Обрученные судьбой

Глава 33

Холодный ветер бил в лицо с неистовой силой, будто стараясь ударить как можно сильнее или вообще сбить с ног. Дождь, проливавшийся еще недавно плотной завесой с небес закончился, так же неожиданно, как и начался, судя по темным тучам, что по-прежнему старались укрыть за собой яркие точки звезд, передышка была временной, и скоро снова на землю упадут плотные тяжелые капли.

Владислав провел холодной рукой по лицу, словно стараясь стереть все следы недавнего удивления, вернее, даже потрясения, что ждало его нынче вечером. Но если мускулы лица подчинились ему, застыв на месте, не позволяя себе даже малейшей слабины, то ладони совсем не слушались — тряслись мелкой дрожью, выдавая волнение Владислава с головой. Хотя, быть может, эта дрожь была вызвана этим пробирающим до самого нутра холодом. Но тогда отчего она стала бить его еще там, когда он вскрыл письмо отца?

От таких вестей и разума лишиться можно, усмехнулся Владислав. За его спиной раздался звук открываемой двери, кто-то выглянул на площадку, а потом снова скрылся внутри башни, убедившись, что шляхтич так и стоит на своем месте, никуда не двигаясь, не шевелясь. Было отчего волноваться тому, кто так неожиданно нарушил уединение Владислава — ведь именно с этой площадки на крепостной стене, единственного открытого ветрам места, и упала пани Элена. И дело было не в том, что Владислав хотел в очередной раз прийти на место гибели своей матери, воскрешая ту в памяти. Он просто хотел глотнуть свежего воздуха, хотел чтобы этот ветер, играющий с его волосами, привел его в чувство холодом и необузданными порывами, чтобы эта тишина, стоявшая над окрестными землями, помогла ему найти себя… свое место. Хотя, нет, не найти — обдумать и принять…

Юзеф не дал дочитать тастамент до конца. От вида такого спокойного и хладнокровного брата, который даже бровью не повел при известии о том, что отец отдал права ордината не по старшинству, у того вдруг случился припадок. Он стал сначала переворачивать мебель в зале, кричал, рычал что-то нечленораздельное, а потом вдруг упал на пол и стал биться, громко стуча каблуками сапог по полу, сбивая в комок ковер под собой.

— О Господи! — вскочил на ноги пан Сапега, впервые столкнувшийся с подобным, а пан Тышкевич в волнении стал звать слуг, призывая в зал помощь. Ксендз медленно крестился, устало и с некой грустью в глазах глядя на корчи пана Юзефа.

Владислав же, как и отец Макарий знакомый с этими припадками брата, быстро склонился над Юзефом и перевернул того на бок, чтобы слюна, стекающая обильно по подбородку, не забила тому глотку, а потом с силой сжал челюсти Юзефа, заставляя того прикусить собственный язык или губу. Острая боль, пронзившая того, заставила припадок прерваться: Юзеф затих в руках брата, тело обмякло, руки и ноги упали безвольно. Только глаза не могли успокоиться — метались из стороны в сторону, оглядывая происходящее, а потом замерли на Владиславе, склонившемся над ним.

— Ты! Я знал… знал! — прохрипел Юзеф и сжал зубы, ненавидя себя за то, что сорвался в припадок, и окружающих — за то, что были свидетелями этого безумства, которое он в очередной раз не смог удержать.

Подоспевшие на зов пана Тышкевича слуги, следуя знаку пана Матияша, медленно приблизились к лежащему на ковре и выбившемуся из сил пану Юзефу.

— Позвольте, пане.

И Владислав отстранился, передавая брата в руки крепких мужчин, позволяя тем унести слабого ныне Юзефа в его спальню, чтобы там переодеть в ночное да уложить в постель. Магда принесет ему маковый настой, чтобы тот поскорее заснул, чтобы не дать головной боли, что приходила к Юзефу после этих припадков, мучить его всю ночь.

— Он… — пан Сапега замолчал, не зная, как спросить о том, что видел несколько мгновений назад, но все же решился и продолжил, подбадриваемый таким же любопытствующим взглядом пана Тышкевича. — Он — падучий {1}? Тогда немудрено, что пан Стефан…

— Нет! — чересчур резко перебил Владислав, отряхивая жупан, поднимая на гостей холодный взгляд. Он сжал челюсти, стараясь вернуть себе самообладание, которое терял всякий раз, слыша подобный вопрос о брате, все же сумел взять себя в руки и ответить. — Нет, пан Юзеф здоров, как вы и я, панове. То, что вы видели — припадок ярости и ничего более.

