цепочке спускался на лоб небольшой грушевидный рубин в золотой оправе.

— Мой прадед заказал это для моей прабабки в качестве свадебного дара, — проговорил Владислав, опуская на голову Ксении украшение, расправляя локоны на ее обнаженных плечах. — Многие невесты Заславских шли к алтарю именно в ней. И я бы очень хотел, чтобы в ней пошла к алтарю ты, — он провел ладонями по ее плечам, потом далее по рукам до самых пальчиков, которые захватил в плен и поднес к своим губам, не отрывая глаз от ее лица. — Ты так красива, моя драга. Я не устану никогда повторять то. Не диво, что ты стольких пленяешь в свои сети, не диво, что люди…

Он осекся, и снова его лоб пересекли две глубокие складки, снова в его голову пришли неприятные мысли. Ксения выпростала ладонь из его пальцев, провела по его щеке ласково, и Владислав будто очнулся, улыбнулся ей.

— Где б ты ни была, храни тебя бог и милуй! Я буду твоим, покуда не взят могилой, — прошептал Владислав, глядя в ее глаза, гладя тонкие пальчики, что удержал на своей скуле. — Так бог мне судил от века, и не жалею. Ты сотни других прекраснее и милее.

— Владислав! — ахнула Ксения, распахивая глаза удивленно. Таких красивых слов она доселе ни разу не слышала, кроме как в тех лиричных балладах, что пел пан Тадеуш.

— Это вирши {3} пана Кохановского, не мои, — поспешил проговорить Владислав. Она кивнула, не понимая, что такое вирши, завороженная его словами, что тронули ее до глубины души. Пусть эти слова первым сказал кто-то другой. Зато ныне они были от самого сердца Владислава, она читала то в его глазах.

А потом Владислав отпустил ее руку, отвел глаза в сторону, смущаясь своим словам. Видели бы и слышали его люди его хоругви ныне, вот уж подивились бы! С Ксенией он всегда становился таким мягким, таким… таким… словом, проглядывала часть его души, в которую семена опускал не пан Стефан, а монахи из школы, готовившие его к церковной карьере. И он до сих пор не мог понять по нраву ему эта мягкость, что так нежданно проснулась в нем спустя годы, или нет.

Он запустил пальцы в украшения, лежащие в ларце, намереваясь отыскать серьги с рубинами той же работы, что и украшение в волосах Ксении, но переворачивая камни и золото в поисках их, случайно выронил на постель другие серьги. Тускло блеснула в свете огня янтарная слеза в серебряной оправе.

«…Ты должна меня бояться, панна!» — всплыли в голове Владислава слова, сказанные им когда-то. «Ибо проклятие перстня, что ты когда-то носила на своей руке, уже приступило к своему делу. Янтарь погубит тебя, и погубит именно через меня!»

Молва, идущая по его землям, ненависть шляхты, страх людской, что заставляет подчас творить ужаснейшие вещи…

— Что с тобой? — встревожилась Ксения, обхватила ладонями его помрачневшее лицо, заглянула в его потемневшие глаза. — Что с тобой?

— Ничего, моя драга, — он привлек ее к себе, прижал голову к своему плечу. Пусть вокруг творится, что угодно Господу! В нем довольно сил и воли, чтобы защитить ее от всего, что бы только ни свалилось на их головы!

— Владек! Владек! — вторгся в его мысли голос Ксении. Она пыталась вырваться из его хватки, прижимающей ее голову к его телу, золотая диадема не удержалась на волосах и упала в постель. Он непонимающе уставился на нее, еще погруженный в свои тягостные мысли, не сразу услышал то, о чем она пыталась сказать ему. — Стучат! Стучат!

И верно — дубовую дверь внизу кто-то колотил со всей силой, призывая находящихся внутри дома отпереть тяжелые засовы. Владислав быстро перекатился на постели, накинул на голое тело жупан, поспешил сойти вниз и уступить этому требованию, пока дверь не разнесли в щепы.

Он долго не возвращался назад, и Ксения не выдержала — тоже спустилась с постели, завернувшись в одеяло. «Я только гляну одним глазком, что там», уговаривала она себя, когда приоткрывала дверь спаленки, чтобы в образовавшуюся щель осмотреть часть нижнего этажа, увидеть прибывших, ведь с того места была аккурат видна дверь из сеней.

На скрип двери поднялись головы мужчин, что стояли внизу, и Ксения покраснела, заметив, что ее обнаружили. А потом застыла, заметив даже издалека, как бледен Владислав, какая тень набежала на его лицо, делая его на вид старше своих лет.

— Я должен уехать. Нынче же, — проговорил Владислав громко, чтобы услышала Ксения, уже закрывавшая дверь спаленки. Она замерла. За окном вовсю бушевала вьюга. Вон какими заснеженными ступили в дом и Ежи, и другие гайдуки, что приехали с ним! Знать, худые вести привез усатый шляхтич. Как тогда, в землях Крышеницких.

— Нынче выезжаю, — повторил Владислав. — Ты поедешь после, Ежи проводит тебя в Заслав.

Уже закрывая дверь спаленки, Ксения услышала, как он в сердцах выругался и с силой ударил по стене, разбивая в кровь костяшки пальцев.

На белоснежной простыни снова тускло блеснул в очередном всполохе огня дар солнца.

1. Т. е. писанные по грудь

2. От слова «скань», означающего вид ювелирной техники — ажурный или напаянный на металлический фон узор из тонкой проволоки; то же, что филигрань

3. В то время название всех стихов в противоположность прозе