Обрученные судьбой

Глава 49

На обратном пути, едва колымага Ксении покинула окрестности Заслава, как ее тут же остановил всадник на гнедом валахе, пригрозив издалека плетью Петру, что в тот момент был за возницу. Тот не стал упрямиться, сразу же распознав приближающегося к нему шляхтича, натянул вожжи, останавливая лошадей. Ксения тут же приподнялась на своем импровизированном ложе в колымаге, которое ей заботливо соорудила из подушек Марыся, выглянула в оконце, встревоженная это внезапной остановкой.

Это был Лешко Роговский. Уже доехав до колымаги, он грубо и зло стегнул холопа по спине, процедив сквозь зубы:

— Что встал, осел? А коли то не я был бы? Пани под угрозу ставишь!

— Ну, что я не узнаю пана? — Петр потер спину. Удар был слабым, кроме того, его смягчила овинная жилетка, что защищала Петруся от осеннего холода, что так и леденил неприкрытую кожу этим утром. — Я ж пана издалека узнал!

Но Лешко уже не слушал его. Он спрыгнул с валаха и пошел к небольшому оконцу, в котором заметил бледное лицо Ксении. Ее глаза расширились от удивления, когда она узнала его.

— Пан Лешко! Но как? Откуда?

— Збыня устроила такой плач после отъезда пани Катаржины со двора, будто пани забрали черти, — с усмешкой проговорил он, стоя на расстоянии протянутой руки от конца. Но он видел, как красны ее глаза, заметил недавние дорожки слез на ее щеках. Тут же сжалось сердце. Куда она ездила? В Заслав? Если в Заслав, то зачем? Не отца же повидать, право слово, так резко срываются и сломя голову, без должной охраны едут в дальнюю дорогу? Загадка для него. Как и сама пани Катаржина, что так нежданно появилась на дворе пана Смирца.

— Я не мог не пуститься догонять пани, — говорил Лешко, глядя в глаза Ксении. — Должен сказать, что с трудом нашел пани, едва сумел определить направление пути пани Катаржины.

— Я ездила к отцу. Разве Збыня не сказала то пану Лешко? — ответила Ксения. — Нужда была в том.

Лешко пожал плечами, покрытыми как обычно в холодную пору, мохнатой волчьей шкурой, невольно заставив Ксению вспомнить разговор хлопов. Как он выследил ее? Она ведь тщательно скрыла следы в землях Ежи, а после — попробуй выследи на широкой дороге, такой многолюдной ныне, пока не зарядили дожди, и не размыло утоптанный и разъезженный колесами путь, определи направление, куда поехала колымага. У нее даже мурашки побежали по спине при мысли о том, что это возможно только по нюху. Неужто и истину говорят о пане Роговском?

— Мне нет дела до нужд пани. Вернее сказать, не мое оно. Но хранить пани, пока пан Юрась не в вотчине, мое дело. И проследить, чтобы пани, коли ехать решить куда, то в сохранности, тоже.

Более он ничего не произнес. Вернулся к валаху, поводья которого держал Антось, спрыгнувший при появлении Лешко с козел колымаги, спеша послужить пану Роговскому.

— Едем! — коротко приказал Лешко, занимая место в седле. Напоследок обернулся к Ксении по-прежнему следящей за ним из оконца, коротко кивнул ей, а потом погнал валаха впереди колымаги, тронувшейся за ним следом.

Именно Лешко выбирал места для ночлега, предпочитая корчмы остановкам на шляхетских дворах, что иногда встречались на пути. Сначала Ксения думала, что каменицы шляхты попросту далеки от их пути или спросить не у кого, где двор панский поблизости. А потом заметила, что Лешко даже не спрашивает о том у встречающихся им на пути хлопов или мещан, держащих путь куда-то. Роговскому было по нраву заплатить за ночлег, чем просить кого-либо о нем, как поняла она, наблюдая внимательно за шляхтичем с волчьей шкурой на плечах.

И ее он явно избегал. Уходил от праздных разговоров, которыми хотела себя занять в дороге Ксения, отвечал исключительно на вопросы о дороге или о времени пути. Он и обычно был немногословен, отвечал односложно на вопросы, и редко когда его речи были длинны, но отчего-то именно сейчас это так злило Ксению, тем паче ей хотелось забыть о том, что оставляла она за своей спиной в Заславе, чему свидетельницей стала. Да Марыся никак не давала это сделать: только и говорила, что о свадьбе, о невесте, роскошный наряд которой, блестевший в лучах солнца, так поразил ее, о пане ординате. И конечно, не могла не вспоминать о той страшной истории, что рассказала им жена рандаря.

В конце концов, Ксения не смогла выдержать этой пытки, которой подвергала ее Марыся раз за разом, несмотря на приказы пани замолчать или говорить о другом. Она понимала, что девочку переполняют впечатления от увиденного, которыми ей невтерпеж поделиться с кем-нибудь, но слушать изо дня в день о свадьбе, она не желала — слишком царапало сердце при воспоминании о паре, стоявшей на ступенях костела. Потому в итоге Ксения прогнала от себя Марысю, приказала той сидеть отныне подле холопов, а сама поехала в одиночестве, пытаясь успокоить свое истерзанное сердце.