Владислав замолчал, вернулся на свое место, стал шумно и большими глотками пить вино, которое стояло в бокале на столике возле его кресла. Пан Матияш вздохнул и поспешил добавить, видя, что Владислав не сумел переубедить панов в их заблуждении.

— Это верно, пан Юзеф здоров. Пан Стефан, requiescat in pace, показывал сына лучшим докторам королевства, после того, как впервые стряслось подобное, — пан Матияш не стал посвящать собравшихся в то, что это случилось первый раз аккурат в день свадьбы пана Стефана и пани Элены, что навсегда наложило отпечаток на этот день в памяти хлопов и местной шляхты. — Нервы и только нервы. Так говорили те. Впоследствии эти приступы совершались редко, только когда пан Юзеф был разозлен или весьма удручен чем-либо. Полагаю, вы понимаете, панове, что в виду сложившихся обстоятельств…

Паны дружно закивали, мол, все понятно, даже не стоит говорить об этом более, и пан Матияш повернулся к Владиславу.

— Мы будем продолжать, пан Владислав, или отложим до следующего дня?

— Мы не можем продолжать без пана Юзефа, — ответил тому резко Владислав, сжимая пальцами толстое стекло бокала. — Следующим вечером он будет здрав, потому и продолжим тогда.

Собравшиеся кивнули, соглашаясь с ним, — кто задумчиво, кто с явным облегчением, а пан Матияш — нахмурив лоб. Пан Зробаш быстро свернул длинный лист бумаги в толстую трубочку и сложил в скрынку поверх золотой цепи Заславского магнатства. Он хотел было закрыть ларец, но пан Матияш остановил его, подняв руку вверх, покачав при этом головой, и секретарь подчинился, а после отступил от стола, склонился в поклоне и, извинившись, удалился из залы. Его ждало еще много работы наверху, в большой комнате, что была отведена ему с самого первого дня службы у магната.

За ним спустя время удалились друг за другом пан Сапега и пан Тышкевич, уверяя, что с удовольствием бы разделили остаток вечера с панами, но устали с дороги и желают отдохнуть. Виновато вздыхая, пожелал спокойной ночи отец Макарий и, сотворив святое распятие над каждым, особо задержавшись над Владиславом, покинул залу. Младший Добженский, поймав на себе требовательный взгляд отца после ухода ксендза, тоже поспешил откланяться, оставляя пана Матияша и Владислава наедине.

— Ты ведь знал, пан Матияш? — тихо спросил Владислав, когда в камине с громким треском рухнуло прогоревшее полено. — Знал…

— Такова была воля твоего отца, — ответил Добженский, поднимаясь на ноги, разминая разболевшееся колено. — Ты же ведаешь, что люди в землях магнатства с радостью встретят известие о твоем ординатстве. Сам же ныне видел, каково к тебе отношение даже последнего хлопа! Видел же!

— Это неверно, — покачал головой Владислав. — Вот так, через голову брата…

Пан Матияш вдруг схватил из открытой скрынки тяжелую цепь и, дойдя до Владислава, протянул ему. Искусно вырезанный на толстой овальной пластине герб Заславских закачался перед глазами сидевшего в кресле шляхтича.

— Вот! Вот власть! Вот ординатство! — громко проговорил пан Матияш. — Не должно быть сомнений у тебя, коли так рассудил твой отец. Все! Все в замке, все в этих и приграничных землях знают, что истинный хозяин ты, пан Владислав. Не пан Юзеф, нет. Ты!

— Это неверно! — вдруг взревел Владислав, который сидел до того тихо, без лишнего движения, будто завороженный бликами бляхи, качающейся перед его глазами. Он оттолкнул от себя руку пана Матияша, отошел от него подальше, сжимая с силой ладони. Боясь прикоснуться к символу магнатства, зная, что не сможет его отдать после. Отдать, как должен.

— Я не буду скрывать, что думал, мечтал о том дне, когда бы стал хозяином этих земель, — глухо произнес Владислав, запуская пальцы в волосы, дергая себя с силой за пряди, словно пытаясь привести в себя в чувство. — Отец с самого моего рождения взращивал во мне чувство собственника по отношению к каждой пяди земли, к каждому камню замка, к каждому хлопу. Но я полагал, что встану во главе только после смерти Юзефа, только после нее надену эту цепь. Только тогда. Так было бы вернее…

— Вот оно! — фыркнул пан Матияш, сжимая цепь так сильно, что звенья причинили легкую боль. — Пан Стефан знал. Знал, что ты не склонишь голову и не примешь его решение, как должно сыну. Как делал это всегда. Чаще а contrario {2}, как он говорил, — Владислав вздрогнул, услышав знакомое выражение. Так он сам когда-то описал первопричину его скрытого противостояния отцу. Мать была права — он слишком схож с паном Стефаном. Во всем. Немудрено, что тот всегда держал его к себе ближе.

— Пан Стефан хотел, чтобы это ушло с ним в могилу, как позднее должно было уйти со мной, — тихо сказал пан Матияш, устало опускаясь в кресло, которое освободил Владислав. — Подойди ко мне, пан Владислав, сделай милость. Есть вещи, о которых губы должны шептать только в самое ухо. Иди, иди смело! Что заробел вдруг? — Владислав приблизился к пану Матияшу и по его знаку подтянул поближе кресло, стоявшее рядом, сел напротив старого каштеляна Замка, приблизившись к тому настолько, насколько мог.

— Вот тебе, пан Владислав, тайное слово твоего отца, — прошептал пан Матияш, доставая из-за полы жупана тонкий сверток бумаги. — Он не желал, чтобы ты читал это, но ты упрям, как осел! Оттого и написал пан Стефан то, что ты прочтешь ныне. Ведь в то, что тут, в этой бумаге, ты бы никогда не поверил бы, коли только мои уста произнесли эти слова. Как прочтешь, брось в огонь немедля! Я и так будто по углям раскаленным ходил, храня эту бумагу для тебя, — пан Матияш помедлил протянуть тонкую трубочку письма Владиславу, хмурясь, прищурил глаза. — Пан Стефан велел с тебя клятву взять перед тем. Клянись, что бы ты ни прочел в бумаге, воля пана Стефана неизменной останется, ты ничего не переменишь! Гербом своим клянись!

Только когда Владислав прошептал слова клятвы, Добженский протянул ему бумагу, а потом откинулся на спинку кресла, сжал деревянные ручки. Черты его лица расслабились, будто тяжелая ножа упала с его плеч. Ныне эта ноша ляжет на плечи Владислава, который, бледнея на глазах, бегал глазами по строчкам, написанным рукой отца. А потом, прочитав письмо до самого последнего слова, поднял взгляд на каштеляна, впился в него своими черными глазами, будто пытаясь прочитать в голове пана Матияша что-то.

— Я — живой свядек тому, пан Владислав, — тихо проговорил Добженский. — Я готов взять железо в руки, что верно каждое слово, что написано тут. Perfer et obdura {3}.

А потом протянул правую руку Владиславу, отдавая ему то, что должно принадлежать ему по праву. Широкую золотую цепь с гербом Заславских.

И Владислав принял ее без единого возражения в этот раз, сжал пальцами тяжелое золото, чувствуя, как тяжесть принимаемого не только в руке. Чувствуя тяжесть в сердце, что колотилось ныне внутри груди, словно молот в руках мастера в кузне.

Эта тяжесть не оставила его и после, когда, пожелав спокойной ночи пану Матияшу, Владислав хотел удалиться к себе, чтобы в тишине своей спальни обдумать то, что так нежданно свалилось на него ныне. Но уже в комнате он понял, что задыхается, что стены и каменный потолок давят на него, только усиливая смятение в его душе. Оттого Владислав и поднялся сюда, на эту площадку, подставляя лицо холодному ветру.

Перед его глазами лежали земли Заславских, и даже там, за краем земли были владения их рода, в какую сторону Владислав бы ныне не повернул головы. И всему этому он стал хозяином.

А потом на смену невольной гордости и распирающему грудь чувству собственности пришло некое сожаление и стыд перед Ксенией. За всем тем, что происходило ныне в Замке, за собственными мыслями и переживаниями он совсем позабыл о ней, оставил ее одну. Она, верно, уже гадает, что произошло, и скорее всего, обеспокоена его отсутствием, перепугана, как тогда в пути в Замок.

Но Ксения спала, завернувшись в одеяло чуть ли не с головой, и ее безмятежный сон даже слегка разочаровал Владислава — он-то думал, что она с нетерпением ждет его прихода. В комнате было прохладно — огонь в камине уже почти догорал, и шляхтич подбросил очередную порцию дров, раздув затухающие угли. А потом снова вернулся к постели Ксении, прилег на краю, стараясь не побеспокоить ее сон, видимо, приятный, ведь она так счастливо улыбалась.

Как она примет известие о том, что отныне ее домом станет Замок, а не небольшой каменный дом в Белобродах? И как примут в его землях известие о том, что женой магната Заславского станет схизматичка? Отец женился на матери, будучи хозяином этих земель уже добрый десяток лет, а он едва вступит в права. И потом — схизма, Уния…

Будто проклятие, греческая вера стоит между ним и Ксенией.

Теперь, когда он — магнат, не так-то просто провести обряд венчания. То, что мог сделать тайно шляхтич Заславский, затруднительно для магната Заславского. Ведь какое дело Святой Церкви до младшего сына в роде Заславских? Совсем другое — до ордината, собственника стольких земель и стольких душ. То, что ранее казалось таким осуществимым, ныне отдалилось настолько, что Владиславу вдруг стало не по себе. Он протянул руку и погладил прядь длинных светлых волос, что разметались по подушке.

Ксения должна понять, она должна понять, словно клятву повторял он вновь и вновь, гладя ее волосы, ловя каждый ее вдох, каждое шевеление ресниц и губ. Она должна понять, что изменения неизбежны в том положении, что установилось ныне. У Белоброд могла быть хозяйкой та Ксения, что пересекла границы королевства. Но у ординации Заславской хозяйка должна быть совсем иная.

Ксения была драгоценным камнем — таким дивным, таким чарующим, что невозможно было отвести глаз. Но этому камню требовалась огранка, чтобы усилить его блеск, его очарование. Чтобы стать тем, чем должно было ему быть по праву. Так и Ксении надо было многое принять, многому научиться. Только вот сможет ли она это сделать?

Ксения проснулась, когда громко пробили часы на северной башне Замка, возвещая, что совсем скоро на земли магнатства опустится рассвет. Она ранее принимала этот звук за звон колокола на башне католического храма, что стоял в городке у подножия холма, и все дивилась, как далеко разносится его голос. А потом Ежи показал ей часы на башне — огромный круг с двигающимися палочками, рассказал, что это и для чего служит.

Нельзя сказать, что она не видела ранее подобного: у ее отца были часы, как признак достатка рода. Но это были совсем другие часы — будто скрынька {4} с маленькими ящичками под большим кругом, что двигался сам (вот диво-то!), показывая время от восхода до заката. Эти же, башенные, были с цифирями, и, как сказал Ежи, показывали время от полудня до полуночи и наоборот. Тогда-то Ксения поразилась тому, насколько богат и знатен род Владислава, пораженная размерами и видом этой диковинки — башенных часов.

Ксения хотела подняться и подбежать к окну, чтобы убедиться, что Ежи был прав прошлого дня, когда говорил, что стрелки на часах перед рассветом будут смотреть в разные стороны, как вдруг замерла, сидя в постели, заметив на фоне светлеющего окна мужскую фигуру. Владислав!

Он стоял к ней спиной, будто что-то внимательно высматривал во дворе Замка в этот рассветный час. Не услышал ее, не обернулся, и тогда она, поддавшись своему игривому настроению — продолжению того дивного сна, что привиделся ей этой ночью, стараясь не шуметь, спустилась с кровати, подбежала к нему, ежась от прохлады, прижалась к его широкой спине. А потом улыбнулась, поражаясь тому, насколько она мала и хрупка по сравнению с ним. Вон даже обхватила руками с трудом, едва-едва сплела пальцы у него на груди!

— Доброго дня тебе, — прошептала Ксения, прижимаясь щекой к бархатистой ткани его жупана, радуясь его присутствию в ее спальне, как ребенок. Вчера она долго плакала, когда он не пришел к ней вечером, так долго, что разболелась голова. Но вот же он… верно, ночью пришел…

Владислав развернулся к ней, сжимая одной рукой ее пальцы, будто боялся, что она сейчас вырвется и убежит, а потом поднял ее с пола, обхватив пальцами за талию.

— Босая — и на хладном полу! — пожурил он ласково, прижимая ее к себе. — Так и до горячки недолго.

Ксения взглянула на него с высоты, на которой невольно оказалась, и поразилась тому, насколько переменился Владислав. Нет, его внешность была та же: те же темные глаза, тот же тонкий нос, тонкий шрам, идущий вниз от левого уголка рта, та же темная щетина, что бывала у него так часто поутру. Но глаза уже не светились той улыбкой, в которую раздвинулись губы, а морщинки стали еще глубже, не исчезли, как бывало ранее, когда он вот так улыбался ей.

— Что-то стряслось? — напряглась невольно она, вспоминая, что вчера должны были огласить волю батюшки Владислава. Что, если он лишил его наследства, узнав о том, что Владислав желает сделать ее своей женой, встревожилась Ксения. А потом выдохнула — ну, и дура же она! Откуда пану отцу Владислава знать об том? Ведь Владек рассказывал ей — отец его по-прежнему думает, что она сгинула этой весной.

— Через несколько дней в Замке будет пир, — проговорил Владислав, будто не слыша ее вопроса. — Съедется окрестная шляхта, чтобы закрепить за собой фольварки, отданные в службу, и чтобы принять нового ордината.

— Кого? — спросила Ксения, услышав незнакомое слово в речи Владислава. Он же понял ее по-своему и ответил просто, вглядываясь в ее лицо:

— Меня.

Но Ксения лишь улыбалась, не поняв, что это означает для них, и только потом он вспомнил, что для нее неизвестно понятие ордината, погасил невольно вспыхнувшую радость, что она так покойна ныне, что не пугается этих перемен. Отнес Ксению поближе к кровати, где лежал ковер, опустил ее на пол медленно, чувствуя, как снова возвращается то смятение, что металось в его душе этой ночью. Хочет Ксения или нет, но отныне их судьба перевернулась, и другого хода ни у кого из них нет.

— Отец оставил мне магнатство, моя драга, — тихо проговорил Владислав. Легкая тень недоумения и испуга снова стала наполнять ясные глаза Ксении, и он невольно сжал ее ладони чуть сильнее, чем хотел. — Все земли, всех хлопов, весь скарб. Только некоторые земли, что не входили в ординацию… э… только некоторые земли отходят по тастаменту Юзефу.

— Мы не поедем в Белоброды? — спросила Ксения, все еще не веря в то, что услышала. Вернее, не желая верить. Владислав покачал головой.

— Нет, моя кохана. Не сейчас. Быть может, позже, — а потом вдруг стал говорить быстрее, будто боясь, что она перебьет его, что-то спросит или скажет, что он слышать не хотел сейчас от нее. — Мы непременно поедем в Белоброды. Непременно! Но до того надо встретить шляхту, бояр и землян, что в землях… моих. Надо представить им тебя, как будущую хозяйку этих земель. Будет пир. Небольшой, ведь срок еще не окончен. Приедут шляхтичи с женами. Я скажу Магде, чтобы платья тебе подобрала из материнских. Потом, конечно, пошьем тебе собственные, хочешь? Много-много платьев. Даже лучше, что так случилось. Ты будешь, словно королева в этих платьях, в этих гарнитурах. Моя королева…моя чаровница…

Он вдруг привлек ее к себе, стал целовать ее лицо легкими поцелуями, что-то шепча, но Ксения не слышала его. Она пыталась уловить из его сбивчивой речи, что произошло, как он смог стать во главе рода, минуя старшего брата, а потом вдруг ее словно ударило. Они не поедут в Белоброды! Они не будут там жить, не будут растить детей. Она навсегда останется тут, в этом мрачном каменном замке с темными и холодными комнатами, с пугающим ее оружием и доспехах на стенах, где ее вечно будут сопровождать взгляды, которые она ловила вчера, прогуливаясь с Ежи по замку, встречая незнакомых ей мужчин и женщин в диковинных платьях. Настороженные, неприязненные, высокомерные…

Владислав что-то говорил ей потом, вглядываясь в ее глаза, а она только кивала, соглашаясь со всем, не слыша ни единого слова из его речей, вдруг остро желая, чтобы он ушел, чтобы она осталась одна. Она вдруг вспомнила, что должна была прочитать молитву утреннюю, еще пока рассвет не ступил в свои права, но отвлеклась на Владека, забыла о долге. Наконец он ушел, поцеловав ее в безвольные губы на прощание, и Ксения соскользнула на колени перед образом, который с трудом, но сумела закрепить в нужном углу. Мысли судорожно метались, она сбивалась, читая молитву, оттого злилась на себя. А еще злилась, потому что в душе не было той благости, того покоя, что ранее чувствовала Ксения, читая молитвы перед ликами. Видать, ушло оно в наказание за отступничество от веры, пусть и невольное, пусть временное.

Вернулась Катерина, что очередную ночь провела с Влодзимежем, незаметно стала суетиться по спальне служанка, приставленная к Ксении, разжигая огонь в камине, поправляя постель, а Ксения все стояла на коленях перед образом, даже не чувствуя ни холода, ни боли от долгого стояния на каменном полу. Наконец она в последний раз коснулась лбом пола, поднялась, косо взглянула на Катерину, наблюдающую за ней внимательно.

— Ты здорова? — обратилась она вдруг к Ксении, когда служанка выскользнула за дверь, спеша в поварню за завтраком для своей новой госпожи. — Ночь спала дурно? Отчего перед образами так долго стояла?

— Может, я за тебя стояла. И твои грехи отмаливала, ты же не стоишь! — огрызнулась Ксения, усаживаясь в деревянное кресло у камина, пытаясь согреть заледеневшие порядком ноги. Катерина только вздохнула, набросила ей на плечи мягкий вязаный платок, чтобы та совсем не замерзла в своей тонкой рубахе.

Влодзимеж был рад, что Ксения и Катерина по-прежнему были вместе, что ту не удалили от нареченной пана. Весь Замок уже знал, что магнатом был назван Владислав, и теперь Влодзимеж намеревался остаться при своем шляхтиче и далее, не желая уезжать в свой двор, где и хлопов-то не было, а бедность так и сквозила из щелей полуразваленного дома. Быть может, удалось бы получить фольварк в кормление, говорил он этой ночью Катерине, а еще лучше — занять место в Замке. Катерине для того надо было стать незаменимой при Ксении, ведь та непременно оставила бы ее при себе, в своей свите. Ей полагалось иметь хотя бы двух панн при себе, а других женщин Ксения здесь не знала. Это означало определенный статус, ведь это как при королеве фрейлины. Везде рядом — и в пирах, и на охоте, и…

— Какая свита, Влодзя? Какие хролейны? Какие пиры? — шептала ему тогда Катерина. — Не будет того. Не такова Ксения.

Влодзимеж же только смеялся в ответ. Какой выбор ныне у панны? Никакого, ровным счетом!

Нет, качала головой Катерина, наблюдая за тем ражем, в который при молении вошла нынче утром Ксения. Не такова она. Она вспомнила, насколько Ксения была упряма, не желая смиряться с правилами скита, памятуя о своем былом прошлом. А тут же…!

Вернулась служанка с подносом в руках, поставила перед Ксенией на низкий столик. Та скосила глаза на принесенную еду, отсекая мысленно запрещенную ей постом. Ей отчего-то казалось, что это делается специально — скоромная пища в день малого поста. Не могли же в кухне не знать, что середа — малый пост у людей православной веры, ходя некоторое время под матерью Владислава в услужении. Все, что она может взять с подноса ныне — только ломоть белого хлеба да яблоко. Хорошо, что Ксения точно знала, что Яблочный Спас уже за спиной, а то так и яблоко не взяла бы, памятуя о примете давней.

Ксения уже совсем запуталась в днях, сбилась, каков ныне день в Московии. Все у ляхов было не так. Даже дни отчего-то бежали быстрее, чем в отчей земле. Ксения была поражена, узнав, что у ляхов уже листопадник (или как его называли тут — паздерник {5}) начался, хотя по ее разумению еще более седмицы до того. Она судорожно вчера пыталась высчитать, когда будет праздник Покрова и другие святые дни, когда закончится Осенний мясоед {6}, но сбилась довольно скоро, запутавшись по неумению считать десятками. А при взгляде на яблоко вдруг снова вспомнила, совсем пала духом. Что же ей делать теперь? Как праздники отслеживать, как посты блюсти?

— Следующим утром я крещение приму, — вдруг сказала Катерина, вихрем врываясь в мысли Ксении, и та вздрогнула, осознав каждое слово. Вот оно, то чего так страшилась Ксения! Теперь-то она точно останется одна…

Но Ксения промолчала, только на миг глаза прикрыла, скрывая боль и страх, что мелькнули в душе. Катерина присела к ней поближе, на низкий табурет, такой низкий, что едва ли коленями не доставала до подбородка, усевшись на него. И кто такие скамьи делает?!

— Я уже прошлого дня с батюшкой местным говорила, — Катерина взяла за руку Ксению, легко тронула ее пальцы. — Он мне все о вере латинской поведал. Про обряды, про заповеди, про… догмы. Все почти, как в нашей вере, Ксения. Ведь тоже в Христа веруют, Ксения.

— Да только не так! — Ксения выдернула свою ладонь из руки Катерины, а потом заметила, как задрожали губы той, сжалилась, вспомнив ее страхи, погладила по неприкрытым волосам, успокаивая ее.

— Я должна это сделать, — прошептала Катерина. — И чем скорее, тем лучше. Мне бы под венец скорее…

Ксения взглянула в ее глаза и прочитала в их глубине ответ на невысказанный вопрос, что казалось, так и повис в комнате. Замерла на миг, пораженная тем светом, который уже давно замечала в лице Катерины и причину которого разгадала только сейчас.

— Ты…? — прошептала Ксения, чувствуя, как больно сдавило в груди от догадки. Будто обручи железные на сердце легли. Катерина же, не замечая перемены в своей собеседнице, радостно кивнула.

— Видать, на Преображение {7} понесла. Зато точно ведаю, что дитя Влодзи. Уж как я опасалась, что могу затяжелеть после… после той ночи страшной, но Господь миловал, — затараторила Катерина, заливаясь румянцем. Ксения же вдруг отстранилась от нее, поднялась с места, будто оглашенная. — Что с тобой? Что? — встревожилась Катерина. Служанка, раскладывавшая на кровати платье, чтобы внимательно осмотреть его на предмет возможной починки, оглянулась, распознав волнение в ее голосе.

— На Преображение… на преображение. Ныне же… листопадник! — Ксения застонала, схватилась за плечи. Эта неожиданная весть вдруг напомнила Ксении то, чего ее разум так тщательно скрывал от нее. Долгие годы бесплодия, кошмар прошлой замужней жизни. А потом, как луч света — дитя, так жестоко отнятое у нее. И вот она снова близка с Владиславом, пусть не каждую ночь, но все же… все же! Ранее ей хватило всего пары седмиц, чтобы затяжелеть, ныне же ее чрево снова пустое, как и было в прошлые годы.

— Я пуста! — простонала Ксения в голос, и Катерина быстро поднялась, тронула ее за плечо.

— Ну что ты! Я слыхала, что не все бывают с первых месяцев, — быстро проговорила она. — У нас в селе даже баба была одна, родила только через пару годов после того, как замуж отдали.

Но Ксения только рассмеялась горько в ответ:

— Через пару! Я пустая ходила при первом муже три года! И теперь вот — пустая!

Катерина заметила, как вздрогнула испуганно служанка при последнем крике Ксении, попыталась успокоить ту, но она только скинула руки с плеч, увернулась от утешения, не желая его. Вспомнилось вдруг, как шевелилось дите в животе, как легко постукивало оно из ее чрева, как затихало под ладонью, словно чувствуя ласку. Отчего она не тягостна нынче? Ведь столько времени прошло…? Отчего?!

— Уйди, прошу тебя, — прошептала Ксения, уворачиваясь от ладони Катерины, а потом добавила громко, почти выкрикнула. — Уйди, Христом Богом прошу!

Катерина отшатнулась испуганно, прижала ладонь ко рту, скрывая предательскую дрожь губ, недоумевая, отчего Ксения стала такой гневливой, такой грубой. Но подчинилась ее словам, ушла прочь из комнаты, плотно затворив за собой дверь. Ксения же, даже внимания не обратила на уход Катерины, заметалась по спальне под удивленным взглядом служанки, не понимающей отчего разругались вдруг московитки.

— Панна, платье готово. Пора, панну уже ждут, — рискнула обратиться к Ксении через какое-то время служанка, и той пришлось обуздать свои эмоции. Она совсем не обратила внимания на богатое бархатное платье, что принесли ей этим утром, стояла без лишних движений, полностью подчиняясь служанке, что облачала ее в наряд цвета густой вишни с вышивкой золотыми нитями по подолу.

Отчего ей такое наказание, думала Ксения позднее, когда ее усадили на низкий табурет у камина, стали расчесывать волосы. Отчего ей оно? В той, прошлой жизни, ее убеждал батюшка, что Господь не дарует ей потомства от грехов ее. Непокорность супругу, своеволие, ее необузданность. Да и не всегда она молитвы держала, не всегда на службы приходила. Неужто и ныне ей кара послана? Неужто…?

А потом служанка с гордостью отступила от Ксении, любуясь результатом своих рук, красотой этой московитки, которую платье знатной панны так искусно подчеркнуло, которую так оттенили украшения. Она, довольно улыбаясь, подошла к одной из шпалер и отодвинула ее в сторону, открывая взору Ксении большое, в полный рост девушки зерцало.

— Панна, — поманила к себе служанка Ксению, призывая взглянуть на себя, полюбоваться своей красотой. Ксения, как завороженная, двинулась к зерцалу, дивясь его размерам. Она впервые видела такое огромное по ее меркам зеркало, у нее всегда были только маленькие, на длинных ручках. Лишь лицо и разглядеть в таких.

Тут же она видела себя в полный рост — от подола платья до светловолосой макушки, и невольно залюбовалась сама тем, что видела в слегка неровной поверхности зерцала. Да и непривычный вид заворожил. На Ксении было заморское платье, наподобие которого она видела когда-то на царице Марине и ее прислужницах, когда те в Москву въехали несколько лет назад.

Глубокого цвета, оно совершенно неприлично обтягивало стан, показывая тонкость талии, а глубокий квадратный вырез платья открывал взгляду грудь, хотя и прикрытую для вида белоснежной кисеей, собирающейся на шее золотым шнурком. Но все же было видно распятие под тканью в ложбинке грудей, равно как и верх груди, и тонкие косточки ключиц. Светлые локоны были заплетены в косу и уложены короной на голове, спрятаны под тонкую золотую сетку, надежно приколотую к волосам шпильками, украшенными камнями. Такие же камни были в пряжке пояса, что висел на талии Ксении, и в длинных, почти до самых плеч, серьгах.

Ксения, как зачарованная, глядела и глядела в зеркало, пока в ее голову вдруг не пришло осознание того, что это собой она так открыто любуется, что это ее грудь и стан выставлены напоказ, а шея полностью обнажена и беззащитна. Она поймала себя на греховной горделивости своей красой, вспыхнула от стыда, только теперь понимая, отчего так клеймит ее церковь зерцала.

Грех! Сплошной грех! Она отшатнулась назад, запуталась в многочисленных длинных юбках, что надела под платье служанка, не смогла удержать равновесие и упала на пол, больно ударившись головой о столбик кровати. Служанка ахнула испуганно, бросила шпалеру из рук, та тут же скользнула на место, закрывая от взгляда Ксении испуганную женщину, лежащую на полу, с бледным перекошенным от страха лицом.

— Панне больно? — спрашивала служанка, прикладывая к голове Ксении подол своего передника, который та предварительно смочила водой в тазике для омовения. — Панна сильно ушиблась? Панна может говорить?

Ксения очнулась при этих холодных и мокрых прикосновениях к своей голове от морока, вызванного собственным отражением в зерцале, взглянула на служанку растерянно, отвела ее руки от головы, кивком головы благодаря ту за помощь. А потом служанка, ахая и причитая, подняла ту с пола, отряхнула и поправила платье.

— Не ведаешь, милая, где мне Катерину найти, что со мной прибыла? — спросила Ксения у той, преисполнившись намерения разыскать ее и попытаться снова расположить к себе, испытывая муки совести за собственное поведение нынче утром. Пора бы уже сдерживать свой бешеный норов, пора бы! И пусть Катерина переменит веру на чужую, латинскую, она же не станет оттого другой. Да и кто Ксения такая, чтобы судить?

И уже переступая порог вслед за служанкой, что спешила ее приступить к поискам московитки, ушедшей из комнаты в слезах, Ксения обернулась назад вглубь комнаты, к образу, мысленно прося прощения за грех мимолетной зависти, что мелькала в голове всякий раз, как думала о тягости Катерины.

А потом взгляд скользнул далее к той самой шпалере, за которой пряталось большое зерцало. Она станет носить эти заморские и совершенно неприличные платья, коли их без опаски носила мать Владислава, схожая с Ксенией по вере, но вот это зерцало… Нет, она никогда более не взглянет в этот источник греха, никогда, дала она сама себе зарок, еще не зная, как повлияет на ее судьбу это поспешное и такое необдуманное решение.

1. Имеется в виду — эпилептик

2. От противного (лат.)

3. Терпи и крепись (лат.)

4. От скрыня — вид комода

5. Октябрь (старорусск., польск.)

6. Время до Рождественского поста

7. 5 августа по юлианскому календарю