И в обратной дороге Господь явно благоволил к путникам. Потому как едва они успели пересечь ворота двора пана Смирца, как с неба хлынул дождь, за плотной стеной которого даже на расстоянии вытянутой руки было трудно разобрать происходящее. Збыня, довольная скорым возвращением пани и своей Марыси, хлопотала над Ксенией, как курица над своими цыплятами: принесла горячего травяного отвара («Пейте, пейте, пани, для дитя то гоже!»), укутала плечи теплыми платками из пушистой на ощупь шерсти, подложила под ноги горячие камни, чтобы отогреть заледеневшие от осеннего холода ноги пани. После, позаботившись о дочери хозяина, ушла к себе в спаленку окнами на задний двор, как и положено холопке, чтобы послужить дочери, а заодно и выведать у той, куда пани так спешно уехала, что та видела в дороге, кого встречала.

Ксении было некомфортно оставаться одной с Лешко, которого Збыня усадила за стол вместе с пани за горячий обед, что тут же достала из печи, едва усталые путники перешагнули порог. И хотя он молчал, как обычно, ел, не поднимая глаз на нее, сидевшую напротив, словно его и не было в гриднице, она как никогда ранее ощущала его присутствие тут, возле себя. Быть может, оттого что Лешко был широкоплеч, занял почти треть длинного стола гридницы.

А быть может, оттого что ей было впервые неловко остаться наедине с ним после того, как помогая ей идти по двору через дождь, ведя ее за руку, он вдруг украдкой погладил тыльную сторону ее ладони.

Или ей это показалось, думала Ксения, не в силах оторвать взгляда от его черноволосой макушки, что склонилась над столом. Кто ведает, вдруг этот жест был случаен? Обычно она чувствовала по наитию, что люба мужчине, определяя то по выражению глаз, по случайным жестам или голосу. Тут же не было ничего, что могло бы указать на возможную симпатию к ней вечно угрюмого Лешко. Он всегда был предельно вежлив с ней, никогда не задерживал на ней взгляд долее положенного, никогда не пытался коснуться ее лишний раз, когда обучал ее езде на лошади.

А потом она задумалась вдруг совсем о другом, глядя на черные волосы сидящего напротив шляхтича. Эта гридница была так похожа на ту большую комнату в Белобродах — те же стены с развешанным на них оружием, та же побеленная печь в углу, тот же широкий стол под льняной скатертью. Ксении привиделось, что она снова вернулась в те дни перед Адвентом, когда убежав от всего света и закрывшись от всех в вотчине, они были так счастливы с Владиславом. Это именно его голова склонилась над миской с горячей похлебкой, это именно его руки отрывают от ломтя хлеба куски поменьше, чтобы смочить их в ароматном вареве да отправить в рот. Вот сейчас он поднимет голову, улыбнется ей — широко раздвигая губы, пуская тем самым от уголков глаз десятки мелких морщинок. На его губах останутся крошки хлеба, и она, нагнувшись над столом, смахнет их пальцами, а Владислав тут же поймает их в плен, как делал то обычно при ее жесте, прижмет к своим губам, таким горячим от похлебки. И она расскажет ему, что невольно заснула наяву, что видела страшный сон — они разлучены, и он повел под венец совсем другую женщину, а она обречена растить их дитя вдали от него, тщательно оберегая эту тайну.

Ксения не сразу поняла, что уже давно смотрит не на макушку Лешко, а в его карие глаза, что он уже давно поднял голову и наблюдает за ней пристально, словно читает по ее лицу мысли, что в голове ее крутятся в этот момент. Смутилась от его прямого взгляда, покраснела, но глаз не отвела в сторону, осознавая, что если так поступит, то слабость свою покажет, а быть перед кем-либо слабой ныне она не желала. И Лешко своих очей не отвел в сторону, так и смотрел на нее.

За шумом дождя, что шелестел по крыше да двор щедро поливал, барабаня тяжелыми каплями по настилу перед крыльцом, они не услышали, как подъехала к дому колымага. Стукнула в дверь в сенях, в гридницу буквально влетела Эльжбета. Застыла на пороге, глядя на Ксению, прижимая руку к груди. Разорвалась та незримая связь, что вдруг образовалась между ней и Лешко. Позднее, уже лежа в тиши своей спаленки, Ксения будет долго думать о том мороке, который вдруг на нее напал, что даже глаз не сумела отвести от пристального взгляда Лешко. Но мысли о том, что волколак тот, гнала от себя — Владислава тоже звали дьяволом из-за темных глаз и порой такого тяжелого взгляда, но она-то как никто другой знала, что тот человек из плоти и крови, а не бесовское порождение.

— Ты была там? — глухо проговорила от двери Эльжбета, а потом резко шагнула в гридницу, шурша длинными юбками. — Ты была там, верно?

— И как видишь, вернулась обратно, — коротко проговорила Ксения, а потом стала бочком, придерживая выпирающий живот, выбираться из-за стола, так и не притронувшись к еде. Аппетита совсем не было, а на тело навалилась такая усталость, несмотря на то, что почти весь путь она лежала и дремала, что захотелось упасть в постель и лежать без движения долгое время.

— Ты видела его? — спросила взволнованно Эльжбета, останавливая Ксению на ее пути в спаленку, удержала ее за локоть. Ксения покосилась на Лешко, что казался ныне чересчур увлеченным трапезой, к которой снова вернулся, едва Эльжбета перешагнула порог. Но она знала, что он сейчас ловит каждое слово из их тихого разговора.

— Видела. Что тебе до того? — Ксения понимала, что ее слова звучат грубо, но не могла вдруг сдержать злости. На Эльжбету, которая в очередной раз всколыхнула волну в душе Ксении. На Лешко, что посмел смотреть на нее так пристально. На Ежи, на Владислава, на саму себя. И на недолю свою, из-за которой не снова лада и покоя в душе. — Желаешь спросить о том, о чем по глазам вижу, спрашивай! Нет, я не говорила с ним. Нет, он не ведает. Нет, Ежи не в каморе, а в полном здравии. А нынче прошу, отпусти руку мою — утомилась в дороге, лечь хочу!

Она почти вырвала локоть из пальцев Эльжбеты, и не стала ее удерживать ныне, только проводила растерянным взглядом, как Ксения скрылась за дверью собственной спаленки.

Уже позднее, когда лежала без сна и слушала, как тихо стучится о слюдяные вставки в окне осенний дождь, Ксения пожалела, что так грубо обошлась с Эльжбетой. Будь она на месте вдовы, так же приехала, сломя голову на двор, проведать вести, что привезли с собой прибывшие из Заслава, движимая слепым страхом за того, по ком только и бьется сердце. А еще не хотелось терять ту теплоту, что установилась меж Ксенией и вдовой пани в последнее время. Она была единственной ныне, кто мог разделить хмурые осенние дни, ведь до приезда Ежи было еще более месяца с половиной.

Но на удивление Ксении резкость, с которой она встретила Эльжбету, ни в коем разе не повлияла на их отношения: уже спустя пару дней, словно дав Ксении остыть, вдова снова появилась на дворе Ежи, как ни в чем не бывало. Она привезла с собой рулон тонкого холста и цветные нити, напомнила Ксении, что уже пора за работу садиться — готовить приданое для младенчика, что в Адвент должен на свет появиться. Ни словом, ни взглядом не показала тогда Эльжбета, что ее обидело поведение Ксении в тот день, отмахнулась от попыток той завести на эту тему разговор, чтобы извиниться перед вдовицей.

— Не говори мне ничего. Я-то понимаю, как тягостно на душе должно быть ныне. Потому и отвлечь себя надобно, Касенька. Вот лучше за работу примись. За работой и срок быстрее настанет, оглянуться не успеешь. Да и тоска уйдет, когда руки и голова другим заняты, — говорила Эльжбета, разрезая полотно на одинаковые куски, которые впоследствии будут использоваться для пеленания младенца. Потом на них Ксения вышьет знаки защитные, которые когда-то показала ей мамка Ефросинья. Знаки рода, чтобы пращуры защищали дитя от худого, от возможных напастей как этого мира, так и другого, того, что не видел человеческий глаз. А уж что-то — защита-то ребенку, которого носила Ксения, была необходима, думала она, кладя ровные стежки алыми нитями.

На день святых праотцов {1}, считавшимися покровителями бездетных и рожениц, на двор согласно обычаю, пригласили повитуху на обед, чтобы поглядела лишний раз на ту, которой предстояло стать матерью. Ксения сама подала старушке в черном вдовьем рантухе, что была за пупорезку в этих местах, кашу в глиняном горшке, обильно политую маслом, как любила та. Уходя старуха поцокала языком, глядя на живот Ксении, и та замерла на месте от дурного предчувствия, сдавившего грудь. Вспомнилась первая тягость, когда не дал доносить до срока, когда скинула дитя.

— Пани не должна пугаться, — поспешила сказать повитуха, видя, как побледнела та, гладя своей морщинистой рукой ладонь Ксении. — То я, старая дурня, о своем. О своем я! Проше простить, коли пани испугала. Пани должна о хорошем думать, о младенчике, что на руки возьмет, когда Господь срок даст. И побольше лежать пани надобно. Лежать, пани!

Но и Збыня, и Эльжбета заметили вскоре то, что сразу же определил взгляд повитухи — слишком опустился вдруг живот Ксении, словно срок подошел младенчику на свет появляться. Да только до того дня было еще далеко, оттого они и стали с того дня, словно наседки над яйцом, кружить над Ксенией, следить за каждым ее шагом, пресекать любые действия, что могли повредить как-то ребенку.

Дни потянулись скучные, однообразные. Да еще серость свинцового неба, что повисло над землей этой унылой дождливой порой, не добавляло веселья. Вскоре приданое для ребенка было готово: полотно для пеленания, рубахи длинные с длинными рукавами, чтобы младенчик не поцарапал себе лицо ноготками, стеганое одеяльце, чтобы укрывать его от холода в зимние дни и ночи. Даже крестильная рубашка была сшита и украшена полосками удивительно тонких кружев, подарком Эльжбеты. Ксения, бывало, доставала ее из ящика скрыни и долго глядела на нее, поглаживая свой большой живот. Рождение ребенка для нее означало не только хлопоты, что суждены любой матери. Другие трудности встанут тогда перед ней, иные думы придется думать тогда, непростые решения принимать. Пока же она старательно гнала от себя все мысли о том, что ждет ее в будущем, представляя в своих грезах об этих днях только дитя, которое возьмет на руки.

Девочка. Это должна быть девочка дивной красы, иначе ведь и быть не могло. Ведь только рождение девочки даст ей возможность исправить многие ошибки, что она совершила.

Прошло Корнилье {2}, миновала за ним пора стрижки овец, когда заготавливали густую шерсть, чтобы позднее прочесать ее, приготовить для прядения, которым после займутся женщины. Застучала прялка и в доме Ежи, закрутилось веретено в руках Збыни. Ксения особенно полюбила эти вечера, когда холопка заканчивала все домашние работы и усаживалась в гриднице с прялкой. К том моменту настало бездорожье, дороги развезло от постоянных дождей, и Эльжбета была вынуждена отложить свои визиты на двор пана Смирца до первых морозов, который скует эту дорожную жижу, подарит возможность выехать со двора.

Да и Лешко не показывался в доме Ежи больше, хотя раньше частенько захаживал на ужин, что выставляла из печи Збыня, ожидающая его к столу. Ныне не было времени на то у пана Роговского, как объяснила ей Збыня: то молотьба зерновых, то корнилье, то стрижка овец да проверка сенников. А потом пришла пора проследить за тем, как лен будут мять, чтобы позднее превратить его в отменные холсты, да за подготовкой пасеки пана Ежи к зиме. Тут только глаз да глаз за холопами нужен!

— Только когда снег ляжет высокий, настанет у пана время погожее, — говорила Збыня, крутя веретено. — Да только и тогда пана не стоит ждать в этой гриднице. Пан Лешко охоч до зверя разного по снегу походить. На медведя сходить, пока тот со сна не шустр. Пан справный охотник, пани сама увидит то вскоре!

Но снега долго не было. Только морозы, принявшие землю в свои объятия, сковавшие ее, напустившие наледь на ветви деревьев, на дома и распаханные поля. И хотя и называли эту пору снеговеем, прошло уже чуть менее половины, прежде чем с неба повалили крупные хлопья снега. Это был не первый снег, но именно этот лег плотным покрывалом, словно одеялом накрывая земли. И именно тогда вдруг на двор приехал Ежи, ступил в гридницу, где как обычно вечером сидели Ксения и Збыня за работой, а Марыся тихонько напевала себе под нос, вороша поленья в ценинной печи, подбрасывая дрова и в эту, что в гриднице была, и в других небольших комнатках дома.

Ксения едва узнала его в заметенной снегом фигуре, только когда тот снял шапку с бритой головы, выдохнула радостно. Тот тоже сухо кивнул ей вначале, но расплылся в улыбке, когда Ксения поднялась с лавки поприветствовать его согласно обычаю, как и положено дочери, расцеловала холодные щеки и лоб.

— Вот гляжу, ты стала похожа на бабу в кои-то дни! — улыбнулся он, окидывая взглядом ее пополневшую фигуру, ее слегка округлившееся лицо. — Вот ныне твоя краса и заметна глазу. Жаль только, что сойти вся краса может вскоре, как тягость твоя.

Но Ксения же ничуть не жалела о том. Она стала побаиваться недавно остаться такой большой, какой стала в последние месяцы. Ведь вся ее одежда была ей уже мала, только рубахи и юбки полноватой Збыни были впору сейчас и стали единственным ее нарядом. С тоской она думала о том, что вдруг никогда более не сможет надеть то дивное платье из голубо-зеленого шелка, расшитого жемчугом и бусинами, ее единственный роскошный наряд, ставший тонкой нитью, что связывала ее с былым. А кроме того, ей уже было тяжело передвигаться, нося ставший таким огромным, живот впереди себя. Нещадно болела поясница, порой резкие движения ребенка в утробе причиняли легкую боль, заставляли сгибаться, пережидая, пока тот успокоится в чреве.

Потому Ксения не обратила внимания на тот приступ боли, что вдруг заставил ее согнуться, когда она неуклюже поднялась с колен в одно утро после положенной молитвы. Шевельнулся ребенок, больно ударив ее в бок, и она сжала губы, чтобы не застонать в голос. А потом вдруг боль приняла совсем иной характер, когда Ксения, уже успокоившись, пыталась одеться, натянуть на располневшую талию юбку из тонкой шерсти. Сдавило все внутри, будто невидимая рука сжимала кости таза.

— Збыня! Збыня! — закричала Ксения, хватаясь за угол скрыни, у которой стояла в тот момент. А после, когда боль в очередной раз сдавила изнутри, завизжала в голос, не скрывая страха. — Ежи! Ежи!

Первой прибежала достававшая из печи хлеба Збыня, всплеснула руками, заметив, как крутит Ксению боль, приказала прибежавшей вслед Марысе послать кого-нибудь из хлопов за повитухой — пришло время, знать, ребенку на свет появиться. Это же она повторила и Ежи, ворвавшемуся в спаленку Ксении, будто за ним кто-то гнался. Тот побледнел, схватился за виреи {3} рукой, и Збыня попросила его в гридницу уйти, заметив на его лице извечный мужской страх перед таким обыденным для матери-природы действом.

— Что-то худо, Збыня, — приговаривала Ксения, пока Збыня, заботливо обхватив ее талию рукой, вела к кровати мелкими шажками. — Худо, Збыня! Боль-то какая! И не Адвент ведь покамест!

Хмурая Збыня кивнула озадаченно, и сердце Ксении сжалось от страха. Боль так походила на ту, что мучила ее некогда, в спаленке терема в Московии, когда тело выкидывало из себя недоношенное до срока дите. Неужто Господь заберет и этого младенчика у нее?

По ногам Ксении потекло что-то теплое, и она заорала в голос от ужаса, цепляясь мертвой хваткой в Збыню, что помогала ей лечь.

— Кровь! Кровь! — кричала она, сжимая больно руки Збыни, но та уже спешила покачать головой.

— То не кровь, пани. То вода из тела пани пролилась. Знать, младенчик вовсю на свет торопится. Пусть и ранее срока. Таков, видать, замысел Божий, не иначе.

Пришедшая из дыма повитуха, наскоро оглядев Ксению и прощупав ей легко живот, подтвердила слова Збыни — торопился на свет младенчик. Хорошо хоть до такого срока пани доносила того, подумала старуха, Бог даст и здравым уродится, Бог даст выживет! А Ксения, осознав, что уже рожает, поднималась с постели под крики Збыни и протесты повитухи:

— Нельзя в спаленке! В доме нельзя! Худо то!

Збыня тут же стала шептать, что окропит после спаленку водой святой, со свечой из церквы пройдет по углам, и Ксения притихла. Повитуха, знакомая с обычаями восточных земель давать жизнь младенцам в мыльнях или как называли то — в бане, поспешила уложить пани обратно, давя с силой на плечи, дивясь тому, что пани ведет себя как холопка из той стороны, что в приграничье с Московией была. Разве так воспитывают дочерей шляхты? А потом забыла о том, когда пани снова стала кричать от боли.

— Ну, тихо, пани. Что кричишь-то? Отца своего так перепугаешь, а он далеко не юн, чтобы без боли в груди такие крики слыхивать! Все бабы через то проходят, ни одна не померла в моих руках. И ты жива будешь. И младенчик твой. Не голоси только, худо ему так!

И Ксения сжала зубы, сдерживая крик при очередном приступе боли. Повитуха, привыкшая к тому, что роженицы так мучаются целый день от рассвета до заката, а то и более, едва не пропустила момент, когда пани вдруг затихла, стала спокойной, будто и не рожала ныне.

— Что затихла, пани? — встревожилась повитуха. — Боли нет, что ли?

А болей действительно уже не было. Тело Ксении уже выталкивало из себя равномерными толчками младенца, что спешил покинуть материнскую утробу. Повитуха, заметив это, с трудом подавив удивление такими скорыми родами, вмешалась, осмотрела пани еще раз и стала отдавать короткие приказы, чтобы пани легче было вытолкнуть из себя дитя.

Резкий голос повитухи, тихий шепот Збыни, что читала молитву в помощь роженице, жар, охвативший тело, липкий пот и какое-то странное напряжение — вот и все, что слышала и чувствовала Ксения в этот миг, давая жизнь своему ребенку. Повитуха что-то приговаривала, иногда шлепала ладонью по ноге Ксении, словно понукая ее к чему-то.

— Ну же, пани! В последний раз! — вдруг крикнула повитуха резко и громко, и Ксения напряглась изо всех сил, желая, чтобы наконец ушло то неприятное напряжение из ее тела. И оно действительно ушло, уступая место легкости, которую Ксения вдруг ощутила, когда нечто большое, что давило изнутри недавно с силой, выскользнуло из нее на руки повитухи.

Тихий, едва слышный шлепок, но уже не по ноге, она ведь почувствовала его, разве нет, подумала, откидываясь на подушки устало Ксения. А потом раздалось какой-то странный звук, в котором Ксения не сразу узнала детский плач. Сдавило сердце, но уже не больно, а как-то легко, впуская в него огромную волну нежности к младенцу, которого она еще не видела, но уже чувствовала ту невидимую нить, которой они по-прежнему были соединены, словно пуповиной.

— Дочь? — прошептала Ксения, отпивая теплой воды из кружки, поданной Збыней, после того, как с помощью старухи наконец-то стала полностью свободна от того, что так долго носила в своем животе. Повитуха услыхала ее, покачала гордо головой, довольная, что помогла появиться на свет этому хорошенькому младенчику с дивными голубыми глазами.

— У пани сын! Чудо, а не панич, — она уже проверила послед на целостность и теперь обмывала аккуратно ребенка мокрой холстиной, не обращая внимания на громкие протестующие крики. И как пани, маленькая, как воробышек, умудрилась выносить такого крепыша? В нем же около четверти пуда, не меньше! — Где рубаха, пани? Рубаху давайте.

— Рубаха? Какая рубаха? — еще толком не пришедшая в себя от происшедшего с ней Ксения оторопело взглянула на повитуху, а потом на Збыню.

— Рубаха пана, отца младенчика, пани Кася, — прошептала та, вытирая куском полотна пот с лица и груди Ксении. — Пани забыла об обычае? А може, пани не взяла с собой рубаху, когда к отцу уезжала? И немудрено-то при том, что пани увидеть пришлось…

Ксения задумалась на миг, как ей сейчас следует ответить на это, но усталый разум никак не находил решения. Она даже подумать не могла, что в этой стороне младенца принято заворачивать не материнскую рубаху, оттого и растерялась ныне.

— Вот, возьми, — Эльжбета, которую до того Ксения даже не замечала в спаленке, протянула повитухе белый сверток, а потом шагнула к Ксении, опустилась на колени у ее постели, провела ладонью по спутанным влажным волосам той. — Касенька, милая… счастье-то какое!

Но Ксения не слушала ее. Повитуха уже протягивала ей младенца, завернутого в полотно рубахи, и Ксения приняла его в руки, жадно вглядываясь в маленькое личико, покрасневшее от недовольных криков, которые издавал крохотный ротик.

— К груди его, пани, надобно, к груди, — сказала резко повитуха и, склонившись над постелью, стараясь забыть о боли, стрельнувшей в поясницу при том, помогла молодой матери приложить к груди сына. Тот не сразу взял в ротик сосок, покричал немного, словно возмущаясь, а потом вдруг так сильно сжал губами грудь Ксении, что у той на глазах слезы выступили.

— Добже! — кивнула повитуха, глядя, как младенчик впивается в грудь матери, чтобы утолить голод. — Добже! Знатный панич вырастет, знатный.

Она перекрестилась, стоя перед образом Богородицы, а потом завернула в полотно послед и пуповину, чтобы после схоронить их в укромном месте, вышла в гридницу, где ее уже с нетерпением ждали с вестями, где ей налили даже ароматного вина, бочку которого Ежи до этого дня хранил, как зеницу ока, а ныне раскупорил.

Ксения даже не обратила внимания на уход старухи. Она была целиком поглощена созерцанием того, кто только недавно толкался у нее в чреве, а сейчас лежал у нее на руках, уже насытившийся и постепенно отдающийся в объятия дремы, убаюканный материнским теплом.

— Он совсем без волос, — прошептала она, глядя на аккуратную, едва покрытую легким пушком головку. Светло-голубые глаза чуть приоткрылись, когда в тишине спаленки раздался ее голос, а потом снова закрылись. — Я иначе себе видела его, когда думала о нем…

— Мы все иначе видим своих дитятей, пока те в утробе, — усмехнулась Эльжбета, с трудом перебарывая в себе желание коснуться легко маленьких пальчиков, сжатый в кулачок. — А волосы отрастут, это уж точно. Кабы иначе, многие ходили бы лысы с рождения.

Ксения с улыбкой взглянула на маленькие ручки, на короткую шейку, на черты лица, так схожие с теми, что она уже почти позабыла — дивно, но ее сын был так похож на Михася, ее брата единоутробного. А потом взгляд вдруг упал на ворот рубахи, в которую был завернут сын, и улыбка застыла на ее губах. Оборки на высоком вороте, искусное шитье и тонкое полотно. Рубаха не простого пана, как предположила Ксения, когда Эльжбета протянула повитухе, а знатного и богатого шляхтича. Нательная рубаха Владислава…

Быть может, поэтому в ту ночь снился Ксении сон, в котором пришел в эту спаленку Владислав, присел на краешек кровати, не отрывая взгляда от ее лица. Она хотела рассказать ему о сыне, что спал в этот темный час в плетеной колыбели возле кровати, показать ему ребенка, но когда повернулась к той, обнаружила пустой. Подавив в себе мимолетный приступ паники, который заставил ее резко сесть в постели, Ксения обернулась к Владиславу и заметила, что он улыбается ей, тихо качая на руках младенца. А потом он отвернулся от нее, стал вглядываться в личико спящего сына.

— Анджей, — прошептал гордо Владислав, по-прежнему улыбаясь. — Мой Анджей… Мой сын!

Ксения не стала отвечать, только обняла его со спины, кладя свои ладони поверх его больших рук, в которых младенец казался таким крошечным, прижалась щекой к широкой спине, обтянутой черной тканью жупана. Закрыла глаза, наслаждаясь близостью, подаренной ей хотя бы в ночной грезе. А это был дивный сон. Сон, который не хотелось терять с рассветом. Сон, который так хотелось видеть явью…

Следующим же утром Ксения позвала к себе Ежи. Подниматься с постели повитуха запретила ей, пока сама не разрешит то пани, обещаясь приходить на панский двор каждый Божий день, покамест не выправится молодая мать.

Ежи не мог не хмуриться, несмотря на благость недавнего события и редкие в это время солнечные лучи, что заливали небольшую спаленку, играя в волосах Ксении, прогоняя прочь осеннюю хандру, пусть даже только на время. Зато Ксения улыбалась ему, пожала его протянутые к ней руки, кивнула на колыбель у постели, где мирно посапывал младенчик.

— Истинный ангел Божий, — умилился Ежи, утирая украдкой слезу, что навернулась на глаза в этот миг. От радости при виде дитя даже головная боль от вчерашней попойки, что развернулась давеча в гриднице при благом известии, ушла. — Мы прошлой ночью не шибко шумели?

— Зато весело первый день младенчика встретили, — улыбнулась снова Ксения, вспоминая, как гремели на дворе в сумерках выстрелы из пищали и пистолей, создавая некое подобие салюта в честь новорожденного шляхтича. Рождение сына Владислава должны были приветствовать замковые пушки, но забери его черти, коли Ежи не постарался устроить знатную им замену!

— Следующим утром младенца бы окрестить надобно, — сжала его ладони Ксения, чуть приподнимаясь на подушках. Улыбка более не играла на ее губах, а ладони были так холодны, что по спине Ежи вдруг пробежала дрожь. — Анджей. Пусть окрестят Анджеем. И прошу — стань восприемником ему.

— Я не могу… — начал Ежи, решив, что она просит окрестить дитя в церкви ее веры. Как мог он, католик, стать крестным отцом для ребенка при том? Но потом заглянул в ее глаза и коротко кивнул, одновременно испытывая невероятное облегчение и сострадание к той муке, которая должно быть терзала ее ныне из-за этого решения. Сжал ее ладони, подбадривая. — Ты верно решила, ласточка. Все так и должно быть. Иначе не должно.

Страшный грех совершала Ксения следующим утром, когда на голову громко кричащего красного от натуги младенца лилась святая вода из купели костела, когда над маленькой головой читались латинские слова. Тяжкий грех по тем незыблемым правилам, в которых ее растили в земле русской. Невозможно было ребенку, рожденному от православной принять латинянскую веру. Ведь это означало долгое покаяние для матери и невозможность увидеть своего ребенка там, за последней чертой.

Но и иначе Ксения не могла. Не мог ребенок, рожденный от Владислава, быть ее веры. Только не в этой земле. А иного дома у него отныне нет, ведь этот двор, эта ляшская сторона стала Ксении домом. Здесь она пережила и хорошее, и худое, здесь родился и будет выращен ее сын. Здесь ее положат в землю, в этой стороне. Другого дома у Ксении нет и никогда более не будет. И будущего у нее другого нет. Теперь она навеки вечные Катаржина Вревская. Ксения Калитина ушла в небытие, растворилась в вечности…

Когда земля покрылась полностью белым высоким покрывалом, и почти все живое погрузилось в зимнюю дрему до первых теплых лучей весеннего солнца, Ежи заговорил о своем отъезде в Заслав. Приближались Святые праздники, и он должен быть в Замке, подле Владислава. Его решение огорчило Эльжбету до слез, она надеялась, что ныне, когда на его дворе были Ксения и младенчик, тот наконец встретит Рождество в этих землях, вместе с ней. Оттого он долго опасался говорить о том Ксении, которая после рождения Анджея стала совсем иной, словно переродилась сама в тот солнечный осенний день. Но на его удивление она встретила эту весть спокойно, только кивнула коротко, соглашаясь с его решением.

— Он свыкся с тем, что я всегда подле него, что редко удаляюсь в свои земли. В этот раз он в Варшаву уезжал, оттого я с легкой душой расстался с ним на время, — Ежи не хотел говорить Ксении, что это отъезд в столицу королевства был вызван триумфальным возвращением короля Жигимонта, который спешил всем своим подданным продемонстрировать полную победу над русской землей. Ведь уже был взят Смоленск, этот орех, что долго не хотел раскалываться в щипцах королевской армии, в Москве давно стояли поляки, а в поезде короля поедет бывший царь Московии со своими сородичами. Достойное возвращение короля, против похода которого так бурно стояли стеной радные паны!

— Я понимаю то, — ответила Ксения, сжимая поводья. Эльжбета, видя ее страх не влезть в платья, что носила Ксения до тягости своей, посоветовала ей побольше выезжать верхом, утверждая, что именно поездки верхом помогли ей сохранить до зрелого возраста фигуру. Вот Ксения и выезжала, когда выдавалась свободное время от хлопот за младенчиком. Слава Господу, он был спокоен, прилично ел и долго спал, не просыпаясь, словно набираясь сил для того времени, когда встанет на свои пухленькие ножки.

— Я вернусь, как смогу, — заверил Ежи Ксению. — Скажу, что стар становлюсь, что мне не до того, чтобы подле него вечно быть. Что хочу сидеть у горящего очага да пиво пить, закусывая справной колбаской. Я вернусь!

Но было еще, о чем он желал переговорить ныне с ней, оттого и выехал со двора рано поутру, наслаждаясь морозным воздухом, что так бодрил, ласково трепал обнаженную кожу щек, заставляя опускать лицо пониже в меховой ворот. Об не стоило говорить в доме да и на дворе тоже, только тут на этом зимнем просторе, когда окрест ни видно ни единой живой души, не считая собак, что крутились в ногах лошадей.

— Недаром тебя он чаровницей кликал. Чаровница ты и есть! — вдруг сказал Ежи, и Ксения повернулась к нему, взглянула сквозь прищур глаз, гадая, о чем пойдет речь далее. — Околдовала своими очами шляхтича, запутала душу. Я о Лешко речь веду, Кася, о Лешко Роговском. Он ведь самотный волк {4}, Кася. Как пришел ко мне боле десятка лет назад таким, так и ходит поныне. А тогда он с пепелища в эти земли пришел. Его вотчину дотла пожгли, а жинку и детей малых зарубили, хлопов угнали. Сам он едва жив остался. Зацепилась душа за тело, вот и не ушел он в небеса. Московиты то были, Кася, не тебе в обиду будет сказано то. Люди все земли делят, забывая, что на землях этих душ полно. Вот и я стал на старости призадумываться о грехах своих, что ворохом за мной тянутся… Да не о том я ныне! О Лешко! Просил он, Кася, у меня руки твоей давеча. Говорил, коли соглашусь, он лоб расшибет, а вено тебе доброе даст, что жить ты с ним будешь, горя не зная, что по земле ходить не будешь — на руках пронесет через жизнь.

— И что ты сказал ему на то? — холодея душой, спросила Ксения, пытаясь изо всех сил сохранить хладнокровный вид. Назвавшись дочерью Ежи, она вручила ему свою жизнь. Она не знала, как принято у ляхов, но будь она в Московии при том, Ежи мог распоряжаться ее судьбой, как ему было угодно. Даже замуж отдать.

— Я стар, Кася, — тихо сказал Ежи, отводя глаза на край земли, щурясь от света, что ударил при том в глаза. — Я стар, а потому не могу не думать, что ждет тебя, коли срок мой придет. Сама ведаешь, ныне тебе нет дороги в Заслав. Ныне твоя дорога отлична от дороги Владека, и не пересечься им, не дано того. Лешко силен и смел, голова у него на плечах. Я его тогда оставлю на землях моих, и ты никогда не будешь знать нужды при нем или страха. Думай сама, Кася. Твоя жизнь — тебе и решать. Пойдешь за Лешко, Кася?

— Не хочу, — ответила и сама удивилась, как легко слетело с губ то, что еще год назад даже сказать не смела, не краснея от стыда за свою смелость. А потом проговорила, наслаждаясь каждым словом. — Я не пойду за Лешко. Он знатный и справный шляхтич, достойный муж. Но я не хочу за него замуж. Не хочу.

Ежи кивнул, в глубине души довольный тем, что слышал сейчас, но все же сделал еще одну попытку вразумить ее:

— Но подумай о том, кто защитит тебя, коли меня не станет? Тебя и сына твоего? Я ведь стар, Касенька. Глянем правде в очи: старец я, а не воин.

Она задорно улыбнулась ему, потянулась и коснулась ласково щеки, подмигнула.

— Ну, думаю, пани Эльжбета точно поспорит с тобой в словах этих, — а потом выпрямилась, вмиг посерьезнело лицо. — А что касается Лешко, то слово мое ныне таково: под венец не пойду. Я отныне сама себе пани, верно? Знать, и должна суметь защитить и себя саму, и сына. И сделаю то, вот увидишь! А теперь геть думы худые о старости, пан отец! Хотя, коли не обгонишь меня до двора, то точно пора тебе к очагу да к кружке отвара травяного, а не пива! А ну! Пошла!

И Ксения вдруг стегнула легко свою лошадку, помчалась по разъезженной дороге к дыму пана Смирца, что виднелся вдали, за которым стоял панский двор. Только полетели из-под копыт снежные хлопья, взвился парусом широкий плащ, подбитый мехом лисы.

— Куда тебя понесло, заноза? — крикнул Ежи, приподнимаясь в седле. Звонкий задорный смех был ему ответом, наполняя его душу молодецкой удалью да азартом от предстоящей гонки по снежной дороге. — Ну, гляди тогда, заноза! Увидишь еще копыта моего валаха…

Он стегнул коня, быстро переходя с рыси на галоп, склонившись к шее валаха, наслаждаясь ветром, что бил в лицо. Шапка слетела с бритой головы, упала в сугроб, но Ежи даже не придержал коня — после пошлет на поиски холопа. Сейчас же единственное желание билось в груди догнать эту девчонку, что уже почти въехала на улочку дыма, крича издали холопам уходить с дороги.

Вон как лихо несется, думал с гордостью Ежи, даже не придержала лошадь, въезжая в дым. А ведь еще год назад даже подойти боялась к коню! Глядишь, верно тогда сумеет уберечь и себя, и дите свое от невзгод, коли нужда такая придет. В стольких передрягах побывала, а не сломалась, только закалилась, будто в огне кузни лезвие сабли. Такая точно хребет недоли переломит! И дай Бог да Святая Матерь Его, чтобы так все и случилось!

1. Иоаким и Анна, родители Богородицы. Отмечался 22 сентября по григорианскому календарю. В романе и далее — все даты будут указываться именно по новому стилю.

2. Время сбора корнеплодов (репы, свеклы, моркови и пр.)

3. Косяк двери

4. Соответствует русскому «Бирюк